Короленко Владимир Галактионович - Статьи

ени рисуется фигура Пафнутьева. Знаем только, что он был инспектор и что обвинялись в убийстве ученики. По самым элементарным понятиям о роли правосудия - военные суды совершенно, казалось бы, неуместны в таких случаях. Преступление, совершаемое юношами, почти детьми, в отношении своих "наставников", конечно, ужасно. Но не следует ли разобраться и в тех условиях, которые способны довести юные души до такой степени ожесточения. Более, чем где бы то ни было, тут уместен суд присяжных и широкий состязательный процесс.

   Но этого единственно разумного и беспристрастного расследования у нас тщательно избегают: педагог, быть может и сам повинный в смертном грехе против ожесточенного им же юношества, в видах "дисциплины" превращается в доблестную жертву долга, и его тени приносятся умилостивительные жертвы. Лишь бы скорее, лишь бы грознее и устрашительнее.

   По подозрению в убийстве Петрова прежде всего арестован некто Руман, который и расстрелян по приговору военно-полевого суда. Был ли он действительно причастен к убийству, или просто в несчастную минуту попал под полевую грозу,- сказать теперь трудно.

   Вслед за тем полиция арестовала еще брата казненного, Александра Румана, и учеников реального училища Исаака Фридлендера и Исидора Иосельзона. Узнав об аресте брата, из Петербурга приехал Юлиус Иосельзон. Его тоже арестовали и... предали военному суду (в Риге).

   Во время разбора дела Фридлендер (мальчик четырнадцати лет) заявил на суде, что убийцей Петрова является он один, а остальные к делу непричастны. Дело было приостановлено для доследования. Вторично оно слушалось 10 ноября 1907 года. Рижский военно-окружной суд приговорил обоих братьев Иосельзонов к смертной казни через повешение (замененное им расстрелянием), а Исаака Фридлендера и Александра Румана к двенадцатилетнему тюремному заключению...

   Приговор этот произвел в местном обществе самое удручающее впечатление. На суде Фридлендер со слезами на глазах, стоя на коленях, уверял судей, что он убил Петрова один, и умолял их пощадить невинных. Юлиус Иосельзон во время убийства был в Петербурге... Наконец, в суде произошел эпизод, очень редкий в практике военных судов: прокурор (зовут его - полковник Хабалов) не согласился с квалификацией преступления и подал протест против применения к Иосельзонам смертной казни... Родители разослали просьбы всюду, куда только могли, в том числе, конечно, и генерал-губернатору.

   Генерал-губернатором был... Меллер-Закомельский. Приговор произнесен 10 ноября. Пятнадцатого числа того же месяца оба брата были расстреляны. Перед смертью они призвали раввина и заявили, что умирают невинными... {"Речь". Цитирую из "Киевских вестей", 23 ноября 1907 г.. No 160.}

   А затем в декабре 1907 года октябристскому "Голосу Москвы" телеграфировали из Риги: "Прокурор военно-окружного суда полковник Хабалов, подавший протест на обвинительный приговор по делу братьев Иосельзонов, отстранен от должности" {Цит. из "Киевских вестей", 3 декабря 1907 г., No 170.}.

   Когда-нибудь этого одного факта будет достаточно для характеристики военно-судной полосы российского правосудия: "Это было время, когда прокуроры за простое заявление, согласное с законом и совестью, о неправильности смертного приговора, отстранялись от должности. Для исполнения велений совести и долга, если эти веления шли в направлении гуманности, это время требовало сверхсметного героизма..."

  

  

   Мы видели, как порой военные суды расправляются с людьми, совершенно неповинными в том, в чем их обвиняют...

   Что же сказать о тех случаях, когда перед военным судом стоят люди, совершившие в наше бурное и переходное время то или другое правонарушение, когда приходится судить открытых противников существующего строя.

   Во что порой превращается в таких случаях военный суд, который все же должен сохранить значение суда, взвешивающего меру "вины" и меру "наказания"...

   Всякое переходное время когда-нибудь кончается. Нормы старого порядка уступают, наконец, место новым, и беспристрастная история взвешивает в свою очередь и добродетели, и ошибки, и самоотвержение, и преступления обеих сторон, относя все это уже не к старым или новым временным законам, а к вечным нормам справедливости, гуманности, правды... У всех культурных народов в таких случаях суд выполняет роль своего рода компаса и руля, регулирующего ход общественного корабля среди бурного смятения...

   У нас эта функция взята у гражданского суда и отдана надолго, на целые годы судам военным...

   Я не могу здесь исчерпать эту сторону вопроса: я брал только самые яркие факты военного неправосудия... Уже по ним можно судить о выполнении задач более тонких, сложных и требующих большего судейского беспристрастия... Но на одном эпизоде я все-таки должен остановиться. Это будет история поручика Пирогова.

   Во всякой другой стране эта трагическая история привлекла бы общее внимание, вызвала бы тревогу, и имя человека, ее пережившего, приобрело бы широкую известность. У нас она прошла почти незамеченной.

   Первоначальное и, кажется, единственное газетное известие, которое мне пришлось встретить об этом деле, когда я писал свою статью о военном правосудии, гласило просто, что главный военный суд, рассмотрев в кассационном порядке дело поручика Пирогова, трижды приговоренного к смертной казни приамурским военно-окружным судом, постановил: уничтожить не только приговор, но и все делопроизводство, начиная с предания суду...

