Огарев Николай Платонович - Предисловие (к сборнику: "Русская потаенная литература". Лондон, 1861)

  

  

  

  Огарев Н.П.

  Предисловие <к сборнику: "Русская потаенная литература". Лондон, 1861> --------------------------------------

  Н.П. Огарев. Избранное

  М., "Художественная литература", 1977

  OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru --------------------------------------

  Прежде всего мы должны извиниться в недостатках этого издания. Неполнота и ошибочность рукописей, затруднительность получать книги из России - не раз ставили нас в невозможность исправить, что казалось ложным для уха и смысла, и вовлекали к печатанию уже напечатанного в России {У нас даже нет геннадиевского издания Пушкина. Из напечатанных в России стихотворений мы заведомо поместили только одну пьесу Пушкина: "Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем" - каемся - только потому, что нам стало жаль не поместить ее. Мы просим читателей взглянуть в примечания в конце книги, чтобы заметить стихотворения, к которым они относятся. Наши, увы, слишком немногие сведения доставались нам в продолжение печатания книги, и потому мы не могли в тексте поместить знаки сносок на примечания. <Прим. Огарева.>}. Последнее, конечно, неисправимо, зато и неважно; но первое заставляет нас просить наших почтенных библиофилов присылать нам поправки и пополнять пропуски, доставлять - насколько возможно - сведения о годах, когда какое стихотворение было написано, по какому поводу, с каким участием или равнодушием бывало принимаемо публикою. Подобные сведения помогли бы нам, со временем, дать нашему сборнику настоящее значение, объяснить впечатления общественной жизни на пишущих, проследить связь истории с личной деятельностью, состояние самого общества, его образ мыслей и настроение, силу и бессилие, ход его падений и возникновений, указать разом на общность его движения и на отдельные попытки мелких и крупных деятелей. Наступило время пополнить литературу процензурованную литературой потаенной, представить современникам и сохранить для потомства ту общественную мысль, которая прокладывала себе дорогу, как гамлетовский подземный крот, и являлась негаданно то тут, то там, постоянно напоминая о своем присутствии и призывая к делу. В подземной литературе отыщется та живая струя, которая давала направление и всей белодневной, правительством терпимой литературе, так что только в их совокупности ясным следом начертится историческое движение русской мысли и русских стремлений. Конечно, в задачу должен бы входить не только стихотворный отдел, но и проза. Но прозу собрать гораздо труднее, чем кажется. Она разбросана в мемуарах и частных письмