Михайловский Николай Константинович - М. Г. Петрова, В. Г. Хорос. Диалог о Михайловском

ьной жандармерии", забывая, что никакой властью она не располагала, кроме опоры на общественное мнение. Михайловский говорил, что единственная связь его журнала с властями предержащими состоит в помете цензора "печатать дозволяется".

   Поэтому критические статьи совсем иначе звучали и воспринимались. Чрезвычайно важен отклик Тургенева, написавшего редактору "Вестника Европы" М. М. Стасюлевичу, что у него "раскрылись глаза" после прочтения критических статей о "Нови", в том числе статьи Михайловского в "Отечественных записках": "Нет! нельзя пытаться вытащить самую суть России наружу, живя почти постоянно вдали от нее. <...> Вы пишете в "Вестнике" - что серьезная критика еще не сказала своего слова; нет - она сказала. Я прочел обе статьи - "Отечественных записок" и "Русского вестника" - и не могу не сознаться, что в душе согласен с ними" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма. Т. 12, кн. I. M.-Л., 1966, с. 116.}.

   В. X. Другой пример проницательной литературной критики Михайловского - анализ творчества раннего Горького.

   Вот тут-то и пожалеешь, что Михайловского у нас не издавали, что он практически не известен среднекультурному советскому человеку. Между тем, соответствующие произведения Горького этот самый "среднестатистический" человек в обязательном порядке проходит в школе. Боже мой, что за бессодержательная пустота рекомендуется нашим детям - революционный романтизм, безумство храбрых, пламенное сердце Данко и прочее, и прочее... Как это далеко от реальной исторически конкретной подоплеки горьковских вещей, которую рассматривал в своих статьях Михайловский!

   А подоплека была весьма и весьма серьезная. Я имею в виду процессы социального распада, которым подвергалось российское общество со второй половины XIX века, после реформ 60-х годов, поворотивших страну на буржуазный путь.

   Внимательные наблюдатели быстро заметили черты социального распада. Все вынес русский крестьянин - и татарщину, и неметчину, писал выдающийся "деревенщик" XIX века Глеб Успенский, но не вынес "удара рубля". Он выразительно определял продукт распада деревни как "сердитое нищенство" {Успенский Г. И. Избр. соч. М.-Л., 1949, с. 411-412.}. А в конце столетия русская литература и критика с тревогой пишут о "босячестве" как о широко распространенном социальном феномене.

   Что означал этот процесс? Не просто появление пауперов, бедняков - не случайно Г. И. Успенский говорил не просто о нищенстве, но о "сердитом нищенстве". В России росла категория людей, которую можно назвать социально-культурным люмпенством. Привычное социологическое представление связывает люмпенство лишь с материальными лишениями как результатом деклассирования. Но не менее (если не более) существенно социально-культурное обескоренение, выпадение из прежних классовых или сословных структур, которые давали человеку не только социальный статус, но и культурную ориентацию. Человек оказывался как бы в "нигде", превращался в "ничто".

   М. П. Эта проблема периодически возвращается в русскую литературу в виде беспризорных, хиппи, "бичей", бомжей и т. п. И вновь деклассированные элементы противостоят социально "укорененному" слою. Но ведь и этот последний слой подлежит критическому исследованию. Как известно, Михайловский больше сочувствовал людям, "плохо приспособленным к условиям существования". Русская гуманистическая традиция предписывала сострадание к тем, кто так или иначе терпит крушение. И Михайловский видел прежде всего живых людей, а не только "отбросы цивилизации". Его позиция никогда не теряла нравственной ориентации, потому и получила наименование "этико-социологической школы".

   В. X. И все же он возражал против идеализации этого слоя. Горький был один из первых, кто ввел босяцкий тип в литературу. Он справедливо увидел его не только среди бывших крестьян, но и в других, по видимости гораздо более благополучных слоях общества. В его пьесе "На дне" представлены люмпены-дворяне, люмпены-интеллигенты, люмпены-рабочие и т. д. Наконец, писатель сумел нарисовать своих персонажей яркими красками, вызвать к ним большой общественный интерес.

   Надо отдать должное Михайловскому - он в полной мере оценил серьезность и значительность данной темы. Может быть, еще и потому, что, как уже говорилось выше, шел к ней вполне самостоятельно - через проблему "толпы". Его статьи о молодом Горьком - прекрасный образец литературоведческого и одновременно социологического, социально-психологического анализа. Михайловский ничего не придумывает, он фиксирует лишь то, что выявлено самим писателем. И получается неприглядная, если не сказать страшноватая картина. Освобождение от земли, вообще от всяких "пут" и "уз" приводит босяка к агрессивному индивидуализму, к сознательному тунеядству ("Ничего не будем делать... гулять будем на земле",- говорит один из горьковских героев), к дикой мешанине в понятиях (другой герой хочет сначала избавить Россию от холеры, а потом перебить всех жидов), к ненависти, мести обществу, вытолкнувшему маргинала из своих рядов... А за всем этим - "мотивы властного повелительного воздействия" (VIII, 942), презрительное отношение к окружающим как к "рабам", неприкрытый культ силы.

   Михайловский ни на минуту не сомневается в правдивости нарисованной писателем картины. Расхождение начинается в ее оценке. Критик обнаруживает, что молодой Горький встает на сторону Гришки Челкаша против крестьянина Гаврилы; что он вставляет в речь своих героев чуть ли не раскавыченные цитаты из Ницше о "воле к власти"; что романтические персонажи молодого писателя (Соколы, Данко и прочие) оказываются странной попыткой приподнять, облагородить реальных босяков.

   В конечном своем выводе Михайловский очень сдержан: он считает, что Горький еще "не переварил" того жизненного и литературного материала, который вывел на свет божий, что ему следует разобраться в своем отношении к нему. Согласитесь, что это далеко от нотаций и поучительства. И одновременно обе статьи о Горьком - свидетельство глубокой проницательности Михайловского. Ибо мы знаем, что происходило потом. Три революции, мировая и гражданская войны резко усилили процессы социально-культурного распада в России, выдвинули люмпенские слои, что называется, на авансцену общественной жизни. Во что это вылилось в наши роковые 20-е годы, выразительно воссоздали Михаил Булгаков, Андрей Платонов, да не только они. Эти слои, по сути, и стали социальной опорой сталинизма, провели кровавую коллективизацию, оформили административно-командную систему, создали ГУЛАГ. Проясняется также, что отнюдь не случайным было воспевание Горьким Соловков и Беломорканалов - ниточка тянется в те времена, когда он идеализировал бродяг, исповедовавших "волю к власти"...

   М. П. И все же в статьях Михайловского о Горьком больше одобрения, чем порицания. Ведь "Челкаш" был напечатан в "Русском богатстве", да еще на первом месте, что было "некоторой отличкой и честью", как вспоминал Горький. Перед этим Михайловский написал провинциальному самоучке одно из своих самых теплых посланий, не выразив никакого неудовольствия по поводу превосходства босяка над мужиком и даже "заранее поздравил "Русское богатство" с прекрасным рассказом" {М. Горький. Материалы и исследования. Т. 2. М.-Л., 1936, с. 363.}. Кроме того, известен отзыв самого Горького о критических статьях Михайловского: "Когда я узнал, что Н. К. написал обо мне,- у меня сердце екнуло. "Вот оно - возмездие",- подумал я. Оказывается, что и он видит во мне нечто заслуживающее внимания и даже одобрения" {Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 28. М., 1954, с. 48.}.

   Вы подчеркнули одну сторону суждений Михайловского, он действительно первый в русской критике отметил разрушительные и антиобщественные потенции философии босячества, первый связал этот слой с люмпен-пролетариатом. И сделал это на фоне дружного восхваления босяков как "прогрессивного явления", как некоего романтического противовеса городскому мещанину и деревенскому мужику. В те годы в русской журналистике (не без участия марксистов) установилась мода на "унижение мужика". П. Б. Струве и многие другие любили рассуждать на тему об "идиотизме деревенской жизни". Михайловский придерживался старой традиции русской литературы "не давать в обиду мужика", по слову Щедрина. В 1897 году он предрек горе "тому поколению, которое воспитается на презрительном отношении к "идиотизму деревенской жизни"..." (VIII, 734).

   И тем не менее Михайловский отличал позицию Горького от позиции его героев, именовавших крестьян не иначе, как "жадными рабами" и "землеедами тупорылыми". Он полагал, что "задача г. Горького лежит где-то в стороне от грубого противопоставления деревни и города" (VIII, 894).

   В "босяцком байронизме" горьковских героев Михайловский ценил протест: они "не столько отверженные, сколько отвергшие" и "в каких-то отношениях действительно имеют на это право" (VIII, 902, 895), ибо отвергают современную цивилизацию, плодящую тюрьмы, кабаки и дома терпимости. Для Михайловского чрезвычайно важно то обстоятельство, что "Горький не принадлежит к числу тех оптимистов, которых радует промышленный прогресс, как таковой" (VIII, 888). Здесь он услышал свой заветный мотив качественной оценки цивилизации.

   Если бы народнический критик взвешивал персонажей Горького только на социологических весах, то крестьянин-землепашец Гаврила неминуемо перевесил бы пьяницу и вора Челкаша. Но Михайловский оценивал не социологическую дилемму, а художественные образы. Он видел, что Челкаш "смел, великодушен", "никому не позволит наступить ему на босую ногу". Кроме того, в ранней редакции рассказа, с которой имел дело Михайловский, в душе Челкаша, вчерашнего крестьянина, жило "странное сочетание зависти и сочувствия" к Гавриле, всплывали образы деревенского быта в характерном для Гл. Успенского ключе "власти земли". Позднее Горький эти мотивы снял или притушил.

   В героях Горького была сложность и противоречивость самой жизни, и отношение к ним Михайловского не было простым, хотя многие поколения горьковедов пытаются упростить и позицию писателя, и позицию критика. Михайловский признавал, с одной стороны, "гордую силу" "отверженцев", отстаивающих свое личное достоинство перед лицом бесчеловечного жизненного порядка. С другой - дал трезвую социологическую оценку этой общественной категории. В отличие от апологетической критики он разглядел, что свободолюбие героев Горького слишком широко и беспредметно, отрицает всякую общественную "почву" - творящую или паразитическую. Привычной для нас однолинейности в оценках Михайловского нет. Он готов одобрить свойственный босякам дух протеста, их своеобразную "борьбу за индивидуальность". Но его не устраивает отрицательная направленность этого протеста, отсутствие в нем "грядущего града", всякой солидарности, даже в пределах собственного "отверженного" племени.

   Михайловский считал что "литературная молодость" не позволяет делать окончательные выводы о мировоззрении Горького и его дальнейшем пути. Но он высоко оценил художественный талант писателя и ждал "благоприятных результатов" в будущем, когда "пересмотр идейного багажа" совершится. А пока Михайловский писал об исчерпанности босяцкой темы, "односторонности освещения" ее, о "чувствительности к красоте силы", об "изъянах мыслительного багажа талантливого писателя" и т. д. Не говоря уже о том, что "Русское богатство" отвергло четыре из пяти присланных рассказов Горького. Все это горьковедам вчерашнего дня казалось кощунством, которое следует немедленно "заклеймить". Между тем, именно обход всего противоречивого, ошибочного, стремление "улучшить" творческий и человеческий портрет Горького роковым образом оборачивался эффектом "мертвой воды", лишающей писателя жизни и читательского внимания.

   В. X. Конечно, с исторической точки зрения вы правы: отношение Михайловского к босякам - литературным и реальным - было двойственным. И это понятно с точки зрения гуманистических традиций русской литературы и критики, всегда вступавшейся за отверженных, униженных и оскорбленных.

   Правда, в такой позиции можно было бы усмотреть внутреннее противоречие: надо ли ценить люмпенский протест, который ведет к разрушению культуры и общественных институтов? Но подобная критика была бы неисторичной. Михайловский не мог предвидеть последующего хода вещей, предположить, что культурно обескорененное люмпенство всерьез выйдет на общественную сцену в России. Легко задним числом, с большой временной дистанции констатировать тот или иной факт и укорять в его недооценке деятелей прошлого. Поэтому я предпочитаю делать акцент на другом - на том, что Михайловский одним из первых проницательно указал на опасности, связанные с появлением и ростом босячества как социального слоя.

   М. П. Отношение Михайловского к героям Горького помогают понять его статьи о Фр. Ницше, одну из которых мы предлагаем читателю.

   Накануне выхода босяков Горького на литературную арену Михайловский писал о Ницше как о мыслителе, которому выпала роль "быть философским выражением всего цивилизацией непристроенного, оскорбленного, озлобленного" и порою одержимого "той жаждой власти, которою страдал сам Ницше". И, разумеется, в психологии босяков критик обнаружил "разительное сходство" с психологией отверженных, как ее трактует немецкий философ {Эту связь горьковеды по сей день не признают; сошлюсь на мою полемику с Б. А. Бяликом в книге: М. Горький и его эпоха. Вып. 2. М., 1989.}.

   Вопреки распространенному мнению о "доктринерской узости" Михайловского, он был первым русским критиком, который дал многозначный анализ идей Ницше, показал "свет и тени" его крайне противоречивого учения.

   Разумеется, к "свету" Михайловский отнес то, что так или иначе перекликалось с его собственными теориями. В частности, он видит в Ницше союзника в борьбе против детерминизма с его "борьбой за существование". Ему близко скептическое отношение к идее "самодержавной" или "самодовлеющей" истории, к идолопоклонству перед действительностью. Поэтому он оценил ницшеанского "человека-творца", восстающего против "роковых сил" и "стихийных процессов", враждебных личности, отметил, что исходной точкой нравственной философии Ницше является высокоморальная личность, человек жертвенной идеи.

   Одновременно он указал и "тени чернее черного": антидемократизм Ницше, его теория "двух моралей" (для "господ" и "рабов"), культ силы, презрение к слабым, неприязнь к современной "гуманности", якобы изъеденной ложью и лицемерием. Завет "бежать ближнего и любить дальнего" также не устраивает Михайловского, ибо за ним скрывается пренебрежение к ныне живущим, отношение к ним как к подножию для грядущих поколений. И, разумеется, совершенно неприемлема для критика-демократа глубокая неприязнь Ницше к социальной проблематике, "величайшее презрение" к народным массам ("побрал бы их черт и статистика!"). Михайловский предупреждал, что в таком "аристократизме" скрываются общественные беды, ибо "не всем все дозволено, а лишь очень и очень немногим избранным, лучшим, которым остальные должны слепо повиноваться". И хотя в идеальном, теоретическом варианте "избранные" должны руководствоваться "строжайшей нравственной дисциплиной", в действительности воцарится "новая умственная эпидемия" в упрощенной форме моральной вседозволенности и "права сильного", то есть еще одна форма "бесовства". Так предсказал Михайловский в 1894 году и не ошибся.

   В чем же все-таки главный нерв эстетики Михайловского? В ее нравственной ориентации: "Искусство есть своего рода гласный нравственный суд" (IV, 277).

   Между тем, союз этики и эстетики оспаривался с самых разных позиций - натуралистами, пантеистами, модернистами, марксистами и др. В большом ходу были термины "научная критика" и "объективное творчество". Считалось, что предъявлять искусству "моральные запросы" - значит, проявлять "субъективизм" и "утилитаризм". По этому поводу Михайловский писал в 1891 году: "Хотя этика и эстетика весьма близкие родственники, но между ними часто разыгрывается история Каина и Авеля" (VII, 40). Сам он не одобрял этой братоубийственной розни, не считал, что эстетическая критика "отжила свое время", однако искусство, лишенное этико-социологического излучения, он, как правило, порицал. Один объективный "протокол" без нравственного "приговора" его не устраивал, ибо он ждал от искусства учительства, пробуждения "чести" и "совести" в читателе. На этих двух излюбленных мотивах Михайловский строил свои статьи о наиболее близких ему писателях - Щедрине, Гл. Успенском, Вс. Гаршине. Первый мотив означал пробуждение человеческого достоинства, второй - связан с чувством долга и ответственности перед "меньшим братом". Забота о "малых сих" породила поколение "кающихся дворян" и "кающихся интеллигентов", к которым Михайловский (автор этого термина) себя причислял.

   На рубеже веков понятия "долга перед народом", жалости и сострадания были объявлены "устаревшими". Сторонники "новой морали" стали ограничивать само понятие "гуманизм" всякого рода уничижительными определениями: буржуазный, абстрактный, пассивный, индивидуалистический, сентиментальный и т. д. "Пролетарский" гуманизм провозгласил разрыв не только с христианской традицией, но и с гуманистическими и демократическими идеями XIX века.

   Об этом хорошо написал М. М. Пришвин в своем дневнике: "...откуда явилось это чувство ответственности за мелкоту, за слезу ребенка, которую нельзя переступить и после начать хорошую жизнь? Это ведь христианство, привитое нам отчасти Достоевским, отчасти церковью, но в большей степени и социалистами. Разрыв традиции делает большевизм" и эпоха "стального человека", в которой нет "даже и горчичного зерна литературно-гуманного влияния" {Пришвин М. 1930 Год.- "Октябрь", 1989, No 7, с. 161, 175.}.

   Сейчас люди недобросовестной мысли пытаются приписать этот разрыв старой русской демократии, поколению Михайловского. Но вот что пишет даже о крайних течениях этого поколения М. Цветаева в статье с афористическим заглавием "Искусство при свете совести": "Весь тот лютый утилитаризм, вся базаровщина - только утверждение и требование высоты, как первоосновы жизни - только русское лицо высоты. Наш утилитаризм - то, что в пользу духу. Наша "польза" - только совесть" {Цветаева М. Соч. в 2-х т., т. 2, с. 391.}.

   В. X. Пожалуй, это самое выразительное определение для позиции Михайловского: он действительно смотрел на искусство при свете совести.

  

   М. Г. Петрова, кандидат филологических наук

   В. Г. Хорос, доктор исторических наук