Майков Аполлон Николаевич - И. Г. Ямпольский. Из архива А. Н. Майкова ("Три смерти", "Машенька", "Оч..., Страница 2 - Книги

хотворения - "Лишь утро красное проглянет в небесах..." и "Уж месяц март. Весна пришла, так густ..." (ф. 168, No 17556, л. 2-2 об.). В раздел "Разные стихотворения" входили по преимуществу произведения, не связанные с Римом тематически и не являющиеся отражением римских впечатлений.

Обратившись к разделу "Отрывки из дневника", без труда обнаружим, что в нем названы и стихотворения, не включенные впоследствии в цикл "Очерки Рима". Большая их часть была отвергнута, вероятно, по соображениям художественного порядка. Некоторые ("В-ву", "Вдохновение", "Своих листов стихи перебираю...", "Лихая болесть", "Вчера, близ Остии, на береге пустынном...", "Гомеру" и др.) так и не были напечатаны, но сохранились в архиве Майкова.

Сопоставление этого списка с сохранившимися автографами говорит о том, что он был составлен тогда, когда многие стихотворения цикла еще не были написаны. Кроме того, Майков не раз менял и состав цикла и расположение в нем стихотворений, что явствует из нумерации в списке и в автографах.

Менялись и заглавия стихотворений. "Amoroso" первоначально называлось "Серенада" (ф. 168, No 17556, л. 28), "Fortunata" - "Леонора" {No 17556, л. 31 об.), "Двойник" - "Непришедшие гости" (No 16474, л. 20); "Lorenzo", "Художник" и "Fiorina" вовсе не имели заглавий (No 17556, л. 15-15 об.; No 17607, л. 6). Входивший в цикл "Двулицый Янус" был начат не пятистопным амфибрахием, а пятистопным ямбом, с расположением рифм, несколько напоминающим терцины (см. набросок первых строф - No 16482, л. 35).

Список стихотворений 1843-1844 гг. дает основание для уточнения ряда дат. Так, в издании 1858 г. (кн. 1, с. 199, 244) "Amoroso" и "Древний Рим" датированы 1845 г. Та же дата стоит в автографах "Первого поцелуя" и "Элегии" ("Искусство чистое, опять, тебе покорный...") (ф. 168, No 16474, л. 30-30 об.).

Даже беглое знакомство с автографами убеждает в том, что Майков много работал над текстом стихотворений. Иногда это относительно мелкая правка - уточнение, поиски более выразительного слова, замена эпитета, исправление стиха, чтобы достичь большего благозвучия; в других случаях, как увидим ниже, происходила более сложная, коренная переработка и композиции и общего замысла.

Интересны и количественные показатели. В стихотворении "Fortunata" вместо 16 было 24 строки (ф. 168, No 17556, л.31 об.), а в стихотворении "На дальнем севере моем..." вместо 16 - только 12 строк (No 17607, л. 6). Вообще же творческую работу Майкова в целом характеризует стремление к сжатости, лаконизму, и в этом отношении он был весьма требователен и беспощаден к себе, как впоследствии И. А. Бунин, исключая из стихотворений все, что ему казалось лишним, необязательным, отягощающим текст.

В списке упоминается стихотворение "Искусство". Сохранились три его автографа. В одном из них (ф. 168, No 17556, л. 3-3 об.) имеется подзаголовок "(Скульптору)". В нем и еще в одном автографе (No 17512) стихотворение разделено на две части, что подчеркнуто нумерацией: 1, 2. В третьем автографе (No 16482, л. 32-33) они слиты воедино.

Приведу первую, неопубликованную часть (по первому автографу):

Я враг спокойствия. Душа моя всегда.

Пленялася борьбой творящего труда,

Как с древом пламени, с бездушным матерьялом.

Люблю, когда, водим небесным идеалом,

Художник борется, в сознании творца;

И брызги мрамора летят из-под резца,

И образ дивный в нем является мгновенно,

В нем сущий искони и присно пробужденный.

Искусство! как люблю я медленно следить,

Как ты рождалося, училось мыслить, жить;

Люблю воображать простор степей ливийских,

Где Нил течет, дитя ручьев эфиопийских.

Вот некий светлый муж к водам его идет;

Узрев его порфир, задумался, и вот

Железом он расторг покой дремавшей глыбы,

Ей образ сфинкса дал, влил жизнь в ее изгибы.

И люди с робостью смотреть его текли

Из ветхих шалашей, раскинутых в тени

Зеленоверхих пальм и кипарисов темных...

Свершен великий шаг! Зажжен святой елей!

В сих формах варварских, нестройных и

Огромных Искусство родилось! и стал с теченьем дней

Младенец отроком и дивный отрок сей

Мужает силами и члены развивает;

Он мыслить силится и бодро выступает

В арену, как боец в кольчуге и броне,

Пред ликом Греции и ищет наравне

С атлетом, лирою и песнью ионийской

Триумфа славного и ветки олимпийской.

Из помет на автографе видно, что Майков предполагал внести некоторые исправления, но не осуществил своего намерения.

Заслуживает внимания следующее обстоятельство. Из "очерков", первоначально входивших в цикл, некоторые были частично использованы для других стихотворений. Так, вторая часть "Искусства", начинающаяся стихом "Еще в младенчестве любил мечтать мой взгляд", - это ранняя редакция стихотворения "После посещения Ватиканского музея", выделившегося в самостоятельное произведение. В окончательной редакции оно было композиционно перестроено. Отрывок о "потемкинских палатах" и давних переживаниях поэта помещен в середине и возникает в связи с сегодняшними впечатлениями от посещения музея, где собраны замечательные произведения античной скульптуры. В ранней редакции он предшествует этим впечатлениям. В черновиках имеются интересные строки и подробности, впоследствии сжатые или вовсе устраненные. Вот один отрывок (ф. 168, No 17556, л. 8 - 8 об.; привожу в начале и конце строки печатного текста, чтобы было ясно место этого отрывка):

И взору их свой лик бессмертный обнажили,

Учители мои, привет мой чистый вам!

Пред этим мрамором, прожившим веки цели,

Пред этой мыслию, как бы окаменелой

В живом порыве; здесь, где, казнью поражен,

Ревет опутанный змеей Лаокоон

И, к небу взор подъяв, пылающий укором,

Шлет в гордой ярости проклятие богам;

Где, светлая как день, с глубоко-нежным взором,

Из волн рождается, как яркая мечта,

Как первая любовь божественно-проста,

Киприда юная; где Феб разит Пифона,

Где олимпийский Зевс с надоблачного трона

Движением бровей богам дает закон...

Здесь средь богов, богинь... и я меж ними, сам,

Один... я плачу! Да, я плачу чудно, странно...

Как будто музыке безвестной я внимал.

Устранены также пять строк из другого черновика (ф. 168, No 17556, л. 3 об.):

На севере моем еще служил я вам,

Как роскошь Пиндара в славянском переводе,

Я в бледной копии душою угадал

Исполненный красы живой оригинал.

По вас учился я жить, мыслить на свободе.

Надо думать, что Майков воспринимал все это как длинноты, мешающие выражению общего замысла.

Нечто аналогичное случилось и с "Лихой болестью", когда поэт забраковал ее. В конец стихотворения "Древний Рим" перенесено много строк из вступительной части "Лихой болести". Правда, они вставлены в иной последовательности и вложены в уста не Эпиктета, а старика-римлянина, учащего своих сыновей гордости и чести. Для издания 1858 г. конец "Древнего Рима" был переработан; эти строки сохранились в меньшем количестве и в них внесены изменения.

Воспевая в этом стихотворении величие древнего Рима - даже в его отрицательных проявлениях, Майков противопоставляет его современному человеку - печальным сынам бесцветных поколений, мертвым сердцем и нищим душою:

Иные люди здесь, нам кажется, прошли

И врезали свой след нетленный на земли,

Великие в бедах, и в битве, и в сенате,

Великие в добре, великие в разврате!

