Надеждин Николай Иванович - Всем сестрам по серьгам

   Я (смешавшись). Да... правда... Но я... это совсем дело другое...

   П. С. (с тою же улыбкою). Другое или третье - это все равно! Я согласен, что вас затрогали, что вас вызвали невольно на бой, что вы защищались оборонительно, что вы никогда не забывались до неуважения ко всякому приличию, подобно вашим противникам. Но - зачем было совсем ввязываться в подобную драку?.. Вы загладили, однако, свою ошибку достойным себя образом: ибо первые замолчали! Как боялся было я за вас, когда почтенные издатели "Сына отечества и Северного архива" не устыдились наконец в полном сознании своего бессилия и ничтожества прибегнуть к ребяческим ругательствам, от которых унимают розгою учеников грамматики? {Иное дело ученики, а иное издатели "Грамматики"! - Примечание наборщика.} Вы бы срезали мою головушку, если б вздумали платить им равною монетою! Сердце отлегнуло у меня, когда я увидел наконец, что вы кончили тем, чем бы надлежало начать - презрением!..

   Я. Но, почтеннейший Пахом Силич! поставьте сами себя в моих обстоятельствах! Разве мог я предполагать, что дело дойдет до подобной потасовки? Увлекаемый моим искренним и бескорыстным усердием ко благу нашей словесности, я отважился подать скромно мой слабый голос в "Вестнике Европы". Я ожидал, по простоте своей, замечаний, возражений, опровержений на обнаруженные мною мнения. Меня встречают воплями, бранью, ругательствами, никогда и нигде еще мною не слыханными. Я бы снес, однако, их терпеливо, если б они касались только до одного меня. Но гром разразился и над журналом, который почтил меня благосклонным приютом, и над его издателем, которого вся вина состояла в снисходительном одобрении моих мнений. Что ж мне было делать?

   П. С. Продолжать говорить и - только!..

   Я. Но - позвольте вас спросить: кто бы мог меня услышать? Мне случилось быть однажды на деревенской ярмарке. Из города наслан был какой-то приказ, который надобно было объявить всему православному миру. Что ж? Сотской, которому грех было пожаловаться на гортань и который в тот же день, при моих глазах, ревел басом на клиросе так, что оконницы гудели, а сонливые старушки невольно вздрагивали - несколько раз принимался читать этот приказ, и - все напрасно. Никто не слушал его, да и не мог слушать. Шум и гвал заглушал все его приказания, увещания, просьбы, моления. Наконец он решился прибегнуть к крайнему средству и заревел во все горло: "ай! ай! ай!" Этот лай вылился из всеобщего гула и обратил на себя внимание. Все оглянулись, приутихли, смолкнули: и мой хитрец, пользуясь сею минутою, исполнил возложенное на него дело, как нельзя лучше. Православные не проронили ни одного словечка, почесали головы, и поклонились чинно, в знак повиновения.

   П. С. (улыбаясь). Сравнение живописно! Я уже сказал вам, что извиняю вас за прошедшее: но вперед - позвольте надеяться, что...

   Я. Но честь журнала, оскорбляемая столь жестоким образом..

   П. С. О журнале не беспокойтесь! Журнал должен поддерживать честь свою не словами, а делами. Посмотрите на всех крикунов! Что они выиграли? Слушали, слушали их - да и заткнули уши! "Сын отечества и Северный архив", наприклад, надрывает теперь животы себе от крика, а другим, до которых достигают еще кое-как слухи из его заглохшей трущобы, от смеха. "Московский телеграф" - это притча во языцех! Его имя начинают употреблять вместо бранного слова на ругателей и поносителей; хорошо ли будет для журнала, если об нем станут говорить: он не лучше "Телеграфа"?

   Я. Избави господи! Но - что ж будет, если отказаться от всякой полемики? Не за излишнее ли смирение "Атеней" прослыл несчастным?

   П. С. Брань - не полемика; и полемика - не брань! Для чего ж отказываться совсем от полемики? Ее можно - и даже должно - удерживать; но - в виде благородном и достойном истинной любви к изящному, которая должна быть душою литературы. Пусть журнал отражает нападения, устремленные против исповедуемых им начал, произносимых суждений, установляемых мнений: это его обязанность, законное право! Но сия битва должна быть производима оружием, а не хлопушками; доказательствами, а не скалозубством!

   Я. А ежели неприятель будет стрелять холостыми зарядами насмешек и подпускать трескучие ракеты шуток...

   П. С. Пускай его тешится! Можно, конечно, и самому вместе с ним позабавиться, но с расчетливостью и экономией! На пустяки пороху {Порох! Порох!.. Дадут вам этот порох опять! - Примечание наборщика.} тратить много не следует...

   Я. Но одними ли оборонительными действиями должна ограничиваться вся журнальная тактика? Не можно ли иногда и самому затронуть?..

   П. С. Не только можно - должно! Журнал, по назначению своему, обязуется быть органом истины. А истина - естественная неприятельница заблуждения. Свет не может не гнать тьмы. Но каким образом он ее прогоняет? Изливая лучезарное свое сияние - свободно, беспрепятственно, полно! Так и истина должна рассеявать мраки заблуждений! Стоит только показаться ей во всем своем блеске, и они сами собою исчезнут!

   Я. Но и само солнце иногда не сильно бывает разогнать туманов, сгущающихся из мрачных, удушительных паров над землею!..

   П. С. Пустое! Повисят, повисят - да и разлетятся...

   Я. Не мешает, однако, я думаю, иногда и выстрелить, чтобы ускорить их рассеяние?..

   П. С. Оно конечно не мешает; но только, чтобы - не из пушки по воробьям!..

   Я. Итак, вы не отнимаете у журнала права вести наступательную войну с заблуждениями...

   П. С. Без сомнения!

   Я. И даже со своею братьею - другими журналами...

   П. С. Само собой разумеется! Но только не вцепляясь по-телеграфски и не жалясь по-пчелиному!.. Почему не заметить другому журналу, если он ошибается в своих суждениях, неверен в своих началах, неоснователен в своих мнениях? Журналы должны общими силами возделывать поле отечественного просвещения. Если один недомогает, другой должен поспешить к нему на помощь. Ум хорошо, говорит наша русская пословица, а два лучше! Только эта взаимная помощь должна быть оказываема с любовью, снисхождением и кротостью.

   Я. Ах, Пахом Силич! Ваши правила годились бы разве для журналов золотого века, если только он имел нужду в журналах. Ржа, покрывающая наш железный век, должна отжигаться в раскаленном горниле, отбиваться тяжелыми молотами. Ну, скажите милостиво сами: можно ль сохранять любовь, снисхождение и кротость при сношениях с "Московским телеграфом"?

   П. С. Почему же не так? Даже более чем с другими! Он имеет несчастное предрасположение к странным припадкам: весьма часто впадает в немощи. Следовательно, с ним обходиться должно как можно бережнее. Грех большой резвушке - "Галатее"! До каких крайностей не доводила она его своею неотвязчивой назойливостью?

   Я. Но - в наши смутные времена тихость и ласковость легко могут быть приняты за доказательства бессилия... Сам же "Московский телеграф" в глаза будет издеваться и бранить, по обычаю...

   П. С. Напрасные опасения! Сила журнала измеряется не буйною сварливостью и молодеческим удальством, а внутреннею полнотою, свежестью и бодростью. Полемика, самая благонамеренная и скромная, составляет всегда не более как только придаточную часть журнала. Существенное состоит не столько в ратовании за истину, сколько в ее развитии, уяснении, изложении. Журнал преимущественно должен обработывать свою догматику...

   Я. Что же должно, по-вашему, составлять догматику литературного журнала...

   П. С. Изложение начал и законов литературного изящества; короче - философия изящного...

   Я. Не излишнее ли вы уже затеваете, Пахом Силич! Ну, к чему это? Будто без философии и нельзя обойтися?..

   П. С. Невозможно!

   Я. Позвольте не согласиться с вами! Опыт утверждает совершенно противное. "Сын отечества" - до совокупления своего с "Северным архивом" - хлопотал, бывало, также кое-что о философии; ныне же совсем бросил. А ведь век наш, говоря языком "Московского телеграфа", беспрестанно подвигается к совершенству...

