Леонтьев Константин Николаевич - Национальная политика как орудие всемирной революции

  

  

   * Впервые: Гражданин. 1888, No 256, 258, 261-262, 265, 269, 272, 275, 279 (Главы I-VIII). Отд. издание: М., 1889. Статья вошла в Собрание сочинений. Т.6. Глава IX по черновому автографу. Здесь публикуется по: К. Леонтьев "Восток, Россия и Славянство". М., 1996. С. 512-534.

  

   ------------------------------------------

   Константин Леонтьев. Произведения: http://knleontiev.narod.ru/articles.htm

   ------------------------------------------

  

   Все то, о чем я здесь буду писать, самому мне давно уже ясно. И ясность эта, прибавлю, до того печальна, что я счел бы за счастье ошибиться. Я праздновал бы великий праздник радости, если бы сама жизнь или чьи бы то ни было убедительные доводы доказали бы мне, что я заблуждаюсь. Боюсь, однако, что я останусь правым... Боюсь, как бы история не оправдала меня... Я говорю, что эта мысль моя о разрушительно-космополитическом значении тех движений XIX века, которые зовутся "национальными", мне самому давно уже казалась столь поразительною, что я в известном вам сборнике моем ("Восток, Россия и Славянство") не счел и нужным даже подробно ее развивать. Я полагал, что и так она всем будет понятна, - стоит только указать на нее. Однако в этом я ошибся, как видно. Оказывается, что нужно больше фактов, больше примеров.

   Я понял это из вашего ко мне последнего письма. Вы пишете мне так:

   "... Необходимо прежде устранить некоторые задерживающие мою мысль препятствия. Так, например, на стр. 106-й I т. вашей книги встречаемся с такою мыслью: "Идея национальностей в том виде, в каком ее ввел в политику Наполеон III, в ее нынешнем модном виде, есть не что иное, как тот же либеральный демократизм, который давно уже трудится над разрушением великих культурных миров Запада". Вы очень часто высказываете эту же мысль, но опять-таки везде так же сжато и кратко. И эта мысль мне очень симпатична. Я чувствую, что она истинна, но только чувствую это, а не понимаю логически, ибо вы не даете никакого ключа к уяснению ее. Очень часто я обдумываю эту мысль, придумывал несколько гипотез в объяснение ее, но задачи все-таки не решил и поэтому обращаюсь к вам с просьбой о помощи. Почему именно можно сопоставить вместе идею национализма и либеральный демократизм, когда по-видимому они так противоположны: демократический процес равняет все разнородное, упрощает его, a национализм обособляет разнородное, разъединяет разные народности. По-видимому это так, но я чувствую, что в сущности тут одно стремление к смешению и слитию. Почему же?"

   Я хотел было ответить кратко на эти ваши вопросы, но это оказалось невозможным. Я не мог удержаться. Обилие фактов, подтверждающих мою грустную мысль, до того велико, что одни только они, эти факты (как вы увидите), почти без рассуждений потребовали не письма, а целой статьи.

   Вы хорошо сделали, однако, что предложили мне все эти вопросы. Без вашего письма едва ли бы мне пришло когда-нибудь на ум взяться за этот труд. Я благодарен вам за этот неожиданный толчок. В мои года писать прямо и преднамеренно для печати

   - какая, скажите, может быть особая охота, если не видеть сильного сочувствия, если не ощущать ежедневно своего влияния?

   Когда есть охота, когда пишется

   - прекрасно. А не пишется и даже не думается о том-то и том-то - и это хорошо! Может быть, даже это и лучше.

   Не говорите мне о "долге" или "пользе" общей! Для этого опытному человеку нужна та иллюзия, которую может дать только большой, невольно возбуждающий нас успех... Не говорите также по этому поводу и о христианстве. Долга своевольной индивидуальной проповеди христианство не признает. Церковь от верующего такого долга не требует: она, вы знаете, требует совсем иного, скорее противоположного Не надо писателю-христианину воображать себя слишком полезным даже и тогда, когда его труды ни прямо, ни косвенно не противоречат церковному учению.

   Значит - строгой религиозной обязанности писать политические статьи, даже и крайне консервативного духа, не существует... Простительно, положим, было бы увлечение; но для подобного увлечения нужна, повторяю, та иллюзия, которую может дать только огромная популярность. Подобной иллюзии у меня нет, вы это знаете. Ее и быть не может. Зачем же мне принуждать себя к писанию? Зачем твердить все то же? В России, которую мы с вами оба так любим, в общем дела теперь идут довольно хорошо. Признаков утешительных, обещающих все большую и большую независимость духа нашего от либерального (т. е. революционного) Запада, пока очень много. Прочно ли все это, покажет будущее, которого мне уже не увидать! Значит, если Богу угодно, обойдутся отлично и без нас. Если же Богу не угодно, чтобы все эти добрые (антилиберальные) начинания наши принесли в этом будущем богатые и прочные плоды, то что же мы-то с вами можем противу этого сделать, - особенно я, на краю могилы? Итак, в случаях подобных этому, у меня нет ни свыше предписанного долга, ни иллюзии.

   Остается охота или неохота и - больше ничего! Не грех, конечно, писать о чем-нибудь в известном духе, не противном учению Церкви; но еще менее грех - молчать, когда никто не обращается к вам настоятельно с просьбой вразумления.

