Михайловский Николай Константинович - М. Г. Петрова, В. Г. Хорос. Диалог о Михайловском

о и вся. Именно таким был Михайловский. Отнюдь не лишенный здравого смысла и чувства реальности, он отвергал принцип "реабилитации действительности", пассивного принятия существующего. "Реабилитировать действительность, которая и без того стоит достаточно прочно,- писал он,- идеализировать отсутствие или скудость идеалов - ни красы тут нет, ни радости" (V, 391-392).

   М. П. Откровенно говоря, "субъективный метод" Михайловского представляется мне куда более человечным, чем так называемые объективные или железные законы истории по Гегелю или по Марксу. Попросту говоря, Михайловский всегда судил с точки зрения "практического блага" человека и признавал прогрессом лишь движение от сущего к должному. Может быть, это идеализм, но разве это плохо?

   Затем Михайловский скептически относился к "научно-объективным" прогнозам будущего, полагая, что можно говорить лишь об идеале будущего. За это его называют "утопистом". Если не вкладывать в определение отрицательного заряда, то оно верно. Христос тоже был утопистом. У человечества всегда были и будут идеалы - христианские, демократические, социалистические. Ведь "научный коммунизм" - тоже утопия. Реальность его пока больше походит на антиутопию. Как, впрочем, и царство Христа в руках Великого инквизитора...

   В. X. Возникает вопрос: где гарантии того, что подобный субъективный, активный подход не выльется в произвол, в насилие над действительностью - в искусстве, науке или в самой жизни? Во-первых, Михайловский исходил из "нормативной" личности, то есть человека с нормально развитыми умственными способностями и органами чувств, так сказать, соразмерного в своем восприятии окружающего, наделенного здравым смыслом. Абстракция, но теоретически допустимая. Во-вторых, в своих критериях и подходах он старался опереться на те реальные тенденции, которые, как ему представлялось, можно усмотреть в человеческой истории.

   Эти тенденции он видел в развитии человеческой личности, которая совершенствуется не за счет других, но на основе кооперации, сотрудничества между людьми. Признаки этого он находил в современных ему социалистических движениях. Социализм он определял как "торжество личного начала при посредстве начала общинного" (IV, 701). С таким видением связана и его известная "формула прогресса": в истории осуществляется "борьба за индивидуальность", и успехи в этой борьбе есть мера прогресса человеческой истории.

   Свою точку зрения Михайловский развивал во многих статьях, доказывал ее на обширном материале как исторических фактов, так и естественнонаучных аналогий. Но что действительно ценно в концепции Михайловского, социалиста и коллективиста, так это его приверженность ценности личности. Как у Герцена, как у Фурье, и в противовес "казарменной" линии в истории социализма. Это чрезвычайно важно для судеб социализма и в наши дни.

   М. П. Как сказал современный поэт: "Все прогрессы реакционны, если рушится человек!"

   В. X. Особенно важно это было для России с ее поглощенностью личности государством, общиной, патриархальными традициями. Концепции Михайловского невозможно оценить вне российского исторического контекста. Например, его идеи о роли "критически мыслящих личностей", интеллигенции, о чем говорил, конечно, не только он, но Лавров, Писарев и многие другие. По сути, это ведь проекция именно на российскую ситуацию XIX века, когда правящая дворянская элита деградировала, а новобуржуазные слои не могли развернуться под прессом самодержавно-полицейского государства, и потому молодая национальная интеллигенция оказалась выдвинутой на повышенную социальную роль.

   Или его критика российского капитализма - она во многом была критикой именно запоздалого, как теперь говорят, "периферийного" капитализма, который - особенно в начальном периоде развития - не был достаточно эффективным, действовал на общество больше угнетающе, чем конструктивно. Сейчас на примере так называемых развивающихся стран мировая наука выяснила это очень хорошо.

   М. П. С точки зрения сегодняшнего дня критика Михайловским российского капитализма может показаться чрезмерной...

   В. X. Да, он разделял общенароднические взгляды на минование Россией буржуазной стадии, на предпочтительность революции "социальной", то есть социалистической, перед революцией "политической", буржуазно-демократической. Что же, то были иллюзии, свойственные его эпохе. Не забудьте, что и Маркс в знаменитом письме к Вере Засулич высказался за возможность некапиталистического пути для России. Но повторяю: эти иллюзии были порождены некоторыми реальными проблемами - стремлением ослабить "ужасы первоначального накопления", избежать последствий массового раскрестьянивания.

   Вместе с тем важно отметить, что в рамках народнического социального утопизма Михайловский был одним из самых трезвых мыслителей. Он гораздо решительнее многих высказывался за необходимость политической борьбы в России, создание буржуазно-демократических институтов. Отсюда его поддержка народовольцев. С другой стороны, Михайловский вовсе не был поклонником политического терроризма. "...Став на этот скользкий путь,- говорил он летом 1884 года,- легко докатиться до грабежа и разбоев" {Народовольцы после 1 марта 1881 г. М., 1928, с. 77.}.