   П. С. "Сын отечества" - о философии? Помилуйте! Не обмолвились ли вы?..

   Я. Никак нет, любезнейший Пахом Силич! Да вы разве позабыли статейки: "О труде", "О разуме", "О памяти", помещавшиеся, бывало, в "Сыне отечества"? Ведь они все становились под рубрику философии!..

   П. С. (улыбаясь). Извините! Я не понял вашей иронии! Но - шутки в сторону! Журнал должен быть не просто сборником изящных словесных произведений, а вместе провидцем и истолкователем внутреннего духа, их движущего. Истолкование же сие возможно ли иначе, как только во свете ясных и определенных понятий об изяществе? Он должен иметь твердую и основательную теорию, полную и цельную систему...

   Я. Но - соответственно ли будет с целью журнала, назначаемого для обиходного чтения публики, излагать сию теорию, во всей умозрительной наготе ее? Не испугает ли этот скелет сухих понятий резвую ветреность и лежебокую досужесть, ищущую в самом чтении не более как только - поиграть и понежиться?..

   П. С. На это есть своя сноровка! Можно сухие понятия увлажить ясностью и занимательностью изложения. Признаюсь, я сам не одобряю этой насильственной пересадки немецких философических умозрений на нашу отечественную почву, во всем их хитрословесном наряде, которую иногда позволяют себе - даже добрые журналисты. Для нас это еще рановато! Обыкновенно думают, что стоит только переволочь, во что бы то ни стало, на русский язык немецкую мозголомщину: и - дело в шляпе! Вот начинают ковать новые слова, отливать новые формы, чеканить старые выражения новыми значениями - стучат, гремят... Труд препохвальный, но бесполезный! Философия не переводится и не переносится - а произращается из недра духа! Мне приходит теперь на память толкование "Сына отечества и Северного архива" о каких-то тетрадках Шеллинговой философии, которые якобы завезены были когда-то в наше отечество... Бедняжка! В простоте и незлобии сердца он думает, что философию также можно перевозить, как статейки о нравах из Жуи и Фосса в листки "Северной пчелы" и "Северного архива" или как грамматические взгляды и понятия из Сильвестра де Саси и Фатера в различные роды и виды русских грамматик! А не подумает о том, что они могут очно так же попортиться, отсыреть и заплеснеть при транспорте!.. Свидетель тому закадычный друг его - "Телеграф московский". Как нещадно изуродованы все обломки и обрывки немецкой учености, которые он продает за свежую нововыписную мудрость, лучшей доброты и последнего фасона! Один язык их есть уже - горе русской словесности! Читая их, невольно представляешь с баснописцем нашим -

  

   Как будто тронулся обоз,

   В котором тысяча немазаных колес.

  

   И чем же этот обоз набит? Пузырями!..

   Я. Но как же иначе стать наравне с нашим веком?

   П. С. Надобно прежде догнать его, а потом уже - становиться! Чтобы стать наравне с крестом Ивана Великого, надобно пройти те же самые ступеньки, по которым его взносили и ставили!

   Я. Так не хотите ли вы заставить нас обернуть оглобли назад и начать шествие наше с яиц Лединых?..

   П. С. А как бы вы думали? Хотя мудрецы "Сына отечества и Северного архива" и утверждают, что романтизм, начавшийся с Байрона, тем именно и отличается от покойника классицизма (по котором скоро придется править годовщину), что начинает с половины или даже с конца дела. Но ведь философию изучать не то же, что цыганить по-романтически. Здесь надобно начинать - именно сначала...

   Я. А как далеко?

   П. С. С древности! С глубочайшей древности!.. Там сокрываются семена, которые ныне оплодотворяются!

   Я. Это - старинные возгласы, Пахом Силич! Ну! Что за древность? К чему может служить она в наше время? А - особенно для литературы...

   П. С. И - особенно для литературы! Литература есть цвет человечества. Она вместе с ним прозябает, распускается и возрастает. Но само человечество есть не что иное, как непрестанное развитие. Его каждое явление условливается предыдущим и условливает последующее. Настоящее есть плод прошедшего и семя будущего!