   Было время - лет десять, пятнадцать тому назад, - я еще мечтал своими статьями сделать какую-то "пользу"... Я верил тогда еще наивно, что я кому следует "открою глаза"... Вспомните мои пророчества о болгарах и сербах. Я постоянно оправдан позднейшими событиями, но не своевременной людскою догадкой.

   Теперь я разучился воображать себя очень нужным и полезным; я имею достаточно оснований, чтобы считать свою литературную деятельность, если не совсем уже бесплодной, то, во всяком случае, преждевременной и потому не могущею влиять непосредственно на течение дел.

   "Провидению не угодно, чтобы предвидения уединенного (одинокого?) мыслителя расстраивали бы ход истории посредством преждевременного действия на слишком многие умы".

   Вот почему, не обратись вы ко мне с вопросами, не пришло бы мне и в голову вернуться еще раз к этому, как мне казалось, уже исчерпанному мною вопросу о непонятом значении и вредных плодах той племенной политики, которую обыкновенно называют национальною.

   Для вас же собственно, для людей молодых и начинающих жить, я готов писать с удовольствием. Я стал писать охотно, письмо разрослось в целый ряд писем... И вот - я решился напечатать их.

   Быть может, вам, юношам, удастся то, что мне не выпало на долю, - удастся заставить себя не только внимательно слушать, но и отчетливо понимать.

   Дай Бог! И для вас, пока еще немногих, но искренних и надежных молодых людей, я буду с радостью распространяться о том, о чем много и рассуждать бы, по-настоящему, не следовало, - до того все это ясно по фактам, по практическим результатам современной истории.

   Ясно вот что:

   "Движение современного политического национализма есть не что иное, как видоизмененное только в приемах распространение космополитической демократизации ".

   У многих вождей и участников этих движений XIX века цели действительно были национальные, обособляющие, иногда даже культурно-своеобразные, но результат до сих пор был у всех и везде один

   - космополитический.

   Почему это так, не берусь еще сообразить...

   Этот вопрос: почему? - вернее всего должен быть обращен к особой, не существующей, кажется, еще в отдельности науке, которую можно бы назвать социальною психологией. Я за подобное психологическое объяснение не берусь; я хочу здесь просто напомнить только в общих чертах, как все это происходило и происходит еще в наши дни.

   Как это люди ищут одного, а находят постоянно совсем другое? Я намереваюсь начертить краткую политическую историю этого великого и почти всеобщего самообмана, но не берусь объяснять те внутренние душевные процессы (у главных ли политических деятелей нашего века или у целых тысяч и миллионов, ими руководимых)

   - процессы, которые могли бы дать ключ к уразумению этой не только странной, но даже страшной истории.

   Для меня самого это остается самой таинственной психологическою загадкой, которую разрешат только время и упорная, свежая мысль.

   Политические результаты видны. Течение событий ясно, хотя и весьма извилисто. Причины загадочны...

  

  

   Первое по времени движение национального характера в XIX веке было греческое восстание 21 года. Правда, что сербы нынешнего княжества еще раньше греков восстали против султана, но и освобождение их было вначале весьма неполное, - и по шуму, и влиянию своему в Европе это движение было несравненно ничтожнее и бесследнее.

   Я не стану говорить ни слова о долгой и геройской борьбе православных и полудиких в то время эллинов, - я полагаю все это достаточно известным.

   Борьба была жестокая и неравная; она потребовала вооруженного вмешательства держав и завершилась Наваринской победой Европы над Азией, Забалканским походом Дибича и Адрианопольским миром в 29 году. Маленькая, весьма оригинальная тогда Эллада достигла ближайшей национальной цели своей. Не будучи еще в то время в силах объединить все свое племя[1] и освободить его из-под власти турок и англичан (на Ионических островах), эллины удовольствовались пока небольшим свободно-национальным государством в один какой-нибудь миллион. Но что же вышло? Большинство эллинофилов того времени ждали от этих возрожденных эллинов чего-то особенного в бытовом и духовном отношении. Ждали и - ошиблись.

   Творчества не оказалось; новые эллины в сфере высших интересов ничего, кроме благоговейного подражания прогрессивно-демократической Европе, не сумели придумать. Как только удалились привилегированные турки, которые изображали собой нечто вроде чуждой аристократии в среде греков, кроме полнейшей плутократической и грамматократической эгалитарнос-ти, ничего не нашлось. Когда нет в народе своих привилегированных, более или менее неподвижных сословий, то богатейшие и ученейшие из граждан, конечно, должны брать верх над другими. В строе эгалитарно-либеральном неизбежно развиваются поэтому весьма подвижные и не имеющие преданий и наследственности плутократия и грамматократия. Новая Греция не могла тогда вынести Царя своей крови, - до того вожди ее, герои национальной свободы, страдали демагогическою завистью! Она, эта новая Греция, не вынесла даже власти президента родной греческой крови, графа Каподистриа, и его скоро убили.

