Морозов Михаил Михайлович - Модест Иванович Писарев

о со всех сторон дремучем "лесу". Физически он опустился, махнул на себя рукой - была какая-то одутловатость, опухлость в лице Писарева - Не счастливцев а, говорившая об его образе жизни. Но душой он был молод. Он все время актерствовал, "декламировал". "В Несчастливцева так въелось актерство, что он в самые тяжелые для него минуты не переставал играть", - пишет об исполнении Писарева один рецензент {На этом сходится большинство рецензий. А. Н. Плещеев, наоборот, утверждает, что Писарев в роли Несчастливцева "умел оттенить переходы от напускного, заученного пафоса к искренним, сердечным порывам". Но это, повторяем, не подтверждается остальными свидетелями. У Писарева - Несчастливцева как раз не было этих "переходов", так как пафос его не был "напускным".}. Это "актерство" не было у Писарева - Несчастливцева позой, как не было оно и чудачеством, прихотью. Тут заключалось что-то гораздо более серьезное. Для Несчастливцева, так толковал Писарев, театр представлял собой светлый луч в темном царстве. Здесь Несчастливцев находил в себе тот молодой восторг, который давал ему возможность, несмотря ни на что, верить в жизнь. Вот почему так "въелось" в него актерство. Театр для Писарева - Несчастливцева был святыней. С особым проникновенным чувством произносил он слова, обращенные к Аксюше: "В такую ночь грешно спать. У меня есть несколько ролей, я тебе почитаю. Эту ночь я отдаю тебе, в эту ночь я посвящаю тебя в актрисы". Писарев был величествен в эту минуту. И на слова Несчастливцева, как пишет Глама-Мещерская, много раз игравшая с Писаревым - Несчастливцевым Аксюшу, "зрительный зал обычно отвечал громовыми рукоплесканиями, - прерывая нашу сцену". Театральный пафос был по-своему глубоко искренним у Писарева - Несчастливцева, и эта искренность глубоко трогала зрителей. "Г. Писарев, актерствуя, некоторыми сценами вызывал у публики слезы", - пишет рецензент. Одним словом, как сказали бы теперь, Писарев сумел психологически оправдать с первого взгляда "напускной", заученный пафос Несчастливцева.

   И тут же рядом были тщательно обдуманные бытовые черты: и помятая поддевка, которая немало послужила в "походах" ("Ох, походы, походы!"), и несколько неуклюжий, но тщательно выглаженный для случая сюртук ("Пара платья, братец, (хорошего, в Полтаве еврей сшил"), создававший впечатление, что Несчастливцев при появлении своем в доме Гурмыжской "одет очень прилично", как говорится в авторской ремарке.

   В роли Несчастливцева Писарев имел неизменный успех. Весной 1880 года, по окончании спектакля "Лес" в Солодовниковском театре в Москве, за кулисы пришел взволнованный А. Н. Островский. "Что вы со мной сделали! Вы мне сердце разорвали. Это необыкновенно!" - сказал он Писареву.

   Столь же неизменным и большим успехом пользовался Писарев в роли Анания в "Горькой судьбине" Писемского, где партнершей его в течение долгих лет была Стрепетова - Лизавета. Писарев играл не только горячего, неукротимого человека, "разъяренного" ревностью. Писарев п_о_д_ы_м_а_л образ, подчеркивая в нем лучшую сторону. Отодвигая на второй план мстительность и жестокость Анания ("коли против какого человека гнев имеет, так он у него, как крапива садовая, с каждым часом и днем растет да пуще жжется"), Писарев выделял чувство собственного достоинства простого человека ("Я хотя, сударь, и простой мужик... однако же чести моей не продавал ни за большие деньги, ни за малые..." - говорит Ананий помещику). Недаром автор пьесы, как видно из его письма к Тургеневу, считал Писарева лучшим исполнителем Анания. Как и в других ролях, Писарев и здесь тщательно разработал бытовой фон, а также красочную речь Анания. Современники единогласно называют игру Писарева в этой роли "изумительной", "обдуманной и цельно проникновенной" и т. д. Среди тех, кто высоко оценил игру Писарева в этой роли, был и Вл. И. Немирович-Данченко. Образы исторических пьес в целом мало увлекали Писарева. Исключение составляет только Иван Грозный. Роль Грозного в драме Островского "Василиса Мелентьева", в которой Писарев часто выступал со Стрепетовой - Василисой, была одной из его любимых ролей. Конечно, Писарев, как и сам Островский в своей ранней драме, был далек от всестороннего понимания личности Грозного. Для них обоих это был прежде всего человек, обуреваемый необузданными страстями. Впрочем, Островский временами приближался к исторической истине. В первом действии "Василисы Мелентьевой" Иван Васильевич говорит боярам:

  

   Давно бы вы на части

   И мой престол и царство разнесли,

   Сплоченное толикими трудами

   Родителя и деда моего,

   Когда бы вы опалы не боялись,

   И грозного суда, и грозной казни!

  

   Был ли этот мотив понятен Писареву? По-видимому, в какой-то степени был, поскольку сохранилось свидетельство о том, что в царе Иване Писарев показал прежде всего "сурового властителя". В самом облике царя Ивана, в отличие от многих других исполнителей того времени, Писарев подчеркивает не нарочитую болезненность (впалые щеки, поредевшая бородка и т. д.), но, наоборот, большую внутреннюю силу, приближаясь в своем гриме к облику, созданному резцом Антокольского.

   Образ Грозного настолько увлекал Писарева, что помимо "Василисы Мелентьевой" он исполнял его в "Смерти Иоанна Грозного" А. К. Толстого, в "Псковитянке" Мея, в "Опричниках" Лажечникова и в "Царе Грозном" Чаева.

   Таковы были основные роли в репертуаре Писарева. В концертах читал он преимущественно Некрасова и Никитина.

   Глубокое впечатление производило на слушателей исполнение Писаревым "Смерти крестьянина"" ("Мороз, Красный нос") Некрасова. "Сколько задушевности, скорби и вместе с тем трепетного сдержанного гнева, - пишет современник, - было в словах, произносимых Модестом Ивановичем:

  

   Три тяжкие доли имела судьба,

   И первая доля: с рабом повенчаться,

   Вторая - быть матерью сына раба,

   И третья - до гроба рабу покоряться,

   И все эти грозные доли легли

   На женщину русской земли.

  

   И вместе с тем с каким торжеством, с какой светлой радостью на лице произносил он:

  

   Есть женщины в русских селеньях

   С спокойною важностью лиц,

   С красивою силой в движеньях, -

   С походкой, со взглядом цариц...

  

   Из произведений Никитина Писарев с особенным успехом читал "Хозяина". Слышавшие его не раз отмечали "разнообразность" этого исполнения. Писарев умел передать и глубокую скорбь, царящую в доме купца ("Печальный до<м, приют раздора!"), и пьяную речь самого купца, у которого язык заплетается:

  

   И выпью... Кто мне помешает?

   И пью... сам черт не запретит.

   Пей, Марья...

  

   Фигуры купца, его несчастной жены и несчастных сыновей возникали перед слушателями как законченные образы драматического произведения. Писарев и в чтении оставался актером.

   Читая "Хозяина", Писарев с особым чувством передавал песню о соколе, в которой Никитин изобразил тяжелую долю русского народа, изнывавшего под гнетом царского самодержавия:

  

   На старом кургане, в широкой степи,

   Прикованный сокол сидит на цепи.

   Сидит он уж тысячу лет...

   Все нет ему воли, все нет!

  

   В 1880 году Писарев был приглашен А. А. Бренко в организуемое ею театральное дело. Вместе с Андреевым-Бурлаком он стал душой Пушкинского театра (он находился близ памятника Пушкину на Тверском бульваре). Он, говоря современным языком, явился его художественным руководителем. Хотя Пушкинский театр просуществовал недолго, он сыграл значительную роль в истории русского сценического искусства.

   Это был первый частный театр в Москве. Задачи, которые ставил перед собой Пушкинский театр, являлись для того времени широкими и смелыми. Во-первых, решено было изгнать из репертуара тот низкопробный хлам, которым в изобилии была засорена русская дореволюционная сцена. Во-вторых, решено было, что и второстепенные роли должны иногда исполняться ведущими актерами. Как мы видим, руководителям этого театра уже тогда являлась мысль о создании художественно целостных спектаклей. Показателен, например, следующий факт: Глама-Мещерская, работая в Пушкинском театре, восприняла как нечто совершенно для себя новое то, что ей удавалось во время подготовки к спектаклю не только заучить свою роль, но и внимательно прочитать целиком всю пьесу. Более того, руководители постановок - Писарев и Андреев-Бурлак - не просто "разводили" актеров: они беседовали с ними на репетициях, объясняли им замысел автора, характеры действующих лиц и отношения между ними, а также указывали на бытовые детали, характерные для того или иного действующего лица. И в этих беседах они оставались не только помощниками актеров, но становились участниками создания спектаклей. Здесь уже намечались те пути работы с актером, которые с такой ясностью и определенностью утвердит в следующие десятилетия творческий метод Художественного театра.

   Несомненно, в значительной степени художественным руководством Писарева объяснялось то, что актеры Пушкинского театра выделяли общественное звучание своих ролей. Не случаен, например, и следующий факт: Писарев настоял на постановке на сцене Пушкинского театра комедии Островского "Свои люди - сочтемся" в первоначальной редакции.

   Двухлетнее существование Пушкинского театра было счастливым временем в жизни актера. Московские зрители любили его, и бенефисы Писарева проходили в какой-то особенно теплой, сердечной атмосфере. Впоследствии Писарев часто с благодарностью вспоминал о том, что в одном из этих бенефисов приняла участие М. Н. Ермолова, которая относилась с большим уважением к творчеству Писарева. Не случайным было это уважение к Писареву со стороны великой актрисы, высоко поднявшей знамя общественного служения в искусстве. Но Пушкинский театр просуществовал недолго. В 1882 году дело перешло в руки Ф. А. Корша, и театр приобрел черты коммерческого предприятия. Репертуар стал быстро мельчать. "Писарев и Андреев-Бурлак, не пожелавшие мириться с компромиссами, - читаем в "Записках" Ю. М. Юрьева, - покинули ими же созданное дело".

   Единственной радостью для Писарева в трудное для него время была начатая им совместно с Андреевым-Бурлаком большая работа по созданию Товарищества русских актеров. Это товарищество поставило себе целью обойтись без частной антрепризы и организовать летнюю поездку - смелое для того времени новшество. Летом 1883 года члены товарищества совершили поездку на пароходе от Рыбинска до Астрахани, с большим успехом играя в крупных волжских городах. Во время этой поездки произошел следующий забавный случай. В Казани спектакль "Горькой судьбины" совпал с днем коронации Александра III. Полиция, прочитав на афише это заглавие, ужаснулась и приказала заменить пьесу. Тогда появилась афиша со словами, написанными большими буквами: "Светит, да не греет". Полиция не поняла намека и разрешила спектакль.

   По окончании поездки Писарев отправился отдыхать на Кавказ. Оказавшись проездом в Пятигорске, он выступил здесь на литературном вечере, посвященном памяти Лермонтова. Он читал свое любимое стихотворение "Смерть поэта". Успех Писарева у публики был настолько велик, что ему пришлось повторить это стихотворение четыре раза. "Это время я вспоминаю с особым восторгом", - говорил впоследствии Писарев.

   Летом 1884 года была организована вторая поездка товарищества, прошедшая с не меньшим успехом. Но все это не было выходом, так как носило случайный и временный характер. Куда было деваться актеру, любимому публикой, но це имевшему пристанища? Оставаться у Корша значило сдать позиции, завоеванные Пушкинским театром. Того народного театра, о котором мечтал Писарев, не существовало. Вернуться к скитаниям по провинции не позволяло расшатанное здоровье.

   Писарев давно мечтал попасть в Малый театр, так близко связанный с творчеством Щепкина и Островского, Малый театр - хранитель близких сердцу Писарева лучших традиций русского сценического искусства. Но из-за интриг дирекция Малого театра отказалась принять Писарева. Оставался Александрийский театр, в котором при наличии целой плеяды блестящих актеров сильно чувствовалась "опека" придворных и чиновничьих кругов. В сумрачные годы наступившей реакции эта "опека" особенно тяжело давала о себе знать. Но другого выхода не было. В 1885 году Писарев переехал в Петербург, поступил на александрийскую сцену.

   Началась последняя и самая тяжкая для Писарева пора его актерской жизни. Не ему, человеку молодой души, всегда искавшему высоких идеалов в искусстве, было ужиться с той рутиной, которую всячески старалось привить Александрийскому театру "начальство". Оно невзлюбило Писарева. Сохранились сведения, будто размолвка произошла потому, что Писарев смело отстаивал некоторых своих талантливых, но неугодных "начальству" учеников. Но причина, конечно, была глубже. Представителям царской власти не могли нравиться взгляды Писарева, не могли нравиться и некоторые его поступки. Так, например, он продолжал читать на литературных вечерах и концертах стихотворение Лермонтова "Смерть поэта". Сохранилось письмо Дирекции императорских театров, адресованное Писареву. В этом письме в сдержанной, но резкой форме дирекция приказывала Писареву, чтобы он "изволил" не читать на публике стихотворение Лермонтова.

   Писареву редко приходилось играть лучшие свои роли. Большинство ролей, которые пришлось ему исполнять на александрийской сцене, были чужды, не свойственны его дарованию. С внешней стороны получалось, будто он был "занят" в театре. Так, например, в сезон 1892/93 года он выступил сорок два раза в четырнадцати ролях, в сезон 1893/94 года - восемьдесят семь раз в двадцати одной роли. Но дико читать о том, что Писарев, которому вообще был не свойствен характерный комизм, должен был играть Землянику в "Ревизоре", Платона Михайловича в "Горе от ума", Лыняева в "Волках и овцах". Он, конечно, не мог развернуть по-настоящему свои силы в роли Кнурова ("Бесприданница") - "сухари" ему вообще не удавались, и он исполнял эту роль чисто внешне, хотя и нравился в ней, не говоря уже, например, о роли "развратного старика" Мезецкого в "Вольной волюшке" Шпажинского. И уже прямым оскорблением было то, что в "Смерти Иоанна Грозного" А. К. Толстого, в которой он некогда исполнял заглавную роль, ему приходилось теперь играть бесцветного Захарьина-Юрьева. Не приходится говорить о "салонных" пьесах, в которых ему тоже приходилось играть и которые были совершенно далеки самой природе его дарования.

   Естественно, что он сам стал остывать к своей артистической деятельности. В его игре появились холодок, сухость. Та жизненная правда, которой отличалось прежде его исполнение, постепенно заменялась техническими приемами опытного актера. Стала вновь проявляться "риторичность", преодоленная им в начале творческого пути. Даже Несчастливцева он сыграл в конце 90-х годов очень бледно. "Он опустился до резонеров, - пишет М. И. Велизарий, - печально дотянул он до конца свои дни на императорской сцене, играя "чужие" роли".

   В эти годы он отдался литературной работе и преподаванию. Самой своей внешностью он не походил на актера. "М. И. Писарев резко отличался от других своим видом, - пишет Ю. М. Юрьев. - В нем ничего не было от "актера"... Его скорее можно было принять за ученого, привыкшего к кабинетной работе. Печать глубокой думы лежала на его лице. Он всегда точно отсутствовал, уходя в свои мысли". Конечно, жизнь русского театра не переставала интересовать его. Замечательно, что на склоне своих лет этот крупнейший представитель старого поколения русских провинциальных актеров с особенной теплотой отнесся к таланту В. Ф. Комиссаржевской. Он также понял и высоко ценил талант молодого В. И. Качалова.

   Главным литературным трудом Писарева, которому он отдал много сил, энергии и любви, была редакция сочинений Островского. Примечания составлены Писаревым дельно и вместе с тем чрезвычайно лаконично. Умалчивая о собственном исполнении и толковании ролей Островского, он словно боялся воскресить воспоминания лучших лет своей творческой жизни.

   Сама работа по редактированию Островского не была для Писарева "академической": стареющий актер этим своим трудом продолжал бороться за те традиции русского театра, которым остался верен до конца жизни.

   В эти же годы он всей душой отдался преподаванию. Он начал преподавать актерское искусство еще в 1883 году, в Москве, в школе Шостаковского. Переехав в 1885 году в Петербург, он сначала работал в школе Литературно-театрального общества, а с 1888 года - на высших драматических курсах. Он был для своего времени замечательным театральным педагогом. Метод его заключался в следующем: он заставлял своих учеников читать и исполнять отрывки, притом непременно настолько значительные, чтобы в них отражались и мысль произведения в целом и основные черты характеров действующих лиц. Учил он из русских классиков главным образом на Островском, из иностранных - на Мольере и Шиллере. Основное внимание он уделял - об этом единогласно говорят все его многочисленные ученики - мысли, идее исполняемого произведения, а также характеристике действующих лиц, стараясь обратить внимание учеников на ту среду, в которой протекает действие. Он требовал от своих учеников, чтобы они постоянно читали русскую и западную литературу, считая, что без общего широкого художественного образования актер никогда не сможет полностью раскрыть свое дарование. И, наконец, работая над отрывком, он подробно рассказывал своим ученикам, как толковали то или иное место роли выдающиеся актеры.

   Он любил не только театральную, но и литературную молодежь. С особенной радостью слушал он произведения молодых поэтов, сам читал им разные стихи, беседовал и спорил с ними о литературе. Один из них и много лет спустя вспоминал о его горячей любви к искусству, о его душевной молодости и светлом уме, а также о том, что он всегда был "немного грустным". Этим юным другом старика Писарева был известный советский поэт С. Я. Маршак.

   Причина такой грусти понятна. То была сумрачная эпоха реакции. Все живое подвергалось преследованию. Мечта, которую с давних лет носил в душе Писарев, - мечта о создании народного театра, где искусство стало бы служить народу, -не осуществилась. Чувства, овладевшие душой старого актера, лучше всего переданы в относящемся к концу 90-х годов стихотворном послании Писареву от одного из ближайших его друзей - Михаила Прововича Садовского.

  

   Неволи злой, неправедной,

   Постылой и позорнейшей

   На всем лежит печать.

   А разум все тревожится,

   Стучит в груди ретивое,

   Восхода новой зорюшки

   Ужель нам не видать?..

   Как правды верный труженик,

   Как мой единомышленник,

   Как зла заклятый враг, -

   Ты все поймешь, Модестушко...

   Прости, мой друг единственный,

   Прости, душа правдивая,

   Прости, мой старший брат.

  

   В 1901 году Писарев тяжело заболел. Эта болезнь несколько лет спустя свела его в могилу. Денег на лечение у него не было, так как Дирекция императорских театров, невзлюбившая Писарева, еще за несколько лет до того без всякого основания вдвое сократила его жалованье. О его тяжелом положении заговорила пресса, сравнивая больного, лишенного сил актера с "ослепшим художником", с "потерявшим голос певцом". Актеры Александрийского театра устроили спектакль "в пользу больного товарища".

   Писарев умер 30 сентября 1905 года. На лентах погребальных венков стояли имена крупнейших актеров, имена его учеников и любивших его зрителей. Тут были и живые цветы от В. Ф. Комиссаржевской.

   На похоронах господствовало необычное настроение. "Многие из нас в эту минуту поняли, - рассказывает очевидец, - что мы хороним не просто выдающегося актера, но замечательного человека, верного рыцаря, без страха и упрека служившего русскому искусству". В этом искусстве, как писал Писарев в письме, хранящемся в Бахрушинском музее, он сам особенно ценил "правду изображения, исполненного простоты и искренности, при беззаветной любви к своему народу".

  

   Впервые опубликовано отдельным изданием: "Модест Иванович Писарев", М.-Л., "Искусство", 1949.