Михайловский Николай Константинович - И еще о Ницше

собою такой скрытый и "рабский" эгоизм. Ницше не делает исключения не только для принципов любви к ближнему и сострадания, но и для дружащей с эгоизмом утилитарной морали, в которой видит те же рабские черты - прикровенность, трусость, слабосилие. Принцип пользы, без сомнения, слишком односторонний и узкий, как для объяснения "генеалогии морали", то есть ее фактического развития в истории, так и для руководствования в любой данный момент, представляется Ницше одним из результатов того слабосилия и связанной с ним трусости, которые заставляют людей жаться друг к другу и рассчитывать каждый свой шаг. А все это является выражением упадка, пониженной жизнеспособности. Когда тон жизни давала мораль "господ", "злое" было лишь проявлением избытка силы, переливавшейся через край, искавшей себе поприща, не отступая перед возможностью нанесения страдания другим, но не избегая опасностей и страданий и для себя и находя удовлетворение в своей собственной яркости и полноте. "Последним великим временем" Ницше считает эпоху Возрождения и не останавливается перед известной идеализацией одного из знаменитейших в истории человечества насильников, предателей и развратников - Цезаря Борджиа. Современные люди восприняли рабскую, альтруистическую мораль вследствие своей слабости. Они так слабы, что всю свою жизнь проводят и всю цель жизни видят в избежании опасностей и в спокойном, уверенном существовании. Ради него они отказываются от удовлетворения своих инстинктов и страстей и приближаются к более или менее строгому аскетическому идеалу; ради того же они возводят в звание добродетели такие качества, поступки и мотивы поступков, которые гарантируют им скудное, серенькое, но спокойное и безопасное житие. Этот симптом упадка в свою очередь ведет к дальнейшему упадку, потому что в современном обществе все прилаживается к тому, чтобы охранить слабых насчет сильных, жизнеспособных. Если это не достигнуто на деле, то к тому стремится вся разноименная современная мораль и сама по себе, и поскольку она отражается в политике. Все эти толки о всеобщем равенстве, о рабочем, о женском вопросе представляют собою отзвуки упадка, декадентского стремления срезать все вершины и все нивелировать на низшем уровне. К народным массам Ницше относится с величайшим презрением. Они "кажутся ему заслуживающими внимания только в трех отношениях: во-первых, как расплывающиеся копии великих людей, воспроизведенные на плохой бумаге стертыми клише, затем как противодействие великим и, наконец, как орудия великих; в остальном - побрал бы их черт и статистика!" ("Unzeitgemasse Betrachtungen", I, 189). Я привожу эту цитату только ради энергии и определенности ее выражений, а иначе затруднился бы в выборе,- столь велико презрение Ницше к массам и столь часто и многообразно оно проявляется. Автор предисловия¹³ ко второму изданию "Also sprach Zarathustra" {"Так говорил Заратустра" (нем.).} справедливо говорит, что аристократизм (Vornehmheit) составляет существенную черту всего учения Ницше и жестоко ошибаются те анархисты, которые думают на нем основаться. Критики (в том числе и Нордау) часто цитируют слова: "Нет истины, все дозволено" - как подлинное и полное выражение основной мысли Ницше. Это совсем неверно. Все относящееся сюда место гласит так: "Когда крестоносцы столкнулись на Востоке с непобедимым орденом ассассинов, орденом свободных мыслителей par excellence {по преимуществу (франц.).}, низшая степень которого жила в повиновении, не виданном ни в каком монашеском ордене,- они узнали каким-то путем и символ, и лозунг, составлявший тайну лишь высших степеней: "Нет истины, все дозволено" ("Zur Genealogie der Moral", 167). Таким образом, невиданная свобода одних сопровождалась невиданным повиновением других, и именно это пленяет Ницше в недоброй памяти ордене или секте ассассинов, название которых примыкает, с одной стороны, к арабскому гашишу, а с другой - к французскому assassin (убийца). Отнюдь, значит, не всем все дозволено, а лишь очень и очень немногим избранным, лучшим, которым остальные должны слепо повиноваться.