   Вообще, если внимательно присмотреться к программным положениям Михайловского, то в них гораздо ярче проступают демократические, нежели собственно социалистические лозунги. Возьмите его "Политические письма социалиста", напечатанные в народовольческой прессе, возьмите другие работы или переписку - везде он выступает с очень простыми и четкими установками: Учредительное собрание, землю - крестьянам, земское самоуправление. Сначала "земля и воля", а потом можно будет подумать о путях к социализму. Не случайно последователи Михайловского, народные социалисты, отстаивали аграрную программу "трудовиков" - крестьянских депутатов в Государственной думе,- демократическую направленность которой высоко ценил Ленин.

   М. П. Михайловского принято упрекать за теорию "героев и толпы", будто бы содержащую оправдание всех грехов "субъективизма".

   В. X. А вот это недоразумение - еще одно недоразумение вокруг Михайловского! - надо решительно отмести. В чем, собственно, дело? В начале 80-х годов Михайловский задумал и стал публиковать цикл статей о "героях и толпе" - теме, возникшей у него под впечатлением первых еврейских погромов в России. Цикл растянулся на двенадцать лет ("Герои и толпа", "Научные письма", "Патологическая магия", "Еще о героях", "Еще о толпе").

   Эти статьи до сих пор представляют немалый научный интерес как социально-психологический анализ различных массовых движений. Михайловского интересовал феномен "толпы" - хаотического скопления крупных масс людей, которые неожиданно и спонтанно могут последовать за тем или иным вожаком, "героем". Причины такого явления он усматривал в подражании, потребность в котором стимулируется "однообразием жизни", "скудостью впечатлений", короче, социальной приниженностью человека, больших групп населения. В этих вспышках люди, собравшиеся в толпу, как бы берут кратковременный реванш за монотонность и беспросветность своего существования. "Толпа видит своими многочисленными глазами, что перед ней все уступает - люди, двери, ворота, дома, и практика этой безграничной, хотя и недолговременной власти доводит ее до того градуса, когда становится нужна кровь, высшее свидетельство власти" (II, 452).

   У Михайловского нет и следа идеализации толпы. "Толпа - не народ" (II, 415),- подчеркивает он, так же как спустя полвека после него это скажет Карл Ясперс. Михайловский указывает на непредсказуемость и переменчивость поведения толпы и с горькой иронией сравнивает ее со стадом баранов, которое "шарахается из стороны в сторону по ничтожнейшему поводу и в то же время спокойно щиплет траву, когда пастух извлекает из него ту или другую овцу на убой" (II, 463). Еще менее Михайловский идеализирует "героев" - многие из них могут быть совершенно случайными людьми, нередко фанатиками или параноиками, и способны увлекать людей как на хорошее, так и на дурное. Где же здесь апологетика активности "критически мыслящих личностей", теоретический субъективизм?

   Подтекст статей Михайловского о "героях и толпе" далеко не сводился к еврейским погромам. Они были порождены проблемами революционного движения в России - осознанием глубокого разрыва между интеллигенцией и народом, пассивности общественного мнения, поисками сознательных, просвещенных революционных лидеров, принципиально отличных от политических невротиков и подстрекателей. Но, пожалуй, главной находкой Михайловского был феномен "толпы". Он очень рано почувствовал, уловил тревожные признаки послереформенной российской эволюции (распадение сословий, раскрестьянивание, хаотическая урбанизация), результатом чего стало появление значительных групп людей, которые могли образовывать "толпы". Он чувствовал их заряженность агрессивным, антикультурным потенциалом, разрушительные тенденции.

   Не случайно Михайловский - в принципе народолюбец, как все народники,- написал однажды, что он готов защищать бюст Белинского в своей комнате, культуру в целом даже от народа (III, 692). Я воспринимаю это в какой-то мере как предчувствие того, что случилось с Россией в XX веке, с миром в целом. Дальше в связи со статьями Михайловского о молодом Горьком я еще вернусь к этой теме. Но совершенно очевидно, что тема "толпы" и ее "героев" продолжает оставаться актуальной, а особенно сейчас, когда мы воочию столкнулись с Сумгаитом, Ферганой и подобными явлениями.

   М. П. Вы, в сущности, уже начали отвечать на собственные сомнения насчет того, "дойдет" ли Михайловский до нынешнего читателя. К тому, что вы сказали о "героях и толпе", можно прибавить и многое другое, о чем уже шла речь или предстоит рассказать.

   Но если бы меня спросили, в чем главная ценность социологии Михайловского для нашего трудного времени, я бы ответила так. Он призывал "не сшибать лбами" трудовые слои общества (VIII, 664), отвергал всякого рода "классовые" формы борьбы, всякого рода "гегемонии" и "диктатуры". Он не делил литературу на "деревенскую" и "городскую". Он стремился соединить интересы народа и интересы культуры, но признавал долг интеллигенции перед теми, "чьи работают грубые руки, / Предоставив почтительно нам / Погружаться в искусства, в науки..." (Н. А. Некрасов). Но его глубокие симпатии к людям труда, к людям русской деревни соединялись с защитой интересов и прав личности, с признанием самостоятельной роли интеллигенции в обществе. Это уважение к культуре и интеллигенции, нечастое в народнической среде, отметил у Михайловского Н. А. Бердяев в 1901 году {Бердяев Н. Субъективизм и индивидуализм в общественной философии. Критический этюд о Н. К. Михайловском. Спб., 1901, с. 226.}.