   Это ошеломляющее известие поразило меня даже после знакомства с изложенными выше фактами. Я вывел заключение, что поручик Пирогов наиболее полно пережил своеобразную современно-русскую радость: трижды приговоренный к смерти,- он отпущен теперь на свободу, и ему предоставлено вменить все пережитое, яко не бывшее.

   Некоторые частные сведения, которые мне удалось собрать, подтверждали это заключение, и в своей статье (в "Русском богатстве") я так и излагал этот случай, причислив поручика Пирогова к "обрадованным русским людям"...

   Оказалось, что я грубо ошибся. Это было иначе, и... это было гораздо печальнее...

   Поручик Пирогов, происходивший из крестьян, служил в составе туркестанских батальонов. До войны это был, повидимому, просто офицер с традиционными взглядами военной среды. В конце 1904 года он добровольно изъявил желание перевестись на театр военных действий. Причисленный к одному из восточно-сибирских стрелковых полков, Пирогов уже в начале 1905 года был на передовых позициях. Здесь он нес службу честно и с мужеством. Если не ошибаюсь, получил знак отличия за храбрость. В феврале он участвует в трехдневных боях под Мукденом и, по заключении мира, остается на передовых позициях в качестве начальника охотничьей команды, неся ответственную службу разведчика...

   Известна и история, и финал этой несчастной войны. Известно и то, какое влияние она оказала на события в России. Легко понять, как действовали все эти события там, на месте, на полях, покрытых еще свежею русскою кровью, пролитой так бесплодно и часто так легкомысленно... Это был психический взрыв, своего рода циклон, охвативший дальневосточную армию... Газеты были полны известиями о том, что делалось во Владивостоке и по всему сибирскому пути...

   Все это сильно подействовало и на молодого офицера "из крестьян", с такой готовностью добровольно принесшего на эти поля свою молодую жизнь. В декабре 1905 года он попадает в Читу уже в том настроении, которое охватило тогда очень многих, как водоворот, как эпидемия, как пожар. Девятнадцатого декабря он был избран в читинский комитет "военного союза", а 12 февраля к Чите подошел карательный поезд генерала Ренненкампфа...

   "Столица Забайкальской Республики" не оказала ни малейшего сопротивления. Начались казни: Пирогов вместе с другими не мог не знать, что его ожидает: он скрылся и перешел на нелегальное положение. Затем он с увлечением отдался революционной деятельности, уезжал в Японию, опять появлялся в Сибири и участвовал в "военной организации" в Никольск-Уссурийском крае. Здесь он был арестован и предан военному суду, который и приговорил его в первый раз к смертной казни.

   Его кассационная жалоба, выставлявшая очень веские юридические основания, не была пропущена. Командующий войсками генерал Унтербергер, не дав хода кассационной жалобе, заменил смертную казнь бессрочной каторгой...

   Вечная каторга является, конечно, "смягчением" по сравнению с смертной казнию. Однако, по очень компетентному мнению выдающегося юриста, есть большое основание думать, что кассационная жалоба должна была повести к смягчению гораздо более значительному вследствие неправильной квалификации самого преступления...

   Как бы то ни было,- приговор "временного" суда, хотя и не прошедший всех инстанций, вошел в "законную" силу. Существующий порядок свел свои счеты с поручиком Пироговым, и для последнего началось течение "вечной каторги". Казалось, над его головой сомкнулось забвение...

   Но вот приамурский военно-окружной суд вновь вспоминает об осужденном; возбуждается "новое" дело, поручика Пирогова судят вторично и... вторично приговаривают к смертной казни... К великому счастью осужденного, суд совершает процессуальную ошибку, не допустив защитника. Последовала кассация приговора и новое (уже третье) разбирательство.

   И в третий раз приамурский суд приговаривает поручика Пирогова к смертной казни...

   На этот раз дело суда сделано чисто: защитник был допущен, никаких, повидимому, формальных правонарушений и кассационных поводов не было. Вторичное "помилование" по обстоятельствам невероятно. Ведь не затем же вновь вызвали поручика Пирогова, чтобы опять только вернуть его в вечную каторгу... Приамурский военный суд, очевидно, добивается казни.

   Итак, разумной надежды нет; может быть только безумная фантазия, невозможная греза больного, истомившегося воображения... Поручику Пирогову кажется, что все эти два новых акта его трагедии - простое недоразумение... Сейчас откроется дверь камеры, придут и скажут: "Все это, поручик Пирогов, была простая шутка. Не только казнить вас, но и судить вновь было не за что!"

   Бедный поручик Пирогов! Ну, можно ли даже перед лицом смерти предаваться таким иллюзиям? Можно ли думать, что в нашем отечестве есть учреждение, все-таки именуемое судом, которое может придумать такую мрачную шутку с человеческой жизнью? И не только придумать, но и провести по всем инстанциям и повторить с полной серьезностью два раза?..

   Оказывается, однако, что это грезит вовсе не подсудимый, у которого закружилась голова от жестокой игры на смертной качели. Все это представляется не поручику Пирогову, а его защитнику, О. О. Грузенбергу, одному из известнейших русских юристов. Неужели и на знаменитых русских адвокатов эти судебные драмы могут подействовать так сильно?

