Львов-Рогачевский Василий Львович - Максим Горький

сивых и гордых людях, Максим думал о своем времени, о "бедном сильными людьми и крупными событиями, жалком времени мизерных людей с мертворожденными сердцами". Мертвая полоса бездорожья заставила художника почувствовать с особенной остротой слова Беранже: 

  

   "Господа! Если к правде святой

   Мир дороги найти не умеет -

   Честь безумцу, который навеет

   Человечеству сон золотой". 

  

   Годы "позорные и бездушные" явились черным фоном, подчеркнувшим "чудесное зрелище горящего сердца". Когда "поветрие" пришло на смену "бездорожью", начался новый период в творчестве М. Горького, который склоняется к реалистической драме. "Бывших людей", всевозможных Ромулов и Ремов, Илью Муромца и Разина заменяют люди "настоящие", поднявшиеся снизу вверх; Нил - реалист, а не фантазер и знает, что он - "не богатырь, а просто честный и здоровый человек"; в драме "Враги" рабочие чужды героизма и позы, но в их простоте - огромная сила: "они спокойно верят в свою правду".

   Высокий белый колпак, атлас и золото сна золотого отброшены в сторону, - не до них! Мир уже умеет найти дорогу к "правде святой", жизнь - дело серьезное, но неустроенное; она требует для своего устройства все силы и способности Нила-работника, упорного и уверенного в победе. Сам художник, когда-то увенчавший высоким белым колпаком Ромулов и Ремов, надевает теперь на них просто шутовской колпак и гонит их со сцены. Не кто другой, как бывший человек Яков, при аресте настоящих людей отпевает себя.

   "Талантливые пьяницы, красивые бездельники и прочие веселой специальности люди уже перестали обращать на себя внимание. Пока мы стояли вне скучной суеты, нами любовались, но суета становится все более драматической, кто-то кричит: Эй, комики, забавники, прочь со сцены!" Если главное действующее лицо драм "На дне" и "Последние" с героинями: доверчивой Верой, развратной Надеждой, озлобленной горбатой Любовью и слепой матерью Софьей, - Ложь, то главное действующее лицо драмы "Враги" - Правда, в которую художник "спокойно верит". Эта спокойная вера вылилась в образы тоже спокойные, умиротворенные, лишенные нервного трепета и мятежного огня. Драмы Горького, построенные по типу чеховской драмы, прошли мимо действия в то время, когда страна переживала период лихорадочной деятельности. Дыхание бурно-исторического момента не нашло в М. Горьком своего яркого выразителя. Драма "Дети солнца", написанная после 9 января в тюрьме, после того, как сам М. Горький был активным участником событий, повторила старую тему, явилась слишком реалистической и трезвой в те дни, когда у всех закружилась голова и все были романтиками.

   "Пусть сильнее грянет буря", - кричал пророк победы буревестник, а когда буря грянула, его крик потонул среди грома и молний 1905 года.

   Но по мере того как общественное настроение падало и разрасталась реакция, по мере того как опускалась черная ночь и все громче раздавались голоса: "Восславим царствие чумы!", - художник Максим Горький переходил от спокойной веры в правду к горячему желанию снова навеять сон золотой. Однако прежнего наивного романтизма уже не было. Нарождался романтизм с заранее обдуманным намерением, романтизм, во что бы то ни стало, переходящий в псевдоромантику. Когда-то Максим любил вместе с Коноваловым слушать рассказы бывших людей; в этих рассказах "преобладали черные нити, - и это была правда, - и встречались нити ярких цветов - ложь". Эти две нити переплетаются в повестях "Мать" и "Лето", и в "Лете" красная нить или, вернее, подкрашенная нить преобладает над нитью черного цвета. Повесть "Мать" М. Горький создал в те дни, когда уже процветала порнографическая литература и когда с самым откровенным цинизмом обнажали женщину и превращали ее в проститутку. "Мать" рабочего Павла, которая сумела победить эгоистическую любовь, стала рядом с сыном и понесла людям-братьям свою великую материнскую любовь, как тип не удалась Максиму Горькому. В основу повести положены действительные факты - "черные нити правды" из истории рабочего движения в Сормове. Тут и прежняя темная жизнь, без света и радости, когда процветало пьянство, когда зверь Михайло-отец напивался и колотил жену, Пелагею Ниловну, мать Павла; тут и первые кружки, и экономическая стачка, и демонстрации, и знаменитый процесс Заломова, и выступление масс... Но художник не справился с историческим материалом. Историю превратил в какую-то старуху Изергиль, сормовскую жизнь окутал красными нитями восторженной легенды, рабочего Павла смешал с легендарным Данко. Его партийные социал-демократы, развернувшие знамя социал-демократии, ведут бесконечные восторженно-умильные разговоры, и в этих разговорах все время слышится уже давно знакомый гимн во славу абстрактного Человека, человека вообще.

