Леонтьев Константин Николаевич - Воспоминание об архимандрите Макарии, игумене Русского монастыря св. Пантелеймона на Горе Афонской

положена к лично-религиозным чувствам, а занимается лишь весьма противной и неосторожной игрой в политическое Православие. И греки, и болгары более образованного класса не верили даже и тому, что я жил так долго на Святой Горе из-за личных, душевных побуждений, и считали меня, конечно, ловким притворщиком и особого рода агентом генерала Игнатьева. И это в то самое время, когда многие из русских друзей и сослуживцев моих, зная, до какой степени это неправда, не только верили в мое личное увлечение Афоном и монашеством, но по другого рода недостаточности (все-таки более сердечной, чем восточно-единоверческое) опасались за мое психическое состояние.

   В вышеупомянутой статье "Панславизм на Афоне", в которую г. Красков-ский, может статься, в свое время и заглянул мимоходом как "старожил" катков-ской редакции, есть одно место, где я говорю именно о том же, о чем и теперь, т. е. защищаю русских монахов от напрасных обвинений в преднамеренном и сознательном "славизме" на Св. Горе. Я привожу там несколько примеров и кратко рассказываю историю и причины удаления трех-четырех русских людей на Афон, не называя их по имени, ибо они все были тогда живы: двое из купцов (отцы Иероним и Макарий), один из офицеров и один безграмотный мужик-троечник.

   Об отце Макарий я нахожу там вот что: "Приезжает на Афон, на поклонение, богатый купеческий сын; он и дома был мистик и колебался давно, что предпочесть: клобук и рясу или балы, театры, трактиры, торговлю и красивую, добрую жену? Он заболел на Афоне; он умоляет грека-игумена и русского духовника постричь его хоть пред смертью. Игумен и духовник колеблются, добросовестность их опасается обвинения в иезуитизме. Молодой человек в отчаянии, положение его хуже, жизнь его в опасности. Он опять просит. Его наконец постригают. Он выздоравливает; он иеродиакон, иеромонах, архимандрит; он служит каждый день литургию, он исповедует с утра до вечера; он везде - у всенощной, на муле, на горах, на лодке в бурную погоду; он спит по три часа в сутки; он беспрестанно в лихорадке; он в трапезе каждый день ест самые постные блюда, - он, которого отец и братья миллионеры; его доброту, ум и щедрость выхваляют даже недруги его; греки советуются с ним, идут к нему за помощью. Иные, напротив того, чем-нибудь на него раздосадованные, говорят: "Все он с греками, все он за греков".

   - Что это значит? Панславизм, конечно!? - прибавляю я в насмешку над "Маяком".

   Все это было писано под влиянием недавних впечатлений и вчерашних рассказов и прочтено прямо в печати обоими упомянутыми старцами. Отец Макарий по делам обители несколько раз после этого приезжал в Царьград; всякий раз виделся со мною, говорил об этой статье и не делал мне никаких указаний на какую-нибудь ошибку в этих строках.

   "Обвинение в иезуитизме" - так написалось мне тогда; под этими свежими впечатлениями и я помню, что это слово "иезуитизм" я употребил потому, что о. Иероним, рассказывая мне о пострижении о. Макария, говорил так: "Сушкины люди очень богатые и сильные, мы опасались постричь его: отец мог обвинять нас в том, что мы кой-как поспешили постричь сына в надежде на богатый вклад. Мы не желали иметь в России такую худую славу и повредить этим обители. Человека попроще можно было бы без таких колебаний постричь. Но умирающему как было отказать! Мы и положились на помощь Божию".

   Итак, не столько болезнь, сколько богатство молодого Сушкина и его родителей смущали игумена и о. Иеронима.

   Чем сильнее болен человек, тем резоннее его скорее постричь добросовестным монахам, за богатством же во что бы то ни стало гонятся только тупые и недобросовестные игумены. И приснопамятный возобновитель Оптинской обители, архимандрит Моисей, забывал о деньгах, когда дело шло о других, высших соображениях.

   Бог наградил упование отцов Иеронима и Герасима (игумена). Родители Сушкина приняли хорошо весть о пострижении сына, и вскоре прислан был от них на обитель большой денежный взнос. И с этого дня благосостояние и слава Руссика начала расти.

   Молодой Сушкин принес обители благословение и счастие.

   Вот мое, в сущности, незначительное возражение г. Красковскому.

