Меньшиков Михаил Осипович - Клевета обожания

ягкой и жалостливой душой. Наводнение петербургское его страшно встревожило, и он в письме к друзьям просил оказать помощь пострадавшим из его "онегинских денег"²¹. Пушкин терпеть не мог ходулей и к страданию человеческому относился просто, как и все простые люди - с состраданием. Пушкину и во сне не снилось в лице маленького чиновника, сошедшего с ума от горя по своей Параше, выводить "мировое начало", которое находится будто бы "в ужасающем столкновении" с другим "мировым началом" - волею "сверхчеловеческого демона", как напыщенно выражается г. Мережковский. По мнению г. Мережковского, слова бедного Евгения: "Добро, строитель чудотворный!.. Ужо тебя!" были не простою бранью несчастного, - а вот что: "Мы слабые, малые, равные идем на тебя, Великий, мы еще поборемся с тобой, сильные нашею жалостью, и как знать - кто тогда победит?" Скажите, как хитро! Но навязывать эту хитрость чистосердечному гению Пушкина - сущая клевета. В глазах г. Мережковского несчастный чиновник не более как "дрожащая тварь". Ну и пусть так, но приписывать Пушкину это глупое презрение к человеку бедному, обезумевшему от горя, - клевета и ничего больше.

  

  

   Все навыворот - вот тайный лозунг г. Мережковского. Увлекшись "переоценкой" вечных ценностей человеческого духа, в качестве подражателя Ничше, г. Мережковский восстает против "галилейской жалости" как против какой-то подлости, думая, что он говорит этим что-то умное. Но то, что у Ничше достаточно объясняется начинавшимся сумасшествием, у г. Мережковского я уж не знаю, чем объяснить, не обижая его. Поэтический талант нашего поэта неуравновешен и потому договаривается до безумия, первый признак которого, как известно, состоит в потере нравственного чувства. Поэтому, за что бы наш поэт ни ухватился, во всем у него ускользает самое драгоценное - нравственный смысл, и получается часто блестящая, но очевидная бессмыслица. Увлекаясь всей душою язычеством, красотою, силою, любовью, героизмом, - г. Мережковский оклеветывает все эти явления, навязывает им преувеличенные, карикатурные черты. Например, героизм. Жизнью тысячелетий человечество выработало нравственный взгляд на героев как на людей долга, людей нравственного подвига.

  

   Оставь герою сердце! Что же

   Он будет без него? Тиран!²² -

  

   справедливо говорит Пушкин, и во всех героях своих, которых любит, он неизменно отмечает эту черту - сердце. Даже в Наполеоне, тоскующем "один, один о милом сыне в изгнаньи горьком"²³, он нашел это человеческое чувство. Герой - носитель долга, защитник справедливости, поборник правды; такими рисуются наши богатыри, таково западное рыцарство, таковы все истинные герои столь любезного г. Мережковскому язычества. Даже у Гомера наряду со стихийным Ахиллом выдвинута светлая фигура Гектора, и сам Ахилл был бы простым животным, если бы участие его в битвах не объяснялось нравственным мотивом: защитою Менелаева дома и жалостью по Патроклу. Так что даже первобытному варварству не чужд этот взгляд на героизм. Но г. Мережковский все это перерешил наоборот; для него герой - воплощение права без тени каких-нибудь обязанностей. Герой, видите ли, имеет "великое дерзновение" - и довольно. До сих пор думали, что героизм - это самоотверженность, жертва ради блага других, - теперь навыворот: благо других, самое идеальное, ставится ниже воли героя. Он, видите ли, "венчанный Роком", идет к "неведомым целям", и потому, что эти цели неведомы, человечество приглашается своими костями устилать путь ему. Человечество - ведь это презренное большинство, это чернь, для "звериных ушей" которой слишком много чести, чтобы объясняться с ней: "божественный хищник" должен "налететь" на толпу, как орел на стадо гусей, и выбирать любую жертву молча - ведь это не более как "тварь дрожащая". Право, почитав г. Мережковского, можно подумать, что он сам близок к тому, чтобы почувствовать себя хищной птицей и, может быть, в качестве таковой и налетел на стадо гусей - Гоголя, Достоевского, Гончарова, Тургенева, Льва Толстого...

  

  

   Урезонить г. Мережковского, конечно, невозможно; единственный резон, ему приятный, - какое-нибудь жестокое насилие, за которое он - по его логике - должен бы тотчас же возвести вас в герои. По понятным причинам приходится отказаться от такого аргумента. Не для г. Мережковского, а для более здоровых последователей его - вроде г. Перцова, его издателя {Боюсь, впрочем, утверждать, что г. Перцов и до сих пор остается приверженцем символизма и г. Мережковского. Г. Перцов, поэт, критик и публицист, выступив в "Русском богатстве" последней редакции, непостижимо быстро перешел к почитанию г. Мережковского, затем г. Розанова и наконец объявил себя славянофилом школы С. Ф. Шарапова²⁴.}, - можно заметить, что жизнь большинства человеческого рода не так глупа, как кажется, что презренная чернь, так или иначе, зарабатывает честно свой хлеб и жизнь проводит так, что она продолжается и даже расцветает. Но стоит появиться "божественному хищнику" - Атилле, Тамерлану, Батыю - и цветущие страны превращаются в пустыни, в песке которых до сих пор валяются черепа и кости народов, стертых с лица земли. Даже небольшие хищники, вроде Наполеона, успевали за короткое время наделать столько бед, что загладить их не удается в целое столетие. Если бы эти "божественные хищники" оставили в покое чернь презренную, не налетали бы на нее от времени до времени и не расстраивали нежной ткани народной, не губили бы плоды целых поколений, может быть, "тварь дрожащая" устроилась бы очень не дурно. Вспомните, что именно против подобных "божественных хищников" и одурачиваемых ими полчищ содержатся армии, под гнетом которых народы изнемогают. Даже одна возможность этих хищников изнуряет человечество. Если обожать подобных героев, то г. Мережковскому следовало бы, подобно дикарям, обожать и тигров, и львов, и крокодилов, и волков, - ведь это те же четвероногие Тамерланы и Наполеоны. Роль их в мировом хозяйстве та же самая. Я вовсе не отрицаю героизма, но истинные герои шествовали не на костях народов, а умирали на крестах, на кострах или с чашею яда в руке... Не они были истребителями, а их истребляли. После них осталась мысль, которая и продолжала героическое служение человечеству, и мысль эта была не за насилие, а против него. Есть, значит, герои и герои...

  

  

   Психология героев и толпы не так уж хитра, но г. Мережковский понимает ее навыворот. Он полагает, что такие "герои", как Наполеон I, Робеспьер и пр., относились с величайшим презрением к черни. Он грубо ошибается. Именно хищные герои ухаживали за чернью и ставили себя в уровень с нею, - иначе им и не увлечь бы своих полчищ. Явись "герой" г. Мережковского перед чернью и скажи ей откровенно, что считает ее сволочью, "дрожащей тварью", которой если и погибнуть по его мановению, так что за беда, - он не далеко бы ушел со своим героизмом. Чернь пришла бы в понятное недоумение, то самое, которое встретил пушкинский поэт. "Нет, если ты небес избранник", сказала бы чернь, то "свой дар, божественный посланник, на благо нам употребляй". И если герой не признал бы этих претензий уважительными, то и чернь не признала бы героя. Признал бы его - без всяких условий - разве уж последний отброс черни, да и то в тайной надежде, вступив в союз с "героем" против толпы, поживиться на ее счет. Все сомнительные герои, вроде Наполеона, Цезаря и пр., добивались добровольного признания толпы (напр<имер>, солдат) и добивались не жестокостью, не криками "Подите прочь! Какое дело!" и пр., не презрением к толпе, а напротив, - лестью и преклонением пред ней. Наполеон, если бы вместо "mes braves" {мои храбрецы (фр.). - Сост.} называл своих гвардейцев в глаза пушечным мясом - едва ли продержался бы хоть полчаса на своей высоте. Ему - как и другим великим полководцам - приходилось вести жизнь солдата, разделять все опасности и невзгоды и показывать вид, что он избранник и любимец своих приверженцев, их порождение, и что не он ими движет, а их воля заставляет его вести их. Истинные герои, пророки и мудрецы не прибегали к такому подлаживанью к своей среде - и конец их был иной...

