Михайлов Михаил Ларионович - Женщины, их воспитание и значение в семье и обществе

на природные способности женщины. То же утверждают многие философы и писатели, опять-таки принимая следствие за причину и забывая, что на основании приводимых ими доводов можно утвердить вечное невольничество негра. Где, в самом деле, гении, вышедшие из этой среды? Таков ли уровень умственных способностей там, как в сословиях свободных? И неужто это мешает нам признавать важность просвещения, свободы и человеческих прав для негра?..

   После этой параллели я считаю лишним спорить против мнения, что если единожды устроился такой порядок, если женщина с незапамятных времён находится в подчинении мужчине, то, значит, лучшей доли она и не стоит. Скажу только, что этот порядок устроился в те незапамятные времена, когда высшим и лучшим даром была для человека физическая сила, защищавшая его жизнь и свободу. Но века проходили недаром, и право сильного перестаёт считаться правом. К последним печальным остаткам его следует причислить ходячие истины, что у женщины ум "растительный", неспособный к логике, к правильному ходу мысли, что "идеи её бессвязны, суждения бессмысленны", что "химеры принимает она за действительность, из простых аналогий выводит правила"; что "она не понимает сама себя, да и не способна понимать"; что "как в деле продолжения племени ей нужно оплодотворяющее семя мужчины, так и мысли её сообщается деятельность лишь силою мужской мысли"; что "у женщины есть и понимание, и память, и воображение, но нет производительной способности в уме"; что "будучи способна усвоить (и то лишь до некоторой степени!!) найденную истину, женщина сама лишена всякой инициативы"; что "человечество не обязано женщинам ни одною идеей нравственной, политической или философской", что "оно подвигалось в науке без их содействия!".

   На язык менее положительный и ясный, но зато более успокоительный для обеих сторон это переводится так: "Природа дала мужчине мощную силу и дерзкую отвагу, мятежные страсти и гордый пытливый ум, дикую волю и стремление к созданию и разрушению; женщине дала она красоту вместо силы, избытком нежного и тонкого чувства заменила избыток ума и определила ей быть весталкою огня кротких и возвышенных страстей, и какая дивная гармония в этой, противоположности, какой звучный, громкий и полный аккорд составляют эти два совершенно различных инструмента! Воспитание женщины должно гармонировать с её назначением, и только прекрасные стороны бытия должны быть открыты её ведению, а обо всём прочем она должна оставаться в милом, простодушном незнании: в этом смысле её односторонность в ней достоинство; мужчине открыт весь мир, все стороны бытия"^[5].

   "Вы стоите за ум женщин, говорят мне; а не более ли мужчин наклонны они к идеализму, к мистицизму? вообще не остаются ли они преимущественными хранительницами предрассудков и нелепых верований?" Да разве не этими же качествами характеризуется всякое умственное неразвитие - как в женщине, так и в мужчине? Дайте ей средства к образованию, расширьте поприще её деятельности, и явления, кажущиеся вам теперь существенными, превратятся в чисто случайные.

   Но работа мысли, отвечают на это, несовместна с материнскими отправлениями и обязанностями. "Женщина (утверждает Прудон) лишена способности рассуждения в продолжение некоторой части своего существования; любовь отнимает у неё рассудок; во время менструаций и беременности она не владеет своею волей". Мы уже видели из приведённых выше расчётов Прудона и Мишле, что они принимают за норму печальные искажения женской природы, произведённые во Франции неестественным и диким воспитанием. Вот и ещё подтверждение. Как и отчего любовь непременно должна отнимать рассудок? Что это за ужасная болезнь менструация, что во время её женщина собой не владеет? Конечно, если взамен ума развивать в женщине "избыток нежного и тонкого чувства" и открывать ей только "прекрасные стороны бытия", а относительно всего остального оставлять её "в милом, простодушном незнании", то любовь как раз превратиться в безумие и жизнь женщины будет представлять ещё и не такие прелести. Далее: "У кормилицы излишнее возбуждение мозга изменяет качество молока и вскоре уничтожает его. Это видно в Париже, где женщины, вследствие множества общественных отношений, дел и забот, не могут, при всём желании и при счастливейшем расположении, выдерживать труд кормления грудью". Но разве излишнее возбуждение мозга есть непременное условие деятельности ума? И не оттого ли только всякая, очень обыкновенная для мужчины и вовсе для него не утомительная работа мысли сопряжена у женщины с особенным напряжением головы, что работа эта совершенно непривычна избалованному с детства праздностью и бездействием мозгу? Пример Парижа в этом случае вовсе не убедителен. Упоминаемые Прудоном общественные отношения, дела и заботы могли бы правильнее назваться просто суетой, которая действительно способна нанести существенный вред физическому благосостоянию не только женщины, но и мужчины, и даже мешать здоровому развитию самой расы; но неужто эта суета, с ненасытной жаждой к приобретению, с болезненно-раздражённым воображением и каким-то безумным тщеславием, ищущим удовлетворения лишь в крайней пустоте и мишурности жизни, - неужто эта суета есть сама по себе нормальное явление? Обращаясь снова к населению сельскому, мы видим, что женщина, кроме лежащих на ней подчас тяжёлых физических трудов, не изъята там и от такого же (сравнительно) "множества общественных отношений, дел и забот". Но с деятельностью этой женщина знакомится там раньше, исподволь, а не переходит к ней разом, как это водится в более "развитых" и более зажиточных классах, из хлопот баловства, неги и бездействия. Требуя для женщины равного с мужчиной образования, я вовсе не желаю видеть в каждой женщине учёного, философа, историка, математика и проч., и тем менее дипломата, политика, купца, администратора в нынешнем смысле этих слов. Я думаю только, что воспитание должно быть для всех одинаково в том смысле, что дело его развивать способности, а не убивать, расширять область мысли, - а не суживать, и что нет такого человеческого существа (если только оно не какой-нибудь несчастный урод), для которого были бы вредны какие бы то ни было стороны человеческого ведения и которому полезно было бы относительно некоторых предметов "оставаться в милом, простодушном незнании". Надо или признать справедливость этого последнего замечания, или не требовать от женщины никакого участия в деле воспитания детей, кроме кормления грудью. Но в таком случае какой смысл будет иметь семья? что будет связывать отца и мать ребёнка между собой, кроме половых стремлений? Недаром, при нарушении равновесия между женским и мужским развитием, всё более и более расшатываются основы семьи. А между тем противники женского развития - в то же время первые поборники семьи, такими по крайней мере выставляют они себя, называя всех эмансипаторов разрушителями семейственной гармонии.

   Чтобы показать лучше значение равного умственного и нравственного развития для мужчины и женщины как брачной четы, считаю нелишним высказать несколько основных, почти азбучных понятий об отношении семейства к обществу. В них ничего не будет нового, но нельзя не пожалеть, что большинство слишком часто их забывает. Я постараюсь быть кратким.

   Основное условие существования и развития человеческого общества есть преемственная смена поколений. В этом чередование жизни и смерти, в этой преемственности лежит возможность обновления как физических, так и нравственных сил человечества, возможность идти к лучшему устройству своего быта, к большему и большему подчинению себе роковых и враждебных сил природы, под руководством приобретённого предшествовавшими поколениями опыта и знания. В мысли, что и в жизни низших животных, у которых мы видим более или менее правильную общественную организацию быта, как например, у муравьев и пчёл, также участвовал, если не участвует, исторический опыт, - много вероятного. Действительно, может быть миллионы поколений пчёл и муравьев рядом трудных опытов и тяжких усилий приготовили этот чинный порядок, который изумляет нас в устройстве улья, в устройстве муравейника. Разумеется, это пока одна догадка, хоть и очень правдоподобная; только в жизни человека преемственная смена поколений является нам непременным законом его совершенствования.

   Эта постоянная смена всей массы членов общества возможна лишь при смерти одних, при нарождении других. Только не определённый положительно одною неизменною цифрой лет размер человеческой жизни уравновешивает эти крайние явления; только отсутствие правильной периодичности в них допускает возможность совершенствования людского общества.

   Для того чтобы нарождающиеся поколения могли усвоить опыт и знания отживающих поколений, необходимо достаточное количество времени для их взаимного общения. Эта необходимость обусловливает воспитание нового поколения в уровень с теми началами и понятиями, которые путём опыта внесены уже в жизнь общества.

   Для произведения нового существа, нового члена общества, неизбежен союз двух полов, мужчины и женщины. Будь человек животное необщественное, стало быть неспособное к развитию, - этому союзу не нужно было бы прочности. Как у многих животных низших минута встречи между самцом и самкой вполне обеспечивает продолжение рода, так мимолётное и случайное соединение мужчины с женщиной обеспечивали бы существование человечества. Воспитания животного, падающего исключительно на мать, было бы вполне достаточно для пользования благом жизни. Но человек не только член известной зоологической серии, он в то же время звено общества, без которого немыслимо существование и самой этой серии. Кроме воспитания физического, животного, ему нужно воспитание общественное, то есть нравственное. Такое воспитание, чтобы не быть односторонним, должно совершаться под согласным влиянием мужчины и женщины как представителей обеих половин человеческого общества. Из этого ясна необходимость более продолжительного сожития мужчины и женщины для воспитания своего чада.

   Такое сожитие не может быть утверждено на одном только половом влечении. То, что мы называем любовью, обусловливает прочность его. Физиология не открыла и не угадала ещё закона, управляющего этим свойством человеческой природы, закона парности организмов, если можно так выразиться. Но что такой закон существует, в этом убеждает каждого и личный опыт и наблюдения. Пословица: Chaque vilain trouve sa vilaine^[6], выведена из жизни.

   Над определением сущности любви мудрило немало голов в париках и без париков; но пока физиология не разрешит вопроса, мы в этом случае будем упражняться преимущественно в словоизвитиях.

   Не умея разгадать существа любви, мы можем, однако, заметить некоторые характеристические черты её проявления и по ним судить, каково должно быть её участие в гармонии общества. Так, не ежедневно ли встречается факт неизъяснимого влечения мужчины к женщине, которого никак нельзя приписать исключительно разнице полов? В значительной части случаев чувствительность и не говорит вовсе. Это такое же явление, как безусловные и беспричинные, по-видимому, симпатии и антипатии между лицами одного пола, какие мы также замечаем на каждом шагу. У каждого из нас, как сказал кто-то, есть как будто сфера притяжения для одних, сфера отражения для других. Натуры, таким образом, враждебные не могут ужиться вместе, и, наоборот, натуры симпатические будут постоянно тяготеть друг к другу.

   Для правильного и стройного воспитания нового члена обществу нужен прочный союз именно таких согласных натур. При настоящем извращённом положении общества подобные сближения редки, хоть и не невозможны. Мы ходим как в тумане. Укорененные предрассудки, различия сословий, состояний, исповеданий, раздельное воспитание, неравенство образования - всё это отрезывает всякие пути к правильному сближению. Всё почти зависит в этом отношении от случайности.

   При той степени цивилизации, до которой человечество достигло теперь, для полной прочности союза, для полной гармонии между мужем и женою, для вполне разумного и здравого воспитания новых поколений мало, однако ж, одних этих природных, вне воли нашей лежащих, условий. Натуры в существе своём могут быть вполне симпатичны, взаимно влечься друг к другу и в то же время чувствовать нарушение этой внутренней, глубокой симпатии, вследствие разности своего общественного, нравственного развития. Препятствия, служащие, как сказано, помехой для сближения в нашем обществе согласных, парных натур, нарушают гармонию союза и таких пар. И в тех счастливых случайностях, которые нам попадаются изредка в жизни, мы не видим прочности, какой бы желали.

   Неравенство образования, неравенство общественных и семейных прав мужчины и женщины вносят в их отношения деспотизм и рабство. Любовь, соединившая их, нарушена этими враждебными отношениями, и на воспитании детей отражается дисгармония жизни воспитателей. Кто из нас, выходя из семьи, не несёт в себе или преимущественного влияния отца, или исключительного влияния матери? Кто с самого детства не отдан на произвол колебаниям, - чью сторону принять, отцовскую ли, или материнскую?

   Вот на каких основаниях утверждается необходимость расширения умственного развития женщин. Делая вывод изо всего сказанного выше, повторяю, что возражения против способности их к такому развитию свидетельствуют только о том небрежении, в каком оставалось, к несчастию, остаётся до сих пор женское воспитание. Несмотря, однако ж, на все вольные и невольные старания отодвинуть женщину как можно дальше от умственных и нравственных интересов жизни, история представляет нам столько замечательных и достопамятных в ходе цивилизации женщин, что сомневаться в возможности, а тем более пользе расширения образования и общественных прав женщины - нельзя.

   Мне невольно приходят на память несколько шутливых строк умного Мерсье в его "Картине Парижа". Сквозь шутку чувствуется глубокая правда этого замечания. Говоря о постыдной зависимости, заставляющей мужчину стараться о невежестве женщины, Мерсье прибавляет: "Мужчина постоянно боится какого бы то ни было преимущества над собою женщины; ему хотелось бы, чтоб она пользовалась лишь вполовину своим существованием. Он ценит скромность женщины, или, лучше сказать, унижение её, как одно из лучших её качеств, а так как у женщины больше природного ума, чем у мужчины, то ему не по нраву эта проницательность, это быстрое понимание... Мужчина всегда будет больше ценить красоту, чем ум женщины, потому что последним может пользоваться всякий".

   В сущности каждого строгого мужского суждения об уме и нравственных качествах женщины непременно откроются, вглядываясь, те непохвальные побуждения ревнивого желанья господства и те животные поползновения, над которыми смеётся Мерсье.

   Даже соглашаясь с мнением, что виною физической слабости женщины не столько их организация, сколько род жизни, указанный им обществом, что малое их значение в науке зависит преимущественно от дурного их воспитания, даже признавая всё это, редкий мудрец не кончит таким замечанием, достойным разве какого-нибудь восточного владельца многолюдного гарема: "Как бы то ни было, счастье женщин будет всегда зависеть от впечатления, производимого ими на мужчин, и едва ли тот, кто их действительно любит, будет особенно доволен, видя их марширующими с ружьём в руках или поучающими с высоты кафедры, а тем паче с трибуны, где обсуждаются интересы целой нации".

   Так, слово в слово, говорит Кабани в своих "Rapports du physique et du moral de l'homme"^[7], книге, из которой, не прибавив ничего нового от себя, взял Прудон свои доводы физического и умственного несовершенства женщин.

   Не слышна ли в этой заботе о приятном впечатлении женщины на мужчину та развращающая философия деспотизма, которая положила печальную тень и на нравственный характер женщины? А между тем, извратив, в угоду своей чувствительности, лучшие нравственные качества женщины, мужчины ещё настолько непоследовательны, что порицают дело рук своих и обвиняют женщин в какой-то будто бы прирождённой безнравственности!

   Эти обвинения ещё сильнее и ещё несправедливее, чем разобранные обвинения женщин в физическом и умственном несовершенстве. К ним-то мы и обратимся в следующей статье.

  

  

   В чём же, по мнению современных староверов, заключается это прирождённое нравственное несовершенство женщины, мешающее ей занимать в обществе и в семействе равное с мужчиною место? Они окончательно решили, что женщина лишена всякой инициативы, что все хорошие общественные качества приобретены ею лишь под влиянием мужчины. Оставьте её вне этого влияния, и она делается существом вполне безнравственным. В ней самой нет сознания силы и разума, сознания, которое одно образует нравственный характер, внушает отвагу, даёт энергию воле, заставляет отвращаться от лжи, ненавидеть несправедливость, делает противным всякое подчинение и всякое преобладание.

