Майков Аполлон Николаевич - Ф. Я. Прийма. Поэзия А. Н. Майкова

, "Сказание о Петре Великом"). Изобразив в 1860 году Иоанна IV в виде царя-тирана (в стихотворении "Упраздненный монастырь"), в 1887 году, вразрез с известной концепцией А. К. Толстого, Майков сочувственно изобразил Грозного как устроителя русской земли и предшественника Петра I ("У гроба Грозного"). О той же свободе и непредвзятости взглядов писателя на события русской истории свидетельствует его незаконченная поэма "Странник" (1866) и тяготеющие к ней рукописные наброски из жизни русского старообрядчества. В неопубликованном наброске "Из Аввакума" Майков дает свое поэтическое истолкование "пятой челобитной" опального протопопа к царю. Поэт изображает Аввакума в сочувственных тонах, однако видит в нем не страстного обличителя царской и патриаршей власти, а скорее носителя царистских иллюзий:

  

   Не со скиптром Мономаха,

   Не в челе своих полков,

   Но исполнен слез и страха

   Ты придешь на суд Христов,

  

   Не один - мы все предстанем

   В белых саванах,- в ряду

   Всех, от века живших, встанем

   По делам приять и мзду.

  

   Ты нас жжешь огнем палящим;

   Мы ж, не мысля о себе,

   Распаляемся лишь вящим

   Сокрушеньем по тебе;

  

   И средь пламени не стоны

   Издаем, а токмо глас -

   Да господь тебя в дни оны

   Не осудит ради нас... {*}

   {* Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР, архив А. Н. Майкова.}

  

   Длительная работа мысли и глубокое погружение в материал предшествовали появлению каждого из стихотворений Майкова на самые разнообразные сюжеты мировой истории ("Жанна д'Арк", "Приговор (легенда о Констанцском соборе)", "Савонарола", "Исповедь королевы", "Юбилей Шекспира" и др.).

   Предметом непреходящего творческого интереса для поэта на протяжении всей его литературной деятельности была эпоха крушения античного рабовладельческого общества и становления мира новых общественно-культурных отношений в крупнейших европейских странах, духовная жизнь которых формировалась под эгидой христианской церкви.

   Первая попытка Майкова изобразить столкновение язычества с христианством была дана в его юношеской поэме "Олинф и Эсфирь" (1841), сурово раскритикованной Белинским. Внимая советам критика, новую картину крушения античного общества поэт попытался дать в лирической драме "Три смерти" (1851), работа над которой продолжалась десять лет. Не удовлетворенный завершенной работой, Майков продолжал настойчиво трудиться над новым вариантом второй ее части ("Смерть Люция"), законченным лишь в 1863 году. С большой художественной убедительностью автор изобразил в этом произведении цезарский деспотизм, подавление прав личности, растление нравов. Строго следуя историческим фактам, поэт с присущим ему творческим тактом вводил в поэму элемент собственного художественного вымысла. Любопытным примером в этом отношении может служить беседа Ювенала с Люцием, в которой последний немощным звукам римской лиры противопоставляет ночные пиршественные костры скифов (автор видел в скифах предков славянских племен):

  

   Среди глухих лесных притонов

   Зажгут они свои костры,

   В кругу усядутся в долине

   И пьют меды, а посредине

   Поет певец. Напев их дик,

   Для нас, пожалуй, неприятен,

   Но как могуч простой язык!

   Как жест торжествен и понятен!

   И кто там больше был поэт:

   Певец иль слушатели сами?

   . . . . . . . . . . . . . .

   А мы? Куда нас повлекут?

   И что нам слушатели скажут?

   Какие цели нам укажут?

   И в наши песни что вольют?

  

   С созданием драмы "Три смерти" не прекратились авторские раздумья над волновавшей его темой. Трансформируясь и разрастаясь, она оформляется в трагедию "Два мира", пер. вый этап работы над которой завершается в 1872 году, а окончательная редакция ее относится к 1881 году. Картина языческого и христианского миров обогащается новыми персонажами и деталями. Мастерской кистью изображает поэт жизнь в катакомбах приверженцев новой религии. Следуя давнему совету Белинского, роль немощного эпикурейца Люция автор препоручает новому герою, патрицию Децию, который сосредоточил в себе все "возвышенное", что только было создано Древним Римом. Приговоренный Нероном к смерти, Деций выгодно отличается от всех гостей, приглашенных на его предсмертный пир. Он принадлежит к мыслящей прослойке своего сословия и сочувственно оценивает республиканские доблести Рима. Но даже в ненависти своей к деспотизму Нерона он остается идеологом своей касты, ее предрассудков, ее тупой и слепой бесчеловечности:

  

   Рабы и в пурпуре мне гадки!

   Как? Из того, что той порой,

   Когда стихии меж собой

   Боролись в бурном беспорядке,

   Земля, меж чудищ и зверей,

   Меж грифов и химер крылатых,

   Из недр извергла и людей,

   Свирепых, диких и косматых,-

   Мне из того в них братьев чтить?..

   Да первый тот, кто возложить

   На них ярмо возмог, тот разом

   Стал выше всех, как власть, как разум!

  

   Деций не может не видеть, как рушатся один за другим устои, создававшие могущество Древнего Рима. Но он не теряет веры в то, что "временные тучи" пройдут и его отечество снова обретет былую силу. Он призывает Ювенала оружием сатиры способствовать возрождению древних традиций. Однако нравственные принципы самого Деция - гордость и эгоизм - ведут лишь к усилению общественного зла и ускорению гибели "вечного" Рима.

   Автор не прельстился мыслью слепо следовать идее, подсказанной учением христианской церкви. Недаром же стоявшие на позициях православно-христианской ортодоксии критики упрекали поэта в том, что он в "Двух мирах" "в значительной мере оставался язычником" и не смог проникнуть в сущность христианских идей {См.: А. Уманьский. Аполлон Николаевич Майков.- "Русское богатство", 1897, No 4, с. 41.}. Работая над любимым замыслом с фанатическим упорством, Майков добивался возможно большей глубины и объективности в изображении "двух миров". Ему удалось уловить и воссоздать как антагонистические элементы, так и черты преемственности, с одной стороны, между культурами древнегреческой и римской, а с другой - между традициями римской цивилизации и культурой рождающегося на ее развалинах мира. Образы "Двух миров" - не бесплотные манекены отошедших веков. "Античность" у Майкова "живет и дышит; она у него все, что угодно, но только не скучна" {Ф. Зелинский. Древний мир в поэзии А. Н. Майкова.- Из жизни идей, СПб., 1908, с. 235.}.

   Дискредитация патрициански-аристократических предубеждений Деция, равно как и мастерски нарисованная в "Двух мирах" картина разложения рабовладельческого строя в целом, проецировалась в сознании русского читателя на аналогичные явления отечественной истории. В подобного рода проецировании, по-видимому, был заинтересован и сам автор. В обширной записке, составленной по поводу "Двух миров" и адресованной Я. К. Гроту, он писал: "События минувших веков я старался вообразить себе по их аналогии с тем, что прожил и наблюдал сам на своем веку, а переживаемая нами историческая полоса так богата подъемами и падениями человеческого духа, что внимательному взору представляет богатый материал для сравнения даже с далекими минувшими эпохами. <...> В этих наших героях demi-monde'a, добрых и веселых по природе, остроумных, даже и знакомых с последними словами "науки", при всем том скучающих и обремененных долгами, истощенных оргиями и наслаждениями и часто готовых не все (как Катилииа) для стяжания чести и денег,- разве не узнаете вы в этой бледной толпе юных патрициев, из которых у меня на Дециев пир выхвачены Лелий, Клавдий, мечтающие об отцеубийстве, аплодирующие скептикам-адвокатам в их глумлении над великим жрецом, а втайне, в минуты страха и отчаяния, тихонько, впрочем, друг от друга, приносящие козлят в жертву богам..." {М. И. Сухомлинов. Особенности поэтического творчества А. Н. Майкова.- "Русская старина", 1899, No 3, с. 486-487.}.

   В "Трех смертях" и "Двух мирах" Майкова особенно зримо проявились гуманистические тенденции его поэтического таланта.

   Последняя четверть века в жизни Майкова (он умер 8(20) марта 1897 года) отнюдь не сопровождалась спадом его творческой активности. Утрата поэтом связей с передовой журналистикой, уход от злобы дня в сферу "вечных вопросов" и участившиеся обращения его к религиозной теме - все это не однажды давало критике конца века повод зачислять Майкова по ведомству "чистого искусства". Подобного рода взгляд нельзя назвать состоятельным. Изредка встречающиеся у Майкова противопоставления поэта толпе ("Ты на горе - они в долине"), а поэтического горения - "базарной суете" были скорее данью поэтической традиции периода романтизма, чем выражением сущности его природного дарования. В действительности таланту Майкова было не свойственно чувство снобизма и ощущение собственного превосходства над толпой. Трудно вообразить у поэта "чистого искусства" такую потребность в общении с народной массой, какую ощущаем мы в майковских "Летнем дожде", "Сенокосе", "Ночи на жнитве", в его "Неаполитанском альбоме". Трудно себе представить поэта-небожителя, который бы записанное из народных уст "Сказание о Петре Великом" охарактеризовал так, как Майков: "описание бури и потопления свейских лодок - такая живая, сжатая и верная природе картина, что было бы жаль, если б эти красоты народного творчества прошли незаметно в истории нашей поэзии".