   "Все сердца разбиты различием интересов, все обглоданы слепой жадностью, покусаны завистью, избиты и сочатся гноем, ложью, трусостью... Но вот идет человек, освещает жизнь огнем разума и кричит, зовет: "Эй вы, тараканы заблудшие! Пора понять вам, что у всех один интерес, всем жить надо, все расти хотим"... Один этот зовущий, ему друзей надо, ему одному-то пусто и холодно! И на зов его все сердца своими кусками слагаются в одно здоровое сердце"... и т. д. и т. д. Так ораторствует социал-демократ Андрей Находка. Но этот "один зовущий", верящий в огонь разума и обращающий свою проповедь ко всем людям: "Соединяйтесь, люди всех стран", "у всех один интерес", - типичный просветитель далекой эпохи. Не такие разговоры велись в рабочих слободках в девяностые годы. "Выдумано все это!.."

   Деревянная фигура Павла - этого аскета, который отрекается от любви к девушке-интеллигентке, - мало напоминает творчество прежнего М. Горького. У художника была интересная задача: людей долга и жертвы, интеллигентов, отрекшихся от прошлого, от себя, противопоставить людям радости и победы, утверждавшим себя и заменившим формулу "мы должны" формулой "мы хотим и можем". Об этом "мы должны" постоянно говорит строгая Сашенька-интеллигентка, дочь купца. Об этом "мы хотим и можем" говорит рабочий Павел. Но вся жизнь Павла - это отречение от себя, и мало в его жизни того восторга борьбы, который мы наблюдали в незабываемые годы подъема.

   Когда Павел и Андрей Находка отрекаются от людей, жертвуют чувством для дела, - как это бывало в семидесятые годы, когда поколение, проклятое Богом, учило "жертву жертвой не считать и лишь для жертвы жить", - я вспоминаю фигуры других рабочих и работниц, которые в любви черпали силу для своей радостной борьбы. Какой иронией звучат слова одной частушки, которую распевают девушки в деревнях фабричного района: 

  

   "Не браните, демократы,

   За любовь нас никогда:

   Сочинитель Максим Горький

   Приказал любить всегда". 

  

   И чем трезвее, сознательнее социал-демократы разговаривают в повести, тем они скучнее и деревяннее. Романтики Рыбин и Весовщиков, будущие эсэры, вышли фигурами яркими, живыми и убедительными, М. Горький почувствовал их. О них я писал подробно в "Образовании" (1907 г., кн. XI, "На пути в Эммаус"). Через всю повесть проходит красной нитью мысль: "В доброте - большая сила", "Любовь - мать жизни, а не злоба". Но в прежнем гневе М. Горького было больше любви, чем в его теперешней умиленной, а часто и сентиментально-слезливой доброте. Все время чувствуется интеллигент, умиляющийся перед рабочими. И, право, как-то коробят те сцены, где мать надевает связанные ею чулочки интеллигентке Сашеньке и где интеллигент Николай Иванович обмывает больную ногу молодому парню из деревни.

   Когда к Николаю Ивановичу приходил кто-либо из рабочих, "что-то сладкое являлось на лице его"; это же сладкое является на лице самого художника, когда он говорит о рабочих и для рабочих. Это "что-то сладкое" не нравилось матери рабочего Пелагее Ниловне, не нравится оно читателю и в Горьком. Мне говорил о повести "Мать" один интеллигентный рабочий: "Нам нужны Успенские, а не Златовратские". "Сладкое" в этой повести Горького его нисколько не умиляло. Да и действительно: всякий, вкусив Горького, не захочет сладкого! И все-таки, несмотря на все указанные недостатки, повесть "Мать" будет излюбленной книгой рабочих, а сцена избиения великомученика Рыбина, и картина воскресения "невинно убиенных" будут долго захватывать серого читателя и будить в его груди лучшие чувства. В повести "Лето" художник еще выше поднимает свой восторг, поднимает до надрыва, до последнего восторга, за которым вот-вот начнется отчаяние, вот-вот начнутся его "жалобы".

   Озлобленной родионовщине М. Горький захотел противопоставить новую деревню. Но, живя на Капри, он выдумал эту новую деревню, а ее надо видеть и изучить. "С светлым праздником" он поздравляет русский народ, и это поздравление только раздражает. Не до светлого праздника теперь! Не нужно утешений и поздравлений, не нуждается народ в заступничестве и в сладких разговорах в стиле Луки! А родионовщине, омерзительной клевете на народ, надо противопоставить одну только правду новой нарождающейся жизни. В "Лете" М. Горького нет солнышка, а если оно и есть, то "светит, да не греет". 

  

   "Эх! Кабы на цветы да не морозы -

   И зимой цветы бы расцветали!" 