   Я. Что ж из этого?

   П. С. То, что литература, как блистательнейшее проявление человечества, подлежит тому же закону постепенности; что ее дух, в каждом моменте ее существования, есть не что иное, как органическое развитие воплощающегося духа человеческого; и что, следовательно, он не иначе может быть постигнут, уловлен и изложен, как только чрез непрерывное преследование его постепенного образования и раскрытия.

   Я. Очень хорошо! Это весьма интересно для философической любознательности; но какую необходимость может иметь для дилетантов, которые хотят только любоваться литературою, а не коптеть за археологическими изысканиями? Журнал же должен иметь в виду преимущественно таковых...

   П. С. А это будто шутка? Любоваться литературою?.. Ведь это не все равно, что тешиться медвежьей травлею!.. Туда можно идти смело всякому, у кого только достанет смелости; а здесь!.. здесь надобен вкус - духовное око и ухо...

   Я. Ну! так что же! Вкус - так вкус! Будто за ним надобно ходить вдаль? У всякого своего довольно!..

   П. С. Не совсем довольно! Извольте-ка прислушать "Московский телеграф"! Это есть плачевный образец вкуса, изострившегося или лучше, навострившегося в блаженном самодовольствии и в счастливой уверенности... Как он изволит любоваться самыми величественнейшими столпами изящной литературы. На его вкус - Гомер мясник, Гораций пьяница, Анакреон повеса, Петроний развратник!.. А? Вот так вкус!.. Подлинно преизящный!..

   Я. Но - что за важность, если древняя классическая литература ему не по вкусу? Чего не знаешь, почему то знаешь? Зато новейшая - романтическая!.. Это ему совершенно нипочем! Шекспиры и Байроны не Гомерам и Горациям чета! Он прикидывает к ним волчок критики с размаху и определяет мигом, сколько в дих поэтического угара...

   П. С. Аллегория хоть куда! Но шутки в сторону. "Московский телеграф" не скрывает своего отвращения от греков и римлян; он даже щеголяет пренебрежением классических писателей древности. Но тот не может знать и ценить Шекспира, кто не узнал и не оценил Софокла. Наилучший комментарий на Байрона есть Лукреций. Я уверен, что "Московский телеграф" слыхал сии последние имена; только сомневаюсь...

   Я. Слыхать-то, верно, слыхал! Даже часто сам - говаривал!

   П. С. Говорить можно все, кому бог язык дал! То-то и горе настоящих умников - не наших: ибо у нас редко даже умеют и умничать-то, но даже многих европейских, передразниваемых нашими петиметрами, - то-то и горе, что они восхищаются, сами не знают чем, в Шекспирах, в Байронах и с горделивым самодовольствием любуются в них отражениями современного человечества, о котором не имеют, да и не могут иметь никакого понятия. Ибо современное человечество, по представительной системе, составляющей вечный закон бытия вселенныя, предображалась в минувшем; и кто хочет обнять оное в настоящем полном раскрытии, должен прежде видеть оное в миниатюрном стекле прошедшего. Поэтому-то издавна история почиталась не одним только простым поминаньем упокойников, но уяснительницею настоящего и истолковательницею будущего. И это - не относительно к одним только политическим событиям, но тем более еще - в отношении к судьбам внутренней жизни духа человеческого. Шеллинг изъясняется - Плотином, также как и Наполеон - Цезарем. Гете есть новое издание Еврипида; Шиллер - второй экземпляр Вергилия... возвести сию непрерывную систему повторения ко всеобщим законам духа человеческого - вот задача для теории изящной словесности! Вот философия литературы!..

   Я. Итак - журнал...

   П. С. Журнал должен помогать сему возведению чрез указание точек сближения между нашими временами и древностию; чрез заправление вкуса в школе минувшего, для верной оценки настоящего, чрез изощрение чувства изящного на Лидийском камне драгоценнейших произведений древнего мира, повторяющегося в новом с удивительной верностью...

   Я. Это сущая правда. Но - и мир новый сам в себе...

   П. С. ...не может быть объят и постигнут иначе, как только во свете философического соположения или синтеза с миром древним.

