Дмитрий Лаврентьевич Михаловский
Шекспир в переводе г. Фета
Русские писатели о переводе: XVIII-XX вв. Под ред. Ю. Д. Левина и А. Ф. Федорова.
Л., "Советский писатель", 1960.
Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик.
А. Фет ("Русское слово", No 2, Крит., стр. 76).
Мы выписали слова г. Фета о лирике с тем, чтобы заметить, что едва ли можно их приложить к хорошему переводчику драматического произведения.1 В самом деле,- едва ли должен браться за перевод Шекспира тот, кто чувствует себя в состоянии "броситься вниз головой с седьмого этажа, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху". Хороший перевод требует терпеливого изучения и глубокого внимания к своим словам и к их соответствию с словами подлинника; лирические salto mortale с седьмого этажа тут не помогут. Вот почему мы нимало не удивились, когда, начавши читать перевод "Юлия Цезаря" г. Фета, с первых страниц увидели, что наш лирик не совсем удачно передал русской публике творение великого драматурга. Но, читая далее, мы уже не могли удержаться от удивления тому, с какою отвагою г. Фет совершает свои лирические падения с седьмого этажа, пренебрегая всеми условиями грамматического и логического смысла. Нам показалось, что г. Фет в своем "Юлии Цезаре" явился гораздо более лириком, чем сколько этого требовалось для перевода Шекспира. Без всякого ущерба для достоинства перевода он мог бы сохранить более благоразумия и удовольствоваться прыжками, например, из пятого или даже четвертого этажа, и притом не вниз головою. Это ему тем легче было бы сделать, что у него пред глазами был пример другого переводчика, г. Дружинина,2 который совершил свое дело весьма солидно, и если иногда и прыгал с своим изящным стихом, то не более как из бельэтажа... Но г. Фету непременно хотелось хватить с седьмого, и непременно вниз головою и вверх ногами... Он остался верен своей лирической натуре, но нельзя не сознаться, что путешествие свое вниз головою совершил не совсем удачно, и если не сломал шеи себе самому, так зато пошатнул в глазах русских читателей здание шекспировской трагедии, несмотря на его вековую прочность. Мы убеждены, что читатели, не вполне знающие лирическую силу г. Фета, были повергнуты его переводом в крайнее недоумение относительно Шекспира: великий драматург был, конечно, принят ими за падающую башню, и они с ужасом отбежали от него на почтительное расстояние с искреннею клятвою никогда более к нему не приближаться. Но столь решительная клятва совершенно напрасна: Шекспир, в сущности, вовсе не так опасен для спокойствия духа здравомыслящего читателя, как является он в переводе г. Фета. Чтение и изучение его может доставить много эстетического наслаждения и принести действительную пользу нашей публике, которая вообще так мало еще знакома с классическими произведениями иностранных литератур. Если же чтение "Юлия Цезаря", напечатанного в "Библиотеке для чтения", производит в читателе некоторый ужас и чувство тоскливого недоумения, то вина такого эффекта должна быть приписана не Шекспиру, а г. Фету, на каждой странице по несколько раз бросающемуся вниз головою из седьмого этажа...
Оставив метафорический способ выражения, заметим, что г. Фет старался о сохранении верности своего перевода с подлинником. Но как он понимает эту верность? именно так, как должен понимать человек, летящий из седьмого этажа вниз головою, т. е. лирик. Он хлопочет только о том, чтобы сохранить буквальную верность и составить пятистопный ямб; эти два пункта составляют для него, так сказать, закон тяжести, вследствие которого он летит вниз, а не вверх. Остальное же все до него, можно сказать, не касается. И вследствие того происходят вот какие стихи в переводе.
Брут, заговорщик, рассуждая сам с собою о необходимости убить Цезаря, говорит:
Один исход тут смерть его. А я
Его столкнуть причин не знаю личных,
Но ради общих...
У Шекспира сказано:
- - for my part,
I know no personal cause to spurn at him,
But for the general.
Последние слова г. Фет перевел буквально: но (but) ради (for) общих (the general). Т. е. чего же это общих? Конечно, г. Фет разумел причин (хотя, впрочем, из построения фразы этого не видно). Но в своем лирическом стремлении г. Фет позабыл здесь, что постройка фразы в английском языке иногда различается от русской, что там иногда опускаются слова, которых у нас нельзя выпустить, и что буквальный перевод иногда может не иметь даже грамматического смысла. Что сказал бы г. Фет, если бы, например, фразу - the house you have sold - "дом, который вы продали" - мы перевели буквально: "дом вы продали"? или фразу: I am all but glad - "я не рад" словами "я есмь всё кроме рад"? Наверно, г. Фет сам согласился бы, что подобный перевод может возбудить неудовольствие во всяком читателе, кроме разве того, который способен бросаться с седьмого этажа. Тому, конечно, уж не до гладкости перевода: ему все равно, только бы долететь поскорее. Но справедливость требует заметить, что у нас таких - не только читателей, но и писателей-то немного. Впрочем, и это обстоятельство (как ни прискорбно должно быть оно для г. Фета) не исключает возможности правильно и свободно передать по-русски приведенный выше стих. Это даже и мы можем попытаться. Г-н Фет относит слова the general к слову cause, тогда как они, очевидно, заменяют собою существительное имя, а слово but не всегда значит но, а также - исключая, разве, кроме. Приняв это последнее значение, можно бы перевести эту фразу так: я не знаю никаких личных причин нападать на него (на Цезаря), кроме как для общего блага, или, опустив слово как,- разве для общего блага. Этот перевод наш - подстрочный; мы дозволили здесь себе только прибавку слова - благо, потому что такова мысль подлинника.
Вот другое довольно замечательное место, переведенное г. Фетом близко к подлиннику, что, однако, не оправдывает допущенной в переводе темноты.
Брут
Припомни март, припомни иды марта,
Великий Юлий не во имя ль правды
Сражен? Какой подлец его бы тронуть
Своим кинжалом не во имя правды
Осмелился? Как! чтоб один из нас,
Кем был убит первейший муж на свете,
За покровительство ворам; чтоб мы
Себе марали пальцы в низких взятках
И продавали вкруг себя почет
За столько дряни, сколько схватишь горстью?
В стихах, напечатанных курсивом, слово кем неизвестно куда относится: г. Фет хотел, чтобы оно относилось к слову нас, а вышло другое: его скорее можно отнести к слову один. Вообще эта тирада, по фактуре стиха и по ясности фраз, напомнила нам прекрасное двустишие одного из известных наших поэтов, имеющее один только недостаток: тот, что его до сих пор никто понять не мог. Вот это двустишие:
Брыкни, коль мог, большого пожелав,
Стать им; коль нет - и в меньшем без препон...3
Поэт уверяет, что это тоже буквальный перевод из какого-то иностранного поэта...
Подобно приведенному поэту, г. Фет выказывает иногда удивительное пристрастие к словам, и для того чтобы удержать в переводе какое-нибудь слово, жертвует многим. Например:
Иль голоса достойней нет, чем мой,
Чтоб слаще тронуть Цезарево ухо,
Моля о брате изгнанном моем?
В подлиннике сказано:
Is there no voice more worthy than my own
To sound more sweetly in great Caesar's ear - etc.
(т. е.: неужели нет голоса достойней, чем мой, и который звучал бы приятнее для уха великого Цезаря?).
Г-ну Фету, как видно, главным казалось удержать слово слаще (sweetly, что значит также и приятнее), и он без всякой надобности заменил слово звучать (sound) словом тронуть, не обратив даже внимания на то, что первое из них гораздо более ладит со словом слаще, нежели второе. Впрочем, надо заметить, что вообще в тех случаях, когда г. Фету, по стеснительным условиям стиха или по другим причинам, приходится пожертвовать одним каким-нибудь словом для сохранения другого, то он оставляет именно то, которое лучше бы выпустить. Например, у него Порция (жена Брута) говорит мужу:
- - Невежливо ты, Брут,
Ушел с моей постели, а вечор,
Вскочив из-за трапезы, стал ходить, и проч.
В подлиннике первые два стиха выражены так:
- - You have ungently, Brutus,
Stole from my bed
(т. е.: ты, Брут, неласково, тайком ушел с моей постели).
Не лучше ли было бы сохранить выражение тайком ушел, причем невежливость Брута видна была бы сама собою? И какое странное соединение в трех стихах трех слов с совершенно различными оттенками - светским, простонародным и торжественным: невежливо, вечор и трапеза!
Впрочем, г. Фет вообще на смысл обращает мало внимания. Мы это увидим и ниже, здесь же заметим, что, желая перевести какое-либо слово, он часто берет первое попавшееся ему значение его, да и довольствуется этим. Так, вы встретите у него стычку (encounter) вместо встречи, рассыпьтесь (disperse yourselves) вместо разойдитесь, трезвый (sober) вместо сдержанный или спокойный и т. п.
Предоставляем судить читателям, кстати ли г. Фет употребил выбранные им значения.
Заговорщики против Цезаря толкуют о том, что им следует склонить на свою сторону и Брута. Затем Кассий говорит:
Пойдем, мой Каска; нам с тобой застать
В дому еще до света должно Брута.
Три четверти в нем наши, а всего
Себя отдаст он нам при первой стычке.
В подлиннике два стиха, напечатанные курсивом, выражены так:
- - three parts of him
Is ours already; and the man entire
Upon the next encounter, yields him ours
(т. е. три четверти его уже наши, а всего себя он отдаст нам при первой встрече)...
Следуя своей методе не обращать внимания на смысл, лишь бы только сохранить букву, г. Фет в одном месте перевел слова - если ты не изменишь намерения (mind) фразою - если ты не сойдешь с ума (mind). Вот это место:
Кассий
Ну, так придешь ко мне обедать завтра?
Каска
Да, если буду жив и ты не сойдешь с ума и обед твой будет стоить труда его есть.
В подлиннике: Ay, if I be alive, and your mind hold (если ты не изменишь намерения) and your dinner worth be eating. Как порывистый лирик, г. Фет счел нужным выразиться порешительнее: чем менять намерения, так уж лучше, дескать, Кассию прямо с ума сойти! ..
Сделаем еще несколько замечаний по поводу буквальной близости к подлиннику, которой иногда следовал г. Фет. Он удержал некоторые несообразности, встречающиеся у Шекспира, у которого язычники римляне говорят иногда христианским языком; например:
Ведь Цезаревым ангелом был Брут
или
Ты что ни будь,- бог, ангел или дьявол?
За это нечего упрекать г. Фета: он хотел и должен был передать Шекспира без прикрас. Но нам кажется, что если подобные слова имеют еще другое значение, то лучше бы его брать для перевода. Так, в стихе: "Ведь Цезаревым ангелом был Брут", слово ангел можно бы заменить словом любимец, тем более что в подлиннике оно имеет это значение и употреблено в том же смысле, как у нас говорится иногда любимому человеку "ангел мой". Во втором стихе: "Ты что ни будь,- бог, ангел или дьявол", слово бог в подлиннике употреблено в смысле языческого многобожия; там сказано: some god, т. е. какой-нибудь бог; этого не видно в переводе г. Фета. Впрочем, повторим, что мы не упрекаем г. Фета в буквальной передаче подобных слов, встречающихся у Шекспира. Но зачем еще он от себя-то прибавил несколько таких же несообразностей? например, у него (акт III, сцена 1) Артемидор говорит:
Бог помощь, Цезарь!
В подлиннике сказано:
Hail, Caesar! (т. е. здравствуй, Цезарь!)...
Впрочем, каковы бы ни были ошибки переводчика, происшедшие от буквальности перевода, они еще могут быть объяснены желанием быть близким к Шекспиру. Но г. Фет не везде стесняет себя таким образом, и иногда оставляет Шекспира совершенно в стороне, не в силах будучи увлечь его за собой в воздушное свое путешествие. От недостатка ли сведений в английском языке, или от невнимания к смыслу, от лирического произвола, или же по другим каким-нибудь причинам, он часто переводит слова и целые стихи совершенно не так, как следует, и изменяет смысл и тон подлинника вставкою разных слов, союзов и частиц, как мы увидим ниже. Приведем сперва отрывок, в котором есть несколько подобных недостатков.
Кассий
Ты, Каска, туп; тебе той искры жизни,
Что в римлянах должна быть, недостало
Или не нужно. Ты смущен и бледен
И полон страха, растерялся весь,
Увидя гнев необычайный неба;
Но если б ты причину знать хотел,
Зачем огни и привиденья бродят,
Что свойства птиц меняет и зверей,
Что старцев учит врать, детей пророчить,
Что обращает каждой вещи вид
Естественный и ей всегда присущий
В чудовищность: тогда бы ты нашел,
Что небо этот дух внушает им,
Орудиям угроз и увещаний,
Стране с таким чудовищным устройством.
Во втором из этих стихов вместо тебе недостало следовало бы сказать недостает, или у тебя нет (you do want), а в третьем слова - или не нужно следовало бы заменить выражением - или ты не употребляешь этой искры в дело (не пользуешься ею), потому что таково именно значение слов подлинника - or else you use not. Мы не хотим этим сказать, что г. Фет должен был перевести показанную фразу именно нашими словами; мы добиваемся только сохранения смысла подлинника.- В седьмом стихе непонятно выражение - огни бродят. В подлиннике сказано:
Why all these fires, why all these gliding ghosts
(т. е.: зачем все эти огни, зачем все эти бродящие привидения),
следовательно, слово - бродят должно относить только к привидениям. Притом у г. Фета не видно, о каких огнях идет дело, а у Шекспира ясно, что здесь говорится о необыкновенных атмосферических явлениях, бывших в ту ночь, в которую происходил разговор Кассия с Каскою.- В девятом стихе слово fools - безумные переведено словом врать! В подлиннике сказано:
Why old men, fools, and children calculate
(т. е.: от чего старики, безумные и дети пророчествуют).
Вероятно, г. Фет произвел слово fools от глагола to fool - дурачиться (все-таки не врать), не обратив при этом внимания ни на смысл, ни на грамматику вообще и английскую в особенности. Пристрастие к вранью совершенно ослепило г. Фета! Впрочем, это нисколько не оправдывает его в неуважении к старцам, которых он, вопреки Шекспиру, заставляет врать.
Еще смелей перевод фразы - unto bad causes swear such creatures as men doubt,- т. е. на злые дела дают клятву люди подозрительные (или твари подозрительные). Г-н Фет перевел ее так:
Пусть чернь клянется, коль не верят ей.
Как не любит черни г. Фет!.. А не мешало бы ему вместо подражания Тредьяковскому в версификации последовать его практическому совету:
Держись черни
И знай штуку!
А то г. Фет и черни не держится и штуки не знает! Что хорошего! ..
В своих уклонениях от подлинника г. Фет выказывает так же мало сообразительности, как и при строгом следовании букве. Он часто не обращает внимания на то, что вводимая им фраза не только несогласна с фразою подлинника, но и не вяжется ни с предыдущим, ни с последующим, например...
Цезарь, открывая заседание сената, спрашивает:
Что еще забыли?
В чем должен Цезарь и сенат помочь?
В подлиннике сказано:
...What is now amiss
That Caesar and his senate must redress?
т. е.: что еще не так (что еще худо), что Цезарь и его сенат должны исправить? или, другими словами: какое зло Цезарь и его сенат должны исправить?
Г-н Фет часто прибавляет без надобности слова, союзы и частицы, которые дают подлиннику другой смысл или другой тон, иногда очень странный, например:
О мощный Цезарь! Так-то ты лежишь?
Иль все твои победы и триумфы
В такую малость сжались? - Ну, прощай!
Заметьте, это говорит Антоний, приверженец Цезаря, пораженный видом его трупа. У Шекспира сказано:
О mighty Caesar! Dost thou lie so low?
Are all thy conquests, glories, triumphs, spoils
Shrunk to this little measure? Fare thee well!
(т. е.: О мощный Цезарь! Неужели ты лежишь так низко? Неужели все твои победы, слава, триумфы и добыча сжались в такой малый объем? Прощай!)...
У г. Фета вообще в большом ходу частицы ко, а, же, разные междометия, например эх, ну и проч. Это у него резерв, который он пускает в дело всякий раз, как заметит недочет в стопах какого-нибудь из своих стихов..
На слова Кальфурнии:
Так что же, Цезарь? Думаешь идти!
Ты из дому ступить не должен ныне,
Цезарь отвечает:
А Цезарь выйдет.
По милости этой прибавки Цезарь является здесь каким-то капризным ребенком; он как будто говорит: на же вот, выйду, назло выйду. В подлиннике:
Calphurnia
What mean you, Caesar? Think you to walk forth?
You shall not stir out of your house to-day.
("Как, Цезарь! Ты думаешь идти? Ты не должен выходить сегодня из дому".- Цезарь выйдет.)...
Но не одним произвольным переводом слов и фраз и разными неуместными вставками вредит смыслу подлинника г. Фет; он умеет нарушить его самыми разнообразными средствами: неуменьем ясно выразить мысль, опущением некоторых слов, пренебрежением к грамматике родного языка, употреблением слов в том смысле, какой им не принадлежит, заменою одной грамматической формы другою. Как хороши, например, вот эти места у г. Фета...
В речи над трупом Цезаря Антоний говорит (по переводу г. Фета):
Друзья мои, не должен увлекать
Я вас к такому бурному восстанью.
Ведь это подвиг доблестных мужей:
Что побудило их (к чему?), увы! не знаю,
Но все они и мудры и достойны (чего?)
И, верно, вам во всем дадут отчет.
Поймите из этих стихов, что Антоний называет подвигом доблестных мужей: возбуждение к восстанию, или умерщвление Цезаря (о котором действительно здесь идет речь)? Если примем последнее, то все-таки темно: по переводу г. Фета выходит, что Антоний хвалит убийство как подвиг, свойственный доблестным людям. И все это произошло от искусственной сжатости, от опущения слов, которые в подлиннике делают это место совершенно ясным: там сказано:
Good friends, sweet friends, let me not stir you up
To such a sudden flood of mutiny.
They, that have done this deed, are honourable;
What private griefs they have, alas, I know not,
That made them do it; they are wise and honourable,
And will, no doubt, with reasons answer you.
(Добрые, милые друзья, я не хочу возбуждать вас к такому внезапному порыву бунта. Те, которые сделали этот поступок,- люди честные; увы, я не знаю, какие имели они частные неудовольствия, побудившие их к нему; они умны и честны и, без сомнения, дадут вам основательный ответ)...
Полный тревожными порывами лиризма, г. Фет оказывает большое пренебрежение не только английской грамматике (которой, как видно, вследствие пренебрежения, и не знает), но и русской. Читатели, вероятно, уже отчасти заметили это из приведенных нами стихов..
Повторим вопрос: чему же г. Фет жертвовал и смыслом подлинника и ясностью своего перевода? Мы уже видели, что идолом его не были изящество и легкость стиха, а что-то другое, чему и эти достоинства принесены в жертву. Идолом г. Фета был, по-видимому, стихотворный размер. Переводчик, кажется, задал себе задачу - соблюсти этот размер во что бы то ни стало, хотя бы для этого пришлось броситься с пятнадцатого этажа вниз головой,- и он достиг своей цели... Но какими средствами? Самыми экстраординарными. Например, ему нужно дополнить стих, в котором недостает стопы. Что тут делать? Г-н Фет не задумывается: у него есть целая армия односложных слов, которыми можно заставить пустое место в каждом стихе и таким образом обезобразить какую угодно тираду. Армия эта довольно многочисленна. Вот перечень некоторых из ее воинов, особенно часто выручающих г. Фета в борьбе с версификацией:
А, бы, вот, всё, гей, да, же, и, иль, как, ко, ли, лишь, на, о, пусть, так, то, тут, уж, уже, что, эх...
Ежели пересчитать, сколько раз все эти и подобные им слова встречаются без всякой нужды в переводе г. Фета, то наберется по малой мере семьсот семьдесят семь, а то, пожалуй, и целая тысяча.
Но только что г. Фет, при помощи столь многочисленного войска, победит затруднение, происходящее от недостатка стоп, как является другое: стих слишком длинен, слов много,- куда их девать? Тут г. Фет придумывает средство довольно оригинальное: при малейшем излишке в стихе он выбрасывает из него здравый смысл, полагая, что от этого стих сократится. Он и сократится, действительно,- только в нем уж, по выражению самого же г. Фета, нельзя будет "распознать и признака малейшего". Впрочем, лирику нашему очень мало до этого нужды: он, как видно, полагает, что для того, чтобы броситься с седьмого этажа вниз головою, здравого смысла вовсе не требуется... Но фразу, даже и освобожденную от излишка здравого смысла, все-таки нужно упрятать в какие-нибудь удобосоединимые грамматические формы. Г-н Фет и этого не признает: он остается глух и нечувствителен ко всем требованиям грамматики... Он гонит ее от себя всякий раз, как только на него найдет дурной стих, и только разве из милости позволяет иногда русской грамматике остаться в стихе, с подчинением правилам грамматики английской... Но вот опять беда: какого-нибудь слова никак нельзя приладить к стиху по ударению его, или по числу слогов, из которых оно состоит, или потому, что его следует поставить в речи именно на таком-то месте... И тут г. Фет является неограниченным властелином языка, не признающим над собою никаких законов: ударение в слове он заставит перейти на другое место,- где ему быть следует по требованию стиха г. Фета. Если же слово и затем по своему объему не подходит под стих, то лирик наш отважно выбрасывает его за окно и обращается к языку славянскому, простонародному, канцелярскому, где и отыскивает подходящий синоним или другую форму того же слова. Так, вы у него найдете и трапеза, и обстоит, и кажи, и владыко, и вечор - слова из самых различных сфер, нередко поставленные даже рядом одно с другим. И все это г. Фет делает, разумеется, не потому, чтобы он сообразовался с тоном подлинника, в котором тоже иногда язык изменяется, смотря по тому, какие лица выступают на сцену,- а единственно для стихотворного размера. Г-н Фет не пренебрегает и преданьями времен давно минувших; манеру выражаться он, сознательно или бессознательно,- заимствует иногда и у Тредьяковского, и у знаменитого лирика Петрова, и у славного оратора Феофана Прокоповича, и у того подьячего времен Алексея Михайловича, которого челобитье, написанное на таком длинном столбце, вывешено было в императорской Публичной библиотеке.4
Словом - г. Фет, подобно пчеле, собирающей мед из разных цветов, черпает слова и выражения из всевозможных источников. И в то же время, подобно самовластному господину, он помыкает и смыслом, и грамматикою; подобно скупому домохозяину, у которого ничто не пропадает, он собирает всякие лоскутки и ветошь и залепляет ими разбитые окна своего дома... Зато и перевод его похож на какую-то груду мусора, которым завалена превосходная картина или статуя. Сходство этого перевода с подлинником заключается главным образом в том, что оба они написаны пятистопными ямбами. Но, вероятно, г. Фету известно, что подобное сходство слишком еще незначительно для того, чтобы ему жертвовать всем остальным... Впрочем, точно ли ему именно пожертвовал всем г. Фет? Мы уже и в этом сомневаемся, потому что и проза г. Фета страдает теми же недостатками, как и стихи. В "Юлии Цезаре", и в тех немногих местах, которые написаны не стихами, г. Фет тоже успел наделать ошибок очень крупных, вроде не надрывайся надо мной и т. п. Значит, проза сама по себе еще не может служить для г. Фета спасением...
Но мы всё представляли частные ошибки и небольшие отрывки, по которым нельзя судить о тоне и достоинстве всего перевода.
Приведем теперь несколько мест, в которых характер нового произведения г. Фета должен выразиться явственнее:
Брут
Один исход тут смерть его. А я
Его столкнуть причин не знаю личных,
Но ради общих. Он венца желает.
Насколько это (?) в нем изменит дух,-
Вопрос. Лишь знойный день рождает змей;
Ходить при этом должно осторожно.
Ему венчаться? Это,- тут ручаюсь,
Ему дадим мы жало, чтобы мог он
По воле им вредить. Величье - зло,
Когда оно от совести отделит
Власть; говоря о Цезаре по правде,
Не помню я, чтоб страсти превышали
Рассудок в нем. Но общая заметка,-
Смиренье - лестница для честолюбцев,
Кто ляжет вверх, лицом к ней обращен;
А кто достигнул самой высшей точки,
Тот к лестнице уж обращает тыл
И смотрит вверх, смеясь ступеням нижним,
По коим взлез. Так сделать Цезарь может:
Предупредим, пока он так не сделал;
И если не оправдывает он
Еще вражды к нему, рассудим вот как:
Коль увеличить то, чем он теперь,
Так или этак может выйти крайность;
Затем считать его яйцом змеи
С зародышем опасным по природе
И в скорлупе еще убить его.
Желали бы мы видеть того счастливца, который сумеет сказать наверное: с какого этажа нужно броситься, чтобы написать такие неизъяснимо отчаянные стихи. Что касается до нас, то мы, прочитав их, только и могли с крайним прискорбием о переводчике повторить: "затем считать его яйцом!" Что же еще прибавить к этому канцелярскому решению, вложенному нашим своевольным лириком в уста Брута...
Вот другое место из г. Фета.
Брут
Пусть чернь клянется, коль не верят ей,
Но не порочь ты нашего решенья,
Неукротимой силы наших душ,
Предположив, что замысл наш иль дело
Нуждаться могут в клятве,- если каждый
Сын Рима каждой чистой каплей крови
В опасности быть выродком отдельным,
Нарушит хоть малейшую частицу
Того, что он однажды обещал.
Надобно быть "выродком отдельным", чтобы понять малейшую частицу того, что г. Фет сочинил здесь вместо Шекспирова подлинника...
Из сделанных нами выписок можно судить о достоинствах перевода г. Фета. Суждение это будет, разумеется, не в его пользу. Но, может быть, читатели подумают, что все это - частности, что недостатки некоторых мест перевода выкупаются блестящими достоинствами других мест его. Если бы это было так, мы бы извинили г. Фету частные недостатки. Ведь смотрим же мы сквозь пальцы на странные, часто дикие - чтобы не сказать больше - стихи в его мелких непереводных стихотворениях. Мало того: мы ищем в них какой-то особенной поэзии, стараемся понять их и находим в них какие-то особые достоинства, в которых уверяем и других. Что причиною подобной снисходительности? Уважение к блестящим сторонам таланта г Фета и к тому, что в одном и том же стихотворении, рядом с этими дикими стихами, мы видим стихи, полные жизни, гармонии и поэзии. Тем более мы простили бы г. Фету некоторые промахи в произведении, занимающем собою около сотни печатных страниц. Но дело в том, что прекрасных мест в переводе г. Фета нет; есть места порядочные, да и тех немного, а промахов такая бездна, что перевод г. Фета весь можно назвать одним огромным, сплошным промахом... Во всей статье нашей мы говорили почти только о том, как г. Фет передает смысл подлинника, тогда как для перевода мало сохранить смысл и соблюсти правильность и чистоту языка; для него нужна жизнь, которою проникнут подлинник. Мы применяли к г. Фету требования довольно ограниченные, не упоминая о том, что в его переводе не встречается почти ни одной искры одушевления. Об этом недостатке нельзя дать понятие выписками. Автор, как видно, заботился о форме, забывая о содержании: самую форму он понимал в смысле слишком ограниченном.
Просим г. Фета не быть на нас в претензии за невыгодный отзыв о его произведении. (Мы не смеем приписать Шекспиру "Юлия Цезаря", напечатанного в III No "Библиотеки для чтения".) Может быть, большинство критиков похвалит его, по уважению и доверию к таланту нашего лирика. Но, даже под опасением быть выродком отдельным, мы решились высказать г. Фету правду (по крайней мере, по нашему убеждению). Надеемся, что наша статья послужит к тому, чтобы разрешить недоразумение, которое перевод г. Фета может поселить в нашей публике относительно гг. Фета и Шекспира. По этому переводу читатели могут подумать одно из двух: или что Фет есть новый псевдоним г. Генслера-Семенова, недавно уподобившегося г. Овчинникову переводом Гейне;5 или - что сам Шекспир есть нечто вроде нашего оригинального драматурга, барона Розена. Но после наших сличений и указаний, кажется, должно быть ясно, что - с одной стороны - в переводе г. Фета нет Шекспира ни признака малейшего, а с другой - что переводчик "Юлия Цезаря" есть именно наш знаменитый лирик и что вследствие лиризма-то именно перевод и вышел таков, каким мы его видели. Затем читатель может делать какие угодно заключения,- пожалуй хоть - затем считать его яйцом... Что же касается до г. Фета, то мы в заключение статьи считаем нужным выразить наше полное уважение к его таланту, достойно уже оцененному нашими лучшими критиками, и позволим себе только одно замечание: хороший перевод Шекспира - дело очень трудное и не всякому доступное; для многих броситься вниз головой из седьмого, даже девятого, даже пятнадцатого этажа - несравненно легче, нежели удачно перевести один монолог из Шекспира.
1859. Шекспир в переводе г. Фета.-
"Современник", No 6, отд. III, стр. 255-288.
1 Цитируемая статья "Шекспир в переводе г. Фета" была напечатана в "Современнике" за подписью "М. Лавренский" и долгое время приписывалась Н. А. Добролюбову на основании ошибки, допущенной Н. Г. Чернышевским при составлении списка сочинений Добролюбова. В настоящее время по книгам личных счетов "Современника" за 1859 г. установлено, что автором статьи является Д. Л. Михаловский. Статья печатается со значительными сокращениями за счет однородных примеров.
2 О переводах А. В. Дружинина из Шекспира см. выше (стр. 305-314. 341-342, 351, 361).
3 Двустишие И. С. Тургенева, пародировавшее переводческую манеру А. А. Фета, см. выше (стр. 270). Использование в статье "Современника" этой пародии, не предназначенной для печати, вызвало возмущение И. С. Тургенева.
4 Имеется в виду челобитная заключенного в темницу подьячего Ямского приказа Григория Всполохова царю Алексею Михайловичу с просьбой о помиловании. Грамота написана витиеватым языком и носит на себе следы влияния церковной литературы. В настоящее время она хранится в Отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.
5 О Генслере-Семенове см. выше, стр. 402, и примеч. 10 к разделу "Н. А. Добролюбов". Анекдотически нелепый перевод II части "Фауста" Гёте, сделанный А. Овчинниковым (1851), вызвал единодушное осуждение и насмешки русской критики.