   На чем же она, эта Греция, надолго (и доселе) примирилась? На королях европейского иноверного происхождения, во-первых, а во-вторых, на - конституции более либеральной, чем самые либеральные из западных. Греция оказалась даже неспособной иметь две палаты; пробовали учредить какой-то более охранительный сенат - не удалось! Все наилиберальнейшие государства Запада (в том числе и Соединенные Штаты Америки) выносят две палаты. Греки (а кстати сказать, и сербы, и болгары) не могли к этой более консервативной форме привыкнуть. Итак, если в главных чертах своих учреждений греки (а также и югославяне) разнятся чем-нибудь от Европы, то разве тем, что, не имея великих охранительных преданий (католических, национально-аристократических, не имея легитимистов, ториев, прусского юнкерства, польской и мадьярской магнатерии и т. п.), они еще легче европейцев делают во всем лишний шаг - на пути того же сословного всесмешения, которое разъедает Запад со времени провозглашения "прав человека" в 89-м году.

   Вообще оттенки в учреждениях, отличающие новую Грецию от Запада, очень ничтожны и нехарактерны.

   Посмотрим теперь, как отозвалась в Греции национальная свобода на быте и религии. Быт, положим, еще довольно оригинален (смотри "Одиссею", "Аспазию Ламприди" и др. мои повести); но он еще пока оригинален, кое-где - благодаря турецкому владычеству, кое-где - благодаря спасительной дикости и грубости сельского и горного населения даже и в независимой Греции. Это - оригинальность охранения (старого); а не оригинальность творчества (нового). Охранение же от неразвитости, от отсталости ненадежно; надежно только созидание чего-либо нового или полунового высшими, более развитыми классами, за которыми рано или поздно, хотя или нехотя, идет народ.

   Православие в селах очень твердо (тверже, пожалуй, чем в России), но оно неосмысленно, просто, серо и не в силах бороться с афинским поверхностным рационализмом

   Греческое духовенство жалуется, что в Афинах религия в упадке (значит, ослабело главное обособляющее от Запада начало); она (религия) гораздо больше дает себя чувствовать в Царьграде, чем в Афинах, и вообще под турком больше, чем в чистой

   Элладе. Есть и анекдоты по этому поводу очень выразительные.

   Итак, национально-политическая независимость у греков оказалась вредной и боке или менее губительной для независимости духовной; с возрастанием первой - падает вторая.

   Разумеется, духовная зависимость от Запада, в которую впадают современные греки, остывая к Православию, не католицизм (для искреннего стремления в Рим нужно быть все-таки религиозным; надо предпочитать одну мистическую веру другой вере, такой же мистической и церковной). Греки впадают в самую обыкновенную общеевропейскую рационалистическую пошлость... Опять смешение, сближение, сходство, космополитизм идей и чувств.

   О быте, о жизни общественной не стоит много и говорить. Здесь - опять одни отрицательные отличия. Городской быт греков - та же Европа, только посуше, поскучнее, поглупее и т. д. Замечу кстати, что в общественном отношении есть даже весьма заметная разница между фанариотами и афинянами - не к выгоде последних: фанариоты изящнее, тоньше, умнее в обществе, афиняне - несколько пошлее.

   Со дня освобождения эллинов и образования независимого Греческого королевства (из одной только четверти всех подчиненных чуждой власти греков) до 1859 и 60 годов ничего особенного на почве политического национализма не произошло. Было за это время два национальных восстания: польское 31 года и венгерское 48 года. Они оба носили аристократический характер, и оба не удались. Заметьте это: эта черта будет повторяться.

   В 1859-60-х годах совершилось освобождение и объединение Италии. Наполеон III, воображая, что создает для Франции вечного союзника, достаточно сильного, чтобы быть полезным, и достаточно слабого, чтобы не быть опасным, победил Австрию, но захотел остановиться на полдороге; оставив Австрии всю Венецию (область), он держал в Риме войско для защиты светской власти папы и т. д. Эти меры его не привели ни к чему. По-видимому, они были еще слишком консервативны; они недостаточно служили процесу эгалитарного всесмешения и всеплоскости. Виктор Эммануил и Кавур обманули хитрого Наполеона посредством весьма сложного приема. На юге Италии Гарибальди завоевал Неаполитанское королевство и изгнал древних охранителей Бурбонов. На севере сардинские войска разбили войска папы и отняли у него часть территории; в Тоскане и других местах произошло подстрекаемое Пьемонтом народное движение в пользу объединяющей короны Виктора Эммануила, и в очень короткое время объединилась вся Италия, за исключением части Папской области с Римом и Венецианской области, оставшейся пока у Австрии! Через 6 лет (в 66 году) эта почти объединенная Италия заключает союз с Пруссией против Австрии и получает в награду Венецианскую область. И, заметьте, опять каким сложным путем: итальянцы разбиты наголову австрийцами при Лиссе и Кустоцце; но союзные им прусские войска в это же время стоят уже под Веной. В порыве отчаяния Франц Иосиф, желая освободить для защиты Австрии те свои войска, которые должны действовать в Италии, дарит по телеграфу Венецианскую область Наполеону III. Италия этим парализована, ибо Наполеон отдает немедленно эту территорию Виктору Эммануилу, и война в той стороне останавливается. Пруссия также прекращает военные действия на севере Австрии (она боится, между прочим, того, чтобы Франция не вмешалась со свежими силами в борьбу). Мир заключен. Но как? Все в том же направлении племенного объединения, влекущего за собою большое однообразие как в самой объединенной среде, так и по отношению сходства с соседними государственными обществами. Силен ли или слаб был прежний Германский союз с двумя большими державами во главе (Австрией и Пруссией) - это другой вопрос; но он был в высшей степени оригинален, то есть истинно национален и по внутреннему политическому устройству, и по внешней политической роли, и в особенности по общественным, бытовым формам. Пруссия не отнимает ни пяди земли у Австрии (она бережет ее на всякий случай, особенно против будущего славянского объединения); она только по мирному договору изгоняет ее из старого Германского союза и образует новый, более чистый, более племенной. (Австрия пестрила его, так сказать, своим участием в нем.) Пруссия, в разной степени подчиняя себе государства севера и заключая секретные (до поры до времени) договоры с немецкими государствами юга (Баварией, Вюртембергом и Баденом), почти уже тогда объединяет все германское племя, за исключением 8 миллионов австрийских немцев и Эльзас-Лотарингии (действительно немецких и отторгнутых прежде Францией).

   Настает 1870-й год. Франция побеждена; Австрия парализована угрозами России, которая основательно хотела предоставить дело судьбам единоборства.

   Объединение германского племени сделало еще огромный шаг: Эльзас-Лотарингия отвоевана; внутренний союз теснее, прусский король избран императором всей Германии.

   Итальянское правительство, пользуясь разгромом Франции, тоже угрожает своей освободительнице, и французские войска уходят из Рима, предоставляя папу его судьбе. Итальянские войска вступают в Рим после незначительной стычки - и, как прекрасно выразился Данилевский, "всемирный город римского первосвященника обращен в столицу неважного государства!". Объединение Италии и Германии теперь почти окончено. Италии остается приобрести еще лишь небольшой клочок от Австрии (признаюсь, забыл, как даже он и называется). Германии остается присоединить 8 мил. австрийских немцев и, пожалуй, наши Остзейские провинции, ибо если на нашей, русской, стороне, так сказать, идея демократическая, право этнографического большинства (эсты и т. п.), то на стороне немцев идея высшая (культурная и аристократическая) в этом вопросе. Когда настоящее, искреннее Православие сделает в этом крае действительно большие успехи, тогда на нашей стороне будет право еще более высшего порядка; а пока, разумеется, один остзейский породистый барон сам по себе стоит целой сотни эстского и латышского разночинства. Пока мы еще в Остзейском крае служим все той же системе всеобщего уравнения. Все это так, я желаю говорить правду; но Германия, ввиду русской силы и панславизма, с одной стороны, оберегает Австрию и не спешит отнять у нее ее немцев; а с другой, ввиду той же опасной русской силы, она при жизни Бисмарка не позволит себе воевать с Россией из-за одного Прибалтийского края, это было бы слишком глупо. Нападение на Остзейский край может быть результатом войны, одной из ее случайностей; но не будет ее причиной до тех пор, пока немцы управляются умными людьми. Таковы факты международной внешней политики. Но что же мы видим во внутренней жизни всех перечисленных народов и государств, которые боролись перед глазами нашими с 1859 до 89 года? (Я пропускаю здесь нашу войну с Турцией, которая была тоже более племенного, чем религиозного или чисто государственного характера, о ней надо говорить особо.)

   Все эти нации, все эти государства, все эти общества сделали за эти 30 лет огромные шаги на пути эгалитарного либерализма, демократизации, равноправности, на пути внутреннего смешения классов, властей, провинций, обычаев, законов и т. д. И в то же время они все много "преуспели" на пути большего сходства с другими государствами и другими обществами. Все общества Запада за эти 30 лет больше стали похожи друг на друга, чем были прежде.

   Местами более против прежнего крупная, а местами более против прежнего чистая группировка государственности по племенам и нациям есть поэтому не что иное, как поразительная по силе и ясности своей подготовка к переходу в государство космополитическое, сперва всеевропейское, а потом, быть может, и всемирное!

   Это ужасно! Но еще ужаснее, по-моему, то, что у нас в России до сих пор никто этого не видит и не хочет понять...

   "Кто хорошо распознает болезнь, тот хорошо ее лечит", - говорит старая медицинская поговорка...

   Попытаемся же скорее, пока еще не поздно, распознать внимательно и смело тот недуг, которым страждет Запад; попытаемся распознать его во всех его видоизменениях и нередко обманчивых формах... И тогда только, когда мы, с трепетом пророческого страха за свою дорогую родину и с мужеством неизменной решимости, взглянем печальной истине прямо в глаза, тогда только мы будем в силах судить, во-первых, не болеем ли и мы, русские, тою же таинственною и сложною болезнью, которая губит Западную Европу - неорганически, так сказать, все в ней равняя, - а во-вторых, далеко ли зашло у нас это самое разложение и есть ли нам надежда на исцеление - и как, и когда! Ведь и у нас на востоке Европы идея либерального панславизма тлеет под пеплом... Как с ней быть? И отказаться нам от нее невозможно, невыгодно, и опасаться ее необходимо по аналогии.

   Поэтому прежде всего, я говорю, надо внимательно и подробно проследить эту племенную идею во всех ее проявлениях.

  

  

   Поговорим теперь подробнее об Италии и о тех плодах, которые созрели в этой классической стране на почве национальной политики.

   Италия еще в 1-й половине этого века славилась и своеобразием, и разнообразием своим. Близкая по племенному составу и языку к Франции и Испании, она весьма резко отличалась от них законами, духом, нравами, обычаями и т. п. Добродушная патриархальность и дикая жестокость, беспорядок и поэзия, наивность и лукавство, пламенная набожность и тонкий разврат, глубокая старина и вспышки крайне революционного духа - все это сочеталось тогда в жизни разъединенной и отчасти порабощенной Италии самым оригинальным образом. И кого же она тогда не вдохновляла?!

   Байрон, гениальным инстинктом прозревавший грядущее демократическое опошление более цивилизованных стран Европы, бежал из них в запущенные сады Испании, Италии и Турции - там ему дышалось легче!

   О Франции он совсем почти не писал и, сколько помнится, и не был в ней. Англию ненавидел, на Германию тоже мало обращал внимания.

   Самое лучшее, самое самобытное и зрелое его произведение - "Чайльд Гарольд" - все наполнено картинами этих одичалых южных стран...

   Гёте Италии обязан "Римскими элегиями" и знаменитым характером Миньоны; Пушкин мечтал об Италии и писал о ней. У Жорж Санд в романах есть множество итальянских характеров, обработанных с особою любовью и даже пристрастием[2]. Alf. de Musset любил Италию не менее других художников и поэтов. Италии же обязан Ламартин одним из лучших и живых своих произведений - романом "Грациелла". "Рим" Гоголя вам, конечно, известен.

   Самая отсталость Италии, полудикость ее восхищала многих. Прочтите, если можете, у Герцена об Италии; у Герцена почти все, что касается политики, - бредни; но зато все, что касается жизни, - прекрасно. Все были согласны, что Италия не сера, не буржуазна, не обыкновенна, не пошла. Все путешественники восхищались разнообразием не только природы ее, но и жизни, быта, характеров. За Альпами начинался для англичан, французов, русских, немцев какой-то волшебный мир, какая-то прелестная разновидная панорама от Ломбардии до Рима и Сицилии. Говорят, даже экипажи, способы сообщения, упряжь - все было в то время разное. При этом Италия тогда была сравнительно бедна. Не было железных дорог, гостиницы были плохи, разбой, лень на юге и т. д. Но все эти недостатки были необъяснимым и неразрывным образом сопряжены с теми именно привлекательными чертами, которые составляли отличительные признаки итальянской самобытности (культурной, бытовой, эстетической). Искусства замечательного уже давно не было в Италии (за исключением музыки), пластика отражений в духе самих итальянцев иссякла; но пластика жизни зато вдохновляла иностранцев. Вот это настоящий обмен духовный, возможный только при сильной разновидности!

   Раздробленная и подчиненная где Австрии, где церкви, где деспотическим монархам, Италия стала на наших глазах Италией единой, политически независимой, политически уравненной от Альп до Этны, однородно конституционной, несравненно более индустриальной, чем прежде, с железными дорогами и фабриками.

   Она стала больше прежнего похожа на Францию и на всякую другую европейскую страну. Изменения внешнеполитического положения и внутренних учреждений с удивительною быстротой отразились в изменении жизни, быта, нравов и обычаев, - вообще, в опошлении тех самых картин духовно-пластических, на которых так блаженно и восторженно отдыхали вдохновенные умы остальной Европы.

   Усилившись, Италия почти немедленно обезличилась культурно. Как политическая сила, она все-таки остается презренной и не важной и не имеет будущего. Как явление культурное, она на глазах наших утрачивает смысл свой; ибо, конечно, не ей предстоит впредь вести за собою Европу, не ей творить, - нового творчества у нее впереди не будет; сохранить же поучительную поэзию старого своего творчества, великие остатки свои (я говорю не о камнях, а о жизни) она не смогла, увлекшись жаждой приобрести ту политическую силу, которая целые века не давалась ей при раздроблении и зависимости.

   Но увы! - раздробленная, она царила многим над другими (папством, искусством, странным соединением тонкости с дикостью и т. д.). Объединенная, она стала лишь "мещанин во дворянстве" сравнительно с Россией, Германией, Францией и т. д.; в политике - какая-то "переметная сума", у всех на пристяжке, и всеми, и везде побеждаемая; в быту - шаг за шагом - как все!

   Я не могу подробно вам рассказывать здесь, как неприятно я был поражен уже 20 лет тому назад (в 69 году) в Болонье контрастом между остатками средневекового величия в соборе, в феодальном университете и т. д, и видом серо-черной, такой же, как везде, уличной, отвратительной, европейской толпы! С какою радостью я, переехавши море, увидал в турецком Эпире, куда я назначен был консулом, иную жизнь, - не эту всеобщую истинно проклятую жизнь пара, конституции, равенства, цилиндра и пиджака.

   Да, впрочем, кто же из знавших Италию прежнюю теперь жив? Никто. Но книги есть, картины есть, рассказы прекрасные есть. Сравните. Отыщите, например, описания прежних пышных папских процессий, прежних карнавалов, прежней Венеции, прежнего развратного и набожного, деспотического и ленивого, но обворожительного Неаполя. Природа - та же оригинальная, характер жизни, меняясь и меняясь, постепенно приближается все более и более к общеевропейскому среднему уровню, к среднему типу.

   Замечу, что, живя еще в Турции, я вырезал из одной иностранной (не помню какой) газеты статью о том, что теперь, после войны 71 года, предстоит Риму (т. е. после вступления в папский Рим итальянского войска). В этой статье (быть может, клерикального происхождения) справедливо пророчили общеевропейское опошление жизни "вечного города". И в ней говорили: "Процессий не будет, будет обилие фабрик и стачки голодающих рабочих; обычный комфорт заменит живописный беспорядок старого папского Рима" и т. д.

   Мне очень жаль, что эта вырезка потеряна или уничтожена.

   Об Италии я кончил. Очень полезно было бы привести побольше картин и примеров, но я не в силах этого сделать, ибо тогда эти письма обратились бы в серьезную работу, которая потребовала бы бездну цитат и справок.

   Но нет никакого сомнения, что все эти справки поразительно бы подтвердили то, что я говорю.

   Теперь о Германии.

   "A priori" тоже без всяких справок и примеров можно сказать, что если какая-нибудь нация была долго разделена на множество государств, то в духе и быте ее, в ее нравах, учреждениях, обычаях и т. д. будет много разнообразия и своеобразия; а когда эта раздробленная нация сольется в единое государство, то неизбежно начнется процесс ассимиляции - сначала в верхних слоях, а позднее в низших. И факты подтверждают это. Стоит только вообразить католическую Баварию и Пруссию времен хоть Фридриха II или даже Наполеона I и между этими двумя крайностями Юга и Севера, католицизма и протестантства, представить себе Ганновер, С.-Веймар, Вюртемберг, Гес-сен-Дармштадт и т. д., стоит только поискать в библиотеках прежние описания тех стран и государств и прежние о них суждения как самих немцев, так и иностранцев, - и сейчас будет ясно, как много и как скоро стала изменяться Германия после 1866 и 71 годов, изменяться к худшему в отношении собственно национальном - культурном, по мере возрастания политического единства, независимости и международного преобладания

   Я говорю, "независимости" - в смысле относительном, ибо хотя все германские государства и самый Союз и прежде были в принципе так же независимы, как Россия, Австрия, Франция, Англия и Турция, но на деле старый Германский союз был в международной политике слаб, нерешителен, зависим то от России, то от Франции (при Наполеоне I) и т. д. Объединение, значит, и в этом случае было солидарно с некоторой эмансипацией.

   Была у Каткова одна большая и превосходная передовая статья о том, как прежнее разъединение Германии было плодотворно для ее богатой разнообразной культуры и как трудно ожидать, чтобы при новых порядках это богатство сохранилось. Что статья такая была - это верно, но когда была она напечатана - в 71 или 72 году, этого я указать не могу. Конечно, не ранее 71 и не позднее 72 г. (едва ли даже в 73 г.) Хорошо бы найти ее вам в музее.

  

  

   Есть у меня три небольшие тома под заглавием: "Обзор современных конституций". Первые две части были изданы еще в 1862 году людьми весьма либеральными, как бы в "пику" нашему правительству, что "везде, даже и на Сандвичевых островах, есть конституции, а у нас нет". Конституционно-демократическое королевство с двумя палатами в этом сборнике представляется почти идеалом; я говорю "почти", ибо и республики вроде швейцарской и северо-американской пользуются у авторов большим уважением. Но как бы то ни было, факты остаются фактами, и так как эта книжка впервые была издана в начале 60-х годов, когда о германском единстве не было и помина, то и она, изображая разницу между учреждениями разных немецких государств, даже и в 1/2 нашего века может также служить для подтверждения того, что нынешнее национальное единство принимает неизбежно нивелирующий, всеуравнивающий, более или менее эгалитарный характер; сводит с первых же шагов всех и все на путь чего-то среднего - сперва на путь большего противу прежнего сходства составных частей между собою, а потом и на путь большего сходства с наияснейшим первообразом новой Европы - с эгалитарно-либеральной Францией, уже с 89 года прошлого века стремящейся у себя уничтожить все сословные, провинциальные и даже личные в людях оттенки. Токвиль в своей книге "L'ancien rИgime et la RИvolution" первый стал жаловаться на то, что французы его времени (т. е. 30-40-х годов) несравненно более между собою схожи, чем были их отцы и деды. В 50-х годах Дж. Ст. Милль издал замечательную книгу "О свободе". Книга эта, положим, весьма неудачно озаглавлена - ее надо бы назвать "О разнообразии" или "О разнообразном развитии людей", - ибо она написана прямо с целью доказать, что однообразие воспитания и положений, к которому стремится Европа, есть гибель. "Свобода" тут у него вовсе некстати, ибо от него как-то ускользнуло то обстоятельство, что именно нынешняя свобода, нынешняя легальная эгалитарность, больше всего и способствует тому, чтобы все большее и большее количество людей находилось в однородном положении и подвергалось бы однообразному воспитанию. Однако, несмотря на эту грубейшую и непостижимую ошибку, в этой книге Дж. Ст. Милля есть драгоценные страницы и строки, его же собственный либерализм беспощадно опровергающие; он тоже цитирует Токвиля и жалуется на современное однообразие англичан. В 50-х годах (кажется) вышла немецкая книга Риля "Страна и люди" ("Land und Leute"). Риль говорит, что в средней Германии слишком все уже смешалось, что там нет глубины и оригинальности и что остатки этой глубины духовной и оригинальности бытовой надо искать или на юге Германии, или на крайнем севере. Книгу эту, впрочем, я читал так | давно, что не хочу указывать самоуверенно на те частности, которые остались у меня в памяти (не считаю себя вправе вполне доверять ей); помнится только, что природа (лес, пустые места, горы и т. п.) играет в этой книге Риля более значительную роль, чем учреждения. Но это не беда; природа (особенно до изобретения паровых и электрических сообщений) влияла, как всякому известно, глубоко не только на общие нравы и личные характеры, но и на учреждения. И наоборот, учреждения (особенно при нынешних средствах сообщения) глубоко влияют на природу. Общество везде нынче жестоко подчиняет природу (в том числе и личный характер, натуру отдельного лица). Например, при глубоко сословном строе времен Государя Николая Павловича едва-едва решились у нас построить железную дорогу между двумя нашими столицами. Не было потребности; было меньше междусословного уравнивающего движения, было гораздо меньше надежд и мечтаний переменить свое положение и меньше поэтому потребности переменить свое местожительство. Движение всякого рода было тогда умереннее; положения были устойчивее, образ жизни в каждой общественной группе (у дворян, купцов, у белого духовенства и крестьян) был постояннее, тверже и вследствие этого обособленнее в каждой группе. Только самые сильные в худом и в хорошем направлении, даровитые или особенно счастливые и хитрые люди, или особенно оригинальные вырывались из своей группы так или иначе, - добром или злом, но вырывались. Вместе с усилением свободного движения личной воли, хотя бы и дурацкой, личного рассужденья, хотя бы и весьма плохого, с освобождением и от духа сословных групп, и от общенациональных старых привычек усилилась и потребность физического движения; большое количество людей захотело ездить, и ездить скоро; скоро менять и место, и условия своей жизни. Построилось вдруг множество железных дорог, стали вырубаться знаменитые русские леса, стала портиться почва, начали мелеть и великие реки наши. Эмансипированный русский человек восторжествовал над своей родной природой - он изуродовал ее быстрее всякого европейца. Таких примеров и обратных бездна.

   Природа, "натура" человека, учреждения, быт, вера, моды - все это органически связано.

   Едва ли, например, слишком уравненная : почва нынешней Франции даст достаточный ход какой-нибудь сильной натуре, какому-нибудь новому Наполеону. Мы видели, как паутина демократической легальности запутала еще недавно даровитого и смелого Гамбетту.

   Возвращаюсь опять к состоянию современной Германии.

   Наполеоны и Бисмарки, т. е. люди не пошлые, на других не похожие, само собою разумеется, нужны для того, чтобы дать толчок дальнейшему смешению, где сословий и классов, где провинций или независимых государств одного племени; но результат их деятельности в XIX веке все тот же

   - еще огромный шаг ко всеобщей ассимиляции.

   Германия объединенная, единая, сплошная, сохранившая только кое-где тени прежних королей и герцогов, общеконституционная, с одним общим ограниченным императором, тесно связанная теперь одинакими военными, таможенными и т. п. условиями, не только стала внутренне однообразнее прежнего, но и гораздо больше стала похожа строем своим на побежденную ею Францию. Стоит только в контраст нашему времени вообразить картину и жизнь единой и монархической Франции хоть в XVIII веке и жизнь тоже монархической, но раздробленной Германии того же времени, чтобы ясно увидать, до чего теперь культурная, бытовая, национальная собственно разница между двумя этими странами уменьшилась.

   Впрочем, я полагаю, и проверить все то, что я говорю, не особенно трудно человеку молодому, трудолюбивому и не ослепленному каким-нибудь предубеждением. Побольше разных фактов, разных справок, - и я, без сомнения, буду ими вполне оправдан.

   Говорить ли здесь много об Испании? Я думаю - не стоит. Испания давно уже не была раздроблена политически на отдельные государства, как Германия и часть Италии. У нее не было, как у Италии, целых областей, подчиненных иностранной власти. Ей не нужно было ни освобождаться, ни стремиться к политическому единству. Она просто прямо, без изворотов, шаг за шагом, подобно Франции и Англии, демократизировалась внутренне и стала сходнее с другими нациями в течение этого исходящего, XIX века. Есть у нее, правда, родственная по племени и независимая от нее Португалия, точно так же, как есть у Франции независимая (пока еще) французская же Бельгия,

   - "время терпит!". Современные оттенки очень неважны с той высшей точки, с которой я смотрю. И эти оттенки могут легко

   сгладиться при первом внутреннем перевороте, ведущем к дальнейшей разрушительной ассимиляции, или после какой-нибудь новой международной борьбы, в наше время везде влекущей за собою бытовую бесхарактерность как победителя, так и побежденного, - как поглощенного, так и поглотителя, - как освобожденного, так и завоеванного

   Все идут к одному - к какому-то среднеевропейскому типу общества и к господству какого-то среднего человека. И если не не произойдет в XX веке где-нибудь и какой-нибудь невообразимый даже переворот в самих идеях, потребностях, нуждах и вкусах, то и будут так идти, пока не сольются все в одну - всеевропейскую, республиканскую федерацию.

   Поэтому ни о Португалии, ни о Голландии, ни о Швейцарии, Дании или Швеции не стоит и распространяться по поводу того широкого и серьезного вопроса, который нас занимает.

   В культурно-бытовом отношении во всех этих небольших государственных мирах и без того с каждым годом остается все меньше и меньше своеобразного и духовно-независимого. А политическая, внешняя независимость их держится лишь соперничеством или милостью больших держав.

  

  

   Если бы случалось всегда так, что плоды политические, социальные и культурные соответствовали бы замыслам руководителей движения или идеалам и сочувствиям руководимых масс, то умственная задача наша была бы гораздо проще и доступнее какому-нибудь реальному и осязательному объяснению.