   Да, очевидно, могут. Но что еще удивительнее,- это то, что чисто бредовая идея О. О. Грузенберга заражает даже членов главного военного суда, который выслушивает его соображения и постановляет, что действительно не только двойной приговор к казни, один раз им самим утвержденный, но и самое предание вновь суду. уже раз осужденного поручика Пирогова есть простое и грубое недоразумение. И все новое делопроизводство приамурского военно-окружного суда подлежит уничтожению!!!

   Как это могло случиться?

   Порой самые фантастические явления находят простое объяснение. Отыскивая с тревожным чувством поводы для безнадежной кассационной жалобы, защитник О. О. Грузенберг, не ограничиваясь последним судопроизводством, стал изучать дело с его возникновения, то есть с первого приговора временного военного суда в селе Раздольном. И при этом он был поражен открытием: обвинительный акт по "новому" делу составлял точную и дословную копию старого раздольнинского акта. В нем были лишь изменены даты и место действия: Никольск-Уссурийский вместо села Раздольного! Простой и трагический в своей простоте факт: поручика Пирогова вновь судили и дважды подводили к виселице за то же дело, по которому он уже отбывает наказание. Первый обвинительный акт превращен в стереотип, по которому приамурский военно-окружной суд мог добиваться смертной казни для Пирогова сколько угодно раз, не затрудняя себя даже новой формулировкой обвинения...

  

  

   Вот письмо, имеющее прямое отношение к истории поручика Пирогова.

   "Дорогой отец!

   Вероятно вам уже известно о моей судьбе, но очень важно, за что я приговорен. Я познакомился с двумя сотрудниками газеты "Уссурийский край" и часто посещал эту редакцию. Раз я сам написал статейку, которая была потом отпечатана. Спустя немного времени, в редакции был произведен обыск, и некоторые были арестованы. Арестовали нас семьдесят человек, арестован также и один офицер, поручик Пирогов. Обвиняли нас в принадлежности к военно-революционной организации. Никаких фактов, доказательств, а устроили прямо... {Пропускаю резкое слово.} Масса пострадала невинных, так как все обвинение основывалось на предположениях. Так, меня обвиняют на том основании, что я дружил с журналистом Телятниковым и имел сношение с поручиком Пироговым, а посему я, вероятно, состоял членом с. р. в. комитета. Как видите - только по одному предположению. И на этом основании я приговорен к... (многоточие в подлиннике. Сын не решается написать в письме к отцу настоящее слово). Я прошение о смягчении подал на имя командующего войсками о замене каким-либо другим наказанием, но надежды никакой у меня нет. Не я первый, не я последний. Жертв принесено... (пропускаем - кому.- В. К.) довольно много, и я тоже пал жертвою этих жестоких расправ. Пощады от генерала Шинкаренка никто не ждет. Прощайте, мой дорогой отец, прощайте! Любящий вас ваш сын Исаак Итунин.

   Окт. 12 дня 1907 года. Гарнизонная гауптвахта, г. Никольск-Уссурийский".

   Вот каким языком говорит сама действительность. Вы видите: автор письма ни перед кем не заискивает. Он пишет слова, которые мы заменили многоточием, и в сторону генерала Шинкаренка кидает простую и мужественно холодную фразу: "от него пощады никто не ждет". Да, это голос смерти, то есть самой правды... А за ним [Итуниным] следует целая толпа пострадавших в Никольске-Уссурийском от такого суда... И всем был прекращен доступ к последней инстанции...

   Так творится эта неслыханная парадоксальная "закономерность", к которой нас стараются приучить в последние годы.

   О количестве тех "необрадованных", хотя и невинных русских людей, которых настигла плохо разбирающаяся военная Немезида, можно судить лишь гадательно, по грубому глазомеру. И прежде всего по исключениям, подтверждающим правило. Приведенные выше эпизоды с благополучной развязкой громко кричат о страшной легкости приговора над невинными, о необыкновенной беспечности и неряшливости предварительного следствия, о странной доверчивости военных судей к показаниям охранников, провокаторов, сыщиков всякого рода, заведомых клятвопреступников, отбросов общества, нередко с отвратительным уголовным прошлым.

   В июне настоящего года в Тифлисе судили шестнадцатилетнего Кутуладзе и девятнадцатилетнего Степана Гидрова, обвинявшихся в убийстве сыщика. Грозила смертная казнь. Дознание производил начальник сыскного отделения Рокогон, являвшийся и главным свидетелем. К счастью, ко времени суда этот господин, от которого, может быть, зависела жизнь мальчиков, сам уже был под стражей за "преступления по должности", и в суд для свидетельских показаний был приведен из тюрьмы под конвоем. Мальчиков оправдали {"Р. слово", 12 июня 1910 г., No 133.}.

   В Киеве недавно группа обывателей обратилась к прокурору с жалобой на полицейского агента Эльгарта, одолевшего их шантажем, угрозами и вымогательствами в пользу пристава. Телеграмма заканчивается красноречивой фразой: Эльгарт известен как "постоянный свидетель" по полицейским делам {"Совр. слово", И сент. 1910 г., No 965.}.