  

   Когда вы прочитаете "Лето" Максима Горького, вам захочется применить к художнику те слова, которые говорит лесник-романтик своей дочери, трезвой реалистке. Дочь упрекает своего восторженного отца в том, что он, рассказывая об одном из революционеров, "плетет чего и вовсе не было". "Лесник смущенно хохочет. "Эка, подлая девчонка! гляди, как она про отца-то! А она верно, Еленка-то: знаете, говорю, говорю про него, да незаметно как и прибавлено чего-то - поди ж ты! не к худу прибавляю, а к хорошему - хочется-то больно хорошего-то, милый человек! Ну и забежишь вперед. Или грех это?" (XXVII сборн. "Знания", с. 64). Эта повесть вызвала вполне основательные нападки и критики и читателей. Подогретая романтика никого не могла зажечь и увлечь и только рождала грустное чувство. Слишком было ясно, что "Лето" характерно не для современной деревни, а для теперешнего М. Горького, оторванного от родной земли. Перед М. Горьким встал вопрос о романтизме вновь, и он пишет свою драму "Чудаки" и рисует писателя Мастакова, героя этой драмы.

   Романтик Мастаков, для которого жизнь - игра, идет к людям с ласковой любовью, идет в жизнь с восторженной улыбкою, как "муж радости и победы". Он и в годы реакции, и в годы всеобщего падения не склоняет голову перед черной ночью. Вокруг него трезвые скептики, реалисты, люди, которым "надоело все", которые не верят "в сказку матери" и давно уже "выкричались". Его романтизм - не истерика, не увлечение на момент, а постоянная влюбленность в жизнь, в то, что "завтра будет". Он ненавидит маленькую правду, серенькую и противную, "как летучую мышь". Эта маленькая правда ничего не имеет общего с великой правдой грядущего. Но в этот здоровый и, я бы сказал, реалистический романтизм М.Горький внес ноту колебаний и рефлексии. Порой Мастаков как бы устает от своего непрерывного восторга, от своего романтизма. Порой ему кажется, что Россия - "страна недобитых людей", порой он становится пленником тяжких впечатлений, не может себя отличить от недобитых, "иронических людей", и они "входят к нему в душу". Тогда он противопоставляет себя своей деревянной жене, которая "верит без колебаний". В Мастакове, несомненно, много автобиографических черточек. Это фигура любопытная. Как и в толстовском Феде Протасове, в этой фигуре много "игры". Восторг и колебания Мастакова - это восторг и колебания самого художника, которого "жалобы" написаны так, точно "к нему в душу вошли" недобитые люди, а "сказки" написаны так, точно их писал влюбленный в жизнь Мастаков. Только в последнем, слишком растянутом и нецельном произведении - "Хроника городка Окурова" - и продолжении "Хроники" "Матвей Кожемякин" Максим Горький рвет с полосой придумывания и подогретой романтики и возвращается к своим воспоминаниям, к тому, что видел и пережил в годы своего детства. Не публицист и не псевдоромантик, а художник, большой национальный художник, выступает перед нами в этой повести. После пережитого краха, после того как Москва и Петербург оказались отрезанными от остальной России, художнику захотелось отойти назад, оглянуться на прошлое и вглядеться внимательным острым взглядом в лицо уездной России, настоящей России; красные нити лжи отброшены, художник не учит, а учится, сам для себя решает великий вопрос, нащупывает живую Россию, ищет с тревогой и трепетом сердца.

   "Не осуждаю, а свидетельствую", "не осуждаю, а рассказываю", "и птичка Божия гласит своею песней, что правда вымыслов живее и чудесней" - все эти слова могли бы стать эпиграфом к повести Максима Горького.

   Иногда художник умышленно пишет под лубок, но здесь лубочные краски удивительно походят к стилю этой хроники мещанского городка Окурова, Воргоровской губернии, что стоит на реке Путаннице в виде намогильного креста. "В городе у нас, как на погосте - для всего открытая могила", - говорит местный поэт Сима Девушкин. Эту открытую могилу показал нам художник. Не праздничный человек легенды и старины, не "настоящий человек" драмы, не "человек" вообще, а "окуровский человек" встает перед вами. На ваших глазах развертывается история окуровского человека, и вы видите его рост. Савелий Кожемякин бежал от своего зверя-отца, как бежал когда-то отец Горького от его крутого деда, но в нем самом еще сидит этот зверь, и он в припадке зверства избивает до полусмерти жену Пелагею, полюбившую Матвея Кожемякина, своего пасынка. Матвей Кожемякин гораздо мягче и сознательнее. Он уже не способен на жестокость, и в своей летописи он с каким-то содроганием рассказывает о жестоких нравах Окурова. У него сердце на месте мыслей, и он умирает от разрыва сердца. И Савелий и Матвей Кожемякины - пришлые люди; окуровцы страшнее и темнее. Но и среди окуровцев постепенно создается новое молодое поколение: Любовь Матушкина - это воплощенная любовь и нежность, Прачкин с глазами Пантелеймона-целителя, светлолицый молодой Посулов. Они готовят "заговор против жестокостей", они готовятся писать новую летопись Окурова. И если летопись Матвея Кожемякина - это страшные случаи зверства, то летопись, которую будет вести в своей тетради Любовь Матушкина, - это летопись любви. Она будет записывать "все хорошее, что увидит". Без подогретой лжи, без красных нитей художник силою одной только правды заставляет вас поверить в победу этого хорошего. Его татарин, справедливый Шакир, его вечный работник солдат, который до могилы служит родине, его Палага, постоялка, дворник Маркушка, вечно лгущий людям, - яркие, сильные, убедительные образы. Не говорю о Вавиле Буймистрове: это старый знакомый - Артем. М. Горький возвращается к своим воспоминаниям, он рассказывает, а не осуждает, и он захватывает вас своим рассказом, который надо читать не по частям, а в целом, чтобы увидеть, какую огромную картину нарисовал перед вами художник, не связанный директивами, не связанный придуманными построениями. Только в свободном творчестве выход для Максима Горького к цельности, только в свободном творчестве - его сила. Пока "бывший рабочий", ставший "сознательным", поучает, утешает и подогревает, он рабски повторяет слова своих учителей-интеллигентов. Он не чувствует под ногами твердой почвы. Он обращается к интеллигентским авторитетам Лениных, луначарских, черновых.