Ты пал, но пал, как жил...

и т. д.

В автографе (ф. 168, No 17556, л. 30) перед последней из приведенных строк поэт развивал ту же тему величия:

Здесь руку Сцевола, не дрогнув бровью, жег;

Здесь Брут своих сынов на казнь спокойно влек;

Отсюда Регул шел на смерть во имя Рима;

Отсюда, бросив прах отцов и кров родимый,

Озлобленный народ ушел с родных холмов,

Из Рима вынося в душе одну свободу,

И кланялся Сенат строптивому народу;

Здесь ратовал Катон; вонзая в грудь кинжал,

Сюда вперивши взор из Утии пустынной,

Он Риму рабскому, пред страшною кончиной

Последний римлянин проклятье

Ты пал, но пал как муж.

Обилие имен и реминисценций слишком отяжеляло стихотворение, и поэт оставил приведенный отрывок незавершенным. В окончательный текст не попали ни Муций Сцевола, ни Брут, ни Регул, ни Катон и сохранился лишь один мотив - покинувшего Рим народа (в несколько переработанном виде):

Ты пал, но пал как жил... В падении своем

Ты тот же, как тогда, когда, храня свободу,

Под знаменем ее ты бросил кров и дом,

И кланялся сенат строптивому народу...

Благодаря этому указанный мотив приобретал большее звучание. Оно еще усиливалось строкой точек после приведенного четверостишия. Строка точек не указывала на реальный цензурный пропуск, но могла намекать на невозможность подробнее развить тему восставшего народа.

Из трех автографов "Campagna di Roma" самый ранний и самый пространный не имеет заглавия (ф. 168, No 17609, л. 9- 10), несколько измененный и сжатый - под заглавием "Цирк Ромула" (меньше половины стихотворения), третий озаглавлен "Прогулка" (ф. 168, No 17556, л. 9 и 14).

В первом автографе вместо начальных 12 строк окончательного текста - 26 строк, лишь в малой степени совпадающих с ними.²⁴ Они кое в чем отличаются и общей тональностью.

Вот начало стихотворения в этой ранней редакции:

Пора, пора! Младое утро всходит,

Златистый луч проник в мое окно.

Пойдем. Здесь душно, вяло и темно.

Не знаю отчего, но грусть наводит

Мне на сердце весна, сиянье дня,

Но эта грусть без горечи; привычка

Сроднила с ней меня, и счастлив я -

Ведь иногда поет и в клетке птичка!

Пойдем, пойдем, оставим пышный Рим

И воздухом подышем полевым.

Люблю внимать безмолвию пустыни,

Печаль и дикость голых сих холмов,

Облегших Рим, как траурный покров,

Кудрявый плющ да куст сухой полыни.²⁵

Сократ, возьмем лихих своих коней,

Как вихрь по звонкой мостовой проскачем,

Пугая жен и старцев и детей,

От нас бегущих с воплями и плачем.

Пусть кардинал, завидя нас вдали,

От ужаса тотчас начнет креститься

И о спасеньи наших душ молиться

И петь псалмы за ветхи дни свои.

Но тише, стой! уж стук стальной подковы

Стал грохотом в широких воротах

Градской стены. Довольно, мы в полях,

А Рим - пусть спит, как змей спит стоголовый.

Как видим, здесь (как и во втором автографе) больше подчеркивается навеянная весною грусть, с которой сроднился поэт. Больше подчеркивается также не только величие прошлого, величие развалив, но и безмолвие пустыни, дикость голых скал.

Следует отметить, что в печатном тексте исчезли строки об испуганных женщинах, стариках и детях, о кардинале, но зато дальше появились отсутствующие сначала "дикий всадник за горой", усталый монах, спящий "в тени руины", и проч.

После строки "И мрачного источник вдохновенья!" (в окончательном тексте - "Угрюмого источник вдохновенья!") читаем:

Как будто бы проклятие лежит

Там, где громы анафемы рождались!

Уныния и скорби мрачный вид,

Где гром побед, крик пира раздавались!²⁶

Ни стелется трава зеленым лугом;

Ни рощи нет - и в рощах соловьи

Перекликаться не летят друг с другом.

Нет, голые долины и холмы;

Ручей меж них бежит весь грязный, мутный;

И люди здесь как бы поражены

Проклятием, суровы, бесприютны:

Как дикий зверь, гнездится человек

В развалинах гробницы Квиринальной -

Живой символ судьбы его печальной -

Минувший век и настоящий век!

В самом раннем автографе описанию руин цирка и встрече с мальчиком-пастухом предшествуют слова: "Я помню, раз. Таким же утром знойным", т. е. все это дано как воспоминание о бывшем раньше. Претерпела значительные изменения имеющая весьма существенное значение концовка стихотворения. В раннем автографе читаем:

Он протянул мне шляпу и просил

Смиренно "Христа ради" напевая...

Италия, Италия святая,

Вот жребий твой! У доблестных могил,

Стопой нечистой пепл их попирая

И руку к их статуе подымая,

Сыны твои во имя прежних дней

На хлеб насущный молят униженно -

Так точит червь труп доблестных мужей,

Из крови их и плоти порожденный.

В "Прогулке" этот эпизод завершается строками:

Романтики! Вот тема! вам разгул!

Воскликните: "Италия святая!"

Этот иронический тон был еще более усилен в печатном тексте (1847 г.):

И глядя на него, с наморщенным челом,

И руки на груди сложив крестом,

Мой спутник-юноша, весь цирк обозревая,

Встал Байроном, как будто просиял,

И с важностью трагической сказал:

"Италия, Италия святая!.."

Однако в издании 1858 г. (кн. 1, с. 195) юноша - романтик и позер исчезает; слова об Италии произносит сам поэт, и они приобретают иной смысл:

"Я голоден!" ...невольно я вздохнул

И, нищего и цирк обозревая,

Промолвил: "вот она - Италия святая!"

Редакция 1858 г. ближе в этом отношении к раннему наброску, чем к промежуточным редакциям, хотя, конечно, более лаконична и художественно выразительна.

Приведенные выше факты говорят о том, что работа над стихотворением шла одновременно в разных направлениях, пока оно не приобрело свой окончательный вид.

В связи с "Campagna di Roma" стоит остановиться на одном из писем и дневнике Майкова этого времени. Письмо к друзьям подтверждает автобиографическую основу стихотворения. "Живу очень умеренно, - писал Майков, - а из тех вещей, в которых не могу себе отказать, занимает главное место верховая езда: уж если чем будет мне вспомнить жизнь мою в Риме, так это бешеным ристанием по Римской кампании; вы, я думаю, уже читали много об дикой долине или пустыне, в которой лежит Рим; если не читали, то можете представить себе явно ее поэзию из того, как будут бранить ее папенька и Сергей Васильевич <...> Но я, по развратности своей, пристрастился к римской долине, обнесенной цепью Сабинских гор и снежных Апеннин и состоящей из холмов и почвы вулканического образования, голых, сухих; кое-где развалина; кое-где кипарис, стадо баранов, караван мулов. Иногда я целый день на коне, и так не то что выучился, а привык ездить верхом, что не чувствую ни малейшей усталости после такого ристания; случается сделать в день верхом верст 60" (ф. 168, No 16994, л. 20-20 об.). Здесь останавливают на себе внимание и отдельные детали, и даже слова, вошедшие в стихотворение.