   В июне текущего года в Петербургской судебной палате разбиралось дело северо-западного отряда партии с.-р., возникшего по оговору некоего Падсюка, тоже "состоящего при охранном отделении в качестве постоянного свидетеля" {"Южный край", 12 июня 1910 г., No 10012.}. На суде один из свидетелей привел секретное отношение охранного отделения, которое ему удалось добыть из производства военного суда. В нем само охранное отделение признает, что большинство оговоров Падсюка является фантастическими измышлениями с целью избавиться от каторги. Судебная палата после десятиминутного совещания оправдала всех подсудимых. Но этих радостных десяти минут подсудимые ждали... три года!

   По таким данным людей арестуют с изумительной легкостью, затем с беспечным формализмом составляют обвинительные акты и предают военному суду... А сесть в военном суде на скамью подсудимых - это значит почти верное осуждение.

   Мне уже приходилось ссылаться на замечательные очерки господина С. ("Смертники") в "Вестнике Европы". Прекрасный наблюдатель, поставленный превратными российскими судьбами в "отличные условия" для наблюдения, автор этот с спокойной печалью и трезвою сдержанностью присматривался к "бытовому явлению". Между прочим, он задавался также вопросом: сколько невинных отправляется по зорям тюремными коридорами на задние дворы, где их ждет виселица?

   Ответ его ужасен. Тюремное население - арестанты, надзиратели, начальники и, наконец, конвойные - отлично знают, кто именно из судящихся привлечен напрасно. Но... им приходится молчать. Не их дело! Их дело сторожить и водить нa казнь. По словам господина С., кроме обычных подразделений (политики, уголовные, политико-уголовные, террористы, вымогатели), тюрьма знает еще широкое подразделение смертников на две группы: действительно виновные в том, за что их судят, и совершенно неповинные в деяниях, за которые придется умирать.

   По наблюдениям автора, процент невинно осуждаемых и невинно казнимых среди политико-уголовных достигает чудовищной высоты. Конвойные, сопровождающие осужденных в суд, несколько раз говорили ему, что среди осужденных на смерть лишь половину составляют виновные, а другую половину невинные. "Конечно,- осторожно оговаривается автор,- здесь есть преувеличение: я думаю, что число невинных, приговариваемых к казни, редко поднимается выше трети (!), а по большей части составляет не более четверти или одной пятой".

   Примем наименьшую из допускаемых автором цифр. Пусть это будет одна пятая. Двести человек на тысячу.

   С начала нашего обновления число казненных превысило уже три тысячи. Значит, по этому минимальному расчету за истекшее пятилетие около шестисот человек в нашем отечестве казнены невинно (если не считать, конечно, работы военно-полевых судов). Прибавьте еще сюда переживших ужас смертного приговора и потом помилованных на вечную или долгосрочную каторгу... Голова кружится при мысли об этих страшных цифрах, из которых каждая единица есть человеческая жизнь, а за ней - невыразимые страдания отцов, матерей, целых семей.

   То, что у нас теперь творится, отвратительно и ужасно. Озверевшие люди врываются в квартиры, насилуют, убивают... Останавливают на дорогах, шлют угрозы, среди белого дня входят в дома и ведут переговоры о цене вашей жизни. Сердце сжимается от ужаса при одном описании свирепого убийства семьи Быховских...

   Ну, а картина судебного убийства Глускера? Что ужаснее? Страшное пробуждение, несколько минут кошмарной борьбы и смерть или недели ожидания, когда видишь, что кругом тебя смыкается сеть лжесвидетельства, недоразумений и непонимания. Потом приговор, и вам указывают вперед: вот в такой-то день и час мы придем к тебе, сведем на задний двор и задушим... И придут, и сведут. И задушат...

   И вы знаете, что стоит вам добиться, чтобы пересмотрели дело, чтобы вызвали помещицу Гусеву, чтоб проверили показания лжесвидетелей Эльгартов и Падсюков, и вы будете свободны. Но у дверей вашего склепа, кроме логики военного правосудия, которая и сама по себе ужасна, стоит еще генерал Каульбарс, или генерал Ясенский, или генерал Скалон, и говорят: "Заприте дверь покрепче, чтоб его жалоб не услышал..." Кто же? Главный военный суд!

   Припомните самые страшные рассказы, оставшиеся в народной памяти от древних времен, когда над бесконечными пространствами России еще шумели дремучие брынские леса, и потом сравните их с следующей бытовой картиной, которую г. С. выхватил прямо из современной действительности.

   Их четверо. Один анархист и четыре деревенских мужика, осужденных невинно по обвинению в поджоге. Одного уже увели, и дело с ним кончено.

   - Следующий!

   Щелкнул замок секретки.

   - Твое имя?

   И опять беспомощный, наивный деревенский вопль.

   - Не я, ваше благородие, видит бог не я! Родненькие мои, да как же так?

   - Помолчи. Тебя как звать? А. Ну, хорошо... По указу его величества... через повешение. Священника примешь?

   - Батюшка, перед богом, невинен я... Семья дома.

   И чей-то благочестивый густой голос успокаивает:

   - Ну, хорошо, хорошо... Встань на колени... Вот так... Молись... И аз недостойный иерей, властию его, мне данною, прощаю и разрешаю... Ну, встань... Вот крест... Поцелуй. Ну, так.

   - Готово?