   Но когда он становится художником-изобразителем и отбрасывает в сторону свою риторику, он становится сам большим авторитетом, ибо никто из его учителей не видел, не пережил и не выстрадал столько, как Максим Горький.

   Художник возвращается не только к пережитому и перечувствованному, - он возвращается к природе, и это прекрасный симптом освобождения. В пейзаже художественная сила М. Горького развертывается во всей ее красоте и непосредственности. Но о пейзаже Горького надо сказать особо.

  

   Раньше Кнута Гамсуна с его лесом и птицами Максим Горький распахнул настежь окна наших домов навстречу солнцу и позвал человека из каменного склепа на простор полей, позвал туда, где чувствуются "острый запах моря и жирные испарения земли". Если Глеб Иванович Успенский собирал свой материал нередко в вагоне, то Максим Горький накоплял его во время своих скитаний, когда он пешком исходил Россию из конца в конец. "От моря и до моря" странствовал он со своими героями, сидел у костра вместе с Макаром Чудрой, искал работы вместе с Коноваловым, ловил птиц вместе с Перчихиным и Ларионом, прислушивался к тишине леса вместе с "товарищами", встречал восход солнца вместе с Иваном Петровым на плотах, странствовал по монастырям, "по полям и дорогам родины" вместе с Матвеем.

   Уже с первых строк своего первого рассказа М. Горький вводил своего читателя в этот мир красок, звуков и запахов, где от каждой травки тянулись к нему тысячи нитей, сливаясь с его существом. Степь и море, задумчивая мелодия плеска и вольная речь человека-сокола властвуют над чувствами и думами солнечного поэта-художника, который, по его скромному признанию, "немножко поэт", степь и море сказываются с особенной силой в первой половине его творчества. "Я шел в немом восхищении перед красотой этого дивного куска земли, отовсюду ласкаемого морем" (т. I, с. 190)... "Упоенный торжественной красотой ночи, я как бы таял в дивной гармонии красок, звуков и запахов, пугливое чувство к чему-то великому наполняло мою душу, и сердце трепетно замирало от наслаждения жизнью" - так пишет М. Горький в своем рассказе "Мой спутник". Восхищение перед природой и благоговение перед ее красотой принес художник-поэт в литературу. Природа царит над человеком-созерцателем, который "как бы тает в дивной гармонии красок, звуков и запахов". Здесь вольный человек-герой легенды еще неотделим от степи и моря: Ларра - сын орла и женщины, Челкаш похож на "степного ястреба" и глядит на вас "ястребиными очами", а Мальва - эта наша русская "женщина с моря", изменчивая, как волна, глядит на вас зелеными глазами, Челкаш и Мальва - это Степь и Море.

   Лучшие люди у Максима Горького - это птицеловы, заветные думы и чувства вылились у него в образы "Чижа, который лгал", Сокола, который захотел подняться "высоко к небу", "Буревестника" - пророка победы. Сказки Макара Чудры у костра, легенды старухи Изергиль на берегу моря, песни татарского чабана Рагима, "одухотворявшего волны" и говорившего с волнами, как с людьми, рассказаны не людьми, а навеяны морем и степью. В плеске волн и диких песнях ветра услышал М. Горький легенду "Хан и его сын", в степи он видел огромную тень Ларры. Когда темное облако проносилось над землей, море пропело ему мрачный торжественный гимн гордой паре красавцев цыган, степь показала ему чудесное зрелище горящего сердца, когда луна погасла, в степной дали, черной и страшной, вспыхивали "очень странные голубые языки огня, намекавшие на что-то сказочное". Из этих намеков фантазия поэта создавала сказочные, полумифические образы: голубые искры в степи превращались в искорки горящего сердца Данко или в горячие капли крови Сокола, которые, " как искры жизни, вспыхнут во мраке ночи".

