Главная » Книги

Михайлов Михаил Ларионович - Юмор и поэзия в Англии. Томас Гуд, Страница 4

Михайлов Михаил Ларионович - Юмор и поэзия в Англии. Томас Гуд


1 2 3 4 5

я ни потребовали, какой бы труд ни задали, я не уклонюсь ни на минуту от самой тяжкой работы, только бы избежать стен рабочего дома, где лютый закон ворчит, зачем смеет дышать дитя у нищего, и обрекает жену на вдовью жизнь прежде, чем умер ее муж.
   Одного я хочу: усильным и черным трудом законно добывать себе хоть какое-нибудь пропитание; был бы только насущный хлеб, да ночлег, да кусок ветчины и глоток пива,- но всё лишь из тех рук, которые правят страной, и ничего из рук попечителя убогих.
   Я не хочу приходских денег, приходского хлеба; не хочу билета на нищенство. Сын этой земли, по праву труда требую я себе пропитания. Я не прошу милостыни, дайте мне работы: вот мои руки, ноги; с этой крепостью и силой я хочу работать, а не христарадничать.
   Я ведь тоже один из потомков Адама, хотя и обречен случаем рождения одеваться жалко и есть скудно и не знать, каково сладкое; только бы и этот-то скромный обед достать честным трудом; хоть бы кость да корка, да по милости божьей, а не по милосердию людскому.
   Дайте лопату! грабли! заступ! лом или топор! серп для жнитва, или косу для косьбы, или цеп, или что хотите! Какая бы ни была работа, вот вам готов работник, крепкий и здоровый,- и горе тому, кто позавидует его плате;
   Кто при каждом недельном расчете отжиливает какую-нибудь жалкую копейку у труженика и кладет ее на церковной паперти в кружку для бедных, которых сам же грабит. Тот самый шиллинг, что он надеялся сберечь, найдет меня же, как сломится здоровье и не выдержит честность, в Новой Бастилии, в больнице или в остроге!"
  
   Чувство, высказавшееся в этих стихах, было не пассивно у Гуда. Если б не постоянная борьба с болезнью и трудом, бедные и несчастные имели бы в нем твердого и любящего заступника не только в литературе, но и на деле.
   Весною того года, как была напечатана переведенная нами "Песня", Гуд принял серьезное участие в деле одного молодого работника, Гиффорда Байта. Его призвали к суду за то, что он написал угрожающее письмо к фермерам своего околотка. Молодость подсудимого (ему всего было восемнадцать лет) не смягчила приговора. Его признали виновным и присудили к пожизненной ссылке.
   Гуд апеллировал с своей стороны в суд; но, к несчастию, протест его остался без успеха и приговор над Гиффордом Байтом был исполнен.
   Как бы то ни было, но уже одно это старание помочь несчастному говорит красноречиво о сердце и уме Гуда. Не знаем, что удержало издательницу "Записок" напечатать целиком письмо ее отца: думаем, что какие-нибудь английско-пуританские соображения, и очень жалеем, что приходится ограничиться немногими отрывками. Впрочем, и из них достаточно ясен смысл протеста.
   "Мне кажется, я слышу (говорит Гуд) слова: "Надо было сделать это для примера". Такой взгляд сопровождается всегда в известной степени жестокостью, если не несправедливостью относительно той стороны, которая избирается для наказания in terrorem {для острастки (лат.).}. Он сознался в своем поступке; а сознание вообще уменьшает степень вины. Его молодость должна тоже служить одним из обстоятельств, говорящих в его защиту; да, притом, надо же сообразить, что угроза не заключает в себе необходимого замысла, а тем паче исполнения. Сделанное им обращение "к фермерам" вообще показывает, что он руководился не чувством личной злобы. В угрозе нет ничего прямого и положительного. Ясно, что не намерения писавшего породили его угрозы; напротив, он выражает жалобу и взывает (по-моему, в высшей степени трогательно) к разуму, к справедливости, даже к состраданию тех самых людей, которых, по его словам, "стоило бы сжечь ночью в постели". Кто может слышать хладнокровно этот знаменательный вопрос и ответ, сделавшийся кличем тысяч и тысяч способных и готовых трудиться, но умирающих с голоду работников: "Что нам делать, если вы не дадите нам работы? Нам надо что-нибудь делать. Больше мы не можем выдерживать".
   Эта апелляция была обращена Гудом к сэру Джемсу Граму (Graham), в то время заведовавшему внутренними делами при министерстве Роберта Пиля. Это был человек самых шатких политических убеждений, сегодня кажущийся либерал, завтра тупой реакционер, а послезавтра, пожалуй, опять друг прогресса. Честолюбивый без такта, необходимого для успеха, холодный и черствый администратор, он едва ли и прочел внимательно записку поэта, стало быть фантазера, плохо понимающего практическую жизнь, и ограничился только официальною распиской в получении. А между тем для него было не трудно облегчить участь осужденного.
   "В вашей власти, сэр Джемс Грам (писал Гуд), отогнать преследующий меня призрак. Но это еще неважно. Вы можете своим заступлением у земного источника милости превратить эту меланхолическую тень в более счастливую действительность, в человека оправданного. Не отраднее ли будет, если такой образ станет являться нашему воображению и видеться нам в тех снах, которые, как думал Гамлет, могут успокоивать или тревожить нас в могиле? Подумайте, сэр, о бедном Гиффорде Байте, разберите его печальное дело и обратите на него свое человечное чувство, как на брата нашего по человечеству, одаренного бессмертною душой, которая может когда-нибудь встретиться с вами лицом к лицу во образе ангела.
   Если мое ходатайство останется небезуспешным, оно будет для меня драгоценнейшим поступком моей жизни. Я не стану раскаиваться, что употребил свое перо на дело для него непривычное; не стану роптать на беспокойство и тревогу, какие причиняли мне роковые посещения этого несчастного призрака. Во всяком случае, с меня ответственность снята. Я облегчил свое сердце, успокоил свою совесть и дал отпущение своей душе".
   Можно почти наверное сказать, что дело Гиффорда Байта, затронувшее за живое Гуда, было одним из ближайших поводов к его "Песне работника": с самого начала года краткое извлечение из этого дела было постоянно на глазах у Томаса Гуда. Оно лежало на самом видном месте его кабинета, на карнизе камина, и поэт был, конечно, почти буквально прав, говоря о являющемся ему призраке. Всякий раз при взгляде на этот лист газеты в воображении его должен был возникать жалкий образ юноши, павшего жертвой общественного неустройства и виновного только в том, что он не умел выносить молчаливо и своих и чужих страданий.
   Частный случай, в другое время, может быть, и не возбудивший бы такой грозы со стороны английского правосудия, представлялся судьям теперь особенно важным потому, что в обществе со всех сторон начинали всё сильнее и сильнее раздаваться голоса недовольства. Лига против хлебных законов росла не по дням, а по часам; подавляемый несколько раз чартизм начинал опять волновать массы. Роберт Пиль, этот великий тормоз, и решался и не решался, посреди ожесточенного упорства своей партии, приподнять немного консервативную лапу с общественных колес. На последних произведениях Томаса Гуда отразилось именно это беспокойство всего общества. Еще ранее общее недовольство народа нашло себе энергического, хотя не столь глубокого и даровитого поэта, как Гуд, в Эбеназаре Эллиоте. Он сам вышел из рабочих классов, своим опытом узнал всю тягость и горечь положения фабричных и земледельцев, и песни его против хлебных законов вошли в народ, пелись всюду и значительно поддерживали тревожное настроение, вместе с шумною пропагандой лиги, основанной Кобденом. "Песня о рубашке", "Песня работника", "Фабричные часы" Томаса Гуда служили тому же делу освобождения и оттого были встречены с таким сочувствием и так скоро выучены наизусть всеми. Разница между двумя поэтами, кроме степени поэтического таланта, заключалась и в том, что в стихотворениях Эллиота больше ожесточения и угрозы, чем призывов к милосердию, как у Томаса Гуда. Это различие будет всего лучше видно из сравнения "Песни работника" с следующим стихотворением "поэта хлебных законов" (cornlaw poet), как прозвали Эллиота:
  