   Но когда мы видим, что победы и поражения, вооруженные восстания народов и если не всегда "благодетельные", то несомненно, благонамеренные реформы многих монархов, освобождение и покорение наций, - одним словом, самые противоположные исторические обстоятельства и события приводят всех к одному результату - к демократизации внутри и к ассимиляции вовне, то, разумеется, является потребность объяснить все это более глубокой, высшей и отдаленной (а может быть, и весьма печальной) телеологией.

   Лет десять тому назад, огорченный и оскорбленный не столько Берлинским трактатом, сколько той всесветно-европейскою пошлостью, которая немедленно после войны воцарилась в освобожденной Болгарии, я хотел было писать большую статью под довольно затейливым заглавием: "Протей общеевропейского разложения". Заглавие это нравилось мне потому, что указывало как на сложность и обманчивость этого процесса, так и на какую-то таинственную силу, стоящую вне человеческих соображений и несравненно выше их.

   Но печатать такую статью в то время было негде, и я не написал ее... Я только мимоходом упомянул об этом "Протее" моем в конце одной заметки, помещенной в газете "Восток", малоизвестной, бедной и всеми (даже и Катковым1) гонимой за крайний ее консерватизм. Вы можете найти, если хотите, это место в первом томе моего сборника2 (См. "Письма отшельника", "Наше болгаробесие" и т. д.).

   Но оставим пока эти общие рассуждения. Припомним лучше еще раз ближайшие события европейской истории с того года (с 59-го), в который Наполеон III вздумал "официально", так сказать, написать на знамени своем этот самый девиз "политической национальности".

   Я не боюсь повторений. Раз решившись писать об этом, я боюсь только неясности.

   Факты же современной истории до такой грубости наглядны, до такой вопиющей скорби поучительны, что они сами говорят за себя, и я не могу насытиться их изложением.

   В 1859 году Наполеон III сговаривается с Пьемонтом и в союзе с ним побеждает Австрию, которая противится этому национально-политическому принципу.

   Этот приговор истории повторяется с тех пор неизменно: все то, что противится политическому движению племен к освобождению, объединению, усилению их в государственной отдельности и чистоте, - все то побеждено, унижено, ослаблено. И заметьте, все это противящееся (за немногими исключениями, подтверждающими лишь общее правило) носит тот или другой охранительный характер. Побеждена Австрия католическая, монархическая, самодержавная, аристократическая, антинациональная, чисто государственная - Австрия, которую недаром же предпочитал даже и Пруссии наш великий охранитель Николай Павлович. Заметьте, что и безучастие России в 1859 году, ее почти что потворство французским победам и ее все возрастающее нерасположение к Австрии доказывает, что в начале 60-х годов и позднее не только в обществе русском, но и в правительственных сферах племенные чувства начинают брать верх над государственными инстинктами. Это одно, по-моему, уже не делает чести племенному чувству, не хорошо рекомендует его. Все то, что начало нравиться в 60-х годах, - подозрительно. Это станет еще понятнее, когда вы вспомните, что пробуждение этого племенного чувства у нас совпадает по времени с весьма искренним и сильным внутренне-уравнительным движением (эмансипации и т. д.). Мы тогда стали больше думать о славянском национализме и дома, и за пределами России, когда учреждениями и нравами стали вдруг быстро приближаться ко все-Европе. (Не горько ли это?!)

   Мы даже на войско надели тогда французское кепи. Это очень важный символ! Ибо, имея в духе нашем очень мало наклонности к действительному творчеству, мы всегда носим в сердце какой-нибудь готовый западный идеал. Прусская каска Николая I, символ монархии сословной, нам тогда разонравилась, и безобразное кепи, наряд эгалитарного кесаризма, нам стало больше по сердцу! Прошу вас, задумайтесь над этим! Это вовсе не пустяки; это очень важно!

   Итак, в 1859 году ослаблена Австрия, государство весьма охранительное. У папы в то же почти время отнята часть земли. Вместе с тем приготовляется издали поражение Франции и обращение ее в республику, ибо Италия выросла не в помощницы ей, а во врага, не всегда даже тайного, - она выросла в союзницы Пруссии, которой будущие победы должны были привести Францию к разочарованию в кесаризме и к якобинской (мещанской) республике.

   Посмотрите: когда нужно было (по решению и мановению невидимой десницы) победить в Крыму Россию, монархию крепко-сословную, дворянскую, консервативную, самодержавную, а в 1859 году Австрию, державу тоже (и даже более, чем Россия) охранительную, - у Наполеона III, у министров и генералов его нашлись и сила, и мудрость, и предусмотрительность - все нашлось! Когда же потребовалось создание весьма либеральной, естественно-конституционной, антипапской и давно уже слабо-аристократической Италии (вдобавок глубоко разъедаемой социализмом), то против Австрии, мешавшей этому, сила нашлась, но против Италии не нашлось мудрости. Старик Тьер, говоривший уже тогда против итальянской эмансипации, был гласом вопиющего в пустыне!

   Обратите еще внимание и на то, что случилось вслед за этим с Францией в 1862 и 63 годах. Взбунтовалась весьма дворянская и весьма католическая Польша против России, искренно увлеченной в то время своим разрушительно-эмансипационным процессом. У Франции не нашло