Иного характера запись в дневнике. 12 декабря 1842 г., подробнейшим образом описав "цирк, находящийся на Альбанской дороге (древней Via Appia)", Майков заметил: "Для меня такое описание фактов гораздо более живописует величие римского народа, великого даже в своих забавах, нежели торжественная декламация писателей. Здесь каждая черта помогает разыграться воображению и не распяливает его, как возглас Шатобриана.²⁷В Ромуловом цирке, который один сохранился довольно, чтоб дать нам идею этой забавы римлян", и т. д. (ф. 168, No 17305, л. 25-26). Интересно, однако, что черты, которые "помогают разыграться воображению", попадают в стихотворения Майкова в сравнительно небольшом количестве и творческий процесс характеризуется строгим отбором деталей и изъятием всего лишнего. Так что мнение об описательности поэзии Майкова следует если не пересмотреть, то во всяком случае уточнить.

В черновиках "Palazzo" (ф. 168, No 17556, л. 6-7, 26) также имеются интересные места.

Первая часть стихотворения написана под впечатлением "следов времен былых" - оружия, орудий пытки и проч., а также портретов "гордых предков фамилии высокой". Четвертая и пятая строфы посвящены "женам". И здесь наиболее значительные расхождения с печатным текстом.

Так, в четвертой строфе сначала была более конкретная биография одной из них:

...Я родилась у Альп, в краю свободы,

Где с гор струи ручьев, как музыка, звенят...

Меня похитил граф... простая дочь природы,

Я отдалась ему, и вот средь сих палат...

Все это не понадобилось в более обобщенной характеристике.

Пятая строфа говорит о женщине, упивавшейся сладострастием, оргиями, мщением, но не нашедшей в этом удовлетворения. В черновике она написана, как и предыдущая, от первого лица, и, может быть, поэтому мотив душевного краха выражен сильнее:

Другая: "Не снесла я цепи самовластья,

И гордая душа прорвалась из оков;

Служили мне кинжал и яд и сладострастье,

В толпе любовников, при оргиях пиров

Нашла я жизнь себе, но не узнала счастья...

В разврате погубя и чувство, и любовь,

Я умерла одна, поруганной, презренной,

С проклятием в душе, глубоко оскорбленной...".

После этой строфы в печатном тексте идет строка точек, а затем поэт возвращается из прошлого к сегодняшнему дню: "И ныне пусто все в блестящей галерее" и т. д. В черновике была еще одна строфа:

О, душу тяготит язык былых веков,

Отвсюду слышатся проклятия и стоны,

И вопли пытками замученных рабов,

На трупах и костях воздвигнутые троны...

И лики праотцев, как будто из гробов,

Потомкам шлют урок, страданьем наученный,

Как смерти муками охваченный злодей

Любви к добру своих учащий сыновей.

Приведенные строки стоили Майкову большого труда, но в печатный текст так и не попали. Не исключено, что это результат автоцензуры. Отмечу попутно черновой вариант 4-й строки: "И взгроможденный трон с [апостольской короной]". Следует указать также вариант 6-й строки седьмой (предпоследней) строфы. Вместо "И движет вами клик: "Италии свобода!"" в автографе читаем: "И движет вами клик "равенство и свобода"". Трудно определить с уверенностью причины этой замены - во всяком случае в автографе эти слова из лозунга Великой французской революции XVIII в. "Свобода, равенство и братство" зачеркнуты не были.

Существенные изменения претерпело стихотворение "Антики", которое первоначально называлось "Ватиканский музей". Заглавие было изменено, вероятно, потому, что другое стихотворение, входящее в "Очерки Рима", было названо "После посещения Ватиканского музея". А оно в свою очередь раньше называлось "Антики" (ф. 168, No 17556, л. 33).

В стихотворении было другое начало. Майков говорил здесь о себе и своей далекой родине, где он воспитал в себе любовь к античному искусству (ф. 168, No 16474, л. 28):

Ну вот, наконец, после странствий далеких и трудных

Я в вашем огромном семействе, о чада ваянья!

В холодных снегах воспитал я горячее сердце

И вас понимать научился и ваших творцов опочивших

Божественный гений... О, сколько над вами промчалось

Веков и над мрамором злобы судеб разразилось...

Но мрамор бесчувствен, а мы... за него мы страдаем,

И раны его и для нас всё болящие раны...

Затем шла вторая половина стихотворения, начиная со строки "Творцы твои были, быть может, честимы и славны", где более подробно говорилось об испытаниях, выпавших на долю некоторых из них:

Иль в бедности горькой, под сенью убогого крова,

Быть может, они свой насущный кусок отлагали,

Чтоб мраморный камень купить, и не слышали даже,

Что голод мучителен, рубище ветхо и гнило,

Следя, как под дланью их мрамор немой оживает.

Потом вместо этих строк появилось (ф. 168, No 17556, л. 29 об.):

Иль, может быть, в жизни узнали лишь голод и горе -

Труда вдохновенные ночи да творчества гордость

Взносили их выше царей, а страдальцы искусства

Средь дивных созданий своих умирали от нужды.

И наконец последние две строки были зачеркнуты, а в печатном тексте остались лишь первые две.

На каком-то этапе работы было изъято приведенное выше начало и заменено восемью строками, известными нам из печатного текста, где появляется тема мрамора - "хранилища мысли былых поколений" и художника, сложившего воедино "разбитые члены".

Особый случай переработки раскрывает автограф стихотворения "Двойник" (ф. 168, No 16474, л. 20). Первоначально оно называлось "Непришедшие гости" и коренным образом отличалось и по общему замыслу, и по тексту от окончательной редакции. После первых пяти строк, в которых описывается приготовление к приему гостей, вместо следующего стиха ("Но гости не идут никто... Изменила и ты, молодая...") было:

Но гости не _и_дут. Ни он, златокудрый певец и забавник,

Чья острая шутка как шумный волчок пробегает

В веселой беседе, ни тот, кто угрюмый и в пире,

Нахмурясь сидит за вином, вспоминая, быть может,

Пиры удалые протекших времен своей юности бурной.

Никто не идет. Даже ты изменила, о дева...

Дальше в обеих редакциях, и первоначальной, и окончательной, речь идет об этой гостье, "царице стола моего". Характеристика двух других из предполагаемых гостей была исключена.

Но гораздо более существенно другое. После стиха "Печально гляжу я на ясные свечи, ряд длинных приборов" вместо наиболее значительных, определивших заглавие строк 13-23 окончательной редакции было всего пять нейтральных строк:

Как будто бы гости все умерли... Грустно и хочется плакать.

Эх, сяду один я за кубок мой верный, да милых

Подруг своих Муз призову. Музы с Бахусом дружны...

Ужель мне измените в жизни, меж слез и печали,

И вы, собеседницы ныне мои одинокого пира?

Таким образом, центральная и необычная для Майкова тема стихотворения - тема "двойника", "непрошенного гостя", усевшегося напротив и с насмешкой глядящего в глаза поэту, гостя, к которому поэт не может привыкнуть, хотя они давно знакомы, "неотступного софиста" и "беспощадного хирурга", терзающего его душу, отсутствовала в первоначальном наброске и появилась позже.²⁸

Творческая работа Майкова была сосредоточена главным образом на поисках более точных и выразительных слов, на устранении длиннот, ненужных деталей, достижении большей компактности (в качестве еще одного примера можно привести стихотворение "Газета" - ф. 168, No 17556, л. 7 об., 39-39 об.).

Впрочем, иногда это не обходилось и без потерь. Кроме того, не во всех случаях можно с уверенностью утверждать, где мы имеем дело с художественными, а где с внешними соображениями, с автоцензурой. Нельзя не учитывать позднейшего признания поэта, что в 1840-е годы он находился "под страхом внезапного взлома замков и осмотра жандармского" и что произведения "с недосказанною мыслью" - следствие лежавшего на всех "гнета".²⁹

Следует сказать несколько слов о стихотворении "Бессонница". Оно входило во второй раздел задуманного сборника, но дошедшая до нас авторская оценка интересна для характеристики общего направления поэтических исканий Майкова в 1840-е годы. Стихотворение датировано 1844 г. Оно начинается так:

Мечусь на ложе сна... я чувствую, течет

По жилам острая отрава.

Пью жадно воздух раскаленный... бьет

Кровь в голову как огненная лава.

Затем говорится о горьких упреках, неизгладимом стыде, собственном неотразимом суде над свершенными делами и проч. И дальше:

Зачем вы гоните покой от жарких вежд

И разом подняли в душе моей боренье

Порывов праведных и робкого сомненья,

Стыда и гордости, потери и надежд?

На полях - карандашная надпись Майкова: "Все это вздор - силился подстроиться под тогдашний лад и в этом усилии потерял все прежние достоинства своих стихов - наивность и верность природе" (ф. 168, No 16474, л. 23).

Как указывалось выше, "Лихая болесть" первоначально намечалась для "Очерков Рима". Она была опубликована мною³⁰в той редакции, которая содержится в письме Майкова от февраля 1843 г. Более поздний текст был обнаружен мною среди стихотворений, входивших в цикл "Очерки Рима" (ф. 168, No 17607, л. 8-9), когда книга уже была сверстана. Приведу наиболее существенные разночтения.

Стихотворению предшествует эпиграф: "В 13.. году показалась язва, известная под именем Черной Смерти. Опустошив Африку, Азию, она перешла в Европу ... В Киеве, Чернигове, Смоленске и Глухове не осталось ни одного человека. Ист<ория> гос<ударства> Рос<сийского>, т. V (?)". Вопросительный знак поставлен самим Майковым. Это не цитата, а неточный, по памяти, пересказ.³¹

Строка 45 - "Для века своего писали, не для нас" (вместо "Для родины своей...").

Строки 52-61, где говорилось о Карамзине, Державине, Дмитриеве, Батюшкове, Пушкине, заменены следующими строками:

Своих ли, русских, взять - о боже, что за грусть!

Иных еще твердил ребенком наизусть;

А новые? Тот пуст, тот плачет, стонет, тужит,

А тот на площади народным шутом служит.

Иных и можно бы, но все одно! ей, ей!

Над предпоследней строкой вариант: "(А тот у Дубельта шпионом верным служит)".

В черновиках "Лихой болести" также имеются интересные места. В одном из них (ф. 168, No 17798) сказано о "новых" (некоторые строки не завершены и не отделаны):

Из новых? Полевой, Булгарин, Греч -

Давно надобно плетьми их бы посечь.

А Кукольник - одну все песню воспевает:

Талант непонятый в гонении страдает.

Бернет - туманен, сух, и немцев набрался,

Как будто бы в стране

родился

Наш Гете, наш Байр_о_н, наш мистик, наш романтик,

То ярый сумасброд, то сен-жерменский франтик,

Что жил в пещере. Что ж? Его ль еще читать,

Его ль мистерии по пальцам разбирать?

Вот в Бенедиктове талант природный дышит,

Но нынче он замолк и ничего не пишет,

При том и он надут, натянут, рококо,

В метафорах уж как зайдет он далеко!

Еще есть сумасброд, [который]

Принял за образцы старинных стихотворцев.

Слова "Наш Гете, наш Байрон" - насмешка над О. И. Сенковским, который в рецензии на "Торквато Тассо" Н. В. Кукольника назвал его "юным нашим Гете", а также сравнил с Байроном.³² Майков отнес эти слова к поэту, прозаику, драматургу, автору ряда мистерий А. В. Тимофееву. И. И. Панаев писал о нем в своих воспоминаниях: "О нем ходили странные слухи: живя на даче в Парголове одно лето, он вырыл, говорят, какую-то пещеру, и в ней читал и писал, возбуждая к себе любопытство дачниц, которые прозвали его Парголовским пустынником <...> Он не в шутку вообразил, что он поэт, добродушно поверив мистификации Сенковского".³³ Сенковский после смерти Пушкина назвал Тимофеева наиболее достойным его преемником.³⁴

Приведенный черновик характеризует отношение Майкова к вульгарному романтизму 1830-х-начала 1840-х годов, в том числе и к члену домашнего кружка Майковых - В. Г. Бенедиктову.