   Заложенным в даровании Майкова возможностям его как выразителя народной жизни не суждено было, однако, проявиться в полной мере. Духовно возмужавший в окружении Белинского и М. В. Петрашевского, Майков был непоправимо надломлен террором "мрачного семилетия". И тем не менее в никогда не исчезавшей устремленности поэта "туда! туда!" - к снежным вершинам человеческого духа (см. "Ласточки", "Альпийские ледники", "Excelsior", "Из темных долов этих...", "Гроза" и др.) сказывались настроения его юных лет, родственные пафосу лермонтовской поэзии. И как бы ни смущала тень Лермонтова дряхлеющего Майкова своей "байронической" мятежностью, в майковском поэтическом творчестве никогда не исчезали полностью целенаправляющие и стилеобразующие лермонтовские ферменты. Порывы ввысь и боязнь высоты - такова амплитуда идейно-поэтических колебаний зрелого Майкова, составлявших драму его жизни.

  

   Достижения русской поэзии XIX века определяются прежде всего теми ценностями, которые созданы ее корифеями: Пушкиным, Лермонтовым, Кольцовым, Некрасовым. Каждый из них дал художественное выражение коренных потребностей своей эпохи, создал свои традиции, оставил своих последователей.

   Майков не возвышается до уровня великих поэтических имен. Он поэт второго ряда, но в этом ряду ему принадлежит одно из наиболее почетных и незаменимых мест. Без художественных "приращений", им созданных, поэтическая культура России была бы значительно беднее.

   К моменту выхода Майкова на литературную арену русская поэзия на отдельных направлениях еще не завершила ученического этапа своего развития, еще не успела освоить те ценности мировой культуры, которые были ей необходимы для соревнования "на равных" с европейскими "партнерами". Отсюда ясно, что одна только "культуртрегерская" роль энциклопедической по своему диапазону поэзии Майкова была поистине неоценимой. Блистательные поэтические опыты Майкова в антологическом роде, равно как и его переводы античных классиков, по определению Ф. Ф. Зелинского, образовали своеобразный античный "Гольфстрим", благотворно сказавшийся на дальнейшем развитии всей русской литературы. Зрелый Майков заметно обогатил русскую поэтическую культуру превосходными переводами из Гёте, Шиллера, Гейне, Шенье, Лонгфелло и других иностранных авторов.

   Огромная доля участия принадлежала Майкову также и в процессе возвращения русской поэзии к "собственным началам", которым в свое время придавал большое значение Пушкин {А. С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. 11, изд. АН СССР, М.-Л., 1949, с. 495.}. Борьба за них, растянувшаяся на целые десятилетия, отнюдь не ограничивалась сближением литературного языка с просторечием. "Галлицизмы или русизмы,- утверждал В. Г. Белинский,- бывают не в одном языке, но и в понятиях..." (VIII, 674). Блуждая творческой мыслью по разным странам и векам, А. Н. Майков и в языке и "в понятиях" своих всегда оставался поэтом русским, вполне осознававшим истерическую обусловленность выработанных предшествующим развитием национальных художественных форм. Отвергая установку западников на эстетический европоцентризм, Майков осуждал также и эстетический изоляционизм славянофилов. Именно поэтому поэт не принимал, например, ни ухарского тона, ни щегольства созвучий в "русских былинах" А. К. Толстого (см. наст, изд., т. 2, с. 352).

   Несмотря на свое почти безбрежное жанровое и тематическое разнообразие, майковское поэтическое наследие монолитно в стилевом отношении; в нем весьма ощутима инерция строго реалистического письма. Переболев еще в юные годы легкой формой "бенедиктовщины", Майков возвращается К Пушкину и ученическую верность его заветам сохраняет до конца жизни. Он проявлял последовательную непримиримость к напускному глубокомыслию, цветистой фразеологии и стихотворному гримасничанью. В конце своей жизни Майков резко отрицательно отнесся к первым поэтическим экспериментам русских декадентов (см. наст. изд., т. 2, с. 353-354). Это не значит, однако, что он был сторонником узко понятого эстетического традиционализма. Новаторские приемы автора "Неаполитанского дневника" были направлены всецело на усиление реалистической выразительности стиха и не имели ничего общего с претенциозным формотворчеством.

   Поэзия Майкова при всей ее непритязательности захватывает нас гармоническим слиянием мысли и чувства, чистотой художественного вкуса, напевностью и музыкальностью. Совсем не случайно по количеству положенных на музыку стихотворений Майкову среди русских поэтов XIX века принадлежит одно из первых мест.

   Сформировавшись как поэт на лучших общественно-политических и эстетических традициях 1840-х годов, Майков, несмотря на небезупречность своей дальнейшей общественно-политической биографии, постоянно испытывал на себе их притягательную силу. Это обстоятельство и обусловило значительность его вклада в сокровищницу русской литературы. Стихи Майкова не теряют своей свежести и красоты и сегодня. Лучшая часть его поэтического наследия продолжает обогащать художественную культуру советского общества.