   Г. Мережковский с негодованием набрасывается на демократическое равенство современного культурного общества, считая его синонимом черни. "Народ, толпа, чернь" у него неотделимые понятия. Но ничего подобного нельзя приписать самому Пушкину. Крестьянство наше Пушкин любил, тяготел к нему душою, учился у него языку и поэзии и сам, судя по письмам, говорил почти простонародным языком, несравненно более народным, чем язык тогдашней словесности. Пушкин гордился своим дворянством, но не больше, чем гордились своими дворянами и мужики: этот предрассудок у него был народен. Пушкина постоянно тянуло к народу, как Алеко. Он чувствовал, что народ скорее понял бы истинного поэта, нежели изуродованное, хуже чем невежественное - полуобразованное тогдашнее общество, проникнутое сверх своих еще и заграничными суевериями. Уж на что цыгане похожи на чернь, а Пушкин - сам бегавший к ним²⁵ - заставляет их принять поэта (Овидия) как святого старика. Пушкин охотно читал старой няне свои стихи и встречал в ней больше сочувствия, нежели, напр<имер>, в Сенковском, человеке, по-тогдашнему, с огромным образованием²⁶. Портрет этой чудной няни или старика Савельича в "Капитанской дочке" - разве мог бы зарисовать их с такой любовью поэт, презиравший народ?

   Кого Пушкин искренно презирал, так это свое общество, среди которого вращался, за исключением немногих избранных и друзей. Именно к этому классу обращал он свои громы, как бы предчувствуя, что не народ, а именно эта "светская чернь" пожрет его.

  

  

   Противупоставляя поэта и чернь, г. Мережковский с бесконечным презрением говорит о принципе большинства в западноевропейском обществе. Этот принцип, опирающийся на подсчет голосов, будто бы враждебен всему высокому и есть отрицание аристократизма духа. Но, не говоря о том, что этот принцип в управлении некоторых стран (как, напр<имер>, Англия) в течение столетий не повел к особенно дурным результатам, не низвел эти страны на низшую ступень просвещения, богатства, творчества в науках и т. п., нужно вспомнить, что принцип большинства применяется лишь в специальной области, в сфере материальных прав. Г. Мережковский мог бы знать, что ни один парламент не решает вопросов искусства, науки, техники, религии, поэзии - во всех этих областях решающий голос принадлежит меньшинству, группе гениев в каждой области, и "чернь" не нужно обращать в "тварь дрожащую", чтобы она слушала "проповедь" этих гениев - она охотно их слушает - если эти гении истинны. Вот разве для неистинных, дутых гениев нужно было бы покорять толпу бичами... Толпа (на Западе) если предъявляет свою "волю большинства", то главным образом в расходовании материальных средств, с нее же собираемых, в решении вопросов общей безопасности, здоровья, комфорта и т. п. Тут спор идет не о каких-нибудь абстрактных началах, не об истине и красоте, а об удовлетворении более скромных нужд; заявляются и подсчитываются не идеи, а желания. Парламент выражает не мысль страны, а ее волю, ее преобладающее желание. Когда речь зайдет об интересе отвлеченном, даже в сфере законодательства, решающий голос принадлежит не представителям большинства, а единицам - современным представителям науки права. Скромная чернь охотно предоставляет вырабатывать принципы законов избранному меньшинству - государственным людям, академикам и т. п. Законопроекты вносятся всегда не "большинством", а отдельными лицами и делаются знаменем партий не прежде, чем эти отдельные лица сумеют убедить большинство, т. е. покорить себе "толпу". Парламент охотно предоставляет себя влиянию "героев" - и если они есть среди депутатов, каждому дано право взойти на трибуну и увлечь силою своего знания и таланта всю "чернь". Не дано только право единицам, как некогда баронам, убеждать "большинство" кулачною расправой. Если оратор даровит, умен, знающ и т. д., он и увлекает толпу - подсчет голосов является до некоторой степени лишь показателем гениальности этих отдельных лиц; ясно, что принцип большинства не только не враждебен аристократизму духа, но скорее благоприятен для него. При обратном начале не было бы соревнования между "героями", не было бы нравственной победы над чернью. Без арифметики совершенно нельзя обойтись, если вы хотите узнать, покорили ли вы толпу или нет. Ведь даже Тамерланы и Наполеоны, прежде чем "налететь" на "тварь дрожащую", считают число своих сообщников и противников, - как же не считать голосов в общественных учреждениях? Скажут: "Мнение одного мудреца для черни более ценно, чем мнение о нем толпы". Бесспорно - но вопрос идет не о мнениях, а о желаниях толпы, которые нужно покорить. Если бы в каждую минуту в человечестве был всего лишь один "герой", ну, тогда рецепт г. Мережковского о "дрожащей черни" имел бы некоторый, хоть и не красивый, смысл. Покориться всем одному, заведомо великому - куда ни шло. Но что если "великих" явится несколько и все они одновременно предъявят требования покорности? - как это и бывает в современном обществе. Ничего не останется, как подсчитать число увлеченных теми и другими, чтобы выяснить влияние сильнейших, т. е. выделить некоторым образом аристократию парламента. Не станете же вы отрицать, что вожди партии - самые талантливые в своей партии, самые блестящие. Правда, парламент не включает в себе все таланты страны, но это потому, что он не включает в себе и всех функций страны, а лишь одну. Ренан и Дарвин не были депутатами потому, что не были политиками, и их огромные познания в библейской истории и биологии не имели бы никакого приложения при вопросе о налоге на спички или ассигновке на вооружения. Эти - политические - вопросы решают, так сказать, аристократы политики, хотя и аристократы химии, анатомии, живописи, музыки в качестве граждан не лишены права подать свой голос, имея каждый своего поверенного в парламенте. Аристократы музыки или нумизматики не потому не заседают в палате, что их туда не пускают, а потому, что они и сами туда не идут - нельзя же их тянуть туда насильно.