   Оканчивая эту главу, я перечел еще раз с начала и нашел в ней мало связи, очень мало отношения к настоящему предмету речи и, наконец, убедился даже, что и возражать о таком "оттенке" пожалуй что и не стоило. Но все-таки предаю ее на суд читателя, не исправляя ее и в том виде, в каком она у меня, так сказать, вырвалась, под гнетом личных весьма сильных воспоминаний и личных же дорогих мне размышлений о духе и назначении монашества.

   Сознаюсь в избыточности всех этих до дела прямо не касающихся отступлений и прошу мне их великодушно простить.

   Кто пережил такие сильные внутренние перевороты, как я пережил на Святой Горе около двадцати лет тому назад, тому очень трудно воздержаться от подобных увлечений или излишеств!

   И так приходится очень многое, слишком многое в себе подавлять и хранить!

   Остается еще одно замечание - третье, последнее и самое главное.

  

  

   Теперь следует мое последнее и самое главное возражение г. Красковскому.

   В самом начале своей статьи об отце Макарии он говорил так:

   "19 прошлого июня на Афоне скончался игумен и священно-архимандрит св. Пантелеймонова монастыря" отец Макарии, имя которого хорошо известно не только русскому, но и всему православному миру. Инок жизни высокоаскетической, он в то же время был великим патриотом и одним из тех замечательных русских организаторов петровского типа, которыми собрана, устроена, возвеличена и прославлена Россия. Он восстановил на Афоне русское иночество, привлекал в управляемый им монастырь ежегодно тысячи русских поклонников из самых отдаленных окраин нашего обширного отечества и разнообразных слоев русского общества; самих турок заставил уважать русское иночество " и т. д.

   По моему мнению, все то, что сказано в этих строках, надо отнести к отцу Иерониму, а не к отцу Макарию.

   Отец Иероним был организатор; отец Макарии был только ученик и последователь его. Отец Иероним "восстановил на Афоне русское иночество" и т. д. Он создал новую русскую общину и прославил ее. Отец Макарии только сохранил и приумножил духовные его насаждения.

   Это ясно прежде всего из того, что и самого отца Макария сформировал, утвердил и выучил отец Иероним, нередко и жестоким искусом.

   Эта неправильная историческая оценка весьма понятна со стороны г. Красковского: он отца Иеронима не видал, отца же Макария видел в полной духовной зрелости, в полной готовности к загробной жизни.

   Я же видел их вместе в начале 70-х годов, видел сыновние отношения архимандрита к своему великому старцу; знал, что он уже и тогда, избранный в кандидаты на звание игумена в случае кончины столетнего старца Герасима, безусловно повиновался о. Иерониму и нередко получал от него выговоры, даже и при мне. Приведу только один пример.

   Однажды пришлось архимандриту Макарию, по особому случаю, служить (не помню, в какой праздник) обедню за чертой Афона[6] на Ватопедской башне. Башня эта, служившая когда-то крепостью для защиты монашеских берегов, теперь имеет значение простого хутора или подворья какого-то, принадлежащего богатому греческому монастырю Ватопед.

   В башне есть очень маленькая и бедная домовая церковь. В ней-то и совершил о. Макарии литургию в сослужении молодого приходского греческого священника из ближайшего селения Ериссо. Жители этого селения ненавидят афонцев, по древнему преданию, за то, что когда-то и какой-то из византийских Императоров отнял у них землю и отдал святогорцам. Судя по тому, что сербский[7] монастырь Хилендарь - самый близкий из всех монастырей к черте Афона со стороны перешейка, вероятно (если только предание верно), земля эта досталась ему. Незадолго до моего приезда на Св. Гору сгорела у этого монастыря, и без того бедного, значительная часть прекрасного хвойного леса, и все подозревали, что жители села Ериссо нарочно подожгли его. Была ли какая-нибудь тяжба по этому поводу - не знаю; но помню, что сам о. Макарий рассказывал мне об этих враждебных отношениях соседних селян. Тем не менее он с молодым священником, приглашенным для совместного с ним служения, не только обошелся как нельзя ласковее, но даже на прощание подарил ему для его приходской церкви очень красивые и совсем новые воздухи белого глазета с пестрым шитьем. (О. Макарий привез их с собою, зная, до чего убога церковь на этой заброшенной башне.)

   Когда, по окончании обедни, мы сели - он на мула, я на лошадь свою, - и поехали обратно в Руссик, о. Макарий сам сознался мне в этом добром деле своем, небольшом, конечно, по вещественной ценности, но очень значительном по нравственному смыслу (ибо это был дар святогорца представителю враждебного святогорцам селения).

   Отец Макарий сказал мне с тем весельем и сияющим умом и добротою выражением лица, которое я так любил.

   - Мне уж и его, бедного (т. е. молодого священника), захотелось утешить. Пусть и он повеселее уедет домой... - отец Макарий сказал "и он", потому что он знал, как я был в этот день некоторыми обстоятельствами обрадован и утешен.

   Он знал также, до чего я доброту и щедрость люблю по природе моей и как я в то время к монашеству привязался. Другому, быть может, он бы и не нашел нужным об этом сам говорить; но он угадывал, до чего мне будет приятно это слышать. Доброта глубокая часто гораздо виднее в мелочах жизни и тонкостях сердца, чем в случаях крупных; в последних нередко душа и жесткая, но не лишенная благородства смягчается и становится добра. И каждый из нас, я думаю, в жизни своего сердца может припомнить такие случаи, когда какое-нибудь тонкое к нам внимание, внушенное другому человеку мгновенным и милым движением души, несравненно больше нас тронуло, чем самые серьезные благодеяния и услуги.

   Так и в этом неважном, казалось бы, деле, в котором я был вовсе в стороне, - в деле красивых, но недорогих воздухов, подаренных почти что врагу, и в улыбке, и в словах о. Макария, обращенных ко мне, когда мы тронулись в путь, - мое и без того так сильно расположенное к нему сердце прочло столько живой и тонкой любви, что мне захотелось тотчас же поцеловать его благородную руку! И будь мы одни, без свиты, я, наверное, и сидя верхом сделал бы это.

   Да, меня восхитило это трогательное движение его сердца; но не так взглянул общий нам обоим суровый и великий наставник.

   Когда, вернувшись в Руссик, я пришел в келью к о. Иерониму, он сказал мне при самом архимандрите.

   - Отец Макарий-то, видели? Воздухи подарил священнику! С какой стати раздавать так уж щедро монастырское добро - и кому же: врагу Афонского монастыря!

   Отец Макарий сначала молчал и улыбался только, а потом сказал что-то, не помню, до этого дела вовсе не касающееся, и ушел.

   Оставшись со мной наедине, о. Иероним вздохнул глубоко и сказал:

   - Боюсь я, что он без меня все истратит. Он так уж добр, что дай ему волю, так он все "тятенькино наследство в орешек сведет"!

   Я, разумеется, стал защищать о. Макария, и мне было немножко досадно на старца, что он, вместо того чтобы разделять нашу небольшую духовную радость, охлаждает ее практическими соображениями.

   На возражения мои отец Иероним отвечал мне кротко и серьезно, с одной из тех небесно-светлых своих улыбок, которые чрезвычайно редко озаряли его мощное и строгое лицо и действовали на людей с неотразимым обаянием. Он сказал мне так:

   - Чадочко Божие, не бойся! Его сердца мы не испортим... Он уж слишком милосерд и благ. Но ведь игумену сто лет; я тоже приближаюсь к разрешению моему, - ему скоро придется быть начальником, пасти все это стадо... И где же? Здесь, на чужбине! Само по себе - оно и хорошо, что он эти воздухи подарил, и вы видите по жизни наших монахов, что им самим-то ничего не нужно. Но монастырю средства нужны. И отца Макария надо беспрестанно воздерживать и приучать к строгости. Он у нас "увлекательный" человек...

   Так сказал старец.

   При виде этой неожиданной и неизобразимой улыбки на прекрасном величественном лике, при еще менее ожиданной для меня речи на "ты" со мной, при этом отеческом воззвании - "чадочко Божие" - ко мне, сорокалетнему и столь грешному, - мне захотелось уже не руку поцеловать у него, а упасть ему в ноги и поцеловать валяную старую туфлю на ноге его.

   Даже и эта ошибка "увлекательный" вместо "увлекающийся" человек, - эта маленькая "немощь образования" в связи со столькими великими силами духа, и она восхитила меня!

   Да, как ни высок был нравственно отец Макарий, едва ли бы он мог без отца Иеронима стать тем замечательным начальником, каким мы его знали.

   Я говорил прежде о "самоваянии" иноков. Отец Иероним был человек железной воли по преимуществу. Его внутреннее "самоваяние", вероятно, имело целью прежде всего смягчить свое сердце, сломать, смирить свою по природе гордую волю. Возможно также, что именно с намерением отстранить от себя все искушения власти над кем бы то ни было он так упорно и долго отказывался от иеромонашества и в России, и на Афонской Горе, и только самое строгое повеление его святогорского наставника, старца Арсения, вынудило его принять хиротонию. Я слышал от него самого, что из России он уехал тогда, когда архиерей, полюбивший его, сказал ему: "Мы тебя далеко поведем".