   Кто же, однако, эти лучшие? и почему они лучшие? и почему лучшим следует приносить в жертву остальных? Не будем гоняться за историческою точностью,- Ницше, очевидно, даже уж слишком далек от Ubermaas der Historic - допустим, что момент столкновения двух рас, господской и рабской, и затем момент торжества рабской морали суть не фантазии, а настоящие исторические факты. Относительно первого из этих моментов мысль Ницше совершенно ясна: лучшие были представлены расой господ-победителей. Они были выше физиологически, энергичнее, ярче, жизнеспособнее. Ницше знает, что это были дикие звери, с нашей теперешней точки зрения, но употребляет всевозможные средства для того, чтобы убедить нас, что мы, нынешние люди, стоим ниже этих зверей и стоим дешевее их. То он как художник эстетически любуется яркостью красок, мощью страстей, широким размахом удали в стародавней жизни, как она ему рисуется по сравнению с нашим теперешним, относительно спокойным, но сереньким существованием. То как мыслитель он старается расшевелить в нас скептицизм по отношению к нашим привычным понятиям о добре и зле, не только остроумно, но отчасти и не без основания доказывая, что "добрый" и "хороший" не так уж абсолютно совпадают в принципе, как они совпали в словесном выражении. Он указывает далее на то преимущество "великолепного, жаждущего победы и добычи белокурого животного", что в нем не было внутренней раздвоенности, что оно не считало ни одного из своих естественных влечений, "инстинктов", дурным, не умаляло этим путем жизни, не противоборствовало ей и, следовательно, лучше служило тому Gesammt-Leben, которое одно должно быть признано источником и мерилом нравственности и которое мы оскорбляем своими аскетическими идеалами, своими понятиями о долге и разных обязательных ярмах. В связи с этим находится и та его мысль, которую, как мы видели, можно выразить двумя афоризмами Достоевского: "Человек деспот от природы и любит быть мучителем", "Человек до страсти любит страдание"¹⁴. Таков нормальный человек, по мнению Ницше, и потому, видя в современном человечестве усиление "доброты", которой он не верит, и заботливость о спокойном, безопасном существовании, он говорит об упадке. Если, однако, мы со всем этим и согласимся, то сам собою является вопрос: где же теперь "господа"? Кто теперь "лучшие"? ибо ведь "великолепное белокурое животное" было и быльем поросло. Как ни старается Ницше возвеличить жесткость, злобу, разнузданность, как ни ухищряется он признать эти свойства нормальными и благодетельными для человечества, он вынужден признать следующее: "Теперешние жестокие люди должны быть рассматриваемы как остатки более ранних культур, это как геологические обнажения более глубоких формаций, вообще прикрытых позднейшими наслоениями. Это отсталые люди, мозг которых, вследствие разных случайностей наследственности, не получил достаточно тонкого и разностороннего развития. Они показывают нам, чем некогда были все люди, и приводят нас в ужас, но сами они так же мало ответственны за это, как кусок гранита за то, что он гранит. И в нашем мозгу, наверное, есть извилины, соответствующие их настроению, как в форме некоторых органов человеческого тела сохраняются воспоминания о других, более ранних состояниях. Но эти извилины не составляют уже ныне русла, по которому течет наша духовная жизнь". Это - отдельный, вполне законченный афоризм ("Menschliches, Allzumenschliches" {"Человеческое, слишком человеческое" (нем.).}, I, афоризм 43). Ясно, что лучших, сильных надо ныне искать уже не между жестокими и злыми. Но между "добрыми" Ницше тоже не хочет их искать, потому что "добрые" доведены процессом обобществления до стадообразного состояния с полным отсутствием "пафоса расстояния" (Pathos der Distanz) между лучшими и худшими, высшими и низшими. Все они находятся во власти "рабской" морали, которую Ницше склонен называть "моралью" вообще, вследствие чего с неоправданною дерзостью охотно называет себя "имморалистом", отрицателем морали вообще. Это неоправданная дерзость, потому что в действительности он страстно ищет именно и прежде всего морали, но такой, которая не походила бы на современную, "рабскую" и заслуживала бы название "господской".

   Но опять-таки где же ныне "господа", настоящие, имеющие нравственное право считаться таковыми? За современным европейским дворянством Ницше отказывается признать это право, как потому, что оно заражено рабскою моралью, так и потому, что вследствие смешения рас в нем уже ничего не осталось от крови "великолепного белокурого животного" и утратилась былая физиологическая ценность. Господами положения в Европе можно считать буржуа-капиталистов. Но что они не настоящие господа, в смысле Ницше, не прирожденные повелители, это он заключает уже из того, что они входят в сделки и переговоры с рабочими (которых "побрал бы черт и статистика"), не умеют и не могут внушить им "пафос расстояния". В современном обществе, по мнению Ницше, только на войне вырисовывается облик истинной морали, при которой повелители и повинующиеся знают свое место. "Лучших" надо искать на войне и - между преступниками. Последнее для нас особенно любопытно; так как сюда именно относится та ссылка на "Мертвый дом" Достоевского ("Gotzen-Dammerung", 120), о которой я говорил в прошлый раз¹⁵. Но интересна собственно не сама ссылка, а то, что Ницше говорит в связи с нею (см. также "Die frohliche Wissenschaft", ¿ 4 и в других местах) и что поразительно напоминает рассуждения Раскольникова о преступниках и "необыкновенных" людях. Сходство доходит до частого упоминания именно Наполеона, который, Ницше, как и Раскольникову, представляется - и по одинаковым соображениям - типичным представителем "необыкновенного" человека, правомерно "преступающего" всякое право. При этом Ницше очень красноречиво распространяется о чувстве "чандала" (низшая каста в Индии, собственно отбросы всех каст), обуревающем всякого сильного человека, не нашедшего себе места в современном "покорном, посредственном, кастрированном обществе". Это - "чувство ненависти, мести и восстания против всего существующего".

   Это чувство чандала, непристроенного сироты, несомненно, руководит самим Ницше. Отсюда его проклятия всякому общежитию и его хвалебные гимны одиночеству. Личная его судьба не особенно интересна. Сам он удовольствовался бы, по-видимому, сравнительно весьма малым. Громя все существующее, он в одном месте, отчаявшись в каких бы то ни было общепризнанных идеалах, провозглашает "моральное междуцарствие" ("Morgenrothe", ¿ 453) и говорит: в ожидании общего признания каких-нибудь, еще имеющихся выработаться общепризнанных идеалов, "будем, насколько возможно, собственными царями и будем основывать маленькие опытные государства" (как основываются опытные поля, фермы и проч.). Это предложение имеет не только тот смысл, что, дескать, дозволим себе все, не признавая над собой ничего высшего, но, как это мы и у Раскольникова видели, чисто личный смысл: не признаю над собой ничего высшего, но сам желаю быть высшим. В той же "Morgenrothe" (стр. 199) Ницше рекомендует "каждому", кто чувствует себя тесно в Европе, удалиться "в дикие и свежие страны и стать там господином". Автор предисловия к "Also sprash Zarathustra" полагает, что Ницше "был аристократ насквозь; родись он в более благоприятные для настоящих господ времена, он был бы тем, чем когда-то хотел быть: человеком действия, основателем ордена, колонизатором". Из всего этого видно, что честолюбие Ницше было бы насыщено, если бы ему удалось стать царьком какого-нибудь дотоле необитаемого острова или основателем секты вроде ассассинов, где небольшая кучка людей оказывала бы ему беспрекословное повиновение. Это немного, конечно, для свободного мыслителя, вызывающего на бой небо и землю. Но ему выпала на долю более значительная роль: быть философским выражением всего цивилизацией непристроенного, оскорбленного, озлобленного, всех сирот и отбросов - чандала, хотя, конечно, не для всех сирот и отбросов обязательна та жажда власти, которою страдал сам Ницше и которую он считал коренным свойством человеческой природы вообще.

   Что же касается "морального междуцарствия" в более общем смысле, то есть в смысле предоставления всем и каждому полной моральной разнузданности, то Ницше был на этот счет даже очень строг и только, собственно говоря, пугал своим "имморализмом". "Die frohliche Wissenschaft" открывается рассуждением о том, что все люди всегда имели и имеют одну задачу: поддержание человеческого рода. Не потому, замечает Ницше, эта задача так обща, что человек пылает любовью к своей породе, а просто потому, что нет в человеке ничего старше, крепче, непобедимее этого инстинкта, составляющего самую сущность нашего рода. Правда люди разными путями, правильными и неправильными, стремятся к осуществлению общей задачи, но все-таки она есть, по мнению Ницше, а потому для "морального междуцарствия", фактически несомненно существующего, в высшем, теоретическом смысле нет резонов. Моралист-теоретик может принять общую задачу за исходный пункт и затем произвести оценку различных человеческих действий на основании степени их приближения к осуществлению общей задачи. Ницше так и делает, с тою, однако, разницей, что верховным критерием моральной оценки у него является не простое поддержание человеческого рода, а его улучшение, что уже даже и не может представить за себя гарантий всеобщности. Несмотря на существующее моральное междуцарствие, несмотря, далее, на все свои гневные и саркастические выходки против морали вообще как оскорбительной и ненужной узды, Ницше считает возможным теперь же приглашать людей к принятию весьма строгой морали. Он убеждает нас признать высшею целью своего существования поднятие человеческого типа, создание "сверхчеловека", каковая задача и составляет центр его морали. Мораль эта во многих отношениях резко отличается от принятых ныне правил нравственности, но все же она есть мораль, и Ницше оказывается при этом самым крайним идеалистом. Все нынешние разноименные системы морали и все побуждения и поступки, признаваемые ныне нравственными, Ницше объявляет результатами пагубной дрессировки, противоестественной, так как она подавляет инстинкты и самую жизнь, самую "волю к жизни". Но вот конец той из речей Заратустры, начало которой мы привели в прошлый раз¹⁶:

   "Выше любви к ближнему - любовь к дальнему и будущему; выше любви к человеку - любовь к делам и призракам.

   Брат мой, призрак, витающий перед тобою, прекраснее тебя; зачем же не отдаешь ты ему свою плоть и кровь? Но ты страшишься и бежишь к своему ближнему.

   Вы не справляетесь сами с собой и недостаточно себя любите; и вот вы хотите соблазнить своего ближнего на любовь и позолотить себя его заблуждением...

   Вы приглашаете свидетеля, когда хотите хвалить себя, и когда вы соблазнили его хорошо о вас думать, то сами начинаете думать о себе хорошо...

   Один идет к ближнему, потому что ищет себя, другой - потому что хотел бы потеряться. Ваша дурная любовь к себе делает для вас из одиночества тюрьму.

   Дальние расплачиваются за вашу любовь к ближнему, и, когда вы только впятером собрались, где-нибудь должен умереть шестой...

   Пусть будущее и отдаленное будет причиной твоего сегодня. Сверхчеловека должен ты любить как свою причину.

   Братья мои, я не любовь к ближнему советую вам. я советую вам любовь к дальнему".

   Загадочность языка Заратустры не мешает в связи с вышеизложенным усмотреть по крайней мере две стороны в приведенном отрывке. Ясно, во-первых, что в современной любви к ближнему Ницше видит лицемерие или самообман, и он восстает против них. Ясно, далее, что он зовет нас к жертвам, зовет нас отдать свою "плоть и кровь" "призраку", "сверхчеловеку". Причем же тут "имморализм"? Но этого мало. Сам Заратустра - если не сверхчеловек, то его предтеча - нимало не похож ни на Цезаря Борджиа, ни на "великолепное белокурое животное". Он называет себя "врагом добрых и справедливых", "другом злых", вообще является на словах чем-то вроде антихриста или божества зла, но в действительности это человек кроткий, мягкий и вдобавок ведущий аскетический образ жизни. Да и в речах его звучат такие, например, ноты: "Вверх ведет наш путь, от рода к сверхроду. Но отвратительна для нас вырождающаяся мысль, гласящая: "Все для меня"" (107); "Любить и гибнуть - это от века идет рядом; жажда любви есть и жажда смерти; так говорю я вам, малодушные!" (176); "Гибнущих люблю я своею полною любовью, потому что они - поднимающиеся" (288) и т. п. Таким образом, найдя удовлетворяющий его идеал, Ницше требует такого же к нему отношения, как и всякий другой моралист, он даже гораздо строже многих в этом отношении, гораздо, например, строже и требовательнее гр. Л. Н. Толстого. Но затем является вопрос о самом этом идеале, об его содержании и о путях, к нему ведущих, помимо общих всякой морали требований преданности известному идеалу.

   Сопоставляя отдельные места из сочинений Ницше, Макс Нордау уличает его в разных противоречиях и, между прочим, в том, что он то отрицает всякое общежитие и восхваляет одиночество, какое-то странное вполне изолированное положение, то, наоборот, говорит о благодеяниях общежития. Противоречий у Ницше вообще не оберешься, а что касается общежития и одиночества, то он договаривается в одном месте до "Einsamkeitslehre" (одиночествоведение), которое он ставит как особую научную дисциплину рядом с Gesellschaftlehre, обществоведением. Тем не менее в данном случае можно усмотреть не только противоречие. Общество, общежитие есть факт необходимый, неизбежный, но имеющий свои хорошие и дурные стороны. Судя по первоначальной исходной точке Ницше - святости личности,- можно бы было думать, что он своеобразно примкнет к общей задаче нашего века: найти такую общественную форму, которая гарантировала бы полный возможный расцвет личности. Своеобразность Ницше могла бы выразиться таким решением, что этот идеал фактически недостижим, но тем не менее остается идеалом, к которому возможно большее или меньшее приближение и за который люди должны хотя бы вечно бороться (припомним, что он хочет "погибнуть на великом и невозможном"). Это очень шло бы к общему строю мысли Ницше, так как указывало бы дорогую ему перспективу неустанного действования, неустанной борьбы за великое дело. Но, свернув незаметно для самого себя с своей первоначальной дороги, Ницше остановился как на общественном идеале на таком общественном строе, который способствовал бы выработке "сверхчеловека" насчет человека, иначе говоря, какой-то аристократии насчет массы. Никакой, однако, нравственной распущенности он этой аристократии не предоставлял; напротив, она должна, по его мнению, в свою очередь подчиниться строжайшей нравственной дисциплине для выработки из себя новой, еще высшей аристократии. Демократические течения нашего времени естественно представлялись ему препятствием на этом пути, и потому он обливал своим презрением массы, требующие от общества больше, чем оно, по его, Ницше, мнению, должно им предоставить, имея в виду свою главную цель - выработку "сверхчеловека". Все эти разговоры о красоте "белокурого животного", о жестокости и злобе относятся к невозвратному прошлому, к "генеалогии морали"; и если он настаивает на рабском происхождении "доброты" и на упадке человечества как на ее результате, то это лишь в тех видах, чтобы отвлечь заботливость общества от слабых и больных и привлечь ее к сильным и здоровым, из среды которых может выработаться сверхчеловек.

   Любопытно, что Ницше относится вообще очень презрительно к дарвинизму с его борьбой за существование и естественным подбором, которыми обуславливается возникновение новых, высших форм жизни ("Gotzen-Dammerung", 87; "Die frohliche Wissenschaft", 273). Но в "Unzeitgemasse Betrachtungen" Ницше упрекал Давида Штрауса в том, что он из трусости не сделал всех надлежащих выводов из "дарвинистской этики", а, дескать, выводы эти только и могут состоять в bellum omnium contra omnes {война всех против всех (латин.).} и в праве сильнейших. В сущности, предлагая своего сверхчеловека как цель человеческой деятельности, Ницше стоит на чисто дарвинистской точке зрения, и многие дарвинисты (как, например, г-жа Клеманс Ройе¹⁷, Спенсер в "Социальной статистике" и др.) далеко превзошли его в деле жестокого отношения к больным и слабым¹⁸. Но у него есть и оригинальные грубости, и я приведу одну из них, относящуюся к вопросу, которого мы не имели еще случая коснуться.

   В одной из речей Заратустры говорится о дружбе, а затем мимоходом и о способности к ней женщины.

   "Если ты раб, то не можешь быть другом. Если ты тиран, то не можешь иметь друзей {Я стараюсь переводить как можно точнее.- Примеч. И. К. Михайловского.}.

   Женщина была слишком долго рабом и тираном. Поэтому женщина не способна к дружбе: она знает только любовь.

   В женской любви заключается несправедливость и слепота ко всему, чего она не любит. Но и в сознательной любви женщины есть все-таки наскок и молния и ночь рядом со светом.

   Еще не способна женщина к дружбе. Женщины еще кошки, или птицы, или, в лучшем случае, коровы" (78).

   В другой речи Заратустра передает свою беседу с встречной старушкой. Он говорил ей:

   "Все в женщине загадка и все имеет в ней разгадку: она называется беременность.

   Мужчина есть для женщины средство: цель есть всегда ребенок. Но что такое женщина для мужчины?

   Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому ему нужна женщина как опаснейшая игрушка.

   Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина - для отдохновения воина: все остальное глупость.

   Слишком сладкие плоды не нужны воину. Поэтому ему нужна женщина: горька и сладчайшая из женщин.

   Лучше мужчины понимает женщина детей, но мужчины более дети, чем женщины.

   В настоящем мужчине сокрыто дитя, которое хочет играть. О, женщины, найдите же дитя в мужчине!

   Пусть женщина будет игрушкой, изящной и чистой, как драгоценный камень, блистающей добродетелями еще не существующего мира.

   Пусть луч звезды сияет в вашей любви! Вашей надеждой пусть будет: о, если бы я родила сверхчеловека!" (92).

   И т. д. Старушка, выслушав эту речь, удивляется, что Заратустра, мало знающий женщин, сказал об них правду и в благодарность сообщает ему одну "маленькую истину": "Если ты идешь к женщине, не забудь захватить кнут!"

   Хотя Заратустра и называет себя врагом добрых и справедливых и другом злых и жестоких, но в действительности он слишком добрый и мягкий человек, чтобы поднять руку на женщину, особенно если она - возможная мать сверхчеловека. Тем не менее в его смятенном уме сверхчеловек и кнут уживаются рядом.

   Я предполагал познакомить читателей с идеями Ницше гораздо полнее и обстоятельнее, чем мне удалось это сделать. Не удалось же мне частию вследствие трудности самой задачи, частию по недостатку времени и места. Утешаюсь тем, что мне удалось, может быть, по крайней мере убедить читателя, что в Ницше не только есть, как и во всяком писателе, во всяком человеке, свет и тени, но что этот свет сияет ярче многих признанных светил, а эти тени чернее черного; что нельзя записывать Ницше ни в просто сумасшедшие, как это делает Нордау, ни в непогрешимые, как это делают пламенные ученики. Затем я старался по крайней мере выдвинуть те стороны учений Ницше, которые или совсем ускользнули от внимания критиков, доступных русскому читателю, незнакомому с подлинниками, или недостаточно или неверно освещены ими. Льщу себя поэтому надеждою, что мои беглые заметки сослужат некоторую службу хотя бы только в качестве дополнения к статьям гг. Преображенского, Грота, Лопатина, Астафьева¹⁹ в московском философском журнале и книге Макса Нордау.

  

   декабрь 1894 г.

  

   Семнадцать статей из девятнадцати, включенных в настоящее издание, печатаются в советское время впервые.

   Наиболее известные статьи Михайловского - "Десница и шуйца Льва Толстого" (1875), "Жестокий талант" (1882; о Достоевском), "О Тургеневе" (1883), "О Всеволоде Гаршине" (1885), "Г. И. Успенский как писатель и человек" (1888, 1902) - не включены в сборник, так как они дважды печатались в советских изданиях Н. К. Михайловского Литературно-критические статьи. М., 1957; Статьи о русской литературе. Л., 1989.

   Все статьи печатаются по последнему прижизненному изданию; в случае необходимости проведена сверка текстов по другим источникам.

   Написание собственных имен дано в современной транскрипции (Золя, Ницше).

   Ссылки на собрания сочинений Н. К. Михайловского даны по принципу, указанному в сноске 10 к вступительной статье (с. 11).

   Тексты и примечания к ним подготовлены М. Г. Петровой ("О народной литературе и Н. Н. Златовратском", "О Ф. М. Решетникове", "Из полемики с Достоевским", "Гамлетизированные поросята", "Литературные воспоминания", "Русское отражение французского символизма", "Памяти Тургенева", "И еще о Ницше", "Памяти Ярошенко", "Рассказы" Леонида Андреева", "О повестях и рассказах гг. Горького и Чехова", "О Достоевском и г. Мережковском"), В. Г. Хоросом с участием В. В. Хороса ("О "Бесах" Достоевского", "Из литературных и журнальных заметок 1874 года", "О Шиллере и о многом другом", "Новь", "Н. В. Шелгунов", "О Л. Н. Толстом и художественных выставках", "Еще об искусстве и гр. Толстом").

  

  

   Впервые - "Рус. богатство", 1894, No 12. Печатается по тексту: Михайловский Н. К. Литературные воспоминания и современная смута. Т. 2, с. 465-496.

   Входила в серию статей, предпринятую в связи с распространением в России "неправильно понимаемых идей Ницше" (там же, с. 444). Первые две части: "О Максе Штирнере и Фридрихе Ницше" и "Еще о Фридрихе Ницше" ("Рус. богатство", 1894, No 8, 11).

   В 1898 г. в связи с ростом влияния Ницше в Европе Михайловский писал: "У нас пока еще нет этого увлечения, да и Ницше мало известен, хотя мне уже не раз случалось наблюдать там и сям следы его влияния. Но мы живем умственными эпидемиями и, быть может, следующею же эпидемией будет ницшеанство. <...> Он нащупал или угадал некоторые подлинные пульсы современной жизни" (VIII, 806).

  

   ¹ Штирнер Макс (1806-1856) - псевдоним немецкого писателя Каспара Шмидта, автора книги "Единственный и его собственность" (1845), в которой излагалась философия последовательного солипсизма и этика крайнего эгоизма.

   ² Макс Нордау писал, что Ницше ничего не хочет знать о "природе и ее законах", "физические законы его чрезвычайно огорчают" (Вырождение. Киев, 1894, с. 371).

   ³ Об этом Михайловский упоминал в "Литературных и журнальных заметках 1874 года" (II, 604).

   ⁴ В статье "Еще о Фридрихе Ницше" Михайловский замечал: "Его философия есть "веселая наука". <...> Но это отнюдь не оптимизм в смысле уверенности в благополучном течении человеческих дел. Ницше верит в "великие возможности", заключенные в человеке, но полагает, что это именно только возможности, которыми современное человечество не пользуется, которых оно даже не сознает и для воплощения которых в действительности нужна деятельность, работа, борьба. <...> Иначе говоря, счастие, не заработанное личными усилиями, а подаренное - судьбой ли, самодовлеющим ли историческим процессом,- не имеет для Ницше цены, не есть даже счастие. И наоборот, при сознании и чувстве правоты своего дела, не страшно и несчастие в обыкновенном смысле этого слова, не страшна даже гибель". И далее приводил ту же цитату из "Несвоевременных размышлений" Ницше о желании "погибнуть на великом и невозможном" (Михайловский Н. К. Литературные воспоминания... Т. 2, с. 456).

   ⁵ Из стихотворения Н. А. Некрасова "Влас" (1854).

   ⁶ См.: Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т., т. 4. М., 1956, с. 153.

   ⁷ В статье "Макс Штирнер и Фридрих Ницше" речь шла в основном о первом философе, который развивал, по характеристике Михайловского, "чудовищно цинические" принципы крайнего эгоизма. Последовательная проповедь презрения к слабым и возвеличения сильных, писал Михайловский, снимает "нравственные препятствия, пожалуй, даже и для людоедства". Сам Штирнер кончил "забвением, неизвестностью, нищетою", "но через сорок лет он вынырнул в той же Германии в образе Фридриха Ницше, который, правда, кончил сумасшествием, но уже не только заставил говорить о себе, а встретил восторженных слушателей, почитателей, практических последователей". "Успех идеи еще отнюдь не составляет ее оправдания". "И возрождение Штирнера свидетельствует не о том, что в его книге содержится истина, а о том, что мы переживаем трудное время шатания общественных идеалов и эгоистической разнузданности". Однако, в отличие от Штирнера, Ницше "дает нечто положительное", ибо "мораль начинается с того момента, когда человеческое я накладывает на себя какую-нибудь узду" (Михайловский Н. К. Литературные воспоминания... Т. 2, с. 399, 401-404).

   ⁸ Место заседания дежурных членов (пританов) афинского совета.

   ⁹ Привидения; от нем. der Spuk.

   ¹⁰ Апостол Павел. Первое послание к Коринфянам, 15, 41.

   ¹¹ Об этом Михайловский писал в статье "Еще о Фридрихе Ницше". Говоря о стремлении немецкого философа найти мерило добра и зла "по ту сторону добра и зла", критик ссылался на замечание П. Е. Астафьева: "Что сказали бы мы о том "мыслителе", который серьезно уверял бы нас, что для того, чтобы здраво судить о логике, нужно стать вне и выше логики..." ("Вопр. философии и психологии", 1893, январь, отд. II, с. 60-61). И продолжал: "Кажущаяся ценность этого довода рассыпается перед фактом, что <...> Ницше разумеет не добро и зло само по себе, а современные понятия о них. "Хорошее" в нравственном смысле, одобрительное, и "дурное", неодобрительное, он очень своеобразно, но тем не менее различает в самой исходной точке своей". Михайловский даже полагает, что "исходная точка" Ницше совпадает с определением христианской морали у самого П. Е. Астафьева, так как оба они признают "нравственную личность за безусловную самоцель, не могущую быть униженною до степени средства" чего бы то ни было (Михайловский Н. К. Литературные воспоминания... Т. 2, с. 458). Этот постулат лежал в основе нравственной философии самого Михайловского.

   ¹² См.: Нордау Макс. Вырождение, 364, 365.

   13 Автором предисловия был Петер Гаст, "один из пламеннейших учеников" Ницше, по аттестации Михайловского в статье "Еще о Фридрихе Ницше".

   ¹⁴ Первая цитата из "Игрока", вторая - из "Записок из подполья" (см.: Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т., т. 4. М., 1956, с. 315, 161).

   ¹⁵ В статье "Еще о Фридрихе Ницше" Михайловский писал: "Достойно внимания, что Ницше знал и высоко ценил Достоевского" - и приводил полностью упомянутое в комментируемой статье высказывание о Достоевском как о "единственном психологе", у которого немецкий философ "нашел чему поучиться": "Этот глубокий человек, десять раз правый в своей низкой оценке поверхностных немцев, получил от сибирских каторжников, тяжких преступников, которым уже нет возврата в общество, впечатление для него самого неожиданное; они оказались как бы вырезанными из лучшего, самого твердого и ценного дерева, какое только растет на русской земле". При этом Михайловский добавлял: "Духовные физиономии Ницше и Достоевского в общем до такой степени различны, что если бы Ницше знал всего Достоевского, а не только, по-видимому, "Мертвый дом", то, конечно, усмотрел бы в его писаниях совсем иные стороны и иные окончательные выводы. Тем не менее у этих двух столь различных людей есть нечто общее, по крайней мере в том смысле, что оба они с чрезвычайным, особливым интересом относятся к одним и тем же вопросам. Там, где Ницше ставит плюс, Достоевский ставит в большинстве случаев минус и наоборот..." (Михайловский Н. К. Литературные воспоминания... Т. 2, с. 449, 450).

   ¹⁶ В статье "Еще о Фридрихе Ницше" Михайловский привел начало одной из речей Заратустры:

   "Вы жметесь к ближнему, и есть у вас красивые названия для этого. Но говорю вам: ваша любовь к ближнему есть любовь к самим себе.

   Вы бежите к ближнему от самих себя и хотели бы сделать из этого добродетель: но я насквозь вижу ваше "бескорыстие". <...>

   Советую ли я вам любовь к ближнему? Нет, я советую вам бежать от ближних и любить дальних!"

   Далее Михайловский заметил, что "для уразумения истинного смысла воззрений Ницше надо отрешиться от разных ходячих сопоставлений - положительных и отрицательных. <...> Все эти сопоставления и противопоставления обыкновенно слишком односторонне и чисто словесно мотивируемые. <...> Достаточно пока заметить, что, будучи индивидуалистом, он одинаково враждебен не только социализму, который обыкновенно противопоставляется индивидуализму, но и либерализму, формально опирающемуся на личное начало, и анархизму, представители которого не прочь были бы, по-видимому, искать себе теоретического обоснования в писаниях Ницше" (там же, с. 453-454).

   ¹⁷ Ройе Клеманс (1830-?) - французская писательница, переводчица Дарвина и последовательница социал-дарвинизма.

   ¹⁸ Михайловский неоднократно оспаривал основной принцип социологии Г. Спенсера - "свободу борьбы", в ходе которой выявляются "приспособленные и неприспособленные", причем последние трактуются как недостойные. "По высокому нравственному учению" этой теории, иронизировал Михайловский, "больной есть недостойный, физически слабый - тоже, бедный - тоже" (X, 833, 837). Наиболее резко об этом сказано в "Записках профана" (гл. "Об изучении социологии", 1875). Работа Спенсера "Социальная статика" (1850) предвосхищает теории Дарвина, считает Михайловский, перенося биологические законы "борьбы за существование" на человеческое общество. При этом Спенсер "требовал уничтожения всякой опеки над слабыми членами общества", всякой благотворительности и "всяких мер, направленных к некоторому ограждению карасей от аппетита щук. Все это объединяется в понятии вредной, искусственной поддержки слабых и негодных". Подобная "социология", считал Михайловский, ведет к ограждению существующего порядка вещей, при котором жареные рябчики сами валятся в рот "сильным" и "приспособленным", но вовсе не "высокому уровню человеческой породы" способствует такой социальный механизм, а наоборот - созданию типа "наследственно неспособных бороться даже с ничтожнейшими препятствиями" (III, 360, 366, 367).

   ¹⁹ Преображенский В. П. Фридрих Ницше. Критика морали альтруизма.- "Вопр. философии и психологии", 1892, ноябрь. В особом примечании редакция осуждала беспристрастный тон изложения "возмутительной по своим окончательным выводам нравственной доктрины Фр. Ницше", "ослепленного ненавистью к религии, христианству и к самому Богу" (с. 115). На следующий год в журнале появился ряд статей с критикой нравственной философии Ницше. Грот Н. Я. Нравственные идеалы нашего времени. Фридрих Ницше и Лев Толстой.- 1893, январь; Астафьев П. Е. Генезис нравственного идеала декадента. Философия Ницше.- Там же; Лопатин Л. М. Больная искренность.- 1893, февраль.