   Всё это хорошо на словах, но так ли выходит на деле? Женщина (мы это видим и в прошедшем и в настоящем) находится в постоянном подчинении у мужчины. Но действительно ли чувство справедливости, присущее одному мужчине, установило такие отношения? Я уже говорил, что подчинение и зависимость, два совершенно различные понятия, постоянно смешиваются большинством, что на первых порах человечества, когда каждый шаг его на земле был опасностью и борьбой, когда физическая сила была главным обеспечением самого существования, зависимость между мужчиной и женщиной была вполне неизбежна и отвечала требованиям справедливости. Если даже при полном равенстве физических сил между обоими полами, какое мы видим у низших животных и какое вправе предположить в первобытном человеке, мужчина и имел в некоторых случаях и в известные сроки преимущество перед женщиною в деле охранения племени, то в этом преимуществе не могло быть ничего обидного, деспотического. В других случаях, в другие сроки такое преимущество принадлежало женщине. Если мужчина, будучи защитником женщины во время её беременности, во время родов и кормления грудью ребёнка, и чувствовал порой своё важное значение для дитяти и матери, всё-таки не мог же он сознавать великой важности участия женщины в деле продолжения рода. Ведь только инстинктивное стремление продлить своё существование в детях и заставляло мужчину заботиться о безопасности своей подруги. Жизнью управлял ещё стихийный фатализм. Любовь была ещё вполне роковою силой, крепко связывающей чету, державшей в равновесии взаимные отношения. Она была и первою зиждительницею общества. "Любовь к женщине, - говорит гениальный германский мыслитель нашего времени, - есть основа всеобщей любви. Кто не любит женщины, не любит и человека". То же можно сказать и о любви женщины к мужчине, как в нём самом, так и в его потомстве.

   Но с развитием общественности, с усложнением общественных отношений взамен любви женщину с мужчиной стали часто соединять материальные интересы, домашнее равновесие нарушилось, и физическая сила мужчины, деятельность которой не прерывалась периодически, как у женщины, ношением, рождением и кормлением детей, взяла перевес. Она продолжала ещё быть главным залогом безопасности и благоденствия.

   При отсутствии прочно связующей любви, чтобы удержать за собою власть, мужчине приходилось всё более и более ограничивать свободу женщины. Стеснение её обеспечивало притом большую свободу ему самому. И таким-то образом совершилось странное и доныне несокрушимое разделение нравственности на мужскую и женскую, вместе с таким же разделением и всякого знания и всякой деятельности. Что считалось если не вполне законным, то по крайней мере дозволенным, простительным для мужчины, за то женщину наказывали и казнили изгнанием, побиением камнями, сожжением, наказывают и казнят и теперь не менее жестокою казнью общественного мнения.

   И после этого можно говорить, что, стоит только оставить женщину вне мужского влияния, она окажется существом вполне безнравственным? И после этого можно ценить так высоко инициативу мужчины в деле устройства семейных и общественных отношений? Не его ли господствующее влияние, низводя женщину на степень то рабы, то наложницы, породило в ней и все свойственные рабству пороки - лицемерие, ложь, робость и прочее?

   Прудон насчитывает и ещё немало безнравственных сторон в характере женщины, но все эти пороки, так тщательно исчисляемые им, настолько же, если не гораздо больше, проявляются в мужчине. Разберём главные.

   "Распущенность характера, - говорится в книге "De la justice", - яснее всего видна в любви женщин. Говорят, что по какому-то инстинкту рамки животных выбирают преимущественно старых самцов, самых злых и безобразных: женщина, если она следует лишь своему влечению, ведёт себя так же. Мы уже не говорим о внешних качествах, в выборе которых женщины обличают самую странную причудливость, посмотрим, что предпочитается ими в качествах нравственных. В этом отношении женщина всегда предпочтёт какого-нибудь хорошенького (это не внешнее качество??) и милого манекена, сладенького любезника человеку честному. Женщина - это сокрушение человека справедливого^[8]; какой-нибудь волокита, негодяй может всего от неё добиться. Преступление, совершенное для неё, трогает её в высшей степени; и наоборот - у ней не найдётся ничего, кроме презрения, к человеку, способному любовь свою принести в жертву совести. Это Венера, посреди всех богов избирающая Вулкана, хромоногого, заплывшего жиром, покрытого грязью, и потом утешающаяся с Марсом или с Адонисом".

   Не кажется ли вся эта сердитая тирада насмешкой над читателем? Надо предполагать в нём большую недальновидность, чтобы думать, что он почти везде не заменит тут слово "женщина" словом "мужчина" и наоборот. Вся разница в том, что мужчина не пленяется наружным безобразием. Да и женщина, сколько мы знаем, не особенно его ценит без ума и нравственных достоинств. Уж если нужно было непременно брать пример у Гомера, так не лучше ли было бы с Олимпа спуститься на землю и обратить тут внимание на "многоумную старца Икария дочь" Пенелопу? Кажется, одна эта примерная хранительница супружеского долга могла бы служить ходатайницей за нравственность женщин перед строгим философом. Но тогда не было бы едкой диатрибы против французских emancipees^[9]; а они пришлись, видно, очень солоно нашему мыслителю. Об успехе в любви волокит и негодяев, о преступлениях, совершаемых любви ради, мы столько читали у Поль де Кока и у романистов неистовой школы, что не чувствуем никакой охоты возвращаться к этому предмету. Даже и эти не совсем-то крепкие в мышлении господа всю беду сваливают или на нелепую наивность женщин, тщательно воспитанную в них с детства, в исключительной домашней сфере, или на развращающий воображение, без пищи чувству, романтизм.

   Не мужчина ли, наоборот, проявляет в отношении женщины ту безнравственность, за которую нападает на неё Прудон? Что, даже до настоящей поры, ценится мужчиною в женщине более всего? Чисто внешние качества её, которые говорят только чувственности. Все почти нравственные недостатки и пороки в женщине, льстившие мужской похоти или утверждавшие мужскую власть над женщиной и ставившие её в положение вполне подчинённое мужчине, находили в нём не только постоянное оправдание, но и поощрение. Не слышите ли вы чуть не каждый день от людей, которые и сами считают себя развитыми и нравственными, да и другими считаются таковыми же, не слышите ли вы от них беспрестанно, что женщина без кокетства не стоит внимания, что это и не женщина вовсе? Говоря проще, она не заигрывает с нами, не раздражает в нас животной чувствительности, стало быть не может быть нашею рабой; а мы хотим эгоистического наслаждения, хотим господства.