   "Они взяли стол, стулья, кровать,- и ушли. Диким взглядом смотрел он им вслед. Напрасно старалась его удержать его чахлая жена; видно было по наморщенным бровям его, что он собирается в кабак. Ура, хлебная такса и Англия!
   Безмолвно сдавила она руками свой беременный живот; потом зарезала ребенка, стоявшего в уголке,- и принялась целовать его и кричать, приговаривая: "Что это мать меня не зарезала!" Ура, хлебная такса и Англия!
   Она поднялась и слабо дотащилась до чердака. Ах, тут было последнее ложе ее младшего малютки! Не на что было купить ни могилы, ни священника,- и уж не первый месяц лежал тут ребенок в гробу. Ура, хлебная такса и Англия!
   А где-то теперь сеетра его? Господи! Она умирает там, где не умирают чистые женщины. Умирает обесчещенная, вдали от родных. "Матушка, где ты?" - стонет она в своей горенке. Ура, хлебная такса и Англия!
   Вот обезумевшая мать и перед судом, и никто не говорит: "Да ведь она сумасшедшая!" Холодно и тупо теснится толпа на площадь; муж смотрит пьяными глазами, как вешают жену. Ура, хлебная такса и Англия!
   Скоро и его поведут в кандалах. А кого, за что убил он, злодей? Бедную вдову, смученную горем,- за то, что она просила у него платы за нанятый угол. Ура, хлебная такса и Англия!
   О торгаши нуждою, кровью и потом ближнего! Пусть выжжется навеки то, что вы делаете! Да уж и выжжено - выжжено оно в отчаянно бьющихся сердцах, глубоко выжжено горючими кровавыми каплями. Ура, хлебная такса и Англия!"
  
   Как ни страшны эти картины, в них не было преувеличения. То же и в таких же темных красках рисовали в своих пламенных речах ораторы лиги, собирая вокруг себя тысячи народу в лондонских театрах Друри-Лэна и Ковент-Гардена. Один из самых горячих заступников рабочего населения Англии, Вильям Джонсон Фокс, говорил вот что в одной из своих речей: "Вы хотите знать, что самого вредного, самого страшного и убийственного произвела наша хлебная пошлина? Мы сейчас бы могли увидать; только стоило бы переменить наших слушателей. (Это говорилось со сцены Ковент-Гарденского театра.) Идите по закоулкам, по черным дворам, по подвальным этажам, по чердакам! Соберите их жалких, чахлых и голодных жильцов! Приведите их сюда, этих несчастных, рассадите по этим ложам, креслам, балконам и галереям! Посмотрите на их недужный и жалкий вид, на их бледные, осунувшиеся щеки, на эти глаза, полные тоски, на это темное горе, врезавшееся в их лица! От этой картины смутится самое упорное сердце; самое жестокое сердце смягчится. Я подвел бы к ней нашего первого министра и сказал: "Взгляни, представитель власти, глава законодателей, страж наших учреждений! взгляни на эту массу скорби и страдания! Может быть, и не ваши законы, не ваша власть породили этот ужас; но вы не умели ни предупредить, ни уничтожить, ни даже смягчить его". Ответ был бы известный. "Что ж! ведь несчастные были всегда в сем мире. Много есть бедствий, в коих законы невиноваты, коих уврачевать они не в силах. Что ни делайте, бедность все-таки останется на земле; такова воля провидения". На это я сказал бы в свою очередь нашему первому министру: "Ханжа! ты не смеешь, не имеешь права прикрываться такими доводами! Сними карантины с промышленности! выплесни отраву монополии из чаши бедняка! отдай труду его святое право! и, если бедствие не кончится, обвиняй тогда провидение!"
   Этот едкий упрек относился прямо к сэру Роберту Пилю. С не меньшей горечью обращался к нему Кобден в парламенте в 1843 году, обвиняя его в ужасном зрелище нищеты и беспомощности, какое представляют мануфактурные округи на севере Англии. Но так называемое "достоинство" власти ценилось Пилем выше народных бедствий, и он только спустя три года почувствовал страх перед общественным мнением, и тут сумел-таки одеться в трагическое величие, разрывая связи с партией, представляющею в Англии самую упорную задержку движения. На упрек Кобдена у него достало тогда духу заподозреть этого благородного, прямого и открытого поборника народных интересов в сношении с убийцей своего секретаря Друммонда, в которого попала пуля, направленная в первого министра.
   Мы недаром остановились на личности Роберта Пиля. Томас Гуд, получивший, как сказано выше, пенсию на имя жены, был значительно обязан этим консервативному министру. Трудно думать, чтобы последняя деятельность демократического поэта была ему по сердцу. Она была отголоском именно тех общественных стремлений, которым Пиль старался противиться до последней крайности. Как известно, даже в этих крайностях он подавался лишь на слабые уступки. Томас Гуд не мог не чувствовать, что отношения его к первому министру фальшивы; он видел только его полумеры в вопросе об отмене хлебной пошлины и не подозревал, конечно, что совершенная отмена их будет через несколько лет единственным правом Пиля на добрую память в потомстве; Гуд видел в нем теперь только противника тех мер, за которые заступалось его сердце. Желая ли оправдать свое неловкое положение, или поддаваясь довольно общему в Англии мнению о необходимости в государственной жизни элемента, представляемого партиею Роберта Пиля, но Томас Гуд начал, по-видимому, клониться к оправданию действий этого представителя власти. Так по крайней мере можно заключить из письма к первому министру, отправленного Гудом за несколько дней до своей смерти. Мистрис Бродрип, печатая это письмо в своих "Записках", приходит от него в безусловный восторг. Мы не сомневаемся в его искренности; но оно производит на нас более грустное впечатление, и нам хотелось бы объяснить его тем упадком сил, в котором был в это время его автор. Гуд был плохой политик; но честное и доброе сердце его никогда не принимало стороны сильного в его борьбе со слабым. Поэтому письмо к Пилю кажется каким-то странным диссонансом в его жизни. Чувство благодарности за обеспечение будущей судьбы его семейства не могло заставить его закрыть глаза на ожесточенное противодействие улучшению быта бедных классов, столь дорогих и близких его сердцу. Можно ли было обвинять литературную партию, к которой он принадлежал сам, в излишней резкости и озлоблении, когда ей приходилось бороться с упрямым и жестоким эгоизмом?
   Чтобы эти замечания были вполне ясны читателю, переведем самое письмо Томаса Гуда.
  
   "Милостивый государь,- писал он,- мы уже не увидимся в этом мире. Доктора отказались от меня, да и сам я отказался. Жизнь поддерживается во мне только частыми приемами гретого вина. В этом жалком состоянии я окружен, однако, удобствами, за которые не могу не благодарить вас снова со всею искренностью умирающего. Мне хотелось в то же время от души проститься с вами.
   Благодаря бога я вполне владею своим сознанием и голова у меня в порядке; но авторское поприще мое кончено. Физическая слабость моя не позволяет уже мне взяться за перо; иначе я написал бы несколько предостерегательных страниц противу зла или опасности от того литературного движения, в котором и я принимал участие. В нем выражается односторонняя гуманность, составляющая контраст всеобъемлющей шекспировской симпатии, которая относится с равным сочувствием и к королю и к крестьянину и умеет оценить настоящим образом земные искушения обеих сторон. Некоторые классы общества слишком разъединены между собою; мы, писатели, должны бы были сближать их кроткими мерами, а не усиливать существующий антагонизм, не расширять бездну, разделяющую бедняка от богатого, разжигая ненависть в одном, страх в другом. Но я слишком слаб для исполнения этой задачи, которую поставил себе в последнее время; смерть, как вы видите, останавливает мое перо, а не пенсия.
   Бог да благословит вас и ваши меры ко благу моего дорогого отечества".
  