   И благочестивый голос ответил:

   - Готово! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Теперь скажите: не кажется ли вам, что нет страшного рассказа, который был бы страшнее этого. И смягчается ли ужас этой смерти оттого, что эти люди встретили ее не спросонок, не неожиданно в полусознательном кошмаре и среди борьбы, а после целых недель ожидания?.. И что над ними звучит не приглушенное рычание озверевших бандитов, а холодное размеренное чтение "законного акта" и "сочный, благочестивый голос" пастыря церкви.

  

   1910

  

  

  

   В No "Речи" от 16 декабря, в статье г. Базилевича, были обрисованы "порядки", царящие в псковской каторжной тюрьме. То, что отчасти описал г. Базилевич, глухо доносилось и ранее из-за мрачных стен этой тюрьмы, и, наконец, ужасающий режим разразился "естественными" последствиями: сто пять человек объявили голодовку, а начальство приняло против этого акта отчаяния свои обычные меры. Прежде всего трое зачинщиков подвергнуты порке.

   Теперь предо мною номера двух местных газет: "Псковской жизни", газеты прогрессивного направления, и "Правды", органа местных "националистов". Вот что пишут в этих газетах, представляющих два противоположных течения псковской общественной мысли и зависящих всецело от дискреционной власти местной администрации.

   "Псковская жизнь" сообщает лишь факты. Статья ее начинается словами: "Нами получено письмо из каторжной тюрьмы..."

   В письме - потрясающие дополнения, варианты и иллюстрации к тому, что оглашено в "Речи". Точнее называются имена, подробнее излагаются события: предатель, нарочно посаженный начальником тюрьмы в камеру, чтобы раздражать ее и провоцировать какие-нибудь эксцессы, называется Плохой. Душевнобольной, которого тот же начальник лечил собственными средствами, нарочноиудерживая его в той же камере, где он считал себя окруженным врагами,- Клементьев. Несчастный в конце концов покончил самоубийством, но, по одним лишь показаниям бедного маниака, подстрекаемого провокатором, перепорото розгами восемь человек. Врачи констатировали острое помешательство Клементьева...

   Заключенный Николай Иванов отказался в пасху принять "красное яичко" из рук, которые запятнаны такими "христианскими" делами. На всякий беспристрастный взгляд, заключенный Иванов проявил только более искреннее и правдивое отношение к трогательному пасхальному обычаю, чем его начальник. В пасху его не пороли, но затем... его высекли уже за то, что он "не смотрел в глаза своему начальству"...

   Кроме того, старший надзиратель Брюмин, явившись к Иванову в одиночку с двумя другими надзирателями, набросились на него и стали избивать, причем один из них держал за ноги, другой давил горло, а Брюмин бил шашкой, пока вся постель не была залита кровью... Это говорит заключенный... Но он ссылается на свидетеля. И этот свидетель - тюремный священник Колиберский.

   В нашем распоряжении есть еще много других фактов, подобных этим и даже более ужасных. Но - пока разве недостаточно и того, что огласили местные газеты?

   По каторжной анкете, приводимой г. Базилевичем, по разным причинам, вроде указанных выше, ста тридцати заключенным было дано 5625 ударов розгами.

   Пять тысяч шестьсот двадцать пять!..

   Жаловаться?.. В той же псковской газете сообщается, что заключенные жаловались... Это был героизм: они излагали свои жалобы самому г. Хрулеву, и тут же стоял начальник тюрьмы. Господин Хрулев человек гуманный. Газета приводит две его чрезвычайно благодушные фразы, которые, повидимому, должны были бы утешить и тех восемь человек, которых пороли из психиатрических соображений, для пользы бедного маниака, и того Николая Иванова, которого в глухом каземате три человека (?!) душили за горло и заливали кровью. Первым, г. Хрулев сказал: "Дело прошлое, надо простить!" Второму: "Это было давно, надо забыть!.." {"Псковская жизнь" 3 дек. No 521.}

   О, я, конечно, понимаю: это г. Хрулев только поддерживал престиж власти. Может быть... вероятно... скажем даже, наверное, наедине с г. Черлениовским г. Хрулев так же гуманно и мягко сказал свое "надо простить" и истязателю... Он только не принял в соображение, что есть вещи, которые не покрываются простым благодушием. У него просили справедливости, а не прекраснодушия. А отказ в такой справедливости доводит до крайнего отчаяния.

   И вот после "ревизии" господина Хрулева сто пять человек решаются голодать, а тюремный начальник напутствует их... розгами... Жестокость всегда цинична!

   Таковы известия псковской прогрессивной газеты. В Пскове есть еще газета монархистов "Правда". Передо мной номер 82-й этого националистического органа (от 14 декабря). Тут есть статья: "Россия, Америка и евреи", есть нападки на елецких "кадет", "втершихся в городскую думу", вообще все, что можно обычно встретить в органах этого рода. Но есть также статья о тюремных патронатах и затем, будто обведенная траурной рамкой, бросается в глаза заметка: "По поводу порядков в нашей каторжной тюрьме".

   "Когда появилась в "Псковской жизни" первая заметка о порядках, установленных г. Черлениовским в местной каторжной тюрьме,- пишет сотрудник газеты, подписавшийся буквою И.,- мы ожидали, что по поводу изложенных в ней некоторых фактов последует если не опровержение, то какое-либо разъяснение из официальных сфер, тем более что в заметке сделаны были прямые ссылки на личность главного начальника тюремного управления и на его отношение к обнаруженным ревизией тюрьмы некоторым непорядкам...

   Ни разъяснений, ни тем более опровержений не последовало... что дает нам известное право заключить, что большая часть данных, приведенных в письме арестанта, соответствует действительности... В настоящее время новым подтверждением служат факты, оглашенные "Жизнию" от 13 декабря".

   Отсюда газета заключает, что начальник псковской тюрьмы, прибегая к описанным карательным и репрессивным мерам, "далеко перешел за пределы разумной и неизбежной строгости"...

   До сих пор газета держится условно в пределах сообщения "Псковской жизни". Но дальше она говорит прямо от себя, что, по ее мнению, г. Черлениовский "...вполне заслуживает обращенные к нему не только со столбцов местной печати, но и со стороны всех знакомых с его тюремной деятельностью частных лиц обвинения в жестокости и полной бессердечности"...

   Не принадлежа к категории лиц, "которые желали бы обратить наши тюрьмы в богадельни", автор статьи находит, однако, что "начальник тюрьмы все же должен смотреть на находящегося в его ведении заключенного... как на человека, а не как на бездушную, обреченную на безысходные страдания тварь, по отношению к которой допустимы всякие насилия и, что еще хуже,- издевательства". Поэтому,- заключает автор заметки,- "мы объявляем себя всецело солидарными со взглядами, излагаемыми по поводу деятельности г. Черлениовского в местных газетах, и разделяем выражаемое ими чувство искреннего возмущения" {"Правда" 14 декабря 1911 г., No 82.}.

   Итак, весь Псков знал о том, что жестокость тюремной администрации давно вышла за пределы "разумной строгости", что в тюрьме с заключенными обращаются не как с людьми, а как "с тварями". Ужасы псковского застенка, просачиваясь сквозь его стены, возбуждали в городе осуждение и негодование...

   Не значит ли это, что мера истязательства переполнена? Эти ужасы вышли уже за пределы крайних политических разноречий, даже крайних политических страстей. Это мучительство и эти страдания заставляют смолкнуть политику, апеллируя ко всякому сердцу, в котором еще не вполне заглохло человеческое чувство, вызывая движение сочувствия и жалости даже к политическим врагам, чувство гнева и отвращения к таким союзникам...

   Теперь Псков является ареной захватывающей и потрясающей трагедии. 15 декабря в "Псковской жизни" писали, что "голодовка в тюрьме продолжается. Некоторые из голодающих проявляют большую слабость... Тюрьму посетил жандармский офицер г. Злобин..." Этот ужас продолжает, значит, висеть над городом, объединяя общество в одном чувстве. Но что может сделать общество? Растерянная администрация предоставляет местной прессе кидать свои страшные обвинения... А в это время сто пять человек пытаются умереть, а тюремная администрация, быть может, опять розгами стремится возбудить в них охоту к жизни.

   Верхотурье, Вятка, Пермь, Вологда, Зерентуй... Теперь Псков! Что это за ужасная "автономия истязательства" за этими каторжными стенами!..

  

   1911

  

  

  

   В "России" (No 1872) в связи с псковскими событиями появилась статья, озаглавленная: "Прокламационная литература". Официозному органу угодно было поставить меня в центре этой ужасной литературы и еще более ужасной революционной интриги.

   Господин Короленко, по словам "России", заявляет будто бы, что в основу своего выступления он кладет "ряд документов"... "Он забыл, однако, прибавить, что все, им рассказываемое, является буквальным воспроизведением революционной (?!) прокламации, озаглавленной "Ко всем социалистическим партиям в России и за границей от политических арестантов псковского централа". Таким образом, продолжает автор статьи, "пред нами еще одна попытка отстоять революционные задачи"...

   Начну с того, что Короленко совершенно определенно указал печатные источники (а не "документы"), которые положены в основу заметки "Истязательская оргия". Это, во-первых, статья господина Базилевича в "Речи". Это, во-вторых, местная прогрессивная газета "Псковская жизнь" и это, в третьих, местная же правая националистическая газета "Правда". Ни одна из этих заметок не составляет не только буквального, но и никакого воспроизведения "прокламации". В "Псковской жизни" была помещена не прокламация, а просто "письмо из тюрьмы". Псковская "Правда" его перепечатала, прибавив от себя, что, по ее мнению, г. Черлениовский "вполне заслуживает обращенные к нему... со стороны всех знакомых с его тюремной деятельностью частных, лиц обвинения в жестокости и полной бессердечности", что псковская администрация смотрит на арестанта не как на человека, а как на "бездушную тварь, обреченную на безысходные страдания и, что еще хуже,- издевательства".

   И это "все (?!) буквальное воспроизведение революционной прокламации"? "Россия", очевидно... заблуждается: это просто свидетельское показание правой газеты, утверждающей, что тюремные жестокости вызывают негодование в обществе, независимо от "правых" или "левых" убеждений. Речь идет о самом элементарном бесчеловечии... Это крик возмущения, и "официозу" было бы небесполезно научиться, наконец, отличать такие крики от революционных призывов.