   Где же это живущее в душе мужчины чувство справедливости, томительное стремление к уравнению социальных отношений, прав и проч., эта лучшая добродетель его?

   Женщину обвиняют в полном отсутствии этой добродетели. Говорят, что в ней что-то постоянно возмущается против требований равенства, что ей непременно хочется предпочтения, что мечты её направлены на то, как бы быть хоть на минуту исключением из числа других, как бы поцарствовать, погосподствовать, что она понимает лишь привилегии и преимущества, а не понимает права.

   Опять недостатки, выросшие из ограниченного со всех сторон, рабского положения женщины. Эти мечты, свойственные детскому неразвитию, вполне понятны при постоянном гнёте со стороны мужчин. Человек, засаженный в тюрьму, в крепость, тоже мечтает, как бы хоть денёк побыть на полной свободе, подышать чистым воздухом, побродить по полю - над головой только глубокое ясное небо, под ногами только пышная зелёная трава...

  

   Oh! but to breathe the breath

   Of the cowslip and primrose sweet -

   With the sky above my head,

   And the grass beneath my feet!

  

   А будь он на свободе, он готов отказаться от "аромата весенних лугов" для тёмной, лишённой и солнца и свежего воздуха рабочей комнаты, в которой удерживает его полезный, по его мнению, труд.

   Не так ли и женщина, со своими розовыми мечтами о том, как бы хоть на денёк стать царицей (dame, princesse, reine on fee), могла бы, при желанном расширении воспитания и прав, обратить уже не мечты, а мысль свою на полезную общественную деятельность, соответствующую её силам и способностям? Не видим ли мы женщин часто и теперь (и ещё как часто!) несущими с изумительной твёрдостью обязанности, наложенные на них большею частью воображаемым или принятым на веру долгом? Чего же должно ждать от них, когда их призовёт к делу законная действительность, когда долг будет им указываться разумом и укрепляться в них сознанием?

   Но и эта энергия воли, которой не могут не признать даже и ратоборцы мужчин против женщин, объясняется ими в дурную сторону. Это, по их мнению, не энергия, а просто жалкая пассивность, врождённое женщине чувство покорства, которое и обрекает её на вечное подчинение. Замки наших теремов не обеспечивали, однако ж, неприкосновенности их обитательниц; примеры же этого будто бы жалкого, пассивного покорства встречаются лишь при большей свободе, данной женщине.

   Мне кажется странно опровергать ещё одно, самое грязное из обвинений, взводимых на женщину, именно в том, что она лишена стыда, что она вся живёт чувственностью; но нельзя оставить этих обвинений неразобранными, потому что, несмотря на свою дикость, они повторяются в более или менее грубой форме очень многими. "Женщина создана для любви". Это мнение с первого раза и грубым даже не покажется; напротив, сколько поэтов повторяло его на все лады, на всех языках, начиная с какого-нибудь древнеиндийского Джаядевы и кончая хоть бы каким-нибудь русским Подолинским или Туманским! После такого долговременного повторения, после всех цветов поэзии, которыми она окружилась, фраза как будто не представляет никакого особенного дурного смысла. Но стоит только выразиться пояснее, и все, пожалуй, обидятся. Скажите: "Женщина создана служить игрушкой мужской похоти", и все восстанут против такого мнения, хотя оно в сущности то же, что и высказанное в льстивой фразе: "Женщина создана для любви". Любовь в этом случае поставляется целью жизни, а не одною из тех зиждительных сил, которые организуют жизнь, вносят в неё строй и порядок. Говоря, что по строгом разборе оказывается, будто "у женщины нет иной наклонности, иной способности, кроме любви", Прудон разумеет именно чисто чувственную, не озарённую сознанием любовь, то "тёмное наслаждение", в котором живут и бесследно для будущих поколений умирают все другие животные породы...

  

   Alle die andern

   Armen Geschlechter

   Der Kinderreichen

   Lebendigen Erde.^[10]

  

   "У зверей (говорит автор книги "О справедливости") самка ищет самца и подаёт ему знак; надо признаться, что то же самое видим мы и в женщине, в её естественном состоянии, в котором застаёт её общество. Вся разница между ею и другими самками та, что время любви у неё не прерывается (que son rut est permanent) и иногда длится всю жизнь. Она кокетка; не всё ли сказано этим словом? И не лучшее ли средство понравиться ей - снять с неё труд объяснения: так глубоко сознает она свою похотливость".

   Эти слова разом ставят нас посреди самого омута современных нравственных понятий. Не всё ли мешается перед вами в тёмный хаос лжи и призрачности? Абсолютной справедливости, сокрушавшей неправду в других сферах жизни, как не бывало; эта справедливость оказывается вдруг в полном согласии с философией тех аскетических мудрецов, которые казались уже окончательно поражёнными насмерть. Нет! им можно ещё приподняться; из того, что осталось живого от их морали, можно опять воссоздать и все остальное.