  

  

   Отрицать "большинство" в политике значит отрицать самые основы современного общества, но в таком случае следовало бы предложить другой, более высокий принцип. Христианские идеалисты указывают этот принцип - в повиновении воле Бога (раскрытой Христом). Г. Мережковский указывает этот принцип - в повиновении воле героя, осязаемого, живого "полубога". Но если можно представить себе общество, основанное - как первые христиане - на любви (к богу и человеку), то "общество", основанное на страхе, есть в сущности орда, человеческое стадо, не более. Как ни презирает г. Мережковский "тварь дрожащую", но она успела во многих местах выйти из состояния стада. Современной общественности еще далеко до "общества любящих", но она уже сложилась в "общество уважающих" друг друга, в чем и состоит принцип большинства. Он всюду принят, где общество уже вышло из состояния стада, но еще не вошло в Царство Божие, где большинство голосов всегда "абсолютное". От скромного семейного до государственного совета, от волостного правления до сената, от собрания учителей любого училища до академий и факультетов, от артели рассыльных до всемирных съездов разных деятелей - всюду господствует принцип большинства и счета голосов. Наивно думать, как, по-видимому, думает г. Мережковский, что этот ненавистный ему принцип есть новость в истории - "демократическая" новость. С доисторических времен, с тех пор, как установился общинный строй, существовал совет, а совет невозможен без отобрания голосов. Самые аристократические корпорации - дружины князей, боярские думы, судебные коллегии - не обходились без счета голосов. Военный совет, суд пэров, конклав, конгресс государей, вселенский собор - пусть г. Мережковский укажет хоть одно собрание, не исключая столь любезных ему богов Олимпа, где бы общий вопрос решался без счета голосов, без узнания мнения "большинства". И никто не называл этих собраний "толпой" и "чернью" за то только, что они решают сообща. Отрицать большинство значит отрицать не только демократию, но и такие аристократические установления, как церковь, "общество верующих", как нация, "общество единокровных" (так как и церковь, и нация есть большинство в отношении веры, языка, племени и т. п.). Для сведения г. Мережковского замечу, что у нас коллегиальное начало с ненавистным ему счетом голосов введено обоготворяемым им Петром I²⁷.

   Большинство, точно выраженное (для чего необходим счет), есть столько же признак черни, сколько аристократии. Толпа перестает быть бесформенною массой, чернью только тогда, когда начинает выясняться большинство, - только счет одинаковых признаков организует хаос людской в стройное общество. Не было бы счета, не было бы и аристократии: все элементы, лучшие и худшие, сливались бы в одну массу. Вне собраний и учреждений, в обществе, среди свободных профессий всегда идет непрерывный подсчет мнений, выдвигающий таланты на чреду общественного внимания. Слава Пушкина, как и всякая иная, создалась именно разграничением его поклонников от непоклонников.

  

  

   Г. Мережковский, говоря о Наполеоне, вместе с поэтами 30-х годов плачет над судьбой великого, павшего жертвой малых, - над судьбой героя среди черни²⁸. Но именно Наполеон-то и опровергает г. Мережковского. Наполеон унижен был не чернью, а союзными монархами Европы, т. е. аристократией по преимуществу. Чернь его вознесла на высоту, аристократия низвергла. Точно так же и Пушкин, прославившись преимущественно в средних кругах публики, пал жертвою аристократических интриг: "демократия" в его гибели неповинна. Если вспомнить судьбу героев - ложных, как Наполеон, Атилла, Цезарь и т. п., или истинных, как герои христианства, Сократ, Сенека, Гус и т. п., - увидим, что их губит не чернь, а современная аристократия. "Бессмысленный народ" обыкновенно стоит в стороне, а когда мысль героя проникает в его толщу, то народ высылает пророку лучшую свою кровь, благороднейших поклонников, которые, подняв знамя его, растоптанное "меньшинством", фарисеями и первосвященниками, возносят его на мировую, всенародную высоту. Великое учение орошает и животворит сердца толпы, пока не сделается аристократическим, пока не попадает в заведование замкнутой касты, и чем более эти касты, "аристократическое меньшинство", отгораживают истину от толпы, тем более истина мертвеет и превращается в ложь. История великих учений полна примерами их гибели не на площади, среди толпы, а в скиниях завета, палладиумах и храмах, воздвигнутых для их бережения. Напротив, дух истины часто сохранялся в сердцах "черни", или в отдельных, гонимых аристократией "сектах", или в народной массе, которая при первом же дуновении свободы обнаруживала понимание древней истины в ее первобытной чистоте.

   Г. Мережковский говорит, что со стороны пушкинского поэта было "слабостью" даже разговаривать с чернью. Но представьте себе, в самом деле, если бы все поэты и герои приняли бы этот совет. Пророки должны были бы бежать не к народу, а из народа. Будда, Сократ, Христос и те же самые "олимпийцы" Гете и Пушкин должны были бы обречь себя на одиночное заключение и не только не говорить, но даже не писать своих вещей (так как писание - тот же разговор, но с еще большими массами народа). Хорош был бы Прометей с своим огнем без человечества или Моисей со скрижалями - без Израиля! Хорош был бы "поэт действия" Наполеон - без своей великой армии!

   Преклоняясь пред героями вроде Наполеона без всякой критики, возводя их в герои только за внешний успех, закрывая глаза на их чудовищные недостатки, на их низость, г. Мережковский поступает сам как представитель черни. Именно ведь чернь идолизировала генерала Бонапарта и возвела его в герои. Именно толпа подхватила его "на щит" и вывела в полубоги. Но толпе простительно: она невежественна, ей виден лишь внешний блеск "героя", лишь его успехи, ему приписываемые, но достигнутые менее всего им. Для толпы невозможен критический взгляд на "героя", ей неизвестны настоящие замыслы героя, бесчисленные условия, из которых слагается настоящая, нелегендарная его жизнь. Толпа, возведя Наполеона в героя, пользуется им лишь как громким именем для цикла громких событий, как знаменем или символом их, и потому часто наделяет своего идола свойствами, каких тот и не имел. Но прилично ли писателю становиться на эту точку зрения "черни"? Надо заметить, что и из черни-то могут разделить взгляды нашего просвещенного поэта разве лишь подонки ее, те отбросы, которые уважают в идоле лишь физическую силу, только способность к злу. Масса же народная всегда обоготворяет "героя" не за силу, а за что-то божеское, благое, что желает видеть в этой силе.

  

  

   Молодой поэт, столь высоко возносящий героя над толпою и отделяющий его от нее пропастью презрения, забыл из своей же поэзии урок, который один индусский пария, представитель черни, дал - и не только аристократу, а - самому Будде, когда тот на мгновение позволил себе рассуждать так, как г. Мережковский. У меня нет под руками стихотворений г. Мережковского, но расскажу одно из них сухою прозой. В пустынный храм с изваянием Будды зашли нищие, умиравшие от голода. Один из них захотел взять драгоценный камень, украшавший чело идола. Но разгневанный бог отогнал несчастного своими громами. Тогда тот возопил: "Вседержитель! Ты не прав! - Мы умираем с голоду, а ты, обладатель мира, ты, учивший милосердию, жалеешь какого-то камня, чтобы нас насытить!" Божество устыдилось этой смелой речи и наклонилось до земли, чтобы дать возможность снять со своего чела алмаз²⁹.

   Это прекрасное стихотворение - достойный ответ поэту в "Черни" и теперешнему г. Мережковскому. На гневное, надутое "Подите прочь! какое дело..." и пр. следует кроткое: "Ты не прав". Рассердиться-то, оттолкнуть-то от себя живое, страдающее существо, темное и бедное, - нетрудно - это не большой подвиг для полубога. Посулить "бичи, темницы, топоры" или, подобно г. Мережковскому, заметить: "Он погибнет. И пусть! Не он первый, не он последний", - все это, право, звучит не по-божески; это совсем не аристократизм, а нечто чернее черни. О, если бы грубые слова г. Мережковского сказал бы не просвещенный поэт, а какой-нибудь дворник, - ни на одно мгновение сам г. Мережковский не усомнился бы, что они злы и бездушны, что в них говорит черное варварство дикаря. Ибо "бичи и топоры" или шествие героя "по костям бесчисленных, малых" считается варварством всюду, кроме Дагомеи и Афганистана. "Вседержитель, ты не прав!" И тем более не прав г. Мережковский, который все-таки не Будда, при всем величии. Молния божественного разума озаряет часто и "ничтожного" парию, тогда как полубог остается во тьме. То, что есть истинный аристократизм, искра чистейшего света, не есть сплошное состояние ничьей, даже самой великой души, не есть принадлежность какой-либо группы в обществе, хотя бы самой избранной. "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон", даже поэт, "небес избранник", может быть ничтожнее "детей ничтожных мира", т. е. и он тогда чернь. Но к "священной жертве" призваны бывают не только дети меньшинства, но и такие пролетарии, как древние пророки, апостолы и мудрецы. Дивным светом сверкают вершины гор, но искры того же света горят и в пылинках дольнего инея.

  

  

   Впервые: Книжки "Недели". 1899. No 10. С. 178-213.

  

   Меньшиков Михаил Осипович (1859-1918) - публицист, литературный критик, автор многочисленных очерков, посвященных русским писателям - Л. Толстому, Чехову, Лескову, Я. Полонскому и др. (см.: Меньшиков М.О. Критические очерки. СПб., 1899-1902. Т. 1-2). В статьях, помещавшихся в 1890-х гг. в газете "Неделя" и журнале "Книжки "Недели"" Меньшиков энергично выступал против "декаданса" в литературе и падения нравственности в обществе. Позднее, в 1900-е гг., его взгляды приобретают все более охранительный и государственно-националистический оттенок; это отчетливо обнаруживается в его многочисленных публикациях в газете "Новое время", одним из ведущих сотрудников которой он был в 1901-1917 гг. (подробнее см. в статье А. И. Рейтблата о Меньшикове в журнале "Неприкосновенный запас", 1999. No 2). В 1908 г. Меньшиков выступил одним из создателей Всероссийского национального союза. В 1918 г. был расстрелян Чрезвычайным полевым штабом Новгородской ЧК.

   Настоящая статья является развернутой рецензией на очерк Мережковского о Пушкине. Она вызвала положительный отклик Чехова в письме к Меньшикову от 26 декабря 1899 г.: "Ваша "Клевета обожания" - образцовая критическая статья, это настоящая критика, настоящая литература" (Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. М., 1980. Т. 8. С. 335). Сочувственно упомянул о "Клевете обожания" также В. С. Соловьев в статье "Значение поэзии в стихотворениях Пушкина" (ВЕ. 1899. No 12; Соловьев В. С. Философия искусства и литературная критика. М., 1991. С. 317; о его частных возражениях Меньшикову см. ниже, в примеч. 11, 15, 20).

   Переиздания избранных статей Меньшикова и литература о нем: Меньшиков М. О. Из писем к ближним. М., 1991; Меньшиков М. О. Выше свободы: Статьи о России. М., 1998; М. О. Меньшиков: Материалы к биографии. М., 1993; Кибальник С. А. Художественная философия Пушкина. СПб, 1998. С. 18-19 (об отношении Меньшикова к пушкинскому творчеству).

  

   ¹ "Слова, слова, слова!" - фраза Гамлета в одноименной трагедии Шекспира.

   ² Впервые статья Мережковского была напечатана в 1896 г.

   ³ Этот термин вошел в критический обиход после появления антологии "Молодая поэзия. Сборник избранных стихотворений молодых русских поэтов" (СПб., 1895), составленной и изданной П. П. Перцовым и В. В. Перцовым.

   ⁴ Ничшеанец - то есть ницшеанец (орфографический разнобой, обычный при транслитерации фамилии Ницше в русской литературе рубежа веков). Ср. далее в наст. томе написание нитчанство.

   ⁵ Мережковский Д. С. О символизме "Дафниса и Хлои" // Лонгус. Дафнис и Хлоя / Пер. Д. С. Мережковского. СПб., 1896. С. 13.

   ⁶ Там же. С. 13.

   ⁷ Там же. С. 9. Столкновение двух противоположных типов культуры - эллинства и христианства, религии плоти и религии духа - явилось главной темой Мережковского также в романе "Смерть богов. Юлиан Отступник" (1896).

   ⁸ Там же. С. 10.

   ⁹ См.: Шевырев С. П. Рассказы о Пушкине // П. в восп. Т. 2. С. 46. Мнение о влиянии Шеллинга на Пушкина разделяли П. В. Анненков и П. О. Морозов (см.: Анненков П. В. А. С. Пушкин: Материалы для его биографии и оценки его произведений. СПб., 1873. С. 169-170; Морозов П. О. Задачи искусства // Мир божий. 1892. No 3. С. 1-12).

   ¹⁰ "Ямбом" это стихотворение именуется в перебеленном автографе (III, 713-714). Указание на это дал П. В. Анненков в своем издании сочинений Пушкина (СПб., 1855. Т. 2. С. 474).

   ¹¹ Это мнение было высказано Л. Н. Майковым, который заметил по поводу стихотворения "Чернь" (ссылаясь, как и Меньшиков, на воспоминания Шевырева): "Пушкин обращался <...> не к народной черни, а к пустой толпе светской" (Майков Л. Н. Историко-литературные очерки. СПб., 1895. С. 181-182). Против такого определения "черни" возражал В. С. Соловьев в статье "Значение поэзии в стихотворениях Пушкина": "...его вражду к этой "черни" пытаются истолковать <...> в смысле антиаристократическом, разумея под "чернью" - "светский круг" общества, будто бы преследовавший Пушкина. Но если поэт не мог иметь враждебного столкновения с простым народом из-за поэзии, этому народу неизвестной, то он не мог враждовать и против того общественного слоя, к которому принадлежали его лучшие друзья и самые восторженные ценители его поэзии. Значит, враждебная поэту толпа вовсе не имеет, да и не может иметь, сословных или вообще социальных признаков. Это есть не общественная, а умственная и нравственная чернь, - люди формально образованные и потому могущие вкривь и вкось судить о поэзии, но по внутренним причинам неспособные ценить ее истинного значения, требующие от нее рабской службы практическим целям" (Соловьев В. С. Философия искусства и литературная критика. С. 362-363). Подробнее о различных толкованиях слова "чернь" см.: Тынянов Ю. H. Пушкин и его современники. М., 1969. С. 290-294. Обзор различных интерпретаций пушкинского стихотворения дан в статье: Муравьева О. С. Поэт, толпа и литературная критика: (К истории восприятия стихотворения А. С. Пушкина "Поэт и толпа") // РЛ. 1992. No 2. С. 3-10.

   ¹² Шевырев С. П. Рассказы о Пушкине // П. в восп. Т. 2. С. 47.

   ¹³ См. примеч. 7 на с. 636.

   ¹⁴ В действительности Пушкин заимствовал эпиграф "Procul este, profani" ("Прочь, непосвященные", лат.) не у Горация, а у Вергилия ("Энеида", песнь VI, ст. 258; слова жрицы Сивиллы при входе с Энеем в подземное царство). Сходным образом начинается первая ода третьей книги Горация: "Odi profanum vulgus et arceo" ("Ненавистна мне чернь непосвященная, и гоню ее прочь", лат.), по-видимому, оказавшаяся не менее важной для Пушкина при создании стихотворения. К Горацию восходит сочетание "народ непосвященный" у Пушкина (буквальный перевод слов "profanum vulgus"), а также отсутствующий у Вергилия мотив конфликта между поэтом и толпой (причем у Горация, как и у Пушкина, поэт выступает в качестве "жреца муз" - "musarum sacerdos").

   ¹⁵ Это утверждение Меньшикова вызвало резкое несогласие В. С. Соловьева: "Трудно прийти в себя от изумления, читая в статье г. Меньшикова, будто бы это, переданное Пушкиным, циничное зубоскальство беспредельно самодовольных филистеров, так же беспечных насчет нравственности, как и насчет поэзии, - будто бы оно есть действительное, искреннее раскаяние и даже "вопль раскаяния"! - Однако! - Кто же написал эту покаянную речь толпы? Ведь Пушкин? А разве он с начала до конца не объявляет этих людей хладно-надменными, тупо-лукавыми глупцами? Считая же их надменными, как мог он приписать им искреннее смирение, как мог вложить в их лукавые уста слова и "вопли" истинного раскаяния?!" <...> Гнев поэта правдив и понятен: не так возмутительна прямая вражда к доброму и прекрасному, как притворное к ним уважение, делающееся лукавым средством вражды" (Соловьев В. С. Философия искусства и литературная критика. М., 1991. С. 364-365).