   Однако раз уже "Россия" упомянула о "прокламации", которую якобы я воспроизвел буквально, то и мне приходится обратиться к этому документу. В ней политические заключенные говорят о том, что, "оторванные от родной стихии революционной борьбы", они некоторое время пытались еще бороться за свои человеческие права. Порой, "платя жизнию", им удавалось, по их словам, "приводить в замешательство своих врагов, не находивших "законных" оснований (sic) для своих действий". После суда они очутились перед перспективой "законной" порки в центральных тюрьмах, под давлением, во-первых, "каторжного" закона, во-вторых,- еще более отягчающих его временных правил и, в-третьих,- личного усмотрения тюремщиков. Изолированные не только от внешнего мира, но и друг от друга, они "теперь думали только об одном: об устранении всяких с своей стороны поводов для применения розог".

   "За все время существования псковского централа с декабря 1908 года,- говорят они,- не было сделано ни одной попытки к побегу, ни подготовки к нему. Ни разу не было ни частных, ни общих беспорядков... ни даже попыток к таковым..." А между тем по количеству наказанных розгами псковская тюрьма, по их мнению (может быть и ошибочному), занимает едва ли не первое место. Чувствуя приближение назревающей катастрофы, авторы просят по возможности сделать известным их заявление и перечисляют разные случаи беспричинных наказаний, которых мы здесь воспроизводить теперь не станем.

   Так вот это и есть "революция"?..

   Люди, присужденные уже к тяжким наказаниям, заявляют, что они мечтают уже только о том, чтобы их не пороли... На разных конгрессах по тюрьмоведению наши официальные представители говорят много хороших слов и развивают много правильных теорий. Но есть одна общепризнанная аксиома: меру наказания за то, что сделано до суда, определяет только суд. Тюремное начальство получает от суда людей, приговоренных к стольким-то годам. И только. Позвольте тюремщикам и с своей стороны усиливать меру наказания из политических видов, допустите в тюрьму борьбу не с поведением арестантов, а с убеждениями людей,- и вы получите именно то, что теперь происходит в России во многих местах: тюремную жестокость, растущую, как лавина. Всякая жестокость, не сдержанная во-время, всегда имеет тенденцию расти, как лавина...

   И вот восставать против этого - значит затевать "революционную" интригу?!.

   Мне вспоминается следующий случай. Я был еще молодым человеком, когда мой знакомый, совсем юноша, спросил меня:

   - Ты знаешь, что такое революция?.. И социализм?..

   - А что?

   - Вот, прочитай.- И он подал мне номер "Голоса" с корреспонденцией, кажется, из Екатеринослава. Рассказывалось о заседании съезда мировых судей. Мещанин-портной искал долг с вице-губернатора. Когда съезд постановил с его превосходительства деньги взыскать, к очевидному торжеству истца-мещанина,- то один из членов съезда, старый почетный мировой судья из "последышей", демонстративно поднялся с места, заявив, что он этого постановления не подпишет и дальше участвовать в разборе дел "с революционерами и социалистами" не станет.

   Это смешно. Но это и знаменательно. Тогда это была струя уходящая, теперь это струя вновь водворяющаяся. "Только при господстве революции мещане-портные и вообще простые люди могут рассчитывать на справедливое удовлетворение своих исков к господам вице-губернаторам..." - вот ведь что в сущности говорит екатеринославский "последыш"... Только революционеры могут восставать против бесцельных жестокостей, "превосходящих всякую меру разумной строгости"... Так хочет нас уверить официозная "Россия" своими киваниями на революционные прокламации, мечтающие только... об "избежании розог"...

   Иначе сказать: существующий строй и свобода вице-губернаторов от оплаты счетов портного... существующий строй и жестокости в тюрьмах - неразлучны?..

   К таким выводам приводит иной раз излишество охранительного усердия...

   На первый взгляд это может показаться своего рода "программой" и даже довольно удобной. Мечтали о республике,- пусть теперь помечтают о простом человеческом обращении без розог... Задачи "революции" сужены и отогнаны от настоящей политики в область элементарнейших вопросов.

   Да... Но зато посмотрите, как расширяется количество "революционеров". Воспроизведением революционных прокламаций приходится признавать уже статьи правой газеты, "разделяющей негодование против истязаний". Вот и г. Панчулидзев со своими саратовскими единомышленниками недавно разоблачил на суде (господина Панчулидзева судили за "клевету") истязательские подвиги саратовской полиции и излишнюю терпимость к ним саратовской губернской власти. Господин Панчулидзев, сколько нам известно, ультраправый. Однако спросите теперь саратовскую администрацию: пожалуй, окажется, что с ее точки зрения г. Панчулидзев - тайный революционер, расшатывающий основы власти разоблачением того, что для власти удобнее скрывать.

   Мы позволим себе обратить сыскное внимание "России" еще на один документ революционного характера. Исходит он от... генерала Мищенко.

   Имя генерала Мищенко - очень известно.

   Я не считаю себя компетентным в оценке чисто военных явлений, но и для профана ясно, что среди неудач, преступлений и несчастий, составляющих в совокупности историю прошлой войны, генерал Мищенко вынес репутацию мужественного человека и талантливого военачальника. А на гражданском поприще еще не успел заявить себя так ярко, как некоторые другие генералы, далеко не столь счастливо воевавшие в Манчжурии...

   Теперь генерал Мищенко состоит войсковым наказным атаманом Донской области и недавно произвел осмотр тюрем. Он нашел, кроме всяких других непорядков, также и непорядки "режима": грубое обращение, побои, отсутствие врачебной помощи и т. д. Но особенно интересно, что генерал Мищенко, среди этих злоупотреблений, отмечает еще одно: "предъявление несоответствующих требований по отношению к политическим заключенным, сопровождающееся несоразмерным наказанием" {Цит. из "Нижег. листка" от 19 сент. 1911 г. No 255.}.

   Теперь припомните, что в ужасной прокламации, которую открыла "Россия",- под всеми печатными протестами по поводу Пскова, есть как раз и это: от политических арестантов требуют воинской выправки, и на приветствие "здорово" они обязаны отвечать: "Здравия желаем, ваше высокоблагородие". Когда они отвечали вежливо, но иначе,- их жестоко пороли...

   Что же: генерал ли Мищенко заимствовал целиком свое мнение о таком образе действий из "революционной прокламации"? Или, наоборот, прокламация почерпнула это из приказа генерала, считающего, что даже "политического" врага можно победить, но не следует унижать, истязать и преследовать за убеждения; что каторга есть место сурового наказания по закону, но не беспредельных унижений и издевательства по усмотрению тюремщиков.

   А "Россия" находит, что такие мнения можно заимствовать только из революционных прокламаций?

   Я мог бы ограничить этим мой ответ на инсинуации официоза по поводу псковской истории. Но я вынужден еще просить места для нескольких слов по личному вопросу.

   Господину из "России", скрывавшему свою фамилию под загадочной буквой Б., угодно по поводу псковской истории вспомнить историю филоновскую. Он говорит:

   "Известный писатель Короленко, соблазненный успехом, который выпал на его долю в деле советника полтавского губернского правления Филонова, убитого революционным подпольем сейчас же (?) после статьи г. Короленко..." и т. д.

   "Россия" повторяет уже в третий раз эту низкую клевету, которой одно время были полны десятки "правых" газет... В самый день похорон Филонова, когда я был еще в Полтаве, раздавали на улицах местную газету с "посмертным письмом Филонова писателю Короленко"... Я не жаловался тогда, что это "подстрекательство" против меня. Я только доказал в свое время и установил официально, что это письмо есть самый бесстыдный и заведомый подлог, что в нем нет не только ни слова правды, но и ни одного слова, написанного Филоновым... А затем судебное расследование доказало, что, наоборот, все, что я написал в своем открытом письме, была правда, и ее только подтвердили показания свидетелей: полицейских, священников и даже участников экспедиций, казачьих офицеров и урядников. Подтвердило ее и постановление суда... Теперь официоз продолжает пользоваться этой низкой и давно гласно опровергнутой ложью, начавшейся с подлога. С тех пор, как она опровергнута и оглашена {См. мою брошюру "Сорочинская трагедия".}, она стала ложью заведомой. Но для "российской официозной газеты" и это орудие достаточно чисто. Правда, они делают это с похвальной осторожностью: бережно держась у самых пределов законно квалифицируемой клеветы, они извиваются и шипят в сумеречной области ползучих инсинуаций, намеков и "злословия"... Выскажитесь, господа, несколько точнее и определеннее, тогда я не откажусь еще раз поднять перед обществом все это дело. И еще раз докажу, что если во всем этом мрачном клубке, начавшемся административными арестами после манифеста, продолжавшемся буйством толпы, загипнотизированной неизвестным агитатором, и закончившемся еще более мрачными массовыми истязаниями сотен людей, стоявших на коленях в снегу... Если был среди этого ужаса голос, напоминавший о законе, равном для мужика и чиновника, указывавший, хотя и без успеха, единственный законный выход; если был человек, пытавшийся стать между револьвером террориста и безнаказанностью вопиющего беззакония,- то это был только мой голос, и это был только я, столь усердно оклеветываемый вами, господа официозные писатели,- нижеподписавшийся Вл. Короленко.

  

   24 декабря 1911 года

  

  

  

   В Москве вышла книга г-жи Е. И. Козлининой. Называется она "За полвека" и имеет, кроме того, еще три подзаголовка: "Записки старейшей русской журналистки", "Пятьдесят лет в стенах суда" и "Воспоминания, очерки и характеристики". Каждый из этих подзаголовков способен возбудить внимание читателя. "Пятьдесят лет в стенах суда"! Сколько можно бы сказать на одну эту тему любопытного, значительного, радостного или скорбного. Ведь это - от медового месяца обновленного суда до времен Лыжина, дела дашнакцутюнов и ритуальных процессов. Какая знаменательная эволюция, сколько ярких "воспоминаний, очерков и характеристик" могло бы вырисоваться на этом фоне, если бы г-жа Козлинина умела наблюдать и добросовестно излагать наблюдаемое.

   К сожалению, г-жа Козлинина отнеслась к своей задаче слишком односторонне и узко. Через всю ее объемистую и солидную по внешности книгу проходит одна господствующая нота. Это панегирик магистратуре и сатира на защиту. Почти все светлые краски ее палитры уходят на изображение магистратуры и прокурорского надзора; почти все темные ложатся на сторону адвокатуры. Некоторая часть, впрочем, достается еще на долю всесословной школы и разночинца, "преждевреме