   Я тоже назвал кокетство одним из гнуснейших пороков, потому что это - ложь, старание придать себе такие достоинства, каких в нас нет, желание слуги угодить господину, ложь притом корыстная, рассчитанная. Но что вызвало её? Не постоянное ли господство мужчины, требовавшее от женщины безгласности, не дававшие ей никакой опоры для самостоятельного существования, отнимавшее у неё всякое право на общественное значение, отказывавшее ей даже в личной свободе.

   Единожды признав женщину человеком (или и это стало в наше время сомнительным?), признав за нею даже сравнительно меньшие перед мужчиной способности нравственные, умственные и физические, будем по крайней мере настолько последовательны, чтобы считать порок пороком, в ком бы он ни проявлялся. Считая женщин какими-то недоконченными природою существами, проявим стать высокую в нас силу разума, столь неумытное чувство справедливости хоть в том, что найдём облегчительные обстоятельства женским винам.

   Но нет! ложь овладела нами слишком деспотически, и тоже ложь глубоко корыстна, глубоко рассчитанная. Мы хотим с виду казаться совсем не тем, что мы в сущности. Тёмные поползновения свои мы одеваем в блёстки разумности; эгоистические стремления к преобладанию маскируем заботами о порядке общества. Правду, прямое выражение мысли и чувства мы готовы называть бесстыдством; жалкая бесстрастность ставится нами в закон жизни, потому что с теми исключительно животными страстями, которые владеют нами, нельзя показаться на дневной свет, не утратив невозвратно своего человеческого достоинства.

   "Отчего, - спрашивает Прудон, - независимо от причин экономических и политических, проституция несравненно значительнее у женщин, чем у мужчин? Отчего в общей жизни наций многожёнство так часто встречается, а многомужество так редко?"

   И это доказательства безнравственности женщин! На своё "отчего" Прудон отвечает: "Оттого, что естественное назначение женщины, прежде всего деторождение, и она всеми силами существа своего стремится к этой единственной цели".

   Но проституция есть лучшее средство удалиться от этой цели. Что же могло развратить женщину, кроме причин экономических и политических, если действительно у неё одна цель и одни стремления.

   О многожёнстве нечего и говорить. Оно свидетельствует прямо о животности мужчины, которому хотелось бы, чтобы у женщины был в самом деле "rut permanent" и она не становилась не способною для удовлетворения его чувственности во всё время беременности и кормления грудью ребёнка. За подтверждением можно обратиться к большей части гигиен для беременных женщин, написанных мужчинами: редкая решительно запрещает продолжение супружеских отношений во время беременности, говорится обыкновенно лишь об умеренности. Что это, как не глубочайший разврат?

   Чтобы окончательно проститься с мнениями многоупоминаемого Прудона о безнравственности женщин, я выпишу заключительные слова его рассуждения^[11]. Обращаясь к защитникам женщин, он восклицает:

   "Ах, не говорите, пожалуйста, о позорном заточении, которому так долго подвергалась женщина, о купле и продаже её личности, о всех препятствиях, противупоставленных её воле, её движениям. Факты эти окажутся лишь свидетельством неспособности её ума и неблагородства её сердца. Так следует обратиться к этим печальным правам? Нет, говорить это - значит клеветать на оба пола. У моралиста одна цель: проникнуть в смысл нравов и учреждений. Смысл этот теперь всякому ясен: посмотрите на женщин на востоке и во всех странах полуцивилизованных или варварских; вспомните истории Сары, Ревекки, Руфи, Вирсавии и всех этих пригожих самок (gentes femelles), которые ложатся, только что взглянет на них мужчина; вспомните, что первые законы, говоря о прелюбодеянии, не обращаются к женщине; перечитайте наконец учителей первых времён нашей эры, и вы поймёте побудительную причину отвержения, так долго тяготевшего над женским полом".

   Ответ на всё это есть уже в том, что было сказано мною выше. Я замечу теперь только, что если брать мерою справедливости долговечность и живучесть известных законов и учреждений, то придётся отдать преимущество именно тем, которые наименее выражают человеческое достоинство, потому что явились и утвердились на степени животной грубости и невежественности человечества. Самое древнее из всех прав - право сильного. С неменьшим пафосом можно было бы воскликнуть: "Взгляните на ход человеческого развития! Что торжествовало у всех народов полуцивилизованных или варварских? Физическая сила. Кому принадлежат и власть и господство? Физической силе". Но этот пафос никого не убедит.

   Остановимся ещё на поименованных Прудоном женщинах еврейского востока. Этот список неполон: следовало бы к нему прибавить ещё хоть дочерей Лота, хоть Фамарь. Но в опущении таких имён ясно проглядывает тонкий расчёт.

   Дочери Лота напомнили бы непременно Содом с его погибелью и зверскою животностью, какой не представляет да и не может нам представлять истории женщин. Содом не басня, какою можно считать лесбосскую любовь женщин, не видя ей повторения; содомия повторилась в Греции, в Риме, на всём азиатском востоке; от этого ужаса не изъяты и новейшие общества. Прудон говорит об этом пороке очень много в своей книге; но он вовсе не служит ему для обвинения мужчины в безнравственности; тогда как продажу Сары он ставит в число обвинительных статей против женщин.

   Вероятно, то же побуждение, что и в первом случае, заставило его умолчать о Фамари. Это предание очень характеристично. Оно представляет довольно наглядно мужскую и женскую нравственность времён, на которые ссылается Прудон. Один из мужей Фамари дал имя другому тайному пороку, против которого неустанно ратует медицина нашего времени, пороку опять-таки по преимуществу мужскому. Но не на это главным образом хотел я указать в истории Фамари.