   Между тем, оппоненты Михайловского из марксистского лагеря зачисляли крестьянство в разряд "отсталых" (если не реакционных) классов, считали личность "социологически ничтожной величиной", которую экономический материализм может "просто игнорировать" (П. Б. Струве), а интеллигенции отказывали в общественной самоценности, зачисляя ее в "служанки" того или иного класса. Какие всходы дала эта догматика, известно. Сошлюсь на дневник М. М. Пришвина (в дореволюционные годы связанного с народнической интеллигенцией), где отмечено, что "ликвидация мужика" на переломе 30-х годов совпала с усилением "по всему фронту борьбы с личностью во всех ее проявлениях" {Пришвин М. 1931-1932 годы.- "Октябрь", 1990, No I, с. 163.}.

   Таким образом, роковой для России процесс раскрестьянивания и "разинтеллигенчивания" не случайно совпали во времени. И не случайно на этом фоне развернулась критика идей Михайловского.

   В. X. Я бы выделил еще одну сторону идейного наследия Михайловского, которая, по-моему, чрезвычайно важна в наши дни. А именно: Николай Константинович принадлежал к тем немногим крупным людям России, которые стремились избежать крайностей западничества и славянофильства, искали синтез мирового и национального исторического опыта. Как Ломоносов, как Герцен, как Менделеев. В своей стране Михайловский выглядел настоящим европейцем и действительно был таковым по эрудиции, широте кругозора, знанию языков, наконец,

   М. П. Известный в начале века писатель А. В. Амфитеатров как-то заметил, что Михайловский был теми "челюстями", с помощью которых русское общество усваивало европейские идеи и знания.

   В. X. Вместе с тем Михайловский прекрасно понимал, что чисто подражательная европеизация России, прямолинейная пересадка западных институтов на российскую почву не даст результатов - почва должна быть подготовлена, а "саженцы" - гибридными, приспособленными к местным условиям. Поэтому он и пытался нащупать в своем отечестве какую-то национальную специфику общемирового процесса модернизации, исторического прогресса: сдерживание социальной дифференциации в деревне, приспособление общинных форм. Не все в этих поисках Михайловского было удачным, но само направление их, попытка синтеза "своего" и "чужого" были, несомненно, продуктивными.

   С другой стороны, Михайловский принадлежал к искренним, подлинным патриотам своего отечества. Но это нисколько не мешало ему многократно критиковать "самохвальство" славянофилов и близких к ним по взглядам деятелей, неумеренную идеализацию национальных традиций. Особенно обрушивался он на великодержавные, имперские амбиции российских националистов. "...Если бы осуществились мечты наших крикливых псевдопатриотов,- иронически писал он в период русско-турецкой войны 1877-1878 годов, поднявшей настоящую волну имперского панславизма,- если бы война в Европе и Азии продолжалась, осложнившись еще индийским походом, то мы были бы не очень далеки от самозадушения" (VI, 255). Тоже звучит весьма актуально - великодержавные и имперские амбиции не перевелись в России и по нынешний день.

   Главная же ценность, повторяю, в общей конструктивной позиции Михайловского, искать свои, российские пути в общемировую цивилизацию. К сожалению, и сегодня, в эпоху перестройки, такой подход редок. Тон задают либо западники, требующие немедленно рынка и демократии "как там", либо кондовые русолюбы типа "Памяти". А решение лежит лишь на линии пересечения национального и общечеловеческого!

   М. П. Я думаю, мы достаточно познакомили читателя с мировоззрением Михайловского. Поэтому давайте поговорим об его эстетике.

   В. X. В истории эстетической мысли я чувствую себя лишь общекультурным читателем. Но и неспециалисту ясно, что Михайловский в общем и целом продолжал традиции "реальной критики" Добролюбова, то есть главным образом извлекал из того или иного произведения литературы и искусства его общественное, политическое содержание, то, что могло стать поводом для размышлений о "проклятых проблемах" окружающей жизни. Безусловно, художественным вкусом Михайловский не был обделен - недаром он сам писал беллетристику, и неплохую. Но примат социального над эстетическим был принципом, которого он, в общем, последовательно придерживался.

   М. П. С оговоркой: Михайловский никогда не сочувствовал "разрушению эстетики". Ни в 60-е годы, когда этим занимался Писарев. Ни тем более в 90-е, когда народнический критик высказался против эстетического аскетизма Л. Толстого, провозглашенного в трактате "Что такое искусство?". Хотя в целом он разделял позицию великого писателя, ставящего перед искусством внеэстетическую цель - благо человека и человечества.

   Что же касается "художественного вкуса", то я склонна, скорее, говорить об огромном опыте Михайловского, называвшего себя "человеком, поседевшим на литературе".

   В. Х. Михайловский, например, хвалил Шиллера за то, что тот "вечно стремился растворить эстетическое наслаждение, подчинить его, отдать на службу нравственно-политическим целям" (III, 715). Как оценить такой подход? Я думаю, прежде всего исторически. Судьба сделала русскую литературу и интеллигенцию главной заступницей "униженных и оскорбленных", и именно это в первую очередь требовала от них демократическая литературная критика. Это была практически общепринятая точка зрения - сначала служить народу, "меньшим братьям" и так далее, а потом уже следовать законам красоты. Эта традиция и привела Л. Толстого, величайшего художника, к проклятиям искусству за то, что оно удалено от нужд народа и служит лишь услаждением кучке имущих.