   Программа Гуда была бы справедлива, если бы здравый смысл и естественные требования от жизни были основным законом человеческих обществ и бедствия известных классов были только делом случая. Но пока этого нет, литература не может не быть разделена на враждебные партии, как и самое общество, не может не участвовать точно также в борьбе; а какая же борьба без страсти, без ожесточения? Гуд, обвиняя литературную партию, к которой принадлежал сам, в излишней страстности, забывает, что слепое упорство тех, с кем приходилось сражаться, вызывало самым законным образом такую страстную реакцию. Что сделало убеждение Гуда в деле бедного работника, за которого он вступился перед сэром Грамом? Какое кроткое соглашение способно было предотвратить междоусобную войну, которая обливает теперь кровью североамериканскую республику? Мир и спокойствие могли бы быть куплены только постыдными уступками правой стороны. Враждебное столкновение такого же рода интересов разделяло Англию на два лагеря в то время, когда приходилось действовать в литературе Томасу Гуду. Бесстрастие, которого он желает, к несчастию довольно сильно овладело в настоящее время английскою литературою и значительно отодвигает решение самых настоятельных задач общества.
   Повторяем, письмо Томаса Гуда к Роберту Пилю, на которое первый министр отвечал благосклонной и в то же время ледяной запиской, было по нашему мнению лишь следствием предсмертного упадка в нем энергии.
  

XI

  
   Нам остается рассказать только несколько фактов литературной деятельности Гуда после появления в печати "Песни работника". Их уже немного.
   Английские литературные журналы прилагают всегда особенное старание к своим декабрьским книжкам, которые выходят к святкам, самому веселому празднику в Англии. Томас Гуд не отступил от этого обычая, и святочный нумер его "Магазина" был полон остроумия и веселости. Сам Гуд написал для него юмористический рассказ "Пуддинг мистрис Пекк" и украсил его самыми комическими иллюстрациями.
   "Этот рассказ и его рисунки,- говорит дочь Томаса Гуда,- забавляли на святках много семейств, собравшихся у камина; но не семью автора. Мы никогда не наслаждались вполне его юмористическими фантазиями, потому что все они соединялись в нашей памяти с болезнью и тревогой. "Комический альманах" Гуда, как он сам замечал с удовольствием, был в каждом доме, читался нарасхват и исчитывался в клочки; но только спустя много лет, когда время успело благотворно смягчить некоторые из горьких воспоминаний, соединенных с "Альманахом", дети Гуда стали находить несмущаемое удовольствие в чтении его. Мне помнится, только одна статья действительно очень позабавила нас в то самое время, как была сочинена. Это рассказ под заглавием: "Мистрис Гарденер". Правда, он был тоже написан в постели; но батюшка не страдал в это время опасными припадками, разрушившими его жизнь, а схватил только легкую простуду. Он был необыкновенно весел и, сидя в постели, диктовал матушке. Мы прерывали его взрывами неугомонного смеха, по мере того, как шутка следовала за шуткой, комическая выходка за выходкой. Он сам почти также не мог удерживаться от смеха, как и мы. Но это был редкий, чуть ли не единственный случай, потому что обыкновенно батюшка любил писать ночью, когда все угомонится в доме. Семейные удовольствия наши следовали обыкновенно за окончанием его работы; мы так радовались концу этих усилий и срочной поспешности, что нам некогда было думать о самом их результате.
   В эту памятную нам зиму,- продолжает г-жа Бродрип,- на рождественских праздниках батюшка, окончив свою усильную работу, слег в постель и покидал ее лишь на несколько минут, чтобы отдохнуть немного в креслах; но и тут был он всегда обложен подушками и закутан в одеяла. В самый день праздника он приплелся - больше для нашего удовольствия, чем для своего собственного - в небольшую гостиную рядом с его спальней и просидел тут два-три часа; но это было печальною насмешкой над удовольствием. Веселый и бодрый дух его, так долго и так храбро боровшийся с тяжкими обстоятельствами и сложными недугами, наконец обессилел,- и он даже и не старался уже казаться веселым. Мне кажется, тут он впервые начал сознавать действительную близость смерти, хотя давно очень хорошо знал, что при его болезни долго прожить нельзя. Теперь он видел, что два-три месяца, а может быть и две-три недели - и его заботы и страдания кончатся вместе с жизнью".
   В письме, посланном около этого времени к доктору Эллиоту, г-жа Гуд говорила: "Я боюсь, любезный доктор, что Гуд очень плох; он не может есть; не хочет и вина - от него делается у него кашель. Мне совестно тревожить вас этими опасениями; но вы лучше моего знаете его положение, и он всегда как будто бодрее, когда вы приезжаете. Я буду думать, что ошиблась и бояться нечего, если вы не приедете; и я прошу вас не стесняться моими словами: немудрено, что я преувеличиваю опасность и тревожусь чересчур,- нервы у меня совсем расстроены, потому что я постоянно все одна с ним". К этому письму больной вздумал сделать приписку в своем прежнем шутливом тоне; но это была напрасная и неудачная попытка.
   Впрочем, еще раз болезнь дала ему отдохнуть; но и этот краткий последний срок вместо отдыха посвятил он работе. Мысль о выпуске январской книжки "Магазина" не давала ему покоя. Он решился во что бы то ни стало, если не окончить, то хоть еще немного продолжить начатую в печати повесть "Наша семья" и написал-таки в постели несколько глав ее. Кроме того, он набросал пять-шесть рисунков и приготовил несколько мелких статей, между прочим коротенький разбор святочного рассказа Чарльза Диккенса "Колокола".
   Около этого же времени Томас Гуд написал несколько кратких писем к друзьям, в которых навсегда прощался с ними. В одном из этих писем (именно к поэту Мойру) он говорил: "Бог да благословит вас и всех ваших, и прощайте! Посылаю вам эти строки, как посылают в бутылке записку с утопающего корабля. Я иду ко дну; чахотка вступила в последний свой период".
   Вышел и февральский нумер "Магазина", под редакциею Варда; в нем напечатаны были еще две главы "Нашей семьи" и прекрасные стансы Гуда, написанные им в одну из тех минут, когда болезнь позволяла ему вздохнуть несколько свободнее. Вот эти стансы в переводе:
  
