Надеждин Николай Иванович - Европеизм и народность, в отношении к русской словесности

quot; (в смысле несчастной, безнадежной страсти), и бесчисленное множество других подобных. Часто слова одного корня, одного происхождения так разорваны употреблением, что одно из них слишком книжно, другое, напротив, слишком уж тривиально, например "обинуясь" и "обиняк": часто глагол терпится в гостиных, например "есть", а существительное ссылается в лакейскую, например "еда". Видите, какие противоречия, какой беспорядок! Я не говорю уже о целых фразах и оборотах, которые, подобно словам, здесь имеют одно, там совсем другое значение; так, например, когда светский образованный вельможа говорит с видом покровительства: "я считаю на вас", то ли это значит, что у купца, когда он, разглаживая бороду, говорит своему соседу по лавке: "нет-с! я считаю на вас!" Теперь вся эта лестница языков, сверху донизу, усеяна иностранными словами, которых относительное количество на каждой ступени находится в прямом содержании к возвышающейся последовательности этих ступеней. Так как иноземные слова лились к нам сверху, то они дошли до низа немногими, искаженными каплями, в виде самых курьезных сталактитов; зато подали повод к превращению своих собственных слов на щегольскую немецкую манеру: так простой народ толкует об "резонтах" и гордится своей "поведенцией"! Просим теперь все это разнообразие привести к единству; просим из такой дикой разноголосицы составить гармонический концерт!.. Мешать все вместе, выйдет уродство! Оставить как есть и каждую речь, каждый разговор вести порознь, опять невозможно; тогда уж не выйдет ровно ничего: литературная жизнь не сделает вперед ни шагу! Что ж делать? Надо переплавить все эти разнородные элементы и вылить из них один чистый, образованный, изящный разговор, которого не стыдились бы и книги; надо создать литературный язык, которым бы говорили и писали! Но как это сделать?..

   Язык, как всякое явление, имеет два составные элемента: вещество и образ, материю и форму. Материя состоит из слов, которые образуют речь; форма есть способ соединения этих слов для составления речи. Материю составляет лексикография, форму - синтаксис языка. Рассмотрим же русское слово с этих обеих точек зрения.

   В лексикографическом отношении, всего обыкновеннее у нас хвастаться богатством отечественного языка и с тем вместе на деле показывать совершенно противное, побираться нищенски по всем языкам мира, древним и новым, восточным и западным. С одной стороны, должно сознаться, что наше хвастовство не без основания. Русский язык действительно богат, богаче всех новых языков Европы. На иное понятие он может выставить до десяти синонимических слов, отличающихся друг от друга оттенками силы и выразительности, так что смысл понятия выражается целой гаммой звуков. Но это богатство хуже бедности; это богатство Тантала, который умирает с жажды и голода, стоя по горло в воде, окруженный прелестнейшими плодами! Отчего ж такое странное противоречие? Во-первых, это разнообразие подобнозначащих слов большей частию соответствует у нас разнообразию народных сословий и их разговора; так что в этой лестнице синонимов низшая ступень вязнет в тине простонародия, тогда как верхняя упирается в облака книжного, высокопарного языка. Так, например слово "дядька" очень низко, а подобнозначащее ему "пестун" слишком уж высоко; и мы, владея двумя чисторусскими словами, прибегаем к иностранному "гувернер", чтобы не показаться мещанами или педантами. Подобных примеров можно выставить тысячу. Большая часть наших слов, за введением иностранных, вовсе оставлена, вовсе вышла из употребления; как монета старого чекана, они не ходят, при всей их внутренней ценности. Таковы, например, все названия старинных должностей, все выражения обрядов, привычек и характеристических идей прежнего русского быта, заслоненного от нас веком Петра Великого: они имеют теперь минцкабинетную {Это слово образовано Надеждиным от немецкого: das MЭnzkabinett - нумизматический кабинет. - Ред.} важность, как сребро Ярославле, как деньга псковская! В-третьих - и это обстоятельство особенно важно, заслуживает особенного внимания - язык наш, при всем богатстве относительно выражения многих понятий, в рассуждении других действительно беден. Это нисколько не удивительно! Всякой язык идет наровне с понятиями говорящего им народа; в нем нет и не может быть слов для идей, вторых народ не имеет. Но каждый народ, пока он сомкнут в самом себе, пока еще не вошел в мировую школу взаимного обучения, каждый народ, живущий одним собою, естественно огранивается в своем умственном богатстве более или менее тесною сферою своего существования; его идеи не простираются за границы природы, его окружающей, не выходят из пределов, в которых движется жизнь его; он не имеет понятия ни о естественных предметах, лежащих вне его горизонта, ни о нравственных явлениях, чувствах, убеждениях, страстях, которые им самим еще не испытаны; не имеет понятия - не умеет и назвать их! Так, например, народ русский, затерявшийся во глубине северных пустынь, далеко от берегов моря, не имел понятия о морской силе; и вот почему в языке русском нет слова, которым бы можно было выразить "флот". Так человек русский, от природы беспечный и тяжелый, живущий всегда на авось, на удачу, не простирающийся в своих предположениях и расчетах дальше ближайшей минуты, соединяющий в себе восточный фатализм с северною ленью, не имеет понятия и не умеет выразить французское "chance" {удача (франц.). - Ред.}, развитое ныне в огромную практическую науку. Такая бедность есть достояние всех языков без исключения; ибо в этом отношении все народы подчинены одним условиям. Так, французы заимствовали у нас слово "степь" (steppe), для которого нет предмета в их природе, нет и слова в языке; и если они покороче ознакомятся с нашей национальной жизнью, то я очень любопытен посмотреть, как бы они вздумали перевесть по-своему наше "авось". Пока эта бедность ограничивается только подобными характеристическими понятиями и словами, идиотизмами, так сказать, народной жизни, до тех пор можно помогать ей займами, буквальным переносом чужих выражений в свой язык; и эти займы нисколько не предосудительны. Даже смешно и нелепо было б желать переводить их по-своему, ибо это понятия и слова местные, которые, с потерей своей наружности, теряют все свое значение. Так, например, кто бы вздумал переводить по-русски: фрак, пелеринка, шлейф, канва, или соус, фрикасе, маседуан, блан-манже, или мэр, лорд, эффенди, амтманн, или: саванны, артишок, гиена, колибри, и другие подобные названия? Мы имеем полное право занять их наличными у французов, англичан, немцев, турок, даже, пожалуй, с Малайских островов и у жителей берегов Миссисиппи, и взамен ссудим их нашими своенародными: шти, квас, дрожки, боярин, староста, стерлядь и другими бесчисленными, из которых многие уже и вошли в европейские языки, с прибавкою "le", "der", "the". Но, к сожалению, наша бедность обширнее: у нас недостает слов для идей общих, мировых, для идей, которые принадлежат не одному народу, а всему человечеству. Причина этому понятна; она объяснена отчасти выше. Если б русский народ сам дошел, сам из себя произвел эти идеи, он создал бы и слова для них, точные, определенные, выразительные. Но я уже сказал, что вся образованность наша пришла к нам со стороны, взята нами у чужих народов. И добро бы это заимствование было постепенно, этот прилив мало- помалу проникал к нам и давал досуг и возможность обратить приносимые идеи в нашу собственность, в сок и кровь нашей жизни; нет! он хлынул на нас вдруг, залил нас всемирным потопом! Когда могучая рука Петра отворила для нас все хляби европейского просвещения, европейской цивилизации, язык наш был еще молодое растение, только что начавшее распускаться под благодатным солнцем народной самобытности. Весьма естественно, его не могло достать на все вдруг открывшиеся потребности, вдруг нахлынувшие идеи, и он должен был не только отказаться от поставки новых слов на новые понятия, но даже потерять возможность дать настоящую зрелость уже прозябшим листкам, развернувшимся почкам, должен был опустить ветви, пригнуться к земле, отречься вовсе от цвета и плодотворения, как былинка, засеченная проливными дождями. Я уже говорил, какие следствия имело это на язык высшего общества, принявшего вдруг все европейские нравы, привычки и убеждения; он не мог остаться русским, он уступил место французскому. Но это не ограничилось одним высшим обществом. В нашем ученом языке господствует греко-латинская терминология; судебный язык испещрен латино-немецкими выражениями; язык искусств живет италиянской техникой; промышленность, торговля и мореплавание загромождены английской фразеологией. Даже простой народ, не понимая идей, перенял, как скворец, тму этих чужих слов и щеголяет ими, переделав на свой салтык, как щеголяет немецкими материями в русской сибирке, в русском сарафане. И как дики, как уродливы у нас эти чужекрайные выражения! По свойству нашего языка, так богатого грамматическими формами, мы обязаны давать чужим словам свое окончание, склонять, спрягать их по-нашему. Боже мой! что за корча, что за ломка, что за скрып! Представлю один пример из тысячи. Древние греки создали существительное имя "idea" (идея); из него римляне сделали прилагательное "idealis"; из этого прилагательного французы составили и глагол "idИaliser"; этот глагол немцы завострили своим окончанием в "idealisieren"; и из него-то уже мы, русские, сделали свое "идеализирование", без которого не можем ступить в рассуждениях об искусстве. Видите, как это несчастное слово досталось нам из четвертых рук, обросши шестью слогами; всякой народ, у которого оно гостило, оставил в нем след своих уст: римлянин - л, француз - з, немец - р, а мы увенчали все нашим длинным - ванием. Прошу воскресить древнего Платона и произнесть пред ним это слово с чувством, с толком, с расстановкой; узнал ли бы он этот махровой цвет, выращенный из его любимого слова "идея", которое было заветной святыней его философии? А минералогическая, ботаническая, зоологическая терминология? А технологические слова? А язык художеств: экзекютировать, оркестровка, дизгармирование, и т. п.? А язык светских людей: мистифирование, компрометировка, облабетиться, сренонсовать и другие бесчисленные? Что ж прикажете делать? Переводить теперь? Заменять русскими?.. Ну-ка, попробуйте! Слов готовых нет; иные, может быть, и есть, да или вовсе брошены, или затасканы употреблением в других совершенно значениях. Так, например, "реформацию" {"Реформацию" переводят у нас "преобразованием", но это не выражает верно идеи. "Реформация" значит преобразование в прежний вид, возвращение к прежней форме. Вообще в сложных словах, латинских и французских, предлог "re", означая обратное действие, соответствует нашему русскому "воз". В церковных книгах есть выражение о человеке, в коем религия восстановляет образ божий, утраченный падением, что он должен "древнею добротою возобразитися". Просто же "преобразование, преображение" отвечает латинскому "transformatio" или французскому "transformation".} всего точнее можно б было выразить словом "возображение", которое и есть у нас, да только в церковных книгах; или ученое слово "субстанция" можно б было перевесть словом "подставка", да то ли оно значит в употреблении, будут ли понимать его?.. Употребление тиран! - говорят самые отчаянные вольнодумцы в литературе... Стало, выдумывать новые слова?.. Оно, конечно, недурно! Есть русская пословица: голь на выдумки! Да то беда! Пойдут ли в ход, будут ли приняты эти выдумки? Если и существующие слова, будь они немного стары или позатасканы, дерут ухо, то что сказать о вновь выдуманных?.. Да и шутка будто выдумать новое слово и пустить его в оборот? Это ведь не то, что написать роман, сварганить повесть или даже ученую статью в "Энциклопедический лексикон!" Составить новое слово труднее, чем вырастить новый листок на дереве. Для этого надо знать да знать язык, знать не только в наружных явлениях, но и во внутреннем духе, проникнуть в его сокровенные глубины, в его тайную лабораторию, приобщиться творческой силы, которою он зиждется. Но кто из нас может похвалиться таким знанием языка, таким коротким знакомством с языком? Большая часть литераторов, осмеливающихся ковать новые слова, действует на удачу, и если иногда впопад, то совершенно случайно, чаще ж дают промахи {Недавно в одном журнале прошумели бог весть что про новое слово: "видопись", составленное одним из лучших наших писателей взамен немецкого "ландшафт" или французского "пейзаж". По-моему, это не совсем удачная выдумка. По окончанию, слово это принадлежит к одной категории с "рукопись, скоропись, живопись", где первая половина, присоединяемая к последней "пись" или "письмо", означает не предмет, а качество, способ действия, выражаемого сею последнею, и, при разложении, должна заменяться прилагательным, как то: "ручное письмо, скорое письмо, живое письмо". Поэтому и слово "видопись" должно б было значить "видное письмо", а не описание, картину вида, как предполагал составитель. Конечно, слово "летопись" значит описание лет или времен; а оно, по-видимому, той же фактуры. Но я думаю, что "летопись" составлена не из "лето-пись", а из "лет-опись", т. е. последняя половина не есть сокращение слова "письмо", а цельное слово "опись" или "описание". Это заключаю из примера всех сложных речений того же состава, где первою половиною выражается именно предмет, а не способ действия, например "землеописание, нравоописание": здесь предлог о не поглощается в составлении, даже при стечении с другим о; и потому следовало бы уж картины природы переводить "видоописанием". Приведу еще разительное доказательство моего мнения: "жизнеописание" и "живопись" составлены из одних и тех же слов, но разнятся именно тем, что "жизнеописание" есть описание жизни, а "живопись" есть живое письмо, искусство писать живо, так как "шаропись", слово старинное, означал искусство писать шарами, красками.}, за которые над ними ж смеются, не ставя ни во что благонамеренность их усилий. Я сам, признаюсь, не чужд этого греха; я позволял себе смелость делать новые слова, и, пожалуй, мог бы похвастаться, что теперь нередко нахожу их у таких людей, которые жарче всех восставали на меня за эти нововведения, бранили как нельзя откровеннее, называли педантом, варваром. Бог с ними! может быть, они горячились по сердечному убеждению. Что касается до меня, я торжественно сознаюсь теперь в излишестве своего рвения, которое если не было удачно, так потому, что я шел не настоящею дорогою, действовал, не зная верных, прямых средств, как действовать! Что ж это за средства? Я сказал уже, что для удачного составления новых слов надо сдружиться с духом, с творящим началом языка. А как этого достигнуть? Каждый существующий язык, отдельно, сам по себе, не выражает всего своего духа, так же как отдельный народ, сам по себе, не выражает духа всего человечества. Разные обстоятельства, условливающие его бытие, не дают ему раскрыться вполне, со всех сторон, во всех направлениях. Но, по мудрому уставу провидения, связующего все частные явления в одно стройное, великолепное целое, то, что не выполнено одним народом, выполняется другим, то, что не высказано на одном языке, высказывается на другом. Здесь, однако, должно сделать замечание, которое значительно стеснит результат, непосредственно выходящий из данных положений. Человечество делится на породы, на семейства, на группы, языки также. Чтобы узнать какой-нибудь народ вполне, совершенно, надо рассматривать его не отдельно, а в той группе, в том семействе, в той породе, к которым он принадлежит. Соображение его с народами другого, отдаленного семейства, конечно, не бесполезно; но оно не имеет близкого, прямого, существенного приложения, даже часто дает повод к самым превратным, к самым ложным заключениям. Так, например, национальный характер француза постижим вполне только на сцене Европы, и притом Европы западной; тогда как характер китайца понимается только в картине азиятского Востока. Чем глубже проникли вы в идею европейского человека вообще, тем легче схватить вам каждый частный отсвет ее во всех отдельных европейских народностях. Но между различными семействами народов отношение так далеко, что мы, европейцы, при всем нашем просвещении, при всех высших взглядах на мир и на человечество, бываем очень смешны, когда судим по себе и по своим понятиям об азиятцах; так же смешны, как достопочтенный Хаджи-Баба в своих мудрых рассуждениях о Лондоне. Еще смешнее и нелепее, когда мы, в жару филантропической пропаганды, требуем, чтоб эти сыновья другого неба, другой природы, взлелеянные иным солнцем, воскормленные иною землею, поставили в нас исключительный идеал своего совершенства, переняли европейский быт, оделись во фраки, причесались а la Titus, завели у себя депутатов и пэров; или, если б, отдавая превосходство их жизни, сами решились подражать им, надели чалмы, завели серали, предались фатализму! Приложим это к языкам. И они разделяются на семейства, на группы!.. Неоспоримо, что философическое знание общей основы человеческого слова, то, что называется всеобщей грамматикой или философией грамматики, бросает много света на изучение каждого языка порознь; но ближе и точнее, с большей пользой и обширнейшим применением, язык изучается в своей группе, в своем семействе. Так древний язык еврейский, от которого осталось не больше четырех тысяч слов, сохраненных книгами Священного писания, в новейшее время узнан, постигнут, воссоздан чрез гармоническое изучение всех языков семитической фамилии. Такое изучение, открывая все формы слова, развиваемого из одного вещества одним духом, знакомит короче с этим духом, а тем самым, при отдельном исследовании каждого языка в изученной группе, дает возможность угадывать, что этим языком недосказано, и, по аналогии прочих сродных, предчувствовать, как это должно быть досказано. Отсюда открывается самый прямой, самый законный способ обогащать язык: надо изучать его не отдельно, а в семействе, к которому он принадлежит! Наш язык принадлежит к многочисленному семейству славянскому: итак, вот где рудники его богатства! Я не разумею здесь мертвого церковнославянского языка, а весь этот рой живых наречий, которыми оглашается большая половина Европы, от лагун Венеции до болот Померании, который на запад проникает за Эльбу и, несмотря на вековые угнетения, мужественно борется с враждебной немечиной. Какое-то странное ослепление закрывает от нас эту дружную, однокровную, одноплеменную половину Европы; мы перекинулись насильственным прыжком за Рейн и пропустили ее меж ног, подобно богатырскому коню наших сказок... Многие ли у нас знают, что до Адриатического моря русской может ехать с одним своим языком; что, например, в Бринне (Брно), за двадцать миль от Вены, он поедет улицей, на которой написано крупными буквами: "мещанска улица"; что каждое урочище, каждый ручеек, каждый холмик, каждая деревня будет откликаться ему знакомым именем; что в пяти верстах от Триеста встретит он сельцо Общину, деревню Сеносечь; что Лейбах доныне называется Любяна, Эрфурт - Кожухов, Грец - Градец, Рагуза - Дубровник, Лейпциг - Липск или Липецк? Может быть, иные и знают, да думают, что славянская речь существует только в устах простонародия, лишенная всех прав гражданства, как, например, у нас языки финнов, наречия мордвы, чувашей, лапонцев? Это совершенная неправда. Язык славянский так силен, так общ в Австрийской империи, что когда Иосиф II, для прочнейшего единства своих разнородных владений, решился ввести в них один государственный язык, он колебался между немецким и славянским, и если отдал предпочтение немецкому, то потому, что комитет, учрежденный им для совещания об этом предмете, состоял из немцев и заседал в Вене. Теперь, несмотря на политическое владычество языка немецкого, славянские наречия, во многих областях империи, не только сохраняют свою самобытность, но процветают живою, богатою, могущественною литературою. Преимущественно отличаются, в этом отношении языки чешский в Богемии и словакский в Венгрии. Там издаются журналы {Органом славянской народности был преимущественно журнал "Матица", издававшийся в Песте и запрещенный недавно, вследствие официальных сношении с императорскою Российскою академиею без ведома австрийского правительства. Между тем остается еще много журналов славянских, особенно в Праге.}, говорятся проповеди {Вот образчик проповеди, изданной в 1831 году в Будине (Офене), Михаилом Бучкай, Парохом и Наместником Унгварским в неделю св. пасхи: "Откуда сие так великое, в церкви нашей пременение? Вчера ничто не было видно; токмо черную священническую одежду, черное престола покровение, и пред тым за многий час ничто иное не было чути: токмо жалобные стихиры, смутные голосы, ищи больше! на небе солнце затемнело, земля потряслася, скалы покололися, гроби отворилися, завеса церковная раздерлася надвое. А теперь уже повсюду иной вид является, иный голос чуется! по всех странах радость и веселие прошибается, небесная, земная и преисподняя веселятся". Вообще церковное красноречие процветает в южных частях австрийской империи, где славяне исповедуют нашу греческую православную или греко- унитскую веру, дозволяющую славянское богослужение и славянскую проповедь.}, существует театр {*}, пишутся и переводятся ученые сочинения {Известный богемский ученый Прессл перевел на чешский знаменитое сочинение Кювье "О животных окаменелостях" ("Ossements Fossiles"), выразив все почти технические слова по-славянски. Один из наших соотечественников, живущий в Вене, по приглашению чешских ученых, занимается переводом на русский того ж сочинения, руководствуясь чешским.} по-славянски. А поэзия - поэзия? Я уже не говорю о поэзии, которая есть неумолкающий голос народа, ничем не подавляемое, ничем не заглушаемое эхо народного бытия: стоит только назвать "Славидцеру" {Нам обещан разбор этого дивного произведения чисто славянской поэзии.} велико Коллара - это огнедышащее извержение славянского вдохновения. Таково состояние славянских языков в Австрии, под немецким гнетом! Я не упоминаю уже о тех, которые пользуются самобытностью: о языке польском {Известно, что в польском языке даже номенклатура новейшей химии есть чисто славянская.} продолжающем цвести под сению единоплеменной Руси; о языке сербском, начавшем так быстро развиваться, несмотря на патриархальную безграмотность двора Крагуевецкого! Вот наши союзники и братья в деле литературы, вот наше естественное прибежище, наша ссудная казна, куда можем мы смело и безопасно обращаться в нашей бедности!.. На что нам придумывать новые слова? Они уже есть готовые, есть скованные не в поте лица каким-нибудь ученым-тружеником, или выброшенные в припадке своенравия каким-нибудь залетным поэтом, есть созданные самой природою, устами и гением живого народа! Как прекрасна, в этом отношении, мысль Российской академии принимать в новый словарь, ею задуманный, "выражения родственных нашему языку славянских наречий, если они ясны, выразительны и служат к обогащению языка нашего или заменяют иностранные слова, как например сербское: "зерница", означающее пилюлю!" {См.: "Журнал М[инистерства] н[ародного] п[росвещения]", 1835, No 12.} Нет сомнения, что она найдет таких слов тысячи! В отдаленнейших краинах славянского мира, за Юлийскими Альпами, в Украйне Задунайской, мне случалось слышать выражения, которые взял бы да унес с собою: так они близки к нам и вместе так ясны, выразительны! Так, например, варварское слово "университет", которое досталось нам из латинского языка с немецким прибавком на хвосте и которого русской простой человек не умеет и выговорить, славяне называют и просто, и ясно, и легко: "есеучилище"! Итак, вот средство пополнить, обогатить, возрастить язык наш со стороны лексикографической: изучение славянских языков и наречий!.. И какое сочувствие, какой приветный отзыв встретим мы там, у наших братьев, если обратимся к ним с родственной приязнью! Мы еще не знаем, как они нас любят, как гордятся нашею славою, как их жадные взоры обращены на север, чего они ждут от нас, с каким умилением, с каким сладким восторгом слышат о великой империи, где сам кесарь своими державными устами говорит по-славянски!.. {Нельзя вообразить, какой энтузиазм все вообще славяне, особенно задунайцы, питают к России. Простой народ почти со слезами слышит рассказы о царе, говорящем по-славянски; этому я сам не раз был свидетелем. Люди более просвещенные ропщут на невозможность иметь подробные сведения о России, которую считают представительницей славянского просвещения и славянской народности. Я привез с собой из Вены рукопись одного угро-русина, священника греко-унитской церкви в Вене, содержащую в ceбе разные любопытные замечания и исследования о народе угро-русском. Почтенный автор, умирая (1830), вверил эту рукопись одному русскому, умоляя отправить ее при первом удобном случае в Россию для напечатания. Эта рукопись посвящена России и вся дышит чистейшею к ней любовью. Во свое время я не премину исполнить волю благородного славянина. Между тем, в самом деле, сообщение с Россией удивительно как затруднено для наших единоплеменников, из которых многие нам единоверцы. Один серб должен был за последний XII том "Истории" Карамзина заплатить до 150 руб. на наши деньги.} Только подать голос, и они с радостью откроют нам все свои сокровища, усердно пойдут с нами на общее дело, будут всячески помогать нам! Труды Шафариков, Копитаров, Ганк, Колларов и других великих славянистов будут нашими, будут для нас! Мы будем работать не одни, и наша работа, сделавшись дружнее, будет удачнее! {Считаю не излишним сделать здесь замечание, которое также может быть обращено в пользу нашей словесности. С недавнего времени появились у нас счастливые опыты литературной обработки малороссийского наречия. Иным эти опыты кажутся пустою, бесполезною забавою. Но я думаю противное. Малороссийское наречие может также служить к обогащению нашего языка. Пусть украинцы знакомят нас с ним в своих поэтических думах, в своих добродушных казьках! Мы должны им быть душевно благодарны.}

   {* Вот стихи из оперы "Владимир князь Новогородский", которая на русинском наречии ходит в Галиции:

  

   Надею! повертаешь ты

   Назад тай до моей души:

   Ты мило на мя позираешь,

   И сердце бедной огреваешь.

   Ах позирай же миленько

   Твое бо тепле соненько!}

  

   Итак, для восстановления лексикографической стороны нашего языка есть средство, и средство весьма сильное, весьма надежное, но будет ли это средство иметь то же могущественное действие относительно другой стороны языка не менее важной, относительно его синтаксической формы? К сожалению, должно признаться, что синтаксис наш также имеет крайнюю нужду в очищении, в восстановлении, в расширении. По тем же причинам, которые довели лексикографию нашего языка до такой жалкой бедности, многие из самых характеристических, самых натуральных его оборотов вышли из употребления, сделались выморочными, или затоптаны в грязь простонародия. Взамен их, столько вошло чужих, иноземных оборотов, особенно галлицизмов. Сверх того, от прекращения живого развития в языке на самом цвету, произошло, что для многих изгибов мысли, для многих переливов умственного движения, недостает гибких, послушных, выразительных форм словосочинения. И здесь уже невозможно ожидать того же содействия, той же пользы от изучения других славянских наречий. Синтаксис языков неоспоримо имеет свое начало в их духе; потому основа его во всех языках одного происхождения, одного семейства, должна быть одна и та же. Но развитие и установка частных форм состоит под влиянием бесчисленных обстоятельств, которые дают речи каждого народа отличительную физиономию, утверждают ее личность, если можно так выразиться. Поэтому одно и то же славянское вещество, в различных языках и наречиях, образовавшихся отдельно, независимо друг от друга, получило разные синтаксические формы. Конечно, основная ткань их одинакова, и наблюдение над ней может принести нам ту пользу, что ознакомит нас теснее с духом славянизма, не подавляемом нигде формами, как бы они ни были тяжелы. Но заимствовать из них обороты в наш синтаксис должно весьма осторожно и разборчиво, если уж вовсе не невозможно. Что ж тут делать? Как поступить в этом случае? Как установить, обогатить, воссоздать наш синтаксис, распяленный чужеземными вставками, истощенный дыбою несвойственного подражания, запущенный вековою небрежностью? По-моему, средство к тому еще ближе, еще проще, еще легче; тут незачем ходить далеко, просить милостыню где бы то ни было. Обороты и формы языка сохраняются в своем первобытном неискаженном виде в устах простого народа.

   Вещество языка, свободные, летучие звуки, могут изменяться, грубеть, уродоваться, даже вовсе исчезать в народе; форма - никогда! никогда, потому что составляет часть духовной его природы, которая вечно неизменна, уничтожается только с его бытием; никогда! потому что есть кость от костей его, плоть от плоти его! Угодно убедиться примером, и примером самым поразительным? Когда тевтонические орды нахлынули на издыхающий труп Римской империи, они покорились невольно ее сильному, образованному языку, отказались от своей грубой, дикой речи. Но овладев или, лучше, овладевшись веществом чужого языка, они сохранили свой родной синтаксис, исковеркали латинские слова в свои германские формы, расколотили круглоту римского периода своими частицами, предлогами, членами. Наш простой народ еще упрямее: он не примет в свою речь ни одного чужого слова, не изломав его на свой манер, не окрасив в русской цвет, волею и неволею; у него "ресторация" превращена в "растеряцию", "экзекуция" переводится "секуцией". Итак, в нем, в его поговорках и присловиях, в его песнях, в его остротах и прибаутках, надо видеть своеобразное, неискаженное, натуральное биение пульса живого русского языка. Мы, дышащие чужим воздухом, вращающиеся в чужой атмосфере, не только читающие, но и думающие большей частью на чужих языках, мы часто, без ведома и против воли, перенимаем чужие обороты, теряем даже способность различать, что русское и что не-русское, прививное {Так, например, в одном журнале, когда-то, один из наших достойнейших ученых сделал замечание г. Кукольнику, известному поэту, что он не по-русски сочинил глагол "благодарить", с дательным падежом, называя это германизмом. Между тем это-то словосочинение и есть собственно русское, употребляемое во всех наших народных поговорках, и даже оставшееся в нынешнем литературном языке, при существительном "благодарность" (кому?) и прилагательном "благодарен" (также - кому?) Глагол "благодарить" сочиняется у нас с винительным по примеру греческого, вошедшему в церковнославянский язык при переводе Св. Писания.}. Но народ не знает ничего, кроме своего родного языка, завещанного ему от предков; он говорит, как говаривали деды и отцы, повторяет те же пословицы, поет те же песни. Может быть, побоятся унизить язык, низведши его в формы простонародные; может быть, подумают, что эти формы так обношены, так загрязнены, что употреблять их то же, что обуваться в лапти и онучи! Опасение несправедливое! Во-первых, форма не есть что-нибудь вещественное, как, например, слово или выражение, которое необходимо отпечатлевает на себе смысл к нему привязанный, отзывается долго старым употреблением; синтаксическая форма есть рама, в которую можно вставить и пузырь, и масляную бумагу, и бемское стекло, и дорогое венециянское зеркало! Во-вторых, разве нет у нас блистательных примеров возведения простонародного языка, даже и в материяльном отношении, на высшую степень литературного достоинства?.. Укажу только на басни Крылова и на романы Загоскина! Итак, вот как можно развить, освежить и обогатить наш язык и в синтаксическом отношении!

   Таковы мысли мои о возможности и условиях русского языка, который бы имел свежесть, свободу и естественность живого разговора, и в то ж время был бы способен к искусственному, книжному литературному употреблению! Так можно создать изящный, народный язык; так можно создать живую, народную литературу! Я слишком далек от дерзкой гордости, чтобы выставлять в себе осуществителя этих мыслей; напротив, с добросовестным смирением, становлюсь, сам в ряды желающих, требующих, ожидающих литературной реформы, начиная с языка. Что касается до собственного моего образа выражения, я знаю, что многие им недовольны; но не думаю, чтоб эти многие знали, что я сам больше всех им недоволен. И если теперь рассуждал я об этом предмете с некоторой горячностью, то, конечно, потому, что сам по себе слишком чувствую запутанность, нищету и крайность нашего литературного положения. Легко еще писать, когда мысль не волнуется, не кипит, не прошибает огненными языками из горящей головы, а, сочась капля по капле, застывает в книге правильными, даже красивыми на взгляд, ледяными сосульками. Язык многих наших литераторов удивительно как гладок, словно вылощен слоновым зубом; но зато в нем редко споткнешься на мысли. И это говорю я без исключительного применениям к себе; напротив, хочу извинить тем множество наших писателей, обвиняемых в варварстве, в педантизме, в тривиальности - начиная с самого Барона Брамбеуса, жесточайшего гонителя "сих" и "оных"!

   Но здесь еще не конец моему рассуждению, хотя я и боюсь, что уже довольно утомил читателей. До сих пор я разбирал одну наружную, вещественную сторону литературы - язык, которым она выражается! Конечно, в искусстве материяльная сторона есть существенная, необходимая, важнейшая; а литература есть искусство. Но для живописи не довольно прекрасно натянутого полотна, отлично изготовленных кистей и богатой, роскошной палитры; для музыки мало владеть полным, разнообразным оркестром, с отличными инструментами, с совершенным знанием генерал-баса: надо еще душу, жизнь - чтобы раскрашенное полотно превратилось в говорящую картину, чтобы настроенные орудия загремели огнедышащей гармонией! Так и в литературе: самый богатый, самый образованный язык будет мертв, если не повеет в нем дух жизни! Теперь снова представляется вопрос, который я задал себе в начале рассуждения: "Есть ли у нас дух, жизнь, творческое начало литературы?" Я уж дал на него ответ утвердительный и теперь должен только показать, в каком состоянии находится у нас этот дух, эта жизнь, это творческое начало? К сожалению, и здесь то же грустное чувство будет результатом, как и при рассматривании языка, внешнего орудия литературы... Да! этот дух доселе состоит под влиянием самого позорного рабства, эта жизнь есть беспрестанное самоотвержение, самоубийство, это творческое начало гибнет под ярмом несчастного подражания!

   Я не стану распространяться в примерах и доказательствах на эту слишком ощутительную истину, осязаемую во всех биениях нашей литературной жизни. Но, во избежание недоразумений, считаю долгом изъяснить здесь, что я разумею под народностью литературного духа и почему оплакиваю ее отсутствие, как величайшее литературное бедствие? Многие под народностью разумеют одни наружные формы русского быта, сохраняющиеся теперь только в простонародии, в низших классах общества. И вот тма тмущая наших писателей, особенно писачек из задних рядов, ударились, со всего размаха, лицем в грязь этой грубой, запачканной, безобразной народности, которую всего лучше следовало бы называть простонародностью. Они погрузились во шти, в квас, в брагу, забились на полати, обливаются ерофеичем, закусывают луком, передразнивают мужиков, сидельцев, подьячих, ямщиков, харчевников; и добро бы, подобно знаменитому А. А. Орлову, главе этой школы народных писателей, ограничивались современными картинами низших слоев общества, что имело бы, по крайней мере, достоинство верности; нет! они теребят русскую историю, малюют ее лучшие эпохи своей мазилкой, одевают в нынешний зипун "дела давно минувших дней, преданья старины глубокой"!.. О такой народности что и говорить? Ее надо так же гнать из литературы, как критики одного из наших журналов гнали некогда историю из романа! Впрочем и здесь должно сделать важное исключение. Всякой простой быт имеет свою поэзию; русской также! Положим, что А. А. Орлов слишком уже глубоко погружается в эту поэзию, что он вытаскивает ее и предает печати сыромятную, невыделанную, во всей наготе, которая не может быть не отвратительна; но всему есть мера!.. Отчего ж, например у Загоскина, русской мужик не только не противен, но положительно хорош, интересен, поэтичен (если можно так выразиться)? Отчего, у Гоголя, казак мертвецки пьяной, по уши в грязи, с подбитыми глазами, отчего Иван Никифорович, даже в натуре, ознаменован какою-то неизъяснимою, очаровательною прелестью, которая заставляет прощать или, по крайней мере, пропускать меж пальцев его противуобщественное положение? Я говорю это, чтобы доказать, что народность и в этом ограниченном, грязном смысле, пройдя чрез горнило вдохновения, может иметь доступ в литературу и, следовательно, не заслуживает безусловного преследования, отвержения! Но народность, которой я требую, имеет гораздо обширнейшее значение. Под народностью я разумею совокупность всех свойств, наружных и внутренних, физических и духовных, умственных и нравственных, из которых слагается физиономия русского человека, отличающая его от всех прочих людей - европейцев столько ж, как и азиатцев. Как ни резки оттенки, положенные на нас столь различными влияниями столь разных цивилизаций, русской человек, во всех сословиях, на всех ступенях просвещения и гражданственности, имеет свой отличительный характер, если только не прикидывается умышленно обезьяною. Русской ум имеет свой особый сгиб; русская воля отличается особенной, ей только свойственной упругостью и гибкостью; точно так же как русское лице имеет свой особый склад, отличается особенным, ему только свойственным выражением. У нас стремление к европеизму подавляет всякое уважение, всякое даже внимание к тому, что именно русское, народное. Я совсем не вандал, который бы желал отшатнуться опять в век, "задвинутый от нас Петром Великим" (по счастливому выражению одного уважаемого литератора). Но позволю себе сделать замечание, что в Европе, которую мы принимаем за образец, которую так усердно копируем всеми нашими действиями - народность, как я ее понимаю, положена во главу угла цивилизации, столь быстро, столь широко, столь свободно распространяющейся. Если мы хотим в самом деле быть европейцами, походить на них не одним только платьем и наружными приемами, то нам должно начать тем, чтобы выучиться у них уважать себя, дорожить своей народной личностью сколько-нибудь, хотя не с таким смешным хвастовством, как француз, не с такой чванной спесью, как англичанин, не с таким глупым самодовольством, как немец. Обольстительные идеи космополитизма не существуют в нынешней Европе: там всякой народ хочет быть собою, живет своей, самобытной жизнью. Ни в одном из них цивилизация не изгладила родной физиономии; она только просветляет ее, очищает, совершенствует. Посмотрите на жителя седой, туманной Британии: он везде один и тот же, везде верен и ровен себе, везде ходит обледенелым волканом, везде расчетлив до скаредности и своенравен до самозабвения, величайший эгоист и величайший энтузиаст в то же время, роскошничает и тяготится жизнью, презирает всех и собственную особу во-первых, - везде, - в пышных чертогах лорда и в синем плаще королевского нищего, на трибюне палаты и в столбцах журнала, в глубоких сокровенных пружинах государственной политики и в уличных криках Джон Буля. Во Франции легкомыслие и суетность, родимые пятна народной физиономии, равно выглядывают из-под мантии пэра и блузы погонщика мулов, равно светятся в лекции Сорбонны и в статье "Фигаро", равно оттеняются на красном колпаке республиканца и на красных каблуках вандейского маркиза. В Германии романическая мечтательность, невнимание к положительным условиям жизни и страсть к идеализму звучат в стихе Шиллера и в системе Шеллинга, отражаются в пылком бреду молодого студента и в бессмысленной задумчивости честного биргера, поникшего за кружкой пива, в табачном дыму, над заветным листком "Гамбургского корреспондента"... И никто из них не стыдится себя, не гнушается собой; напротив, все убеждены твердо и непоколебимо, что лучше их, выше их, умней и просвещенней нет в свете! И литературы их в высшей степени самобытны, своеобразны, народны! Отчего ж мы, русские, боимся быть русскими? Отчего нам стыдиться даже наших штей, нашего квасу, когда англичанин с гордостью воспевает свой ростбиф и пудинг, когда немец считает нектаром свое пиво, которого, сказать по совести, нельзя взять в рот православному русскому? Отчего нам не хвалиться своим богатырством, драгоценным наследием удалых предков, когда француз не ступит шагу, чтобы не вскричать, оглянувшись на все стороны: "я француз, я родился бравым!" Недавно было у нас жестокое нападение на Загоскина, за то, что он заставил русского погрозить кулаком варягу. Боже мой! как ухватились за этот бедный кулак! с каким жаром, с каким красноречием доказывали, что хвалиться кулаком и стыдно, и невежественно, и унизительно для нашего века, и позорно для нашего просвещения, одним словом - не-европейски! Последнее точно правда: европейцу как хвалиться своим щедушным, крохотным кулачишком? Только русской владеет кулаком настоящим, кулаком comme il faut {как должно (франц.). - Ред.}, идеалом кулака, если можно так выразиться. И, право, в этом кулаке нет ничего предосудительного, ничего низкого, ничего варварского, напротив, очень много значения, силы, поэзии! Физическое могущество принадлежит также к достоинствам человеческой природы: оно есть основание героизма, основание рыцарства, самых поэтических явлений в истории человечества. Правда, образованность вооружает кулак железом; но разве это изменяет сущность дела! На мои глаза, простой русский кулак благороднее стилета, который играет такую поэтическую роль в современной Италии, тем более негодной французской шпажонки осьмнадцатого столетия, которая обнажалась только для прикрытия разврата убийством, для восстановления чести преступлением. Дело не в кулаке, а в употреблении кулака: если этот кулак основал самобытность великой империи, раздвинул ее на седьмую часть земного шара, отстоял мужественно от всех врагов, сразил всемогущего исполина, заколдованного от всех пуль, от всех штыков, от всех ядер просвещенной Европы - то честь и хвала ему! Грубый лук Вильгельма Теля создал Швейцарию; и доныне, при всех усовершенствованиях огнестрельного оружия, этот лук составляет любимую забаву швейцарцев, гордость удалой альпийской молодежи! Но русский кулак не-европейский?.. Что нужды? Будь он только не в мозолях, не запачкан; ero можно обтянуть лайковой перчаткой, и ничто не помешает с ним танцовать французскую кадриль, хоть бы в Париже, ничто не помешает, разогнув его, писать им прекрасные повести, даже не хуже Бальзака!.. Да и что такое Европа - Европа? Кто-то раз шутя говорил, что он хочет переделать географию и разделить землю не на пять, а на шесть частей: Европу, Азию, Африку, Америку, Океанию и Россию, эта шутка для меня имеет в себе много истины. В самом деле, наше отечество, по своей беспредельной обширности, простирающейся чрез целые три части света, по своему физическому разнообразию, заключающему в себе и ледяные тундры Лапландии, и знойное небо Колхиды, по разнообразию своих жителей, от дикого камчадала до просвещенного чересчур князь-Григорья {известное лице в "Горе от ума".}, одетого, рассуждающего и остриженного по-английски, plus quam {более чем (лат.). - Ред.} по-европейски - наше отечество, говорю, имеет полное право быть особенною, самобытною, самостоятельною частью вселенной. Ему ли считать для себя честью быть примкнутым к Европе, к этой частичке земли, которой недостанет на иную из его губерний? Знаю, что теперь нам надо еще учиться да учиться у Европы; но не с тем, чтобы потерять свою личность, а чтоб укрепить ее, возвысить! Древняя Греция также училась у Азии и долго была под наукой; но она не сделалась Азией, напротив, сама покорила, цивилизовала Азию! Благодарение богу! У русского человека довольно ума, чтоб не жить всегда чужим умом, довольно силы, чтоб работать из себя и для себя, а не на европейской барщине!.. Пусть он питается европейскою жизнью, чтоб быть истинно русским; пусть литература его, освежаясь воздухом европейского просвещения, остается тем, чем должна быть всякая живая, самобытная литература - самовыражением народным! Но говорят, что выражать ей? В чем состоит русская народная физиономия? Мы ее не имеем: наш отличительный характер тот, что мы не имеем характера! Да! так именно думают об нас европейцы, которых мы с таким усердием в себе воплощаем, и надо сказать, думают совсем не к нашей чести. Но не дай бог, чтоб русской говорил это с убеждением искренним, сердечным! Я не берусь здесь представить полное изображение русского человека, в его своенародной чистоте; потому что в самом деле черты его так неясны, так неразвиты, так залеплены выписными мушками; и сверх того большая часть наших народных нравоописателей, у которых бы надо учиться самопознанию, не представляют его в настоящем виде, а выжигают из него одни только уродливые карикатуры. Я повторю лишь с великим поэтом, в котором русский народ возвышался до светлого, торжественного самосознания:

  

   О росс! о род великодушный!

   О твердокаменная грудь!

   О исполин, царю послушный!

   Когда и где ты досягнуть

   Не мог тебя достойной славы?..

  

   Заключаю мое длинное рассуждение следующим результатом: "Литература у нас есть; есть и литературная жизнь; но ее развитие стесняется односторонностью подражательного направления, убивающего народность, без которой не может быть полной литературной жизни!" Вот мой тезис, который вызываю опровергнуть!

   Я начал свою статью словами народного русского мудреца Сковороды, окончу им же. "Всяк должен, - говорит украинский философ, - узнать свой народ и в народе себя. Русь ли ты? будь им: верь православно, служи царице правно, люби братию нравно. Немец ли ты? немечествуй. Француз ли? французуй. Татарин ли? татарствуй. Все хорошо на своем месте и в своей мере, и все красно, что чисто, природно, т. е. не подделано, не подмешано, но по своему роду!.. Всякое дело спеет собою, и наука спеет собою. Клубок сам собою покатится с горы, отними только ему препятствующий претыкания камень. Не учи его катиться, а только пособляй!.. Русь нерусская видится мне диковинкою, как если бы родился человек с рыбьим хвостом или с собачьею головою!.."

   В основание нашему просвещению положены православие, самодержавие и народность. Эти три понятия можно сократить в одно, относительно литературы. Будь только наша словесность народною: она будет православна и самодержавна!