   Первые рассказы поэта - это песни поэта, переходящие порой в белые стихи, и герои этих рассказов любят петь и хотят жить в песне. В песне живет и природа у М. Горького.

   "Может быть, ее красоту можно на скрипке сыграть, да и то тому, кто свою скрипку как свои пять пальцев знает", - говорил Макар Чудра о гордой красавице Радде; для поэта-художника такой гордой красавицей Раддой была природа. Он не сочинял пейзажей, не описывал, а воспевал гордое величие природы, "играл на скрипке", заглядывая в глаза этой Радды, как очарованный. Перед поэтом-романтиком в пору его наивного романтизма природа встает, как властная и гордая красавица, полная кипучей страсти, таинственного очарования, "чего-то сказочного" и "фантастического". Бурным воспоминаниям старины соответствуют бурные настроения природы, которая творит легенду, как откровение в грозе и буре.

   "И все это, - читаем мы в первом томе, - звуки, запахи, тучи, люди - было волшебно красиво, но грустно, казалось началом чудной сказки" (с. 112).

   Не случайно брошено это сравнение с "чудной сказкой". Здесь в этих двух словах - характерная черта романтического пейзажа. Недаром же первый рассказ Горького родился на Кавказе, в Тифлисе, куда он действительно пришел пешком из Одессы вместе со спутником, бросившим его на Верейском мосту.

   М. Горький часто подчеркивает сказочность и фантастичность окружающего. То он рассказывает, как ночь росла и крепла, "наполняясь тихими звуками, принимала все более фантастический колорит" (т. I, с. 115). То говорит он о порывах ветра, которые развевали волосы женщин в "фантастические гривы", и это делало женщин "странными и сказочными" (т. I, с. 111). Когда они уходили от собеседников все дальше - "ночь и фантазия одевали их все прекраснее" (т. I, с. 111). В "Песне о соколе" Рагим и автор находятся в том настроении, когда "все кажется призрачным, одухотворенным, позволяющим проникать в себя" (т. I, с. 238). Поэту слышится в гармонии неизъяснимо сладких звуков "рассказ о тайнах мира", а "таинственные" узоры звезд звучат "дивной музыкой откровения" (т. I, с. 242). Вот он вместе со своими героями проводит ночь в лесу, который "погружен в таинственную тишину, и каждое дерево чутко прислушивается к чему-то". Поэт-романтик, как очарованный, ждет, что из этого завороженного леса вдруг выйдет "нечто громадное и непонятное человеческому уму, выйдет и заговорит могучим голосом о великих тайнах творчества природы" (т. I, с. 379).

   Во всех этих отрывках вы встречаете слова и словечки из лексикона романтиков. Поэт не просто глядит на окружающую природу, а с "пугливым чувством" пытается заглянуть за пределы реального мира, переступить границу действительности и ввести читателя в область молитвенного экстаза, в область фантастического и сказочного, странного и непонятного, в царство тайны, откровения и волшебной красоты. В больших повестях "Фома Гордеев" и "Трое" природе отводится гораздо меньше места, самое описание носит не лирический, а эпический характер. На первом плане - человек с его исканиями. В драме перед нами встает художник-борец, упоенный не красотою природы, а шумом битвы. В центре стоит не Макар Чудра с его формулой "ходи и смотри", а машинист Нил, вечно жаждущий вмешаться "в самую гущу жизни". Не красавица Радда, не сказка, не фантазия, а действительность захватывает М. Горького. Человек с его печалями и радостями, исканиями и чаяниями выступает на первый план.

   "Человек - это звучит гордо" ("На дне").

   "Мы не умеем уважать человека, и это больно и обидно" ("Дачники").

   "Человек я или нет! Почему меня все обижают?!" ("Дети солнца").

   Гимн во славу гордого человека, Человека с большой буквы, проходит через все драмы Максима Горького и повторяется в его ложноклассической оде в честь "Человека", написанной белыми стихами. Для художника в этот период "все - в человеке, все - для человека", он хочет перейти от созерцания к действию, он точно забыл о степи и море, о полях и лесах и говорит только "о лучшем из великого - о людях".

   Номера мещанина Бессеменова, дача интеллигентов, которые не живут, а сорят, ночлежка и грязный двор-яма с квадратным клочком неба, где копошатся бывшие люди без солнца и света, темные комнаты барского дома с лабораторией химика, генеральского сына - вот куда ведет нас художник из леса и степи, от берегов моря, где "все мешалось с ровным плеском волн о берег". Точно потемнели, посерели и отяжелели все предметы, потускнели все образы, когда после привольных степей и широкого моря, залитых солнцем, после легенд и сказок, пропетых на чистом воздухе, вы попали в дом Бессеменова или на дачу интеллигентов. Какой-то беспощадной насмешкой звучат слова "дети солнца" в темном генеральском доме, куда не заглядывает солнце. Тесно и неуютно в тех домах, где совершается драма М. Горького. Там много разговоров и хлопот, но там, как погребальный гимн, звучат слова песни, которую поют обитатели ночлежки: 

  

   "Солнце всходит и заходит,

   А в тюрьме моей темно".  