   Я. Так поэтому журнал должен будет производить анализ философического синтеза! А - теперь-то я вас поймал! Вот и вы сошлись с издателем "Московского телеграфа"...

   П. С. В словах - соглашаюсь!

   Я. Ну - а там что?

   П. С. Ну! А там прикладная часть журнала! Рассмотрение изящных произведений словесности во свете ясных и чистых идей о литературном изяществе! Поверка начал и правил живыми опытами! Одним словом - критика...

   Я. А! Вот тут-то и запятая! Здесь-то всякой журнальный пароход должен стать на мель.

   П. С. Почему ж бы это? Я не разумею здесь того голословия, коим наполняется обыкновенно удолие "Северной пчелы", ни того карикатурного глумления, которое составляет самую жирную начинку "Московского телеграфа". Критика благородная, благоразумная, благонамеренная - есть искренняя подруга, кровная сестра изящной словесности. Она должна быть восприемницею новорожденных ее произведений, повивальною бабкою - как говаривал, бывало, добрый Сократ - рождающихся. От чего ж тут становиться на мель? Обо что здесь спотыкаться?

   Я. А - об самолюбие авторское! Об родительскую, часто весьма слепую, нежность к детищам, кои обыкновенно бывают чем уродливее, тем любимее...

   П. С. Это, конечно, дело щекотливое...

   Я. Да так щекотливое, так щекотливое, что и не разделаешься! Обличенный в невежестве пустослов раздражительнее, злопамятнее и мстительнее, чем поблекшая красавица, застигнутая врасплох, без поддельных зубов и накладных пуклей! Вспомните историю "Выжигина"! За что "Северная пчела" впивается теперь в "Атеней" и "Вестник Европы", изо всей мушиной мочи! За то, что эти оба простаки сказали без обиняков правду - об этом литературном дивище! Изволь же теперь журнал пускаться в критику! По крайней мере, если б уж сами журналисты не были авторами!.. А то они же у нас и творцы грамматик, и писцы романов, и слагатели историй!.. Свяжись-ка с ними: так дадут знать!..

   П. С. Наш бессмертный Ломоносов сказал где-то:

  

   Как ежели смотреть на все людские речи,

   То придет и осла взвалить себе на плечи!

  

   Заметьте - людские речи, а не журнальное тараторство!.. А вы хотите, чтобы, убоясь сего глумления и шумования, пугающего одних только ребят, благонамеренный журнал, обрекающийся быть немолчным свидетелем истины, смотрел на пустые речи и взваливал бы на себя всякого рода литературные говяда? Извините, что употребляю славянское выражение! На нашем русском не нахожу даже и слов достаточных...

   Я. Итак - что же, по-вашему?..

   П. С. По-моему - гм! - по-моему, не должно обращать ни малейшего внимания на все писки, крики и вопли раздраженного самолюбия. Журнал, взявшись судить о произведениях, изъявляющих претензии на литературную значительность, должен судить свободно, беспристрастно, безбоязненно!.. Пускай досадуют и гневаются; пусть вопят широковещательные; пускай сыплют эпиграммами, дождят насмешками, гремят ругательствами! Критика должна знать свое дело! И ежели приговоры ее не будут слышны в настоящей сумятице, они дойдут до потомства, которое, нашедши в них памятники справедливости и здравомыслия, утешится и подавит вздохи сожаления о наших заблуждениях.

   Я. Ну - а что потом?..

   П. С. Потом?.. Потом остается прагматическая часть изящной словесности - самые изящные словесные произведения. Журнал может и должен принимать в состав свой поэтические и прозаические опыты отечественных писателей, для того чтобы они служили живыми свидетелями, живыми знаменателями современного состояния изящной словесности в нашем отечестве...

   Я. Но - только со строгою разборчивостию? Не правда ли?..

   П. С. Разборчивость, конечно, должна быть наблюдаема, но в известном отношении. Нет нужды, чтобы все опыты словесных произведений, допускаемые в журнал, были образцовые. Это и - невозможно. Должно только наблюдать, чтобы они были именно современные - а не запоздавшие подснежники! Всякая ветошь, хотя бы и переправленная на новый фасон, должна быть отсылаема в тряпичной ряд сборников, за коими у нас, благодаря щедрости Муз, дело не останавливается...

   Я. Но - есть новости, Пахом Силич, которые хуже всякой ветоши! Романтические завывания, именуемые мелодиями; безалаберные турусы на колесах, называющиеся поэмами и отрывками из поэм; уродливые фарсы, слывущие национальными повестями, и другие подобные штуки! Ими-то обыкновенно слепят глаза добрым людям - многошумные и широковещательные наши журналы...

   П. С. Пускай слепят! заслепить не могут! От этих лишаев и поростов - благонамеренный журнал может и должен отказываться. Журнал есть род архива - разумеется, не "Северного", где чужими руками загребают не жар, а золу, - журнал, повторяю вам, есть род архива, в коем некогда потомство будет искать документов нашей литературной жизни. Что ж за прибыль и удовольствие нашему времени завещавать будущности свои дурачества и колобродства? Худую траву - лучше из поля вон поскорее!

   Я. Признаюсь, почтеннейший Пахом Силич! вы умеете составлять идеалы! Какая честь была бы для журнала, который хотя бы несколько к нему приблизился? Но - увы!..

   П. С. К чему это завывательное междуметие? Оставьте его для романтических гудочников! Несмотря на свою старческую недоверчивость и подозрительность, я, однако, все еще не теряю надежды, что авось либо...

   Я. Ах! (Спохватившись.) Извините! Но - это, правда, междуметие восклицательное! Ах, если б это случилось...

   П. С. Случиться очень может! Вы, например, предавали некогда тиснению мои беседы с вами в одном журнале... Почему бы вам?..

   Я. А! понимаю! Вы хотите сказать о "Вестнике Европы"! Это - правда! Мне и самому приходило в голову...

   П. С. И жаль, если опять выходило! Вы знакомы, конечно, с издателем...

   Я. Только - по письменным сношениям!

   П. С. Нужды нет! Опишите ему настоящую нашу беседу и попросите его от лица публики - не закосневать в деле, так давно им продолжаемом! Пусть "Вестник Европы", старинный приятель нас, стариков, соберется с новыми силами, освежится и оюнеет для вас, юношей, - я уверен, что у издателя достанет на то благонамеренного усердия, искренней ревности и...

   Я. И беспристрастного прямодушия! В этом не должно сомневаться! "Вестник Европы" старше даже меня летами, он древнее всех наших журналов: и между тем во все течение столь долговременной жизни - ежели ослабевал иногда в силах, по общему закону всего человеческого, то - никогда не изменял своей нелицеприятной ревности ко благу и истине...

   П. С. Ну! так и дело в шляпе!.. А между тем (Поднимаясь.) где моя шляпа?

   Я. Как? ваша шляпа?..

   П. С. То есть - картуз! это маленькая метонимия!..

   Я. Да для чего же? Куда вы спешите? Напьемся, по крайней мере, чаю?

   П. С. (вставши). Покорно вас благодарю! право некогда! надобно забежать в аптеку для старухи...

   Я. Не смею удерживать! Когда же опять буду иметь удовольствие?..

   П. С. Всегда, когда вам угодно! Вы и с больными ногами, но с молодыми. Пожалейте моих стариковских! Нельзя ли самим проведать старика и старуху?..

   Я. Непременно! непременно!..

   П. С. (одеваясь). И надеюсь, мы тогда будем беседовать с вами уже не о планах, а об исполнении...

   Я (пожимая руку доброго старика). Дай бог! дай бог! Пахом Силич отправился. Я остался дома; сообразил все, что было говорено между нами, и - положил на бумагу.

   Также держу и последнее слово, данное доброму старику. От издателя "Вестника Европы" будет зависеть исполнение общего нашего желания, которое разделить не откажутся, конечно, и другие благонамеренные журналы. Заключаю латинскою сентенциею, до которых я исстари смертный охотник: improbus labor vincit omnia - sed plurima sunt in piis desideriis! {Труд же упорный все побеждает - да только многое остается лишь благими пожеланиями (лат). - Ред.}

  

   Никодим Надоумко

   С Патриарших прудов.

   1829, ноября 23