   Отец Иероним был до того всегда покоен и невозмутим, что я, имевший с ним частые сношения в течение года с лишком, ни разу не видал - ни чтобы он гневался, ни чтобы он смеялся, как смеются другие. Едва-едва улыбнется изредка, никогда не возвысит голоса, никогда не покажет ни радости особой, ни печали. Иногда только он немного посветлее, иногда немного мрачнее и суровее. А между тем он все чувства в других понимал, самые буйные, самые непозволительные и самые малодушные. Понимал их тонко, глубоко и снисходительно. Все боялись его и все стремились к нему сердцем.

   - Какое у него "тяжелое" лицо! - сказал мне один набожный юноша-грек, вглядевшись в него[8].

   - Как он умеет успокоить и утешить одним словом, одним взглядом своим, - говорили мне монахи.

   И то и другое было верно. Так действовал он и на меня.

   Отец Макарий, напротив того, по самому темпераменту своему видимо был человек подвижный и горячий, человек любви и сердечных увлечений. Ему нужно было для успешного начальствования и для той внешней борьбы с людьми и обстоятельствами, к которой он был предназначен, несколько остыть и окрепнуть в руках человека покойного и непреклонного, но тем не менее искреннего в духовных вожделениях своих.

   Что касается до милостыни собственно, то и о. Иероним славился на Афоне щедростью своей к нуждающимся. Я сам знаю, сколько он делал и вещественного добра. Но "смирять" ли он хотел от времени до времени архимандрита, ученика своего, делая ему выговоры даже и при мне и "готовя ему за крепость венцы", или в самом деле находил, что его доброта и щедрость переходят за черту рассудительности, - это я не берусь решить.

   Это лучше моего знают те люди, которые с ними обоими жили дольше моего. Вообще я сознаюсь, что я сказал здесь очень мало об о. Иерониме, и даже то, что я сказал, совершенно недостойно ни его великого значения, ни его великого характера. Но что вместилось здесь, то и вместилось. Здесь невозможно изобразить со всей полнотою и ясностью его нравственный образ.

   Заниматься мимоходом таким священным для меня делом я не стану; описывать же его житие так, как того бы требовала важность предмета, я теперь, по многим причинам, не могу.

  

  

   [1] Все это уже было написано, когда я прочел в "Московск. ведомост." (No 182 и 184) превосходную статью г. Красковского о том же самом архим. Макарии. Ее стоит рекомендовать читателям. Кой в чем мы, однако, разнимся с ним, и я думаю даже, он в некоторых отношениях правее меня. Пока я, впрочем, в своем рассказе почти ничего не изменил и в следующий раз поговорю подробнее о некоторых более важных разногласиях наших. Исправил я у себя только две ошибки, полагаясь на свежую память г. Красковского, недавно бывшего на Святой Горе. В первой статье моей я называл молодого Сушкина - "Михаил Иванович"; здесь я, по г. Красковскому, стал звать его Михаилом Петровичем. Другая моя ошибка была та, что я думал - отца Макария постригли больного в мантию, но оказывается, что даже - в схиму... Я и это переменил. - Авт.

   [2] Архондарикон - приемная для архонтов, для важных лиц Русские монахи, которые попроще, переломали это звучное греческое слово в какой-то жалкий "фондарик". - Авт.

   [3] Во время моего пребывания на Афоне часы на игуменской литургии почти ежедневно читались или маркизом де Гр-о, или одним отставным обер-офицером из евреев. - Примеч. г. Красковского.

   [4] Просто варенье с водою - Авт.

   [5] Статья эта была переведена мною самим по-французски и издана тогда же в Константинополе отдельной брошюрой - Авт.

   [6] Границей Святой Горы от "мира" считается небольшой ручей, текущий по кустам неподалеку от того места, где оканчивается плоский, низменный перешеек и начинается первая афонская крутизна. - Авт.

   [7] Не знаю, как теперь, а в мое время монастырь Хилендарь был только по прозвищу сербский. Болгары, как мне говорили, мало-помалу заменили в нем сербов, потому что сербы вовсе стали отставать от монашества в XIX веке. В то время о них на Афоне почти что и не слышно было. - Авт.

   [8] Выражение вари просопон в подобных случаях обычнее переводится словом "важный", но я нахожу, что к лицу покойного о Иеронима идет больше такой перевод "тяжелое лицо", т. е. подстрочный слова варис. В минуту суровости в его лице было действительно нечто спокойно-подавляющее, бесстрастно-гнетущее - Авт.