  

   Если поэтические легенды, сказки и песни Горького были залиты солнцем и были пропеты с восторгом наивного романтизма, романтизма не лунного, а солнечного, то в драмах реалистического периода, не освещенных и не согретых пейзажем, "люди солнце разлюбили", и кажется, что не до солнца самому художнику, который ушел с головой и сердцем в битву жизни. Но Максим первого периода, который беседовал на вольном воздухе с Макаром Чудрой, Изергилью и Рагимом, который "играл на скрипке" красоту гордой, недоступной Радды, с гораздо большей силой освещал тесноту и суету мещанского дома (хотя и не упоминал о нем), чем это сделал художник Нил. Мы знаем, Глеб Иванович Успенский в своей "схиме-схеме" избегал рисовать пейзаж. М. Горький, стремившийся вместе с Нилом "тому помешать - этому помочь", тоже облекается во власяницу, надевает на себя вериги проповедничества, смиряет себя молитвой и постом публицистики. Краски, звуки и запахи земли уступают место поучительным характеристикам человека, легенды и сказки уступают место горячим, а зачастую риторическим диалогам. Искушением оказалось то, что лежало в основе искусства М. Горького. Отказ от пейзажа, от природы, в которую влюблен поэт М. Горький, был "умерщвлением плоти" и вел к ослаблению художественного значения его произведений.

   В "Исповеди" и в "Хронике городка Окурова" М. Горький возвращается к "полям и дорогам" родины. Целый ряд его образов - Серафима, Лариона, Савелки, Иегудиила, Матвея из "Исповеди", Матвея Кожемякина и его отца из "Хроники городка Окурова" - неразрывно связан с красотою "мира сего", с сочным запахом земли, с простором матушки-Волги.

   Не в новой вере Матвея, не в учительстве "начетчика Михаила", а в этом возвращении к земле - значение "Исповеди" и "Хроники городка Окурова". Разве не бросается в глаза каждому, что всякий раз, как художник прикасается к земле, талант его приобретает новую силу?

   В произведениях первого периода мы созерцаем природу, и перед нами рисуется человек-сокол, человек-буревестник, полумифическое существо, неотделимое от степи и моря. Во втором периоде мы видим человека, порвавшего связь с природой, видим дом Бессеменовых, уродливо заслонивший и степь и море. В "Исповеди" начинается новый период, я бы сказал: синтетический. Человек возвращается к земле, как будущий ее хозяин, готовый постичь ее законы. Земля зовет к себе разрушенного, раздробленного, оторвавшегося от природы и от коллектива человека, зовет к единению, целостности и гармонии. Не тайна и откровение, не темные враждебные силы, не призрачные фантастические одежды, не гордая красавица Радда открываются человеку, а вся земля - огромное стройное целое, поражающее своей гармонией. "И струится от земли на человека невидимый поток добрых сил". Матвей, много скитавшийся по полям и дорогам родины, совсем не так говорит о родной земле, как цыган Макар Чудра или цыганка старуха Изергиль о степи и о море.

   "В полях земля кругла, понятна и любезна сердцу... Лежишь, бывало, на ней, как на ладони, мал и прост, словно ребенок, теплым сумраком одетый и плывешь вместе с ней мимо звезд.... Мыши шуршат. Иной раз по руке у тебя перекатится маленький мягкий комок; вздрогнешь и еще глубже чувствуешь обилие живого, и сама земля оживет под тобою, сочная, близкая, родная тебе... Словно таешь, прислонясь к груди ее, и растет твое тело, питаясь теплым и пахучим соком милой матери твоей, видишь себя неотвратно навеки земным, благодарно думаешь: Родная моя!" (XXIII сборн. "Знания", с. 138).

   Когда читаешь этот отрывок, кажется, что сама мать-сыра земля, исполненная любовной ласки, оживает, что самый образ превращается в "кусок земли", а человек становится земным, простым и малым, словно ребенок. Природа здесь не пугает и не подавляет: "Ночь вокруг ласкова, как умная старшая сестра наша" (с. 153).

   Не литературно-закругленную фразу, не холодное описание, а трепет сердца и ласку сына слышите вы в те моменты, когда Матвей из "Исповеди" рассказывает с дрожью восторга о лесе и птицах, о тихом монастыре на горе, о пригорюнившихся деревеньках, о том, как по снегу солнце искрами рассыпалось, и о том, как на деревьях синицы тенькают, иней с веток отряхая. Писать с такой нежностью и такой поражающей отчетливостью может только русский писатель на чужбине, оторванный от "голубого серебра снегов" и от русской весны, прекраснейшей, как нигде в мире. И кажется, что он сам, подобно Матвею, по ночам вспоминает на своем сказочном острове Капри "свою вольную жизнь и особенно четко ночлеги в полях".