   Михайловский со своим социально-политическим утилитаризмом по отношению к искусству действовал вполне в духе своего времени. Конечно, в своем понимании служебной роли искусства он был гораздо менее ригористичен, чем, скажем, Писарев с его статьями о Пушкине.

   М. П. Не только Писарев, но и Добролюбов считали, что у Пушкина "уважение к человеческой природе" проявляется лишь "кое-где" {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 7. М.-Л., 1963, с. 274-275.}. Михайловский совсем иначе трактует гуманизм Пушкина, нежели шестидесятники. В конце 1898 года он писал П. Ф. Якубовичу, готовившему статью к столетию Пушкина для "Русского богатства": "Я бы только ввел в качестве иллюстрации его гуманизма его органическое отвращение к аскетизму, ко всякой вольной или невольной урезке полноты человеческого существования,- отвращение, по обстоятельствам времени и места переходившее иногда в эпикурейство {"Рус. богатство", 1910, No I, с. 252.}.

   Последнее десятилетие жизни Михайловского можно назвать периодом осложненной мысли. Редакция "Русского богатства" стремилась более гибко подходить к проблемам искусства, избегая "непрестанных рыканий" в духе радикальной критики прошлых лет. В 1895 году Михайловский писал критику М. А. Протопопову, считавшему себя несгибаемым шестидесятником: "Что бы ни говорили Белинский и Писарев, а мы не можем так огульно осудить всех не первостепенных поэтов..." {ИРЛИ, ф. 181, оп. 3, ед. хр. II, л. 29.}. В разряд "не первостепенных" в те времена зачисляли и Баратынского, и Тютчева, и Фета.

   Михайловский в 90-е годы готов был "отказаться от старых крайностей школы" шестидесятников, но полагал, что это нужно делать постепенно, "с должной дипломатичностью", не нарушая исторической преемственности и не впадая из одной крайности в другую {Письмо А. Г. Горнфельда П. П. Перцову, 17 мая 1895 г.- ИМЛИ, ф. 122, оп. I, ед. хр. 18, л. 1-2.}, как это сплошь и рядом бывало в эпоху "первоначального декаданса".

   Но, конечно, Михайловский оставался самим собой, то есть критиком-публицистом. Я не принадлежу к тем, кто считает публицистическую критику чем-то второсортным. Не только во времена Михайловского, но и во всякие другие времена она нужна читателю. И поэтому первая волна критических отзывов неизменно направлена на истолкование общественного смысла художественного произведения. В России это правило действует с безусловной закономерностью, ибо, по глубокому замечанию Н. А. Бердяева, "основной русской темой" является "не творчество совершенной культуры, а творчество лучшей жизни" {Бердяев Н. Русская идея. Париж, 1971, с. 27.}. И тем безусловнее действует, что именно гражданское творчество в России фатально не удавалось. Поэтому, что бы ни говорилось о вреде публицистичности для литературы и критики, могучая читательская жажда сделает свое дело, особенно в "минуты роковые". И сейчас мы наблюдаем буквально взрыв политизации литературы и критики. Россия, по словам М. Цветаевой, "всегда ходила к писателям - как мужик к царю - за правдой" {Цветаева М. Соч. в 2-х т., т. 2. М., 1988, с. 391.}. Так было, так будет.

   В. X. Но поскольку любая политизация эстетического есть все же односторонность, и у Михайловского случались просчеты в оценке тех или иных писателей и их произведений.

   М. П. Что вы имеете в виду?

   В. Х. Главным образом отношение Николая Константиновича к Ф. М. Достоевскому, особенно к "Бесам". Читатель может убедиться в этом, прочтя включенную в данный сборник статью Михайловского об этом романе. Критик упрекает писателя за увлечение "эксцентрическими идеями и паталогическими явлениями". Эта черта особенно ярко, по мнению Михайловского, проявилась в "Бесах", ибо Достоевский сделал центром своего внимания нечаевщину - "печальное, ошибочное и преступное исключение" в русском революционном движении; вокруг Нечаева группировалась лишь "ничтожная горсть безумцев и негодяев". В результате, делает вывод Михайловский, получилась искаженная картина с неверными художественными обобщениями о революционной молодежи.

   М. П. Я думаю, что он имел право на такой вывод. Сошлюсь на авторитетное и беспристрастное суждение Н. А. Бердяева: "Если верно то, что он (Достоевский.- М. П.) говорит о революционерах-социалистах по отношению к Нечаеву и Ткачеву, то совершенно неверно по отношению к Герцену или Михайловскому {Бердяев Н. Русская идея, с. 125.}.

   В. X. И все же можно говорить о просчете Михайловского, даже не об одном. Прежде всего он недооценивал нечаевщину как общественное и политическое явление. Конечно, Нечаев в каком-то смысле был "монстром", "печальным, ошибочным и преступным исключением", но в нем были гипертрофированы реальные тенденции и явления жизни. Пусть не в такой одиозной форме, но элементы иезуитизма, лжи, демагогии, следования принципу "цель оправдывает средства" и тому подобное встречались в революционной среде - и до Нечаева, и после него. Я специально освещал это тему в книге о революционной традиции в России {См.: Пантин И. К., Плимак Е. Г., Хорос В. Г. Революционная традиция в России. 1783-1883. М., 1986, с. 204-224.}. Нечаевщина - одно из звеньев той цепи, которая в конце концов сковала Россию,- цепи грубого, утопического, "казарменного" социализма: от Ишутина, Нечаева, Ткачева до Сталина и далее.

   М. П. Сейчас об этом много пишут, хитроумно стараясь ограничить проблему революционерами нечаевского типа. Но ведь Достоевский полагал, что социализм, даже в самых его благородных и высокообразованных формах, неминуемо готовит человечеству "мрак и ужас" в будущем. И хотя XX век многие трагические предвидения Достоевского подтвердил и даже превзошел, лишь безответственная мысль может возлагать вину за "казарменный", бесчеловечный облик "реального социализма" на таких носителей социалистической идеи, как Герцен, Михайловский, Короленко.

   Кроме того, казарменной реальностью может обернуться всякая идея, даже христианская. В "Легенде о Великом инквизиторе" речь идет о католической церкви, которую Достоевский не жаловал и поэтому пророчил ее союз с социализмом. Между тем, многие исследователи, в том числе В. В. Розанов, полагали, что Достоевский сочувствует Великому инквизитору. Во всяком случае, Христос у Достоевского после чудовищной исповеди инквизитора целует его в уста... В статье "О Достоевском и г. Мережковском", которую мы предлагаем читателю, Михайловский обращает внимание на внутреннее родство двух программ "переделки всего человечества по новому штату". Он замечает по поводу "теоретика" казарменного социализма Шигалева в "Бесах": "Этот полоумный человек сочиняет проект, довольно похожий на идеал Великого инквизитора". И там, и здесь человечество разделено на две неравные части: "многомиллионное робкое и покорное людское стадо" и "могущественных вождей", распорядителей судеб людских.

   В. X. Я не думаю, что Достоевский сочувствовал Великому инквизитору. Что из того, что у него Христос целует его? Христос верил в начала добра в любом человеке, будь он даже клятвопреступником или мировым насильником.

   Другое дело, что Достоевский как большой художник, знаток души человеческой и потому в какой-то мере провидец, остро ощущал рост демонической стихии в окружающем мире, возможность появления личностей "великоинквизиторского" пошиба. Но разве он был не прав? Гитлер, Сталин, Мао, Ким Ир Сен, Пол Пот, Чаушеску... Кто за ними? Но сам Федор Михайлович был решительно против такого "града земного", он противопоставлял ему мир, построенный на морали Алеши Карамазова. А Михайловский вставал против зла в мире со своей гуманистической социалистической доктриной.

   Вы скажете, что и то, и другое - утопии. Верно. Но есть утопии и утопии. Разве, например, категорический императив Канта - "не относись к человеку лишь как к средству, но всегда также и как к цели" - не утопия, разве это исполнимо на сто процентов в реальной жизни? А евангельские заповеди? А принцип демократического диалога, готовность понять другую точку зрения? Но важно, чтобы эти ценности существовали, чтобы они служили нам в качестве вектора поведения.

   А есть утопии вредоносные, опасные, дезориентирующие человека. К ним относится утопия казарменного социализма, "всеобщего поравнения". Или, допустим, проповедь национальной изолированности.

   Или технократические претензии создать, "вывести" человека с полностью управляемой психикой, овладеть генофондом людей. И страшно, когда такие утопии, даже частично, исполняются!

   М. П. Тревогу Достоевского вызывали такие коренные свойства человеческой природы, как стремление подчинять и подчиняться. А Михайловский верил в возможность социального устройства, не позволяющего превращать человеческую личность в "палец от ноги", как он говорил, или в "винтик", по терминологии сталинских времен. Конечно, рядом с "безднами" человеческого духа, изображенными Достоевским, эта вера может показаться наивной и прекраснодушной. Да и сам Достоевский назвал автора статьи о "Бесах" человеком "в первой молодости", "благодушным и горячим, так мило горячим". Однако добавил: "Напрасно говорят легкомысленный" {Достоевский Ф. М. Записные книжки 1873-I875 гг.- Лит. наследство, т. 83. М., 1971, с. 290-291.}.

   Весь круг вопросов, поднятых Михайловским, да и самая тяга человеческой души (особенно молодой) к прекраснодушному идеализму были понятны Достоевскому: этими свойствами он наделял многих своих юных героев. Более того, есть глубинные точки, в которых социалистическая утопия Михайловского и христианская утопия Достоевского неожиданно пересекаются, хотя на поверхности политической жизни они противостояли друг другу. "Социализм - это тоже христианство,- записал Достоевский вскоре после прочтения статьи Михайловского о "Бесах",- но оно полагает, что может достигнуть разумом" {Там же, с. 290.}. В свою очередь Михайловский не считал непременной чертой социализма атеизм, и эта его мысль "чрезвычайно поразила" Достоевского - он ее многократно оспаривал {Эта тема глубоко и полно освещена в главе "Спор с Н. К. Михайловским" в книге Л. М. Розенблюм "Творческие дневники Достоевского" (М., 1981).}. Однако современная история показывает возможность союза христианства и социализма в пределах одной партии или одной человеческой души (Г. Белль).

   Сейчас принято подчеркивать "просчеты" Михайловского и "прозрения" Достоевского. Было бы справедливее говорить о столкновении двух мировоззрений, со своими "прозрениями" и "просчетами". Любопытно, как сам Достоевский сформулировал это противостояние: "Крестьяне смотрят на пышную свадьбу своего господина и радуются, Михайловский и Толстой негодуют на мужиков на том основании, что пышность свадьбы их господина нисколько не увеличивает их благосостояния. И Толстой, и Михайловский даже считают священным долгом своим образумить скорее мужика. <...> Таким образом, и Толстой, и Михайловский забывают, что крестьянин этот ведь все-таки счастлив же и, вразумляя его, отнимают у него счастье. Почему? Враги они, что ли, его? Нет, а потому, что задавлены ложною мыслию, что счастье заключается в материальном благосостоянии, а не обилии добрых чувств, присущих человеку" {Лит. наследство, т. 83, с. 310.}.

   Думаю, что "задавлен ложною мыслию" и обольщает себя и других романтической идиллией в данном случае сам Достоевский.

   В. X. Однако если вернуться к "Бесам", то следует признать, что Достоевский великолепно схватил "бесовщину" нечаевско-верховенского толка, стремление привести всех к одному знаменателю, "всякого гения" потушить "во младенчестве" и т. п. Именно талант большого художника подсказал ему жизненность, распространенность нечаевского типа, несмотря на все внешние экстравагантности конкретного оригинала. Михайловский же ухватился именно за эти экстравагантности и в результате просмотрел крупное общественное явление. И, как мне кажется, в данном случае сказалась его привычка смотреть на литературное произведение в основном через призму социально-политических идей. Хотя - особенно когда имеешь дело с большими художниками - продуктивен иной путь: отталкиваясь от жизненного, достоверного образа, нарисованного выдающимся писателем, можно дойти и до его реального социального прототипа.

   М. П. Против этого, конечно, не возразишь. Но "через призму социально-политических идей" Михайловский порою замечал весьма существенные вещи. Он, например, обратил внимание на "двусмысленный" пункт "теории Достоевского - Шатова": "...каждый народ должен иметь своего бога, и когда боги становятся общими для разных народов, то это признак падения и богов, и народов. И это вяжется как-то с христианством, а я до сих пор думал, что для христианского Бога несть эллин, ни иудей..."

   Куда ведет идея религиозной и национальной изоляции, нетрудно вообразить. Тем более что примеры у нас перед глазами. И если верно то, что Михайловский не увидел всей опасности "бесов революции", то Достоевский проглядел "бесов национализма", которые, кстати, используют его идеи в целях, не менее опасных для человечества.

   Американский славист Дж.-Ф. Мэтлок, бывший послом США в нашей стране, напоминал о тех чертах "политики" Достоевского, на которые не раз указывал Михайловский, но о которых мы хотели бы забыть. Вот эти черты. Панславизм, теоретически основанный на представлении о России как "духовной защитнице православия", что практически делало Достоевского "яростным сторонником" войны с Турцией за овладение Константинополем и порою заставляло "говорить о благах войны в терминах, напоминающих скорее этику национал-социализма, чем христианскую любовь". Отношение к иностранцам и инородцам, пропитанное "ксенофобией и этнической ненавистью". "Глубокая ненависть ко всем западным формам общества и правления". Русский мессианский национализм, то есть "определение русского народа как единственного обладателя религиозной истины". И наконец "поддержка деспотизма". Все эти свойства, заключает доктор Мэтлок, позволяют сторонникам "возврата к автократическому русскому прошлому" опираться на политическую философию Достоевского {Мэтлок Дж.-Ф. Литература и политика: Федор Достоевский,- "Вопр. лит"., 1989, No 7, с. 49-53, 58.}.

   Мы давно отвыкли от таких жестких дефиниций по отношению к Достоевскому, но оспорить их фактически - невозможно. В статье, помещенной следом, Л. Сараскина призывает рассматривать высказывания гениального художника "в координатах понимания". Разумеется, только такой подход и нужен. Однако хотелось бы, чтобы эти "координаты понимания", во-первых, были зрячими и честными, а во-вторых, распространялись (хотя бы в малой степени!) на Михайловского и других оппонентов Достоевского.

   А такое встречается крайне редко, и поэтому мне хочется напомнить статью Томаса Манна с выразительным названием "Достоевский - но в меру". Великий немецкий гуманист видит "страдальческое и страшное лицо Федора Достоевского", его "мучительные парадоксы", которые он "бросает в лицо своим противникам-позитивистам", "ясным духом, гуманным и глубоко чуждым всяким "сатанинским глубинам". Т. Манн писал свою статью в 1946 году, когда "сатанинские глубины" XX века развернулись во всей своей кошмарной яви.

   Но он все же признается, что его "благоговение перед сынами ада, великими богоискателями и безумцами, в основе своей глубже, и лишь потому сдержаннее, чем перед сынами света" {Манн Т. Собр. соч. в 10-ти т., т. 10. М., 1961, с. 329, 338.}. Однако воздать должное гуманным "сынам света" он не забывал.

   У нас пока преобладают односторонние идеологические оценки: почти все норовят перестроить мир Достоевского "созвучно" времени и собственной позиции, что-то в нем высветляя, что-то затемняя.