   "Прощай, жизнь! Чувства меня покидают, и мир померкает передо мной; тени густеют и застилают свет, словно ночь наступает; все холодней, холодней и холодней наплывает сырой туман; все слышнее становится запах земли, могилы, и заглушает запах роз!
   Здравствуй, жизнь! Дух мой воскресает! возвращается сила и оживают надежды; темный страх и грозные образы разлетаются, как тени при появлении утра. Земля расцветает, и тяжелая мгла сменяется солнечным светом, холодный туман - теплым ароматом. Запах розы мне слышнее запаха могилы!"
  
   Эти стихи были последние, написанные Томасом Гудом. Радостное приветствие жизни было напрасно: смерть подходила уже к нему быстрыми шагами.
   Последние нумера "Гудова магазина" (их вышло еще два, в марте и в апреле) были уже печальными бюллетенями о болезни его основателя. Приложив к мартовской книжке портрет Гуда, Вард извещал уже читателей о безнадежности его положения.
   Дружба и сочувствие, окружавшие постель Гуда, не могли отвратить решения судьбы; все старания медицины оставались напрасными. Гуд угасал с каждым днем, но все еще обращался с веселыми словами и ясною улыбкой к многочисленным старым и новым друзьям, которые приходили навестить его и проститься с ним. Сочувствие проявлялось и в людях, знавших Гуда только по его сочинениям: лица, неизвестные никому в доме, справлялись о ходе его болезни, присылали вина, фруктов, дичи, чтобы возбудить его погасающий аппетит. Были даже безымянные письма со вложением денег.
   Ближайшие соседи, которые в Лондоне обыкновенно находятся в самых далеких друг к другу отношениях, выражали глубокое участие к умирающему. Один джентльмен ежедневно присылал своего кучера помогать пересаживать больного из постели в кресла; другие стучали в стену, предлагая свою помощь, когда ночью слышалась в доме необычная суета. Одна леди, услыхав, что Томас Гуд любит запах фиалок, присылала букеты этих цветов для столика у его изголовья.
   "Присутствие духа было в нем замечательно,- рассказывает мистрис Бродрип,- несмотря на его врожденную нервозность, еще более усиленную болезнью. Раз я сидела ночью одна у его постели; матушка пошла отдохнуть немного, совсем истомленная бессонными ночами. Около полночи у него вдруг пошла горлом кровь. Когда кровотечение прекратилось на время, он потребовал карандаш и бумаги и спросил, не боюсь ли я оставаться с ним. Я слишком уж привыкла к его положению и отвечала: "Нет". Тогда он стал писать на клочке бумаги свои желания относительно будущего устройства семьи и писал с таким спокойствием, как будто дело шло о чем-нибудь постороннем. Он не велел мне будить матушку. Когда приехал доктор и предписал приложить ему льду, батюшка написал на бумажке адрес, где можно ближе достать его, и не забыл велеть приготовить чаю для доктора, потому что ему приходилось ждать. И эти распоряжения делал он как раз во время самых припадков, которыми, как мы были почти убеждены, кончится его жизнь.
   Я не нахожу слов, чтобы передать его терпение и покорство посреди жестоких страданий его в последний месяц, когда, как он сам говорил, смерть овладевала им "вершок за вершком". В минуты между страшными агониями, потрясавшими все истощенное существо его, он совершенно спокойно говорил нам о будущих наших планах и объяснял, чего бы он желал относительно нас. По временам мы бывали принуждены уходить от него, чтобы скрыть от него и осилить свою глубокую скорбь. С таким примером перед глазами, нам следовало сдерживать тревожное биение сердца и сохранять ясную улыбку на лицах; это была трудная задача, но дорогой наш страдалец сам же ободрял и утешал нас. Матушка несла свое горе с мужеством и полною преданностью; потом, когда пересиливать себя было уже не для кого, эти усилия отозвались полным истощением на ее слабом организме.
   Весна была чудная в этот год, и батюшке отрадно было видеть и чувствовать ее даже и в постели. Казалось, он с большею страстью любовался ясным весенним солнцем и дышал ясным весенним воздухом. Он всегда как дитя любил природу и обладал вполне редкою способностью - беззаветно наслаждаться и светом дня и красотою цветка. У него была одна из тех сочувственных тонко-развитых натур, которые умеют с равною энергиею и страдать и отдаваться наслаждению. Раз он сказал нам: "Хорош этот мир; с тех пор как я лежу в постели, я все думаю это. Он не так дурен, даже с человеческой точки зрения, как хотят его сделать люди. Я прожил в нем несколько очень счастливых дней,- и хотел бы еще немножко пожить. Но - все к лучшему".
   К страданиям Томаса Гуда, ежедневно возраставшим, прибавилась в последние дни еще водяная. За днями изнеможения следовали ночи агонии и бессонницы. Он то впадал в беспамятство, то бредил, и в этом бреду можно было разобрать те же слова любви, с какими он обращался к жене и детям, когда владел своими чувствами.
   Однажды ночью, думая, конечно, о своей милой Джен, он повторял слабым голосом, как во сне, трогательные слова песни Борнса:
  