   Если романтический пейзаж М. Горького разукрашен был фантазией, то пейзаж позднейших произведений продиктован воспоминанием и тоской по родине. Дорога в Верхотурье, монастыри, цветущие монастырские сады, где "ночь... тепло цветами дышит... яблоки - как девушки к причастию идут, голубые в серебре луны", Киево-Печерская лавра, Волга - все это родные картины, когда-то запечатлевшиеся в сердце скитальца-художника и теперь воскресшие в его книгах.

   Описание лавры переходит в какую-то стилизацию, сам художник точно переносится в прошлое, перевоплощается в образ старого казака, который сложил свою "думу" о стольном граде. Вот он, старый казак, сидит на берегу Днепра, бросает камешки в воду, смотрит на лавру, словно на сказку, рассказанную кем-то великим и мудрым, и вспоминает князя Владимира, Антония, Феодосия, богатырей русских, и жалко ему чего-то. Городок Окуров напоминает вам иллюстрации Билибина: "Волнистая равнина вся исхлестана серыми дорогами, и пестрый городок Окуров посреди нее - как затейливая игрушка на широкой сморщенной ладони" (XXVIII сборн. "Знания", с. 3). Когда отец Матвея Кожемякина рассказывает сыну своему "про Волгу", его певучая речь горит и переливается яркими красками:

   "И вот - река Волга-матушка, братец ты мой! Ширины она огромной, глубока, светла и течет... к а к будто в грудь тебе течет али бы из груди твоей льется... Это даже невозможно понять, до чего хорошо, когда лежит перед тобою широкий путь водный, солнышком озолоченный"... "Едешь ты на барже, а встречу тебе берега плывут, или у воды стоят, лодки снуют, словно ласточки, рыбаки снасть ставят, по праздникам народ пестро кружится, бабьи сарафаны полымем горят"... "Взглянешь, бывало, на берег, вспыхнет сердце - загогочешь, загайгакаешь во всю силу: "Эй, вы, жители! Здорово ли живем?" Бечевой бурлаки согнувшись идут, как баранки на мочало воздетые, - маленькие они издали-то. Песни гудут, ровно бы большущие пчелы невидимо летят. А ночью - потемнеет река, осеребрится месяцем, на привалах огни засветятся, задрожав на черной-то воде, смотрят в небо, как бы со дна реки, а в небе - звезды эти наши русские  и так мило   все душе, такое все родное  человеку! Обнимает Волга сердце доброй лаской, будто говорит тебе. "Живи-де, браток, не тужи! Чего там?" Волга, Матвей, это уж воистину за труд нам для облегчения от Бога дана, и как взглянешь на нее - окрылится сердце радостью, ничего тебе не хочется, не надобно, только бы плыть - вот какая разымчивая река!" (XXX сборн, "Знания", с. 25-26).

   Звуки своей арфы художник сливает с хором несметных арф, поющих в природе, и часто его богатая, народная, образная речь волнует душу восторгом живым; художник как бы молится разлитой вокруг красоте, и его яркий язык напоминает язык псалмов Давида (в "Исповеди" в особенности часто). Жаль, что в эту музыку псалмов постоянно врывается нотка поучений и нарушает цельность впечатления.

   В "Исповеди" и в "Хронике городка Окурова" природа-волшебница уступила место природе-матери, гордая, гневная красавица уступила место ласковой, любящей кормилице. Пейзаж принимает не фантастический, а национальный колорит, описание захватывает не отдельный клочок, а связывает человека с целым, со всей землей, абстрактного человека вытесняет "обилие живого". Мне пришлось однажды слышать рассказ Максима Горького о трогательном письме к нему крестьянина.

   В свое письмо этот неизвестный друг вложил полевой цветок и сделал приписку: "Посылаю вам цветок родных полей". Аромат этого цветка чувствуется в последних произведениях М. Горького, и его яркие, согретые любовью пейзажи точно повторяют слова крестьянина-друга: "Посылаю вам цветок родных полей". 