   Михайловский, между прочим, считал, что необязательно "каждые двадцать лет выворачивать наизнанку свои мнения о крупных представителях литературы" {Михайловский Н. К. Литературно-критические статьи. М., 1957, с. 235.}. Он также полагал, что Достоевского "меньше, чем кого-нибудь, можно <...> судить судом эстетическим, это значило бы оставить его совсем без оценки. Мыслитель и публицист всегда резко высовывались в нем из-за художника; а в последние годы он и формально вступил на почву публициста" (V, 418). Мы предлагаем читателю одну из статей Михайловского 1880 года, посвященную полемике с "Дневником писателя" Достоевского. Ее содержание представляется мне более злободневным, чем хотелось бы... Ведь вопрос об "особливости нашего национального организма" и "вредоносности европейских политических форм", как вы уже отметили, вновь встает перед нашим обществом.

   В. X. Мне кажется, вы смешиваете разные вещи. Я говорил о том, что Михайловский недооценивал художественный материал "Бесов", а вы указываете на те публицистические идеи Достоевского, которые он проповедовал в "Дневнике писателя" (да и в "Бесах") и с которыми полемизировал Михайловский. Но согласитесь, художественное и публицистическое - это два несовпадающих пласта писательского творчества. Можно не соглашаться с философскими обобщениями Толстого в "Войне и мире" или с его религиозным учительством, но нельзя переносить эти несогласия на оценку Толстого-художника.

   Нестыковка художественного и публицистического у выдающихся писателей - явление нередкое. Как объяснить, допустим, что такой крупный, "соразмерный" в своем художественном творчестве Вас. Белов сегодня братается с деятелями откровенно шовинистического толка? Это одна из больших психологических загадок и тема особого размышления. Но все же нельзя отождествлять художественное и публицистическое. Именно с таким, может быть, невольным отождествлением, как мне представляется, была связана определеная предвзятость Михайловского в оценке Достоевского.

   М. П. "Оно так, да не так",- как говорил Михайловский. "Отождествлять", конечно, не следует, но еще хуже разъединять живого человека на две части - мыслителя и художника. Михайловский был противником такой методологии, хотя я допускаю, что ему далеко не всегда удавалось сохранять равновесие в оценках. Это вообще мало кому удается. Но его подход представляется мне более верным, чем "старая уловка" разделить Достоевского на гениального художника и реакционного мыслителя; такое разделение, справедливо полагает Л. Сараскина, есть, по существу, капитуляция критики, ее неспособность оценить писателя "как единый идейно-художественный феномен" {Сараскина Л. В координатах понимания.- "Вопр. лит"., 1989, No 7, с. 63.}.

   Михайловский принадлежал к направлению, которое находилось в конфронтации с Достоевским. И надо, скорее, удивляться его в целом высоким оценкам Достоевского как "громадной художественной силы" и "черной жемчужины русской литературы". В этом он, кстати, отличался и от Добролюбова, писавшего, что в произведениях Достоевского нет никаких "претензий на художественное значение", и от уничижительных оценок "Преступления и наказания" на страницах "Современника", и от П. Ткачева, объявившего в связи с "Бесами" о "творческом банкротстве" автора "Бедных людей".

   Повторяю, и сам Достоевский с большой заинтересованностью отнесся к статье Михайловского о "Бесах" и написал об ее авторе: "...я всею душой убежден, что это один из самых искренних публицистов, какие могут быть в Петербурге" {Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 21. Л., 1980, с. 156.}. Кроме того, свой следующий роман "Подросток" Достоевский отдал в "Отечественные записки". "Мне, по многим причинам, приятно напомнить это обстоятельство,- писал Михайловский в 1881 году,- между прочим, и в виду многоразличной брани, которая, я предвижу, обрушится на меня..." (V, 434).

   Михайловский все-таки понимал то, что было надолго утрачено нашей критикой и сейчас с трудом обретается. "Одно дело,- писал он в 1897 году,- соглашаться или не соглашаться с политическим или иным образом мыслей писателя, и другое дело - судить о степени его талантливости..." (VIII, 634).

   И в отзыве о "Бесах" Михайловский обнаружил достаточную для своего времени широту. Он писал, что герои, "нарисованные рукой такого мастера", могли быть гораздо ярче, если бы их не давили предвзятые идеи, несвойственные тому слою русской молодежи, которую Достоевский взялся изображать. Михайловский считал, что религиозно-мистическая проблематика, которая занимает Ставрогина, Шатова и Кириллова (и самого Достоевского), не характерна для "русских мальчиков" революционной среды.

   Думаю, что критик-демократ имел право на такое заключение. Все же "русские мальчики" этой среды чаще вели спор о социализме, чем о Боге...

   В. X. Позволю себе здесь не согласиться - и с вами, и с Михайловским одновременно. Конечно, со стороны последнего было вполне естественно возражать Достоевскому таким образом, что, мол, "русские мальчики" заняты вовсе не религиозно-мистическими проблемами. Действительно, подавляющее большинство революционной молодежи 60-70-х годов не были верующими, не ходили в церковь и занимались вполне "мирскими" проблемами крестьянства, социализма и т. п. Но это не более, чем простая очевидность, поверхностная констатация. Если же попытаться посмотреть глубже - например, понять, почему "русские мальчики" в 70-е годы пошли в народ, выяснить внутренние, психологические мотивы народнического движения (в мемуарах его участников, личной переписке, свидетельствах современников),- обнаруживается, по сути, религиозная подкладка их мышления и поведения, хотя и выраженная в неадекватных терминах.