   ¹⁶ Считая, что эпиграф к "Поэту и толпе" заимствован из Горация, Меньшиков вынужден сделать оговорку о том, что римский поэт был аристократом "по воспитанию", а не по рождению, ибо Гораций в действительности был сыном вольноотпущенника (в Сатирах (I, 6) он сам подробно рассказывает читателям об отце, не пожалевшем усилий на его образование и воспитание).

   ¹⁷ Парафраз изречения Цицерона "Salus populi suprema lex" ("Благо народа - высший закон", лат.), принадлежащий германскому императору Вильгельму II (эти слова он записал в почетной книге посетителей мюнхенской ратуши в 1891 г.).

   ¹⁸ См. выше, с. 244.

   ¹⁹ Пушкин следующим образом изложил этот эпизод в "Истории Петра": "5 ноября <1724 г.> Петр на яхте своей прибыл в Петербург и, не приставая к берегу, поехал на Лахту, думая посетить Систребетские заводы. Пред вечером Петр туда пристал. Погода была бурная, смеркалось. Вдруг в версте от Лахты увидел он идущий от Кронштадта бот, наполненный солдатами и матросами. Он был в крайней опасности, и скоро его бросило на мель. Петр послал на помочь шлюпку, но люди не могли стащить судна. Петр гневался, не вытерпел и поехал сам. Шлюпка за отмелью не могла на несколько шагов приближиться к боту. Петр выскочил и шел по пояс в воде, своими руками помогая тащить судно. Потом, распорядясь, возвратился на Лахту, где думал переночевать и ехать далее. Но болезнь его возобновилась. Он не спал целую ночь и возвратился в Петербург и слег в постель" (X, 285).

   ²⁰ "Блестящей ошибкой Петра Великого" назвал основание Петербурга H. M. Карамзин в "Записке о древней и новой России" (Карамзин H. M. Записка о древней и новой России. СПб., 1914. С. 31). В. С. Соловьев писал по поводу "Клеветы обожания": "...автор этой примечательной статьи заслуживает упрека за неверную мысль о ненужности и зловредности Петербурга. Мнимая ошибка Петра Великого - действительная ошибка г. Меньшикова" (Соловьев В. С. Философия искусства и литературная критика. С. 317).

   ²¹ Имеются в виду слова о наводнении 7 ноября 1824 г. из письма Пушкина к брату от 4 декабря того же года: "Этот потоп с ума мне нейдет, он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется. Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из онегинских денег. Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного" (XIII, 127).

   ²² Из стихотворения "Герой" (1830).

   ²³ Из стихотворения "Наполеон" (1821).

   ²⁴ О П. П. Перцове см. ниже, в примеч. к его статье "Смерть Пушкина". Славянофильские воззрения Перцова определились к концу 1890-х гг., в самом деле не без влияния писателя и публициста С. Ф. Шарапова (1855-1911).

   ²⁵ О том, что Пушкин, живя в Бессарабии, странствовал с цыганским табором, сообщает его брат Л. С. Пушкин (П. в восп. Т. 1. С. 50; впервые: Москвитянин. 1853. Ч. III. No 10). Ср. также: Анненков. С. 90.

   ²⁶ Известный ученый-востоковед О. И. Сенковский, с 1834 г. редактировавший журнал "Библиотека для чтения", сменил свое сочувственное и даже восторженное отношение к творчеству Пушкина на откровенную неприязнь, после того как Пушкин объявил о создании журнала "Современник" и ушел из "Библиотеки для чтения".

   ²⁷ Коллегии в России были учреждены Петром I в 1717-1721 гг.

   ²⁸ О культе Наполеона во французской и русской поэзии 1820-1830-х гг. см.: Descotes M. La légende de Napoléon et les écrivains franèais du XIX siècle. Paris, 1967; Грунский Н. К. Наполеон I в русской художественной литературе // Русский филологический вестник. 1898. No 3-4; Sorokine В. Napoléon dans la littérature russe. Paris, 1974.

   ²⁹ Меньшиков пересказывает стихотворение Мережковского "Сакья-Муни" (1885). См.: Поэты 1880-1890-х годов. Л., 1972. С. 150-152.