Другой черновой набросок (ф. 168, No 16482, л. 40) начинается следующими строками:

И разум укрепил во зрелом размышленьи.

[Наукой стоиков иль] и в жизни быть прямым,

О мудрый Эпикур, поклонником твоим!

Покуда молоды: плюща и винограда!

Давай душистых роз [горациева сада!] и ласки юных дев,

Пиров и праздников, за полночь продолженных;

Давай нам сладости бесед уединенных...

и т. д.

Представляет интерес упоминание имени Эпикура в том же контексте, в котором впоследствии фигурирует Эпиктет. Казалось, что мы имеем дело с явной опиской или ошибкой Майкова. Такому предположению противоречит, правда, то, что об Эпиктете говорится в обоих автографах и что имя его рифмуется. Теперь выясняется, что это было, может быть, и необоснованное, но сознательное исправление.

Ср., кроме того, с последними строками юношеской поэмы Майкова "Олинф и Эсфирь":

Мне живо чудятся пиры и колесницы,

И юный Эпиктет в венке за пиршеством,

Тимпан и звуки лир, и пляшущие жрицы,

И образ мумии в наряде гробовом;

И весел я... Так что ж? Прийдут иные лета,

И свянут для меня гирлянды Эпиктета!

---

К стр. 48 (строка 10 снизу).

Сократ - художник С. М. Воробьев (1817-1888). По свидетельству художника В. Е. Раева, Воробьев и Майков были большими любителями верховых прогулок (см. его воспоминания в ГБЛ, ф. 178, К6498, No 2 г, л. 67; сообщено Л. С. Гейро).

¹ Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1975 год. Л., 1977, с. 84.

² Сверху позднейшая карандашная помета: "Три смерти".

³ Библиотека для чтения, 1857, No 10, с. 199.

⁴ Евгеньев-Максимов В. Е. Жизнь и деятельность Н. А. Некрасова, т. 2. М.-Л., 1950, с. 37-38.

⁵ О цензурных купюрах в поэме "Две судьбы" см. мою заметку в кн.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л., 1976, с. 28-33.

⁶См. воспоминания известного педагога и редактора педагогических журналов А. А. Чумикова "Мои цензурные мытарства" (Русская старина, 1899, No 12, с. 588, 590).

⁷ Взят явно недоработанный вариант: слово "цветок" осталось без рифмы.

⁸ "Ты рождена воспламенять" - первая строка стихотворения Пушкина "Гречанке".

⁹ за дверь! (франц.).

¹⁰ В автографе имеется набросок этих строк:

А скептики еще

злые

Колеблются Европа ли Россия?

¹¹ Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 6. М., 1955. с. 9, 17, 21.

¹² Там же, с. 530-531.

¹³ заранее, наперед (лат.).

¹⁴ Ср. строки из поэмы Майкова "Олинф и Эсфирь": "Там хлеб Этрурии богатой В пыли влекут волы рогаты...".

¹⁶ Каналетти (настоящее имя и фамилия - Джованни-Антонио Канале, 1697-1768) - итальянский художник.

¹⁶ Имеется в виду опера Д. Мейербера "Роберт-Дьявол".

¹⁷ Вот какие у меня чувства при виде этих памятников: я вошел в Пантеон, долго любовался, пораженный его величием; потом мне захотелось от радости броситься на пол, кувыркаться, прыгать и плясать. (Примеч. А. Н. Майкова).

¹⁸ божественных братьев (лат.).

¹⁹ с ножом к горлу; буквально: с шпагой в руке (франц.).

²⁰ Напомним, что тема "Россия и Запад" занимает существенное место в написанной в это же время поэме "Две судьбы".

²¹ См.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л., 1976, с. 131-132.

²² Автограф начала этого стихотворения, написанного октавами, см. ф. 168, No 17603, л. 4 об.

РИМСКАЯ ДОЛИНА

Укромно приютись среди руин,

Вот слеплен дом под сенью виноградной.

О смуглая жилица А