   Она была бездетна при первом муже, бездетна при втором, который сам не хотел продолжать семя первого мужа Фамари, своего старшего брата. Свекор, по смерти и второго мужа, обещал женить на ней своего третьего сына, когда он достигнет совершеннолетия; но как тот подрос, раздумал. Забота о продолжении рода была тогда главною и существеннейшею нравственною заботой человека. Все исторические и поэтические предания свидетельствуют об этом. Фамарь сокрушалась своим бесплодием и выдумала хитрость. Она узнала, что свекор её направляется стричь овец, нарядилась, покрыла себе лицо, чтоб он не узнал её, и села на распутье, по обычаю блудниц. Свекор, проходя, заметил её и, не узнавши, кто она, подошёл к ней и сделал ей предложение, на которое она немедленно согласилась. Кто в этом случае извинительнее с нравственной точки зрения Прудона? Уж конечно не "пригожая самка", которая ложится, только что взглянул на неё мужчина; а этот старый самец, отец трёх взрослых детей, который тоже ложится, едва взглянувши на женское платье, потому что и лица-то Фамари он не видал. Свою правоту он докажет впоследствии ещё тем, что когда придут сказать ему о беременности вдовой невестки, он скажет: "Взять её да сжечь!" - и только тогда умилостивится, как узнает, что это плод его собственной шалости.

   Вообще духом великой терпимости к подобным мужским "шалостям" проникнута большая часть законов древнего мира; зато рядом с этой терпимостью постоянно идёт жестокая гроза на женщин, позволяющих себе то, что позволено мужчинам. Между тем нигде в истории не видим мы резких фактов, которые вызывали бы со стороны женщин такой гнёт. Во всех народных песнях, во всех древних поэмах, во всех летописях мы видим лишь отдельные случаи явной или потаённой мести за угнетение, случаи, свидетельствующие не о безнравственности женщины, а о всегда жившей в ней жажде свободы.

   Я не думаю, чтобы нужно было перечислять по именам всех женщин древнего и нового мира, которых представляет нам история героинями нравственных начал как в семейных, так и в общественных отношениях. Народная память всюду благоговейно сохраняла образ и дела таких женщин, как Юдифь, как Жанна д'Арк, хотя деятельность их выходила за пределы сферы, предначертанной им и преданиями и нравами.

   Кончив разбор мнений и тройной - физической, умственной и нравственной - неспособности женщин к гуманному развитию, я мог бы теперь перейти к рассмотрению современных понятий, мешающих такому развитию, но мне кажется не лишним обратиться сначала к дохристианскому миру и к тому кругу нравственных начал, который делал нормальными отношения свекра Фамари к его невестке. Многое из этих начал вошло и в понятия новейшего времени; многое в них служило образцом морали и для наших предков. Достаточно указать на "Домострой".

  

  

   Наружно понятия эти как будто отжили; но при некоторой проницательности нетрудно заметить следы их в наших нравах. Мало того - к источнику этих понятий обращаются за подкреплением своих требований даже защитники и защитницы женской эмансипации. Нечего и говорить, что на него опираются люди, повторяющие фразы вроде: "Женщина создана для домашней жизни; назначение её - воспитание обществу полезных граждан", и проч.; а между тем вся эта хвалёная мораль сводится на один закон: "Женщина есть самка, вещь, принадлежащая мужчине".

   На всех путях жизни какой-то страх перед преданием, перед тем, что жило так долго и, стало быть, так упрочилось, останавливает успехи общества; эта робость поддерживается более всего незнанием. То, что казалось с чужих слов кладезем премудрости, окажется вопиющею дикостью при ближайшем анализе; и вот почему такой анализ настоятельно нужен для пользы общества.

   Общественные философы, идущие очень далеко в отрицании, тем не менее большею частью пропитаны ещё ветхими понятиями, о которых я хочу говорить. Сознательно или бессознательно, но они во многих случаях повторяют эту дряхлую ветошь, которую давно бы пора оставить в покое. Мне кажется, в этом странном ослеплении играет немаловажную роль эгоизм мужчины. Как ни горячо толкует он о равенстве, а всё-таки расстаться со своими привилегиями ему тяжко. Человека, владеющего невольниками, трудно убедить, что освобождение их принесёт существенную пользу и ему самому.

   Посмотрим, в чём заключаются эти хвалебные нравственные понятия, отразившиеся на византийских и русских "Домостроях", а чрез них и на жизни.

   Что такое глава семейства, мужчина, отец и муж? Полный владыка. Ему принадлежит право на жизнь и смерть всех остальных членов семьи. Мы видели, что он может велеть сжечь свою невестку. Тут уж даже и уз крови нет, а власть его так велика. Что же в отношении своих детей? Он может приносить их в жертву, может продавать дочерей своих в рабство, может отдавать их в разврат. Последующее законодательство запретило отцу развращать своих дочерей, но оно утверждает продажу дочери в замужество. Разница оказывается невелика. У продаваемой не спрашивают о согласии. Из комментариев этого закона видно, что дозволялось употреблять искусственные средства для ускорения физической зрелости дочери: купеческий расчёт о скорейшем сбыте с рук товара. Продажа не всегда была прочна. Множество простодушных повествований доказывают, что никого не удивляло, если отец у мужа отнимет свою дочь, которую продал ему в замужество.

   Мужчине позволялось иметь сколько угодно жён, от одной и двух хоть до тысячи, а пожалуй и больше. Сколько может их накупить, столько и ладно. Женщина, считаясь сама товаром, вещью, разумеется, не могла пользоваться подобным правом. Да если б её положение и было свободно, мы наверное не встретили бы подобного с её стороны служения своей похоти. Её остановили бы, положим, и не нравственные причины, а просто обязанности матери, налагаемые на неё физическою природой; но это ещё одно из доказательств, что в существе своём женщина не могла и не может быть так распутна, как мужчина. Многожёнство воспрещалось только жрецам.

   Купив себе жену, как вещь, муж, конечно, имел право и распоряжаться ею, как вещью. Если она не угодила ему, пришлась ему не по нраву, он мог изгнать её. Единственное улучшение в этом законе то, что впоследствии, при изгнании неугодной жены, мужу вменялось в обязанность дать ей письменный отпуск, нечто вроде аттестата об отставке, вероятно не особенно рекомендовавший её. Разбора и суда в этом деле не предполагалось. Облечённый неограниченной властью над своей женой, муж не обязан был никому отдавать отчёта, в чём провинилась перед ним жена, чем не понравилась ему.

   Совсем иное дело - когда муж мог быть несносным деспотом. Жена, как его собственность, не имела права сама отойти от него. Ей представлялось тогда лучшими средствами разорвать ненавистную связь, разумеется, стараться всеми мерами раздражать мужа, восстановить его против себя и заставить выгнать её из дому. Понятно, какое нравственное достоинство сообщалось женщине необходимостью прибегать к подобным средствам, чтобы вздохнуть посвободнее.

   Каково было положение таким образом освободившейся женщины, ясно и без аргументов. Сама исключительная собственность мужчины, она не могла иметь никакой собственности. Страх погибнуть от совершенного недостатка средств к жизни должен был заставлять женщину волей-неволей покоряться гнёту и лишь в отчаянных случаях прибегать к средству выводить мужа из терпения. Наружное покорство при внутреннем возмущении прикрывало, разумеется, многое множество тайных уклонений от предписаний закона, хитростей и пороков, которые, с нашей точки зрения, представляются лишь томительным исканием выхода из рабских уз. Но едва ли тайна, которою облекались нарушения закона, вызывала наказания не чаще, чем преднамеренная их явность. И с того времени, когда законодательство это укоренилось в нравах и развивалось и объяснялось хитроумными казуистами, сохранились свидетельства, что одного подозрения достаточно было мужу, чтобы уничтожить жену. В случае запирательства её (хотя бы и отпираться было не от чего), её подвергали постыдным испытаниям, пыткам. Любопытна тут следующая подьяческая уловка. Чтобы подозревать жену, довольно было слышать от кого-нибудь, что жена оставалась наедине с человеком, с которым муж запретил ей говорить. Степень вероятия доносчика не входила в рассмотрение. От кого бы ни услыхал муж - всё равно, хоть от птицы перелётной. Это уж тонкость, достойная хоть бы и нашего утончённого времени. Женщину, признавшуюся в проступке, побивали каменьями.

   И всё это основывалось опять-таки на чувстве мужского расчёта и эгоизма, а не на требовании какой-нибудь чистоты брачного союза. Мужья пользуются красотою своих жён как средством приобретения; за подарки они уступают на время своё право на жену. И хроника рассказывает о случаях подобного постыдного торга без негодования, как о других обстоятельствах, противных нравственным началам, в которых жил летописец; и закон, умевший предвидеть часто непостижимые тонкости, хранит совершенное молчание относительно этого обычая, как бы признавая и освящая его своим умолчанием. Вот она - благородная инициатива мужчины!

   Заботы законодателя о чистоте женской нравственности постоянно имеют в виду не самую женщину, а полного и законного владельца её, мужчину и его интересы, и все-таки интересы корыстные или чувственные. Это опять товар, который надо лицом продать. Отчего нужна невинность девушке? Оттого что отцу нужно продать её повыгоднее. А для такой продажи необходимо подчинить её своей воле, воспитать её в рабстве, в безгласности. Отчего за обиду невесты закон определяет наказание обидевшему? Не оттого что он ценит нравственное достоинство женщины, а оттого что наносится вред или ущерб мужской собственности.

   Могло случиться, что муж нашёл жену свою не девственною и публично обвинил её. Тут требовалось доказать своё обвинение. Если оно оказывалось несправедливым, жена не освобождалась от обязательства жить с мужем. Напротив, он принуждён был держать её до конца жизни и не имел права сослать её из дому своего ни за какие вины. Не опять ли всякая забота о женщине была устранена, хотя, по-видимому, за неё и заступились? Всюду тот же взгляд на женщину, как на вещь. Не всё ли равно вещи, кому принадлежать? Возвратить неправо обвинённую отцу - значило бы навязать ему потерявший свою цену товар. И вот её отдают мужу, который после первой выходки своей, разумеется, не может внушать никакого доверия жене. В сущности наказывают не его, а её. Разве то считать наказанием, что он обязан был заплатить известную сумму тестю за несправедливо опороченный товар? У отца могли быть ещё дочери, и обвинение зятя могло отвадить покупателей от его лавочки.

   Женщина не имела собственности, была исключена из права наследования, даже подарками, которые вызывала её красота, пользовалась не сама она, а муж. Это правило, переходя в письменный закон, было нарушено лишь одним исключением: дочь могла наследовать после отца, если у него не оставалось сыновей. Но зато она не могла уже выйти замуж за человека не из своего племени.

   Как дочь, как жена и как мать, женщина была обречена на безвыходное рабство. Это клеймо отвержения тяготело на ней с самог