Муравьев-Апостол Сергей Иванович - Н. Эйдельман. К биографии Сергея Ивановича Муравьева-Апостола

    

  

  

  

   Жизнь С.И. Муравьева-Апостола сравнительно мало изучена [1]. Причины тому - ранняя гибель одного из вождей декабризма, уничтожение многих связанных с ним документов накануне и во время восстания; наконец, сдержанность, порою скупость внешних проявлений богатой натуры революционера.

   В данной работе использованы новые документы, которые в совокупности представляют интерес для понимания некоторых сторон биографии руководителя южного восстания.

   С.И. Муравьев-Апостол родился в Петербурге 28 сентября (9 октября) 1796 г. Он был четвертым ребенком в семье литератора и государственного деятеля Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола [2]. Во время царствования Павла I И.М. Муравьев был посланником в Гамбурге, Копенгагене, а в 1800-1801 гг. находился в Петербурге в Коллегии иностранных дел.

   Для истории формирования политических представлений у юных Муравьевых-Апостолов интересен до сих пор неясный вопрос о степени участия их отца в заговоре 11 марта 1801 г., - тем более что с этим обстоятельством, очевидно, была связана длительная опала И.М. Муравьева-Апостола - главное событие в общественном и имущественном статусе семьи в течение многих лет.

   В 1800 г. покровителем И.М. Муравьева [3] был его непосредственный начальник, вице-канцлер Никита Петрович Панин. Муравьев, несомненно, разделял многие его воззрения и в письме С.Р. Воронцову в Лондон от 16 февраля 1801 г., написанном симпатическими чернилами, с горечью сообщал об отставке и опале "г-на Панина, верного правилам чести и здравой политики". "Я сам расстроен, - признавался И.М. Муравьев, - лишившись единственного человека, который привязывал меня к службе. Я некоторым образом лишился способности размышлять и потому неудивительно, что не умею выражаться" [4]. Как известно, Н.П. Панин был одним из первых организаторов заговора, направленного к свержению Павла, но высылка из столицы прекратила его конспиративную деятельность.

   Восшествие на престол Александра I отец декабристов встречает восторженно, не забывая при описании различных послаблений и наград в первые месяцы нового царствования, радостно отметить возвращение и возвышение Панина [5]. Однако летом 1801 г., находясь в Вене и Берлине с почетной миссией - передать тамошним дворам послания Александра и его матери - И.М. Муравьев-Апостол считает долгом предупредить своего покровителя о грозящей ему опасности. 23 августа 1801 г. в посланном с верной оказией письме из Вены И.М. Муравьев-Апостол обращался к Панину:

   "Я знаю Вас, Вы способны противиться урагану, ненастью. Но способны ли Вы перенести низкие интриги? Сильный безупречной совестью, целиком преданный делу, верный подданный и пламенный радетель за благо отечества, Вы всегда пойдете прямо к цели, с поднятой головой, пренебрегая или презирая те маленькие предосторожности, без которых невозможно долго шагать по скользкому паркету царских дворцов".

   В ответ на упреки каких-то врагов, что он - "преданная Панину душа", Муравьев отвечает: "Я не сержусь на это определение, но они добавляют, что я Ваше создание, и это меня сердит, так как я не являюсь чьим-либо созданием, кроме создателя" [6].

   Письмо это, неплохо иллюстрирующее характер отношений двух государственных деятелей, открывает также и часть тех рассуждений (двор, интриги, совесть), которые, вероятно, с раннего детства слышали дети И.М. Муравьева-Апостола. Как известно, предостережения подчиненного не помогли Панину: осенью 1801 г. он должен был выйти в отставку, а вскоре фактически взят под надзор, лишен права въезда в столицы и подвергся опале, длившейся 36 лет, до самой смерти Панина. Вопрос о причинах такой ненависти Александра I к вчерашнему приближенному во многом еще не ясен. Очевидно, сыграло роль не только предательство С.Р. Воронцова, представившего царю откровенные письма Паниных, но и особая роль Н.П. Панина в заговоре против Павла и его идеи ограничения самодержавия [7].

   Вскоре после этого стала явно проявляться царская немилость и к И.М. Муравьеву-Апостолу: в 1802 г. он отправлен послом в Испанию, что было несомненным понижением по сравнению с его высокой петербургской должностью, а в 1805 г. по возвращении в Россию, вынужден подать в отставку. Связь этой опалы со свержением Н.П. Панина кажется логичной. Данный эпизод тем интереснее, что о нем сохранились отзывы и старшего сына дипломата, и Александра Сергеевича Пушкина. Много лет спустя за престарелым Матвеем Ивановичем Муравьевым-Апостолом будет записано: "Когда составлялся заговор, Иван Матвеевич тоже получил было от кого-то из заговорщиков приглашение принять в нем участие и отказался; потом участники заговора сумели восстановить Александра I против Ивана Матвеевича, который позже никогда не пользовался его милостью" [8].

   Важно, что в таком виде этот эпизод, очевидно, отложился в сознании детей опального: неблагодарность императора из подробности семейной легко перерастала в черту политическую, связанную со многими важнейшими обстоятельствами ("властитель слабый и лукавый", "к противочувствиям привычен").

   Осенью 1834 г. Пушкин сделал запись, вошедшую в его "Table-talk" и ввиду ее характера полностью опубликованную лишь в 1881 г.

   "Дмитриев предлагал имп. Александру Муравьева в сенаторы. Царь отказал начисто, и помолчав, объяснил на то причину. Он был в заговоре Палена. Пален заставил Муравьева писать конституцию, - а между тем произошло дело 11 марта.

   Муравьев хвастался впоследствии времени, что он будто бы не иначе соглашался на революцию, как с тем, чтобы наследник подписал хартию. Вздор! - План был начертан Рибасом и Паниным. Первый отстал раскаясь и будучи осыпан милостями Павла.- Падение Панина произошло от того, что он сказал, что все произошло по его плану. Слова сии были доведены до государыни Марии Федоровны - и Панин был удален. (Слышал от Дмитриева.)" [9]

   Эта запись до сих пор отчасти таинственна. Очевидно, современникам нелегко было доискаться истины, даже такому важному человеку, как поэт Иван Иванович Дмитриев, при Павле обер-прокурор Сената, при Александре I - министр юстиции. Его память, к которой нередко обращался Пушкин, занимаясь потаенной русской историей, была точна. Начало эпизода до слова "вздор", кажется, довольно верное воспроизведение разговора с царем, происходившего скорее всего между 1810 и 1812 гг. Именно в это время министр юстиции много занимался составом Сената [10]; позже царь уехал на войну, Дмитриев попал в немилость, в 1814 г. попросился в отставку и почти безвыездно жил в Москве. Итак, Александру донесли, что Муравьев "хвастался". "Вздор!" Эта оценка скорее всего принадлежит Дмитриеву, потому что пушкинское пояснение "слышал от Дмитриева" относится ко всему эпизоду. "Вздор", говорит Дмитриев и, вероятно, соглашается Пушкин. Дмитриев и Пушкин знают, что царь говорит вздор, потому что план заговора (регентство, конституция) принадлежит Панину и Рибасу.

   Насчет адмирала Рибаса точно известно, что он был одним из первых заговорщиков, но умер еще в декабре 1800 г. Непонятно только, когда он успел раскаяться? Впрочем, Дмитриев мог знать и нечто нам неведомое. Однако смысл воспоминания Дмитриева в том, что не Пален с Муравьевым, а Панин все придумал. Но ведь И.М. Муравьев-Апостол был заодно именно с Паниным, "преданная Панину душа". Естественно было бы услышать царское негодование по поводу сговора "Панин-Муравьев"... Но Дмитриев настаивает: Вздор! - не Пален-Муравьев, а Панин-Рибас. Других сведений, отвергающих или дополняющих это воспоминание, нет.

   Возможно, все-таки Иван Муравьев в конце 1800 и начале 1801 г. работал с другим лидером заговора, Паленом (кстати, у Палена была, несомненно, тоже идея - ввести "хартию").

   В пушкинской записи угадываются два разговора Дмитриева с Муравьевым-Апостолом: во время первого Дмитриев ходатайствует, царь отказывает. Дмитриев сообщает об отказе Ивану Муравьеву, тот объясняет события по-своему. Важной параллелью к этим сведениям служит известное письмо-исповедь И.М. Муравьева-Апостола Г.Р. Державину от 10 сентября 1814 г. [11], где между прочим находились известные строки:

   "Я родился с пламенной любовию к отечеству; воспитание еще возвысило во мне сие благородное чувство, единое достойное быть страстию души сильной; и 44 года не уменьшило его ни на одну искру: как в двадцать лет я был, так точно и теперь готов, как Курций, броситься в пропасть, как Фабий обречь себя на смерть; но отечество не призывает меня; итак, безвестность, скромные семейственные добродетели - вот удел мой. Я и в нем не вовсе буду бесполезным отечеству: выращу детей, достойных быть русскими, достойных умереть за Россию.- Благодарю Всевышнего! Как золото в горниле, так душа моя очистилась несчастием: прежде могло ослеплять меня честолюбие, теперь же любовь моя к отечеству чем бескорыстнее, тем чище; пылает - не ожидая ни наград, ни даже признательности".

   Сказанное, недосказанное, даже не высказанное в этом письме, самый стиль его (Державин подчеркнуто писал по-русски, Иван Матвеевич так же и отвечал) позволяют кое-что угадать и понять. В приведенных и других строках послания мелькают образы: "Любимец счастья", признаки честолюбия, поприще, усыпанное цветами, - и так до 35 лет. Затем - крушение и муки; муки жестокие - восемь лет "раны сердца" не закрывались и, кажется, - к 1814 г. еще не совсем закрылись. Что же случилось? "Великое училище злополучия", "тернии", "гнусная клевета", "царская несправедливая рука", "несправедливое обо мне заключение".

   Очевидно, Иван Матвеевич незадолго перед тем объяснялся с И. И. Дмитриевым насчет Сената и царской немилости, а теперь страдает из-за клеветы, - будто он писал конституцию под нажимом Палена и хвастался, что не принимал 11 марта "без хартии"... Но, видимо, дело не только в этом. В письме четырежды говорится о честолюбии ("излишнем самолюбии"). Почему-то оно названо даже "ненавистным призраком": раньше, как можно понять, оно столь было сильным у Ивана Матвеевича, что "ослепляло", рождало сны вместо ощущения жизни и радости бытия. Создается впечатление, что не только клеветников, но и себя винит автор письма: та клевета как-то даже вытекает из его честолюбия: "отечество не звало", но он сам что-то предлагал отечеству! Кажется, И.М. Муравьев когда-то проявил чрезмерное усердие, полагая, что это полезно для отечества, надеясь на "награду и признательность", и это усердие могло быть истолковано как исключительное стремление к собственной карьере. 1800-1801 гг., конец павловского царствования, дружба с Паниным, предложения заговорщиков - вот тогда, очевидно, и было проявлено это усердие, позже криво истолкованное, поднесенное царю определенным образом.

   Таинственность эпизода, его характерность для политической атмосферы начала века, понятный интерес к нему видных деятелей литературы и общественной мысли - все это не позволяет недооценивать данную цепь событий в формировании мыслей и чувств у детей оскорбленного И.М. Муравьева-Апостола, "достойных умереть за Россию".

  

  

   Еще находясь в Испании, И.М. Муравьев-Апостол отправил жену со всеми детьми в Париж, имея в виду прежде всего помещение сыновей в одно из лучших учебных заведений - пансион Хикса. Сохранился целый комплекс писем матери декабристов Анны Семеновны Муравьевой-Апостол к мужу Ивану Матвеевичу - из Парижа в Россию [12].

   Большая семья, мать и семеро детей (от родившегося здесь Ипполита до невесты Елизаветы), проводит во Франции более пяти лет, не прерываемых даже войной России с Наполеоном в 1805-1807 гг. Последнее обстоятельство, очевидно, вызвало в начале 1806 г. упреки из России. В письме от 11 апреля 1806 г. А.С. Муравьева-Апостол пересказывает мужу соображения близкой родственницы Е.Ф. Муравьевой (матери декабристов Никиты и Александра Муравьевых), которая находит, что "в Москве учат не хуже и что все могут поверить, будто Иван Матвеевич не желает возвращения семьи". Анна Семеновна сетует на судьбу, напоминая, что она в Париже "не по своей воле", что у нее большие долги, заботы по обучению детей и лечению больных ног сына Матвея (л. 6).

   По сохранившимся воспоминаниям Олениных и Капнистов известно, что и в годы разрыва Франции с Россией Анна Семеновна и ее дети держались гордо и достойно. Сергей в пансионе давал отпор попыткам "ущемления" России. Сам Наполеон, кажется, лично знал А.С. Муравьеву-Апостол и относился к ней с большим уважением.

   Письма периода 1805-1807 гг. редки и скупы. Очевидно, часть переписки пропала из-за войны. Писать следовало с большой осмотрительностью, совершенно не упоминая о политике и т.п. (только после заключения Тильзитского мира отношения с Россией делаются живее и регулярнее). В письме от 10 августа 1806 г. (л. 10) А.С. Муравьева-Апостол извещает мужа: "Сегодня большой день. Мальчики возвращаются в пансион" (очевидно, после каникул). Затем следует самое раннее из сохранившихся писем Сергея и Матвея Муравьевых. Тринадцатилетний Матвей: "Дорогой папа, сегодня я возвращаюсь. Я очень огорчен тем, что не получил награды, но я надеюсь, что награда будет возвращена в течение этого полугодия. Мама давала обед моему профессору, который обещал ей хорошенько за мною смотреть".

   Десятилетний Сергей: "Дорогой папа, я обнимаю тебя [13] от глубины души. Я бы хотел иметь маленькое письмецо от тебя [14]. Ты мне еще никогда не писал. В этом году я иду на третий курс ("en troisieme") вместе с братом. Я обещаю тебе хорошо работать. До свидания, дорогой папа, я тебя обнимаю от всего сердца".

   Таким образом, младший тремя годами Сергей по успехам догнал старшего брата.

   Позже мать, регулярно сообщая об успехах и неудачах детей, постоянно напоминает рассеянному отцу о том, что письмо, адресованное мальчикам, "не повредит". Как видно, в пансионе Хикса (вызывавшем в ту пору недоброжелательство наполеоновских властей и стремление подчинить заведение государственному контролю) весьма ценили пребывание двух знатных русских учеников как со стороны финансовой [15], так и для репутации заведения.

   10 января 1808 г. Анна Семеновна сообщает, что "господин Хикс приходил со всеми своими помощниками поздравлять ее с новым годом. Он принес подарки всем, включая Ипполита, а затем пригласил двух мальчиков с собою на обед и в оперу и доставил их обратно в своем экипаже" (л. 14). В этом же письме сообщается о появлении в Париже русского общества, посольства.

   Позже, 29 сентября 1808 г., она заметит: "Русских прибывает так много, что, я боюсь, вскоре Париж будет более русским, чем французским".

   "Поздравляю тебя, мой друг, - пишет А.С. Муравьева, - с двумя взрослыми дочерьми; Катерина больше Элизы, а та выше матери; только Матвей не растет совсем, Катерина на голову выше его. Сережа тоже большой. Матвей начал работать чуть лучше [...]. Они начали учиться по-русски: один секретарь дает им уроки, они от этого в восторге" (л. 15).

   Строки почти символические для истории образования и умонастроения будущих революционеров; один на пятнадцатом, другой на двенадцатом году начинают систематически учиться родному языку, но притом как характерен их восторг по этому поводу! Позже мать не раз возвращается к этой теме. 5 февраля 1808 г.: "У меня для тебя только одна хорошая новость, что Сережа работает очень хорошо в течение последнего месяца, его профессора очень довольны им, оба занимаются по-русски; граф Толстой [16] разрешил одному из своих секретарей, в пансионе, трижды в неделю давать им уроки. Они от этого в восторге".

   Из письма старшей дочери Елизаветы (Элизы) к отцу мы узнаем о круге их знакомых в Париже: Муравьевы бывают у Лагарпов, принца Ольденбургского, епископа Любекского, князя Меншикова, канцлера Румянцева. Сменивший Толстого посол князь Куракин сам наносит им визит.

   Элиза уверена, что отец в Киеве видится со старым другом семьи М.И. Кутузовым, "чьи дочери мои друзья, особенно младшая, Доротея". Сестра сообщает о братьях: "У Матвея и Сергея все в порядке. Я тебе говорила, что их сравнивают в пансионе с Кастором и Поллуксом, так как, пока один в небесах, другой - в аду, то есть пока один успевает в учении, другой ничего не делает, и так длится почти все пятнадцать дней, пока они не меняются местами. Вообще же оба становятся все более любезными. Матвей уже сложившийся мужчина, Сергей идет по стопам своего достойного брата. Об Ипполите ничего не могу сказать, кроме того, что он нас несколько раз сильно беспокоил" (л. 17).

   В эту пору мать уже размышляет о будущем своих сыновей. 25 февраля 1808 г.: "Еще два года, и их учение закончится. Я говорю тебе, что у Сергея глубокий ум и я верю, что он сделает нечто великое в науке. Матвей начинает хорошо работать, но он не имеет способностей своего брата. Возможно, они разовьются позднее" (л. 20).

   В письме без даты, но относящемся к этому же времени, находится интересный "портрет" Сергея, нарисованный матерью: "Прошлую неделю твой маленький Сергей был третьим в классе по французскому чистописанию, по риторике - наравне с мальчиками, которым всем почти 16 или 17 лет, а преподаватель математики очень доволен Сергеем, и сказал мне, что у него хорошая голова. Подумать только, что ему нет и 13 лет! Нужно тебе сказать, что он много работает, много больше, чем Матвей [...] Он очень любит читать, и охотнее проведет целый день за книгой, чем пойдет прогуляться: и притом он такое дитя, что иногда проводит время со своими маленькими сестрами, играет в куклы и шьет им одежду. В самом деле, он необыкновенный" (л. 87).

   6 мая 1808 г. в Россию сообщается о примечательном разговоре:

   "Господин Бетанкур [17] здесь, мы много говорим о нашей стране, и он мне советует направить мальчиков в математику; он меня заверял, что опытных русских инженеров очень мало, и поскольку Сергей так силен в математике - ему следовало бы более пансиона окончить политехническую школу. На все это надо еще лет пять, но полученное в результате высшее техническое образование было бы благом и для него и для отечества. Что же касается Матвея, то математика может сделать его артиллерийским офицером. Настоящее математическое образование можно получить только здесь; в России - труднее, или, говоря яснее, - невозможно" (л. 35).

   Как известно, эти планы не сбылись. Традиция, дух времени сулили обоим мальчикам военную службу. Международная обстановка была неустойчивой для длительного обучения во Франции. Хотя престиж точных наук возрастал, но на первом плане оставались политика, литература, науки общественные.

   Вскоре, в письме от 30 сентября 1808 г., Анна Семеновна высказывает иные соображения о карьере сыновей; сетует, что у нее нет средств выехать из Парижа: "все едут в Эрфурт [18] [...]. Мне кажется, что я нашла бы способ поговорить с императором и уладить дела наших детей" (л. 46).

   Постепенно зреет мысль о необходимости вернуться на родину. Письма Анны Семеновны мужу полны жалобами на нехватку средств: парижская жизнь обходится семье в среднем в 20 000 ливров в год (8000-9000 руб., в зависимости от курса), однако долги не позволяют думать о немедленном выезде на родину. К Ивану Матвеевичу несутся просьбы продать часть земель.

   29 ноября 1808 г. Анна Семеновна восклицает: "Ради бога, вытащи нас из этой парижской пучины. Я ничего другого не желаю на свете". Постепенные приготовления к отъезду мать держит в тайне от сыновей: "Я боюсь, что они перестанут совсем трудиться, в то время как сейчас они убеждены, что пробудут здесь еще два года" (письмо от 27 февраля 1809 г., л. 71 об.).

   Наконец, многочисленные долги заплачены и 21 июня 1809 г. в Россию сообщается: "Я отправляюсь завтра" (л. 75). Следующие письма с дороги наполнены колоритными подробностями о медленном движении большой семьи в дилижансе, затем на двух экипажах с прибавлением к ним в Берлине "une britchka". Летний путь 1809 г. по Германии лежал меж двух воюющих армий, французской и австрийской: 14 июля 1809 г. из Берлина, где была сделана длительная остановка, Анна Семеновна сообщала мужу: "Я даже была задержана на бивуаке, но к счастью это были французы. Мой страх, однако, невозможно описать, когда появились гусары [...] с вопросом, кто мы такие, в 10 часов вечера, в темном лесу; ты можешь вообразить, что потребовалось немало смелости и твердости, имея семь детей, в том числе двух взрослых дочерей" (л. 78).

   После 8-летнего перерыва Анна Семеновна с детьми оказывается на родине. Именно в это время, на границе (как рассказал много десятилетий спустя Матвей Муравьев-Апостол) "оба брата Муравьева кинулись обнимать сторожевого казака" [19]. Как близок этот поступок к "восторгу" мальчиков, начавших в Париже изучать русский язык. Именно тогда мать и сообщила впервые детям: "В России вы найдете рабов".

   Осенью 1809 г. семья находилась в имении Бакумовке Полтавской губернии. 7 января 1810 г. Анна Семеновна пишет мужу уже из Москвы, на квартире Катерины Федоровны Муравьевой, "на Большой Никитской улице, в приходе Георгия на Всполье, N 237, в доме бывшем княгини Дашковой" (л. 90).

   В конце февраля семья в Петербурге, старшая дочь Елизавета выходит за графа Ф.П. Ожаровского. Анна Семеновна собирается надолго поселиться в провинции для восстановления запущенного хозяйства и 28 февраля 1810 г. пишет (Ожаровскому): "Мой муж останется в Москве со своими сыновьями, это для них необходимо" (л. 92 об.).

   В Москве мать внезапно умирает, 14-летний Сергей и 17-летний Матвей вскоре поступают на военную службу.

  

  

   Внезапная смерть матери (1810), а затем старшей дочери Е.И. Ожаровской (1814) ограничивает комплекс сохранившейся семейной переписки, так как за исключением некоторых случайных материалов, выявленных Л.А. Медведской, архив отца декабристов за период после 1814 г. в основном неизвестен.

   Несколько писем Сергея и Матвея Муравьевых-Апостолов пришли с театра военных действий против Наполеона. Лишения, переносимые в походе, усугубляются отсутствием денег - обычная ситуация в семье расточительного Ивана Матвеевича. 27 августа 1813 г. Сергей Иванович сообщает из Петервальсдау Ожаровским: "Я живу вместе с братом, и поскольку мы в сходном положении, то есть без единого су, мы философствуем каждый на свой лад, поглощая довольно тощий обед [...]. Когда граф Адам [Ожаровский] был здесь, я обедал у него, но увы, он убыл, и его обеды вместе с ним". Матвей в приписке поясняет, что "философия с успехом заменяет пищу".

   Оправляющийся от раны Матвей в письме из Готы от 21 октября 1813 г. сообщает о закончившейся только что битве при Лейпциге: "Сергей дрался там со своим батальоном, и такого еще не видал, но остался цел и невредим, хотя с полудня до ночи четвертого октября находился под обстрелом, и даже старые воины говорят, что не припомнят подобного огня". Письмо заканчивается описанием "прекрасной Готы" и предвкушением бала, который дает город. "Впереди движение к Рейну и сладостное возвращение" [21].

   Сложное умонастроение 18-летнего Сергея Муравьева, вернувшегося с войны, передает его письмо Ф.П. Ожаровскому при известии о смерти сестры Елизаветы: "Мой дорогой Франсуа, ужасная новость, которую я узнал тотчас по прибытии в Москву, в момент, когда я должен быть особенно счастлив, как раз тогда, когда я должен был ее увидеть [...]. Она была более чем сестра для нас. Только религия может несколько облегчить нашу печаль". Конец письма свидетельствует о сильных религиозных чувствах, свойственных декабристу и позже своеобразно сплавившихся с революционным воззрением (это проявилось, в частности, в знаменитом "Катехизисе" С.И. Муравьева, читанном восставшему Черниговскому полку).

   В 1815-1820 гг. С.И. Муравьев-Апостол находится в Петербурге, в 1821-1826 гг.- на юге. Его отец с новой семьей с 1817 по 1824 г. почти безвыездно живет в имении Хомутец Полтавской губернии (позже там поселятся и Матвей Муравьев-Апостол).

   В архиве Ожаровских сохранилось любопытное письмо декабриста Ф.П. Ожаровскому от 8 января 1818 г.: здесь представлена внешняя сторона жизни Сергея Ивановича в период его активной деятельности в первых декабристских обществах. Описывается пребывание гвардии в Москве, - "долгие дни, оживляемые лишь свадьбами; Каблуков женился на Завадовской, Обресков на Шереметевой, конногвардеец Сергей Голицын на юной графине Морковей и 300 000 рублях впридачу [...]. Но Вы не думайте, что я собираюсь под ярмо Гименея; по Вашему совету - жду самую прекрасную, самую умную и любезную москвичку, хотя соблазн велик [...]. И тогда, когда найду, я оставлю службу императорскую, чтобы посвятить себя ей - и стать философом [...] Никита здесь и чувствует себя хорошо; Ипполит более учен, чем Аристотель и Платон, и очень важничает" [22].

   За шутливой оболочкой письма скрываются серьезные размышления Сергея Муравьева, по-видимому, не считавшего возможным посвятить себя личной жизни после вступления в тайное общество, но часто мечтавшего о выходе в отставку и, по свидетельству брата, незадолго перед тем желавшего "оставить на время службу и ехать за границу слушать лекции в университете, на что отец не дал своего согласия" [23].

   Некоторые новые сведения, касающиеся важного для биографии декабриста периода, обнаруживаются в обширном архиве Капнистов, друзей и полтавских соседей Муравьевых-Апостолов [24]. Несколько писем самого С.И. Муравьева-Апостола Капнистам были в свое время опубликованы И.Ф. Павловским [25]. Сверка публикации с подлинниками, хранящимися в ГНБ АН Украины, открыла некоторые подробности. Так, в письме от 24 апреля 1824 г. следует читать: "Любезнейший Семен Васильевич, после нечаянной, а для меня весьма приятной встречи нашей в Хомутце, возвратясь в Каменку, нашел я там Н.Н. больного и брата вашего Алексея Васильевича - мы провели там вместе день и после опять сошлись в Киеве, куда я приехал на несколько часов". Верное прочтение выделенных нами инициалов Н.Н., вместо П.Н. (у Павловского) [26] открывает имя одного из "каменских" - очевидно, Николая Николаевича Раевского-старшего, что сразу оживляет приведенные строки [27].

   Большая часть сведений о декабристе из архива Капнистов носит косвенный характер, дополняя известные материалы о своеобразном культурном гнезде Муравьевых-Капнистов на Полтавщине, вводя скорее в мир "отцов", нежели сыновей, и позволяя восстановить некоторые подробности литературных и политических дискуссий, в которых участвовали и декабристы, понять степень взаимовлияния и отталкивания двух поколений.

   Из писем и записок И.М. Муравьева-Апостола семье Капнистов открывается широта культурных интересов опального государственного деятеля и его семьи, постоянные его мысли о недостатках "российского просвещения": "Невежество! - восклицает Иван Матвеевич. - Ей богу стыдно! Я думаю, и поляки лучше нас учатся. Мы все еще татары" [28].

   Поощряя В.В. Капниста к новым сочинениям, отец декабристов не скрывает своей особой ("нейтральной", но ближе к "архаистам") позиции в литературных спорах тех лет: "Продолжайте! Докажите петропавловским умникам, что за 1500 верст от них можно заниматься Омером [29], а еще того лучше, что можно спорить, не бранясь. Посмотрите, как в Питере заступаются за Карамзина - чуть не по матушке..." [30].

   В другом письме, отдавая на суд соседу свое "Путешествие по Тавриде" (1823), Иван Матвеевич замечает: "Аристархов наших я до того презираю, что почел бы обидою себе, если бы им вздумалось меня хвалить" [31]. Кумиры его - Державин и другие писатели старшего поколения, имя Пушкина в переписке не встречается. "Байрона я давно имею, - пишет И.М. Муравьев-Апостол, - надивиться не могу, как с прекрасным вашим вкусом вы можете находить прекрасного поэта в сумасбродном человеке, в произведениях коего я не видал до сих пор ни начала, ни конца, ни даже намерения, а того менее моральной цели, кроме той разве, чтобы представить в возможной эстетической красоте арнаута и разбойника. Впрочем, этот вкус поветрие: у нас промышляет им Жуковский и товарищи" [32].

   Интерес Муравьевых-декабристов к серьезным литературным проблемам, частые наезды их на Полтавщину - все это делало высказанные отцом мысли весьма злободневными, полемическими.

   Позиция старшего поколения полтавских вольнодумцев была, как известно, противоречива. Оспаривая многие воззрения "детей", они в то же время пользовались уважением и вниманием прогрессивной молодежи. Известно желание декабристов видеть И.М. Муравьева-Апостола в составе временного правления после победы революции. Сохранился присланный Ивану Матвеевичу от издателей, Рылеева и А. Бестужева, том "Полярной звезды".

   Прямые упоминания о сыновьях-декабристах, понятно, становятся особенно частыми в письмах отца после 1820 г., когда семеновская история вызвала перевод С.И. Муравьева-Апостола на Украину и закрепила пребывание там его старшего брата.

   Весть о семеновской истории взбудоражила обитателей Хомутца - И.М. Мураьева-Апостола, его вторую жену П.В. Грушецкую [33] и детей от второго брака.

   1 декабря (1820 г.) И.М. Муравьев-Апостол пишет В.В. Капнисту: "Чувствительно Вам благодарен, любезный сосед, за принимаемое Вами участие в моих беспокойствах о Сереже; и не менее того благодарен и любезному Семену Васильевичу [34], которому прошу о том сказать. Письма его к Вам от 11-го числа, а я вчера получил от 16-го (ноября) от возвратившегося уже из Ревеля Сережи, который в восхищении от эстляндских красавиц, пишет, что его носили на руках, давали ему званый обед у губернатора, бал великолепный, - не знаю где, и вот все тут. О приказе, распечатанном в Петербурге по 16-е число ни слова [35], я тут ничего не понимаю [...]. Впрочем, Вы можете быть уверены, что тут не умолчание, и что Сережа бы написал с буквальной точностью, если бы что было" [36].

   Пересказ несохранившегося письма С.И. Муравьева-Апостола из Ревеля (куда переводились некоторые роты старого Семеновского полка) воспроизводит атмосферу общественного сочувствия пострадавшим семеновцам; понятно, званый обед у губернатора и "ношение на руках" опальных офицеров было формой оппозиции, общественного вызова против аракчеевской расправы над семеновцами. Подобный же характер оппозиции, пусть весьма умеренной, имеет другой документ, относящийся к семеновской истории и сохранившийся в архиве Капнистов.

   В письме без даты, но, несомненно, относящемся к концу 1820 - началу 1821 г., И.М. Муравьев-Апостол пишет В.В. Капнисту: "Между тем как Вы, дорогой сосед мой, любите меня и Сережу моего, то я уверен, что порадуетесь со мною вместе о том, что получил о нем. Я посылаю к Вам копию письма А. Мейендорфа к мадемуазель Малфузовой" [37]. А. Мейендорф - вероятно, Александр Казимирович (1790-1865), в будущем экономист, писатель; Малфузова - близкая знакомая семьи Муравьевых-Апостолов. Упомянутое письмо с описанием семеновской истории сохранилось [38].

   "Петербург. 30 ноября [1820].

   Вчера я получил Ваше письмо от 12 ноября и спешу ответить. Я, как никто, понимаю ту тревогу, которую должна была вызвать у Вас новость о Семеновском полку, но к тому моменту, когда Вы получите это письмо, у Вас не будет оснований для беспокойства. Вы, конечно, точно и детально извещены об этом событии, важном не столько самом по себе, сколько тем, что было сделано для подавления этого бунта. Господин Серж [39] в этих обстоятельствах не изменил себе, напротив, они помогли ему обнаружить прекрасный характер и показать, как благородно он мыслит и действует. Во время кризиса он удержал своим влиянием всю роту, готовую восстать. Он ночевал у своих гренадеров и сумел их успокоить. Это было всего через несколько часов после того, как волнение охватило его солдат, которые относились к нему с предельным уважением в течение всего кризиса.

   В крепости Сергей первый присоединился к своей роте. Это будет учтено военным судом и еще более увеличит то уважение, которое все время испытывали к нему его начальники и товарищи. Вам известен, конечно, приказ императора. Будущее Сергея не может Вас беспокоить. Могу Вам сказать уверенно, что в обществе отдают должное твердому, разумному и уверенному поведению Сергея. О нем говорят только с большим уважением; даже те, которые знают его лишь понаслышке, бесконечно сожалеют, что гвардия потеряла одного из своих лучших офицеров, который в этой ситуации сделался еще более достойным всеобщего уважения. Я очень рад, что могу правдиво передать Вам мнение о Сергее всех тех, кто его знает. Это мнение не может быть безразлично его уважаемым родителям и оно, напротив, должно полностью успокоить их в этом отношении".

   Письмо А. Мейендорфа к Малфузовой не обогащает какими-то принципиально новыми фактами историю возмущения семеновцев и биографию декабриста-семеновца. Умеренные воззрения автора очевидны - он склонен даже преувеличить стремление офицера остановить, сдержать солдат (игнорируя то обстоятельство, что часть командиров во многом разделяла чувства рядовых). Однако приведенный документ ценен как еще одно свидетельство современника событий и как дополнительная иллюстрация сильнейшего, очень широкого общественного сочувствия к семеновцам.

   В письмах, начиная с 1821 г., И.М. МуравьевАпостол и его родственники часто упоминают о посещениях Сергея Ивановича. К сожалению, послания, отправлявшиеся с нарочным из Хомутца в соседнюю Обуховку, не имеют, как правило, даты (или указано только число без года и месяца). Подробный анализ, который уточнит датировку писем, выявит также итинерарий С. И. Муравьева-Апостола, даты его путешествий из Василькова в Хомутец и обратно, что, понятно, небезразлично для истории Южного общества.

   Первое появление С.И. Муравьева-Апостола в Хомутце после семеновской истории, очевидно, произошло 30 января 1821 г.: 2 февраля И.М. Муравьев-Апостол пишет В.В. Капнисту: "Вы получили известие от Семена Васильевича, а Сережа мой сам о себе привез третьего дня в ночь. На днях Вам его представлю" [40].

   В другом письме ("6 числа" неизвестного месяца, но по содержанию, несомненно, 1823 г.) И.М. Муравьев-Апостол сообщает: "Часа через три я буду богат сто-личными [так!] известиями; Сережа мой приехал, но я еще не видел его - прикатив до света, когда все еще спало, он отправился высыпать все ночи, которые вытрясла из него перекладная" [41].

   В 1824 или 1825 г. находящийся в Хомутце Матвей Муравьев-Апостол пишет Семену Капнисту: "Господин Лан [42] обещает быть в понедельник у Вас. Я постараюсь, любезный Семен Васильевич, но не обещаю - брат мой приехал на столь короткое время, что я уверен, что Вы сами на моем месте воспользовались таким коротким свиданием. Свидетельствуйте почтение мое Вашей матушке, препоручаю себя Вашей дружбе" [43].

  

  

   К сожалению, апогей политической деятельности С.И. Муравьева-Апостола, восстание Черниговского полка, не удается осветить сколько-нибудь существенными новыми документами. 3 января 1826 г. в сражении у деревни Ковалевки Черниговский полк был разбит правительственным отрядом. Тремя днями ранее приехавший к братьям и тут же присоединившийся к восстанию Ипполит Муравьев-Апостол гибнет, раненый Сергей и Матвей попадают в плен. Последнее, трагическое полугодие в жизни С.И. Муравьева-Апостола связано с некоторыми рассказами и легендами, анализ которых небесполезен.

   В 1862 г. в герценовском "Колоколе" в составе корреспонденции "Из Витебска до Ковна", присланной известным поляком, были опубликованы следующие строки:

   "Могилев. При названии этого города должно вспомнить русскому своего мученика Муравьева-Апостола: когда его, скованного, привели перед Остен-Сакеном, и когда Сакен стал бесноваться, вмешивая красные слова, то Муравьев потряс оковы от сдержанного волнения, плюнул на Сакена и повернулся к выходу" ("Из рассказа старого капитана, конвоировавшего Муравьева до Петербурга") [44].

   Эта история находит определенную параллель в рапорте из Могилева в Петербург начальника штаба 1-й армии генерал-адъютанта Толя. Сообщая о предварительном допросе С.И. Муравьева-Апостола, он между прочим пишет:

   "В разговоре с подполковником Сергеем Муравьевым усмотрел я большую закоснелость зла, ибо сделав ему вопросы: как Вы могли предпринять возмущение с горстью людей? Вы, которые по молодости вашей в службе не имели никакой военной славы, которая могла бы дать вес в глазах подчиненных ваших: как могли вы решиться на сие предприятие? Вы надеялись на содействие других полков, вероятно потому, что имели в оных сообщников: не в надежде ли вы были на какое-нибудь высшее по заслугам и чинам известное лицо, которое бы при общем возмущении должно бы было принять главное начальство? На все сии вопросы отвечал он, что готов дать истинный ответ на все то, что до него касается, но что до других лиц относится, того он никогда не обнаружит, и утверждал, что все возмущение Черниговского полка было им одним сделано, без предварительного на то приготовления. По мнению моему, надобно будет с большим терпением его спрашивать" [45].

   Сквозь штампованные обороты рапорта восстанавливается живой разговор - удивление важного генерала, как можно восставать, "не имея никакой военной славы, веса в глазах подчиненных"? Наверное, еще пренебрежительнее разговаривали с участником единственного в своей жизни сражения подпоручиком Бестужевым-Рюминым: он, "подобно Муравьеву, усовершенствованный закоснелый злодей, потому что посредством его имели сообщники свои сношения; и он по делам их был в беспрестанных разъездах; ему должны быть известны все изгибы и замыслы сего коварного общества" [46].

   Разговор был грубым, жестким, слово "злодей" несколько раз появляется в рапорте Толя; разумеется, начальник штаба не стеснялся и в разговоре, так же как главнокомандующий 1-й армии Остен-Сакен.

   В этом случае Сакен и Толь были крайне заинтересованы скрыть или преуменьшить в своих отчетах отпор, полученный от С.И. Муравьева-Апостола; вероятно, рассказ старого капитана передает, пусть и "сгущая краски", реальную обстановку допроса, резкого и раздражительного со стороны командующих, и гордых, достойных ответов С.И. Муравьева-Апостола, что видно даже по отчету Толя.

  

  

   С.И. Муравьев-Апостол был доставлен во дворец поздно ночью 20 января 1826 г. Разговоры заключенных с царем, как известно, не протоколировались. В свое время в Вольной печати Герцена появилась следующая версия о словах, сказанных в ту ночь. "При допросе императором Николаем, Сергей Муравьев так резко высказал тягостное положение России, что Николай протянул ему руку и предложил ему помилование, если он впредь ничего против него не предпримет. Сергей Муравьев отказался от всякого помилования, говоря, что он именно и восставал против произвола и потому никакой произвольной пощады не примет" [47].

   Другая редакция той же легенды записана в семье декабриста Ивашева со слов М.И. Муравьева-Апостола:

   "Во время допроса царем [...] Сергей Муравьев-Апостол стал бесстрашно говорить царю правду, описывая в сильных выражениях внутреннее положение России; Николай I, пораженный смелыми и искренними словами Муравьева, протянул ему руку, сказав:

   - Муравьев, забудем все; служи мне.

   Но Муравьев-Апостол, заложив руки за спину, не подал своей государю..." [48].

   Буквально такой сцены, очевидно, не было. Однако зерно истины, содержащейся в приведенных рассказах, открывается из сопоставления двух документов, принадлежащих один - допрашивающему, другой - допрашиваемому.

   Николай I: "Никита Муравьев был образец закоснелого злодея". Из продолжения этой записи видно, что царь спутал Муравьевых, подразумевая Сергея Муравьева-Апостола:

   "Одаренный необыкновенным умом, получивший отличное образование, но на заграничный лад, он был в своих мыслях дерзок и самонадеян до сумасшествия, но вместе скрытен и необыкновенно тверд. Тяжело раненный в голову, когда был взят с оружием в руках, его привезли закованного. Здесь сняли с него цепи и привели ко мне. Ослабленный от тяжелой раны и оков, он едва мог ходить. Знав его в Семеновском полку ловким офицером, я ему сказал, что мне тем тяжелее видеть старого товарища в таком горестном положении, что прежде его лично знал за офицера, которого покойный государь отличал, что теперь ему ясно должно быть, до какой степени он преступен, что - причиной несчастия многих невинных жертв, и увещал ничего не скрывать и не усугублять своей вины упорством. Он едва стоял; мы его посадили и начали допрашивать. С полной откровенностью он стал рассказывать весь план действий и связи свои. Когда он все высказал, я ему отвечал: - Объясните мне, Муравьев, как вы, человек умный, образованный, могли хоть одну секунду до того забыться, чтоб считать ваше намерение сбыточным, а не тем, что есть - преступным злодейским сумасбродством?

   Он поник голову, ничего не отвечал, но качал головой с видом, что чувствует истину, но поздно.

   Когда допрос кончился, Левашов и я, мы должны были его поднять и вести под руки" [49].

   Через пять дней после первого допроса, 25 января 1826 г. С.И. Муравьев-Апостол отправляет известное письмо царю, где между прочим ссылается на личное разрешение царя - непосредственно к нему обращаться, описывал тяжелое положение солдат и затем говорил о своем стремлении "употребить на пользу отечества дарованные мне небом способности; в особенности же если бы я мог рассчитывать на то, что я могу внушить сколько-нибудь доверия, я бы осмелился ходатайствовать перед вашим величеством об отправлении меня в одну из тех отдаленных и рискованных экспедиций, для которых ваша обширная империя представляет столько возможностей - либо на юг, к Каспийскому и Аральскому морю, либо к южной границе Сибири, еще столь мало исследованной, либо, наконец, в наши американские колонии. Какая бы задача ни была на меня возложена, по ревностному исполнению ее ваше величество убедитесь в том, что на мое слово можно положиться" [50].

   Из письма видно (в нем содержится формула "подтверждаю еще раз"), что во время допроса 20 января С.И. Муравьев-Апостол уже говорил о недовольстве армии своим положением. Очевидно, Николай I поддержал эту тему, верный тому методу мнимого согласия или полусогласия с доводами собеседника, который был употреблен при допросах Каховского или, позже, в разговоре с привезенным из Михайловского Пушкиным. По всей вероятности, царь, беседуя с Муравьевым-Апостолом о положении в армии, выражал нечто вроде сожаления о способных людях, направляющих свои таланты не за, а против власти, говорилось и о необходимости "объединения усилий", чем Муравьеву была дана определенная надежда.

   След этого обещания наблюдается даже в царском воспоминании ("Муравьев... одаренный необыкновенным умом... отличное образование") - и Муравьев, пожалуй, отзывается на эти царские слова, когда пишет "дарованные мне небом способности". Не стал бы он так наивно говорить о рискованных восточных экспедициях, если б ему не намекнули. Разрешение говорить о себе, намек на будущую "общую службу" - все это, умноженное в несколько раз слухами и воображением современников, дало легендарный итог: "Николай протянул ему руку и предложил ему помилование".

  

  

   В "Русской старине" в 1873 г. появился следующий рассказ, записанный отчасти со слов Матвея Муравьева-Апостола:

  &