  

   В 1911 году в февральской книге "Современного мира" М. Горький рассказал о "писателе-самоучке", о писателе-демократе на основании огромного накопившегося у него материала. Люди черной жизни приносят в литературу нетронутую, неиспорченную душу, свое почти религиозное отношение и к жизни, и к печатному слову. В то время как светлые личности зовут во "тьму", зовут погасить все огни, так называемые темные люди всей душой рвутся к свету и к правде. Сима Девушкин хотел, чтобы его стихи, "как молитва были", для Максима Горького литературная работа - это великое служение, а писатель - это высокое апостольское звание. "Мы живем в стране, - говорит Марья Львовна из "Дачников", - где только писатель может быть глашатаем правды, беспристрастным судьею пороков своего народа и борцом за его интересы, только он может быть таким, и таким должен быть русский писатель",

   Таким нарисовал М. Горький "писателя" Каронина, таких писателей воздвигнет демократия. Если для писателя-мещанина книга - товар, то для писателя-демократа книга - евангелие братства, добра и свободы. Таким "борцом за интересы народа", писателем-демократом, в лучшем смысле этого слова, явился Горький. Даже писатели, чуждые демократии, не могут не признавать в М. Горьком большой моральный авторитет.

   "Мать" Горького, к сожалению, до сих пор не появилась в России в отдельном издании, но она, несмотря на то что некоторые книги "Знания", содержавшие "Мать", были конфискованы (XVI, XVII и XVIII), стала излюбленным произведением рабочих. В то самое время, когда М. Горького отпевали, "Мать" была переведена на все европейские языки и разошлась в Берлине в миллионе экземпляров (ее напечатали все социалистические газеты); в Америке она разошлась тоже в громадном количестве (около миллиона экземпляров). Как относятся к М. Горькому читатели-рабочие, это отчасти может показать письмо к нему рабочих, напечатанное в 1908 г. в журнальчике "Труженик" (август). В этом открытом письме с восторгом и радостью приветствуют рабочие появление повести "Мать" и эту повесть противопоставляют той грязи, которую бросали в чистый образ женщины представители порнографической литературы. Появление повести им отрадно еще и потому, что художником ее является "бывший рабочий, а теперь певец расцвета и радости жизни не в мистически-исковерканном виде, а во всем ее грандиозном объеме, начиная от былинки ночей и кончая эфиром неба". Интересно это письмо рабочих, в котором они обрушились на интеллигентов, вчерашних соколов и буревестников, подвергших поруганию и жизнь и человека, сопоставить с письмом рабочих Г. И. Успенскому. Там благоговение перед интеллигенцией, здесь огромная вера в свои силы, в писателя-друга, в великое будущее женщины-матери.

   Мы не сомневаемся, что читатель-мещанин будет все дальше уходить от Максима Горького, читатель предместий будет расти на произведениях М.Горького и вместе с ним будет любить родину, литературу и творческую жизнь. Мы думаем, что читатель-рабочий все больше и больше будет ценить в произведениях Максима Горького их огромное художественное значение, ценить не их направляющую, а их выпрямляющую силу. Мы не сомневаемся, что идеалы демократии в "крови" художника - Максима Горького стали его натурой, этими идеалами живет все его существо, и об этом говорят достаточно убедительно его образы. Публицисту - Максиму Горькому не надо ставить точки над i, суживать значение художественных образов. Искусство-служение не должно сводиться к обслуживанию. М. Горький, один из немногих русских писателей, - родной своему народу и по духу, и по крови, и по языку. Это о нем написал поэт-модернист Александр Блок: "Если есть что великое, необозримое, просторное, тоскливое и обетованное, что мы привыкли объединять под именем Руси, то выразителем его приходится считать в громадной степени Горького" ("Золотое руно" 1909, No5). Язык Горького - это язык народа, богатый, красочный, сочный, пленительный в своей певучести и красоте. Наши модернисты-чужестранцы изучают русский язык по Далю, по словарям, - Горький говорит этим языком. Он "сыплет поговорками, как яблоня цветами", он владеет сокровищами русской "пленительной речи". Псалмы Давида, священные книги, бесчисленные встречи с простыми людьми обогатили его поэтическую речь какими-то праздничными словами, играющими всеми цветами радуги.

   Писатель, творчество которого служит единению и любви, умеет найти доступные всем, объединяющие, родные слова. Он может с гордостью сказать о себе, как поэт-плотник Уитмен:

   "Слово мое - для народа! Мой лозунг - для всех". 

  

   Львов-Рогачевский В.Л. Максим Горький // Русская литература ХХ века. 1890-1910 / Под редакцией профессора С.А. Венгерова. Т. I. М. : Издательский дом "XXI век - согласие", 2000. - С. 198-227.

    

   [1] 1881 г., март. 

   [2] "Русская мысль", 1903 г., кн. III, "Книжный поток". 

   [3] См. "Отклики", т.2, с. 339, перепеч. из "Русск. бог.". 

   [4] См. т. I, изд. "Знание", с. 114. 

   [5] См. т. II, изд. "Знание", с. 310, продолжение беседы. 

   [6] См. "Современник", 1911 г., кн. X, с. 3. 

   [7] "Отклики", т. 2, с. 393. 

   [8] "Современник" 1911 г., кн. 10, с. 10, Горький, "Писатель". 

   [9] "Новое время", No 12142, от 31 дек. 1910 г. 

   [10] "Вестник воспитания", 1911 г., No VI, с. 2-3.