   "Ухожу я, Джен,- таю, как снег в поле, Джен! Ухожу я - в страну правды!
   Но не плачь, моя Джен,- свет не стоит забот, Джен! Мы опять встретимся, и будет нам хорошо - в стране правды!" {*}
   {* Вот шотландский подлинник:
   I'm fading awa', Jean,
   Like snow wreaths in thaw,
   Jean! I'm fading awa' -
   To the land o'the leal!
  
   But weep na, my ain Jean,-
   The world's care's in vain,
   Jean, We'll meet and aye be fain
   In the land o'the leal!
   (Прим. М. Л. Михайлова.)}
  
   Вечером первого мая, чувствуя приближение смерти, Томас Гуд позвал к своей постели жену, дочь и сына, которому только что исполнилось десять лет. С нежною любовью благословил он их и потом, тихо пожимая руку жены, сказал: "Помни, Джен, что я всем прощаю, как, надеюсь, и мне простят..." Затем он лежал несколько времени спокойно и не шевелясь; дыхание было тихо и трудно. Джен наклонилась к нему. Он едва внятно шептал: "Господи! призови меня!.. Скажи: возьми крест мой - и иди за мною!" Потом он проговорил: "Умираю! умираю!" - и погрузился в забытье. Этот сон длился весь следующий день, а третьего числа, ранним утром, перешел почти незаметно в смерть.
   Скромно и без шуму похоронили Томаса Гуда на Кенсаль-Гринском кладбище. Гроб провожали ближайшие друзья покойника и его семья, и к ним присоединилось немало людей, ценивших его как поэта и не знавших как человека.
   Верная своей преданной и самоотверженной любви, Джен не долго пережила мужа. Постоянные нравственные тревоги и неустанные заботы о больном изнурили ее и ускорили ее смерть. Она умерла через полтора года и была, схоронена рядом со своим Томасом.
  
   В июле 1855 года над могилой Гуда поставили памятник по всеобщей подписке. Это просто большой бронзовый бюст поэта на красивом постаменте из полированного красного гранита. Говоря о своей смерти, Гуд сам желал, чтобы на его могиле были написаны только слова: "Он пропел Песню о рубашке; и они начертаны на карнизе плиты, поддерживающей бюст. По бокам пьедестала, в двух прекрасных медальонах, изображены две сцены из его же произведений: на одном - утопленница "Моста вздохов", которую выносят на берег; на другом - Евгений Арам, только что захлопнувший книгу и грустно следящий за играми своих маленьких учеников.
   Первая мысль воздвигнуть памятник одному из самых народных поэтов Англии принадлежит мисс Элизе Кук, известной во всех классах общества своими прекрасными, симпатическими песнями. На призыв ее, напечатанный в газетах, со всех сторон посыпались приношения, и памятник был готов в два-три года. В подписке участвовали все классы общества, лорды и члены парламента, литераторы и издатели, старые друзья и знакомые и почитатели Томаса Гуда. Бедные тоже не забыли поэта своих скорбей и лишений, и их трудовые шиллинги и пенсы если не усиливали сбора, то свидетельствовали об уважении к памяти Гуда. Из торговых и промышленных городов, Манчестера, Престона, Бейдфорда и Бристоля, были присланы небольшие суммы, составленные в складчину работниками и бедными швеями.
  
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  

СПИСОК ПРИНЯТЫХ СОКРАЩЕНИЙ

  
   Добролюбов, ПСС - Н. А. Добролюбов, Полное собрание сочинений в 6 томах, М. 1934-1941.
   Лемке - М. К. Лемке, Политические процессы в России 1860-х годов, М.-П. 1923.
   ОЗ - журнал "Отечественные записки".
   РБ - журнал "Русское богатство".
   PC - журнал "Русское слово".
   РСт - журнал "Русская старина".
   С - журнал "Современник".
   Чернышевский, ПСС - Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений в 15 томах, М. 1939-1950.
   Шелгунов - Н. В. Шелгунов, Воспоминания, М.-П. 1923.
  
   Комментарии к статьям составили: М. И. Дикман (вводная замету "Последняя книга Виктора Гюго", "Горькая судьбина". Драма А. Писемского"), Ю. Д. Левин (вводная заметка, "Шиллер в переводе русских писателей", "Фауст". Трагедия Гете. Перевод Н. Грекова", "Юмор и поэзия в Англии. Томас Гуд", "Лондонские заметки") и П. С. Рейфман ("Старые книги. Путешествие по старой русской библиотеке", "Художественная выставка в Петербурге", "Кобзарь" Тараса Шевченка", "Г-н Геннади, исправляющий Пушкина", "Стихотворения А. Н. Плещеева", "Парижские письма", "Женщины, их воспитание и значение в семье и обществе", "Из Берлина").
  

ЮМОР И ПОЭЗИЯ В АНГЛИИ. ТОМАС ГУД

   Печатается по С, 1861, No 1, 8.
   До опубликования статьи Михайлова Томас Гуд был почти неизвестен в России. Михайлов был также первым переводчиком стихотворений Гуда на русский язык (см. т. 1 наст. изд.). В работе над своей статьей Михайлов пользовался в основном сведениями, содержавшимися в "Литературных воспоминаниях" Гуда и в "Материалах для биографии Томаса Гуда", опубликованных сыном и дочерью английского поэта; из последнего издания, в частности, заимствована цитируемая переписка Гуда и его жены. Однако, используя эти источники, Михайлов иногда полемизировал с высказывавшейся в них либеральной точкой зрения и отстаивал свой взгляд на назначение поэта-гражданина. Так, он осуждал адресованное премьер-министру Р. Пилю предсмертное письмо Гуда, видя в нем измену тем идеалам, которым английский поэт служил всю свою жизнь.
   Интересно отметить, что через два года в связи с выходом в Англии Собрания сочинений Гуда в "Санктпетербургских ведомостях" была опубликована статья либерального критика А. В. Дружинина (1863, No 249), внутренне полемичная по отношению к статье Михайлова. Дружинин подчеркивал христианское смирение Гуда, написавшего "Песню о рубашке", "без задора, без подстрекательства на вражду и насилие", и восхвалял проповедь классового мира, содержавшуюся в предсмертном письме поэта.
  
   Стр. 129. Опыт перевода "Песни о рубашке", напечатанный в прошлом году в "Современнике"...- Михайлов пишет о своем переводе (С, 1860, No 9; см. т. I наст, изд.), который он цитирует ниже (стр. 184).
   Стр. 131. ...сын Гуда предпринимает издание полного собрания сочинений своего отца.- Это издание в семи томах вышло в Лондоне в 1862 г.
   Стр. 133. Так, один знакомый Гуда-отца...-- Имеется в виду издатель Гессей (см. стр. 153).
   Голль Анна-Мария (1800-1881) - ирландская писательница.
   Лэмб Чарльз (1775-1834) - английский писатель-романтик, поэт, прозаик и драматург.
   Друри-Лэнский театр - старейший из существующих лондонских театров; основан в 1663 г.
   Стр. 134. Боуская церковь - старинная церковь в центре Лондона; бе колокольня увенчана фигурой дракона. Стрекоза Грещемской башни.- Гуд имеет в виду старинный флюгер на здании Королевской биржи, получившей свое название по имени ее основателя купца Томаса Грешема (1519-1579).
   Мильтон - см. прим. к стр. 85.
   Грей Томас (1716-1771) - английский поэт-сентименталист.
   Поп Александр (1688-1744) - поэт эпохи английского классицизма.
   Стр. 135. ...очень неточно называются семинариями, так как в них и наполовину ничему не учат...- В подлиннике непередаваемая игра слов, основанная на значении префикса semi- (пол-);
   Минерва - богиня мудрости (римск. миф.).
   Экстренность - здесь: приплата, добавка.
   Стр. 136. Мистрис Маль-Апроп (мистрис Невпопад, Некстати) - персонаж из комедии "Соперники" английского драматурга Ричарда Бринсли Шеридана (1751-1816); претенциозная дама, пересыпающая свою речь многочисленными учеными терминами и иностранными словами, которые она употребляет некстати, искажая при этом их произношение.
   Я не вдавался ни в еврейский язык...- видоизмененная цитата из "Соперников" (действ. I, сц. II; слова мистрис Маль-Апроп).
   Антифон - вид церковного пения.
   Стр. 137. "Корреспонденция Карнеби" - памфлет Гуда в форме переписки между купцом Карнеби, его братом, сыном и содержателем школы; памфлет осмеивает порядки, господствовавшие в английских закрытых школах.
   ...производят так мало "удивительных Кричтонов"?- Кричтон Джемс (1560?-1582) - шотландский ученый, проявлявший с раннего детства необычайные способности; имя Кричтона с эпитетом "замечательный, восхитительный" (admirable; у Михайлова - "удивительный") стало нарицательным.
   Пиерийский источник.- Пиерия - местность в древней Македонии, где, согласно греческой мифологии, обитали музы - богини-покровительницы наук и искусств.
   Стиль Ричард (1672-1729), Аддисон Джозеф (1672-1719) - писатели раннего английского Просвещения, создатели сатирико-нравоописательных журналов, которые во многом подготовили расцвет английского реалистического романа XVIII в.
   Альфред, прозванный Философом (конец XII - начало XIII в.) - английский схоласт.
   Стр. 138. Эссекс Роберт Девере (1566-1601), граф - фаворит английской королевы Елизаветы. В 1601 г. пытался поднять в Лондоне восстание против королевы, но был арестован и казнен.
   Стр. 139. Виттингтон Ричард (уменыл.- Дик) (ум. 1423) - лондонский купец, трижды избиравшийся мэром Лондона. Согласно популярной легенде, Виттингтон, будучи сиротой, отправился в Лондон в поисках счастья и смог добраться до столицы только благодаря помощи извозчика, встретившегося ему по дороге.
   "Поль и Виргиния" - роман французского писателя-сентименталиста Бернардена де Сен Пьера (1737-1814).
   Стр. 140. Гинекократия - господство женщин.
   Стр. 141. ...школы, в которых он "питался науками".- Михайлов использует выражение из оды Ломоносова 1747 года:
  