   На это указывали многие, в частности Н. А. Бердяев. Он вписывал своеобразную религиозность народников (впрочем, как и нигилистов, анархистов, марксистов и других) в широкую национальную культурную традицию, "религиозную формацию русской души", которую "русские интеллигенты-революционеры унаследовали <...> от раскольников XVII века" {Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж, 1955, с. 9.}. На мой взгляд, возможно и более простое объяснение. Со второй половины XIX века в России резко активизировался процесс модернизации общественных институтов и общественного сознания - процесс весьма болезненный и к тому же чрезвычайно сжатый в историческом времени. Новые знания, новые ценности (научные истины, демократические принципы, социалистические теории) жадно впитывались образованной молодежью, но они не могли сразу закрепиться; глубинные религиозные основы сознания оставались непреодоленными. Отсюда охлаждение к официальной религии, но сохранившаяся сильнейшая потребность в вере. Только теперь традиционные символы веры заменялись новыми: прогресс, наука, община, социализм, народ. Отсюда наличие практически всех основных элементов религиозного мышления и поведения в народнической среде - жертвенность, проповедничество, покаяние, аскетизм, стремление к личному нравственному очищению и спасению, сектантство и т. п. Я попытался исследовать это в уже упомянутой книге трех авторов "Революционная традиция в России" (с. 225-241). Поэтому не буду дольше задерживаться на данном сюжете.

   Достоевский почувствовал эту скрытую верующую природу "русских мальчиков" и выразил ее в свойственной ему форме "эксцентрических идей и патологических явлений". Михайловский же увидел лишь эту "эксцентрическую" внешность, впрочем, я, кажется, повторяюсь...

   М. П. Слушая вас, можно подумать, что Михайловский не понимал "религиозной подкладки" народнического, да и всякого другого общественного движения. Напомню, что он видел в религии "непреходящую потребность человеческой природы", не менее властную над современными "просвещенными" людьми ("хотя утоляем мы ее совсем иначе", чем наши предки). Он, в частности, полемизировал с "сухой и узкой" теорией экономического материализма, которая предлагает видеть в "такой яркой и могучей силе, как религия", "только одну из подробностей надстройки над фундаментом производства материальных ценностей.." {Михайловский Н. К. Последние сочинения. Т. 2. Спб., 1905, с. 3.}. "Жив Бог, жива душа моя..." - любил повторять Николай Константинович.

   В споре с Достоевским он как раз и отмечал, с одной стороны, необязательную связь атеизма с социализмом, с другой - "совсем иные", нежели у героев "Бесов", конкретные формы утоления религиозной жажды у молодежи революционного толка.

   Но если вы хотите подчеркнуть, что эти два мира не были отделены непроницаемой стеной, то между нами нет спора. Предполагаемый уход в революцию Алеши Карамазова тому пример, и обратные пути из революции в религию существовали; можно вспомнить судьбу Льва Тихомирова, члена исполнительного комитета "Народной воли".

   В. X. Одно дело - Михайловский (или Лавров), и другое дело - "средний", массовый участник народнического движения. Такие люди, как Николай Константинович, вышли на мировой уровень культуры и вполне преодолели предрассудки добуржуазного сознания. Это не значит, что они отбросили религию, как ненужный хлам. Наоборот! Модернизация сознания приводит просто к разграничению сфер научного знания и религиозного переживания, к их, в общем-то, мирному сосуществованию, когда, например, ученый вполне может быть верующим, а атеист - признавать культурно-историческую роль религии. Именно так было у Михайловского, так это и сейчас в любом развитом обществе.

   В массовой же революционной среде 60 - 70-х годов, о которой идет речь, непреодоленное религиозное сознание, вроде бы вытесненное из рациональной сферы, на самом деле образовывало ту почву, на которой произрастали фанатизм, догматизм, сектантство, горячечные намерения осчастливить человечество казарменным раем. И так было не только у ряда домарксовых революционеров - это продолжалось у большевиков, у сталинистов и, к сожалению, дошло до сегодняшнего дня, вплоть до нин андреевых. Верят в "принципы"!

   Достоевский застал самое начало складывания этой "религии революции", но успел ужаснуться. К сожалению, в полной мере его проницательность мы можем оценить только сегодня.

   М. П. Вернемся, однако, к судьбе Михайловского-критика, который, по мнению некоторых литературоведов, только и делал, что грешил "непониманием" и "глумлением" над русской литературой.

   Любопытно, что сами "непонятые" читали Михайловского с интересом, а порою и с признательностью. Так было с Достоевским, Тургеневым, Чеховым, Горьким, не говоря уже о Щедрине, Гл. Успенском и Короленко.

   Статья Михайловского о романе Тургенева "Новь", включенная в этот сборник, наверняка поразит современного читателя резкостью тона и, возможно, действительно покажется "глумливой", если рассматривать ее изолированно от общего тона тогдашней критики. По забытому нами доброму обычаю старая русская критика занималась именно критикой, а не славословием. И этим отличалась от истории литературы, которая призвана давать уравновешенные временем оценки. Мы же приучены к тому, что критика является орудием литературного аппарата, тесно связанного с государственной властью. Поэтому резкая статья воспринимается как некая разгромная акция. Сейчас многие причисляют старую демократическую критику к "либерал