   Науки юношей питают,
   Отраду старым подают...
  
   "The child is father to the mam - ставшая пословицей 7 строка из стихотворения поэта-романтика Вильяма Вордсворта (1770-1850) "Мое сердце бьется" ("My heart leaps up", 1802).
   Ислингтон - в XIX в. северное предместье Лондона.
   Стр. 142. ...говорит Томас Гуд в шуточном сонете...- Цитируемый сонет входит в "Литературные воспоминания" Гуда.
   ...перо мое... обмакивалось в Кастальский источник - то есть писало стихи. Кастальский источник - источник на горе Парнас, близ храма Аполлона - бога солнца, покровителя искусств (греч. миф.).
   Гогг Джемс (1770-1835), прозванный "Пастух из Эттрика" - шотландский писатель-самоучка, происходивший из крестьян.
   Глин-Мильз - название крупного банка.
   Галифакс - английский промышленный город.
   Роджерс Самуэль (1763-1855) - английский поэт, банкир и меценат.
   Певец Надежды - английский поэт Томас Кэмпбелл (1777-1844), автор поэмы "Услады Надежды" (1799).
   Стр. 143. Фактура - вид счета на отпущенный покупателю товар.
   Страна Сладких Пирогов (точнее: "страна лепешек" - Land of Cakes) - так называли Шотландию, потому что овсяные лепешки считались шотландским национальным блюдом.
   Стр. 144. ...нечто вроде очень старого пансионера гринвичской богадельни...- О гринвичской богадельне для моряков см. в "Лондонских заметках" (стр. 316).
   Аллен Коннингэм (1784-1842) - шотландский писатель и собиратель фольклора.
   Томас Гуд сравнивает житье свое в Шотландии с положением Телемака...- Намек на эпизод из романа французского писателя Фенелона (1651-1715) "Похождения Телемака": сын Улисса (Одиссея) Телемак, отправившийся в сопровождении наставника Ментора на поиски отца, попадает на остров богини Калипсо, которая влюбляется в Телемака и стремится удержать его у себя.
   Стр. 144-145. ..."в пользу... той аллегорической леди, которую так мудро предпочел Геркулес.." - Гуд имеет в виду древнегреческую басню о Геркулесе на распутье: когда юный Геркулес раздумывал, каким путем ему идти в жизни, перед ним предстали две женщины - Изнеженность и Добродетель. Первая предложила ему жизнь, полную наслаждений, вторая показала трудный путь к славе; Геркулес выбрал путь славы.
   Стр. 146. Аллен Рамсей (1686-1758) - шотландский поэт; собирал народные песни.
   Битти Джемс (1735-1803) - шотландский поэт-сентименталист.
   Стр. 147. Как окончился день и затихло село...- первая строка из стихотворения Битти "Отшельник".
   Тей - река в Шотландии, на которой стоит город Дойди.
   "Песня поденщика" ("The Lay of the labourer", 1844).- Ниже Михайлов называет это же стихотворение "Песня работника" (см. стр. 188).
   Стр. 149. "Отрадно нам себя в печати видеть",- пел лорд Байрон...- "Английские барды и шотландские обозреватели" (1809), строка 51.
   ...продать себя, душою и телом, по немецкой моде, этому меньшему Мефистофелю, Печатному бесу! - Намек на легенду о Фаусте (см. прим. к стр. 60).
   Мистер Веллер-старший - персонаж из романа Диккенса "Посмертные записки Пикквикского клуба" (1836-1837), кучер.
   Элукубрация - сочинение, написанное в результате долгого и напряженного труда; вымученное произведение.
   Стр. 150. Кольридж Самуэль Тэлор (1772-1834) - английский поэт, реакционный романтик.
   Стр. 151. Чаттертон Томас (1752-1770) - английский поэт. Семнадцати лет Чаттертон отправился в Лондон в надежде найти литературный заработок, но потерпел неудачу, впал в крайнюю бедность и покончил с собой.
   Ле-Кё Джон (1783-1846) - английский гравер; иллюстрировал главным образом книги по архитектуре.
   Стр. 153. Джон Скотт (1783-1821) - английский журналист; основал "London magazine" в 1820 г.
   Тэлор Джон (1781-1864) - лондонский издатель.
   Буллет Вильям (1735-1785) - английский рисовальщик и гравер-пейзажист; его работы получили общеевропейское признание.
   Стрендж Роберт (1721-1792) - английский гравер, в конце жизни президент Королевской Академии.
   Ба

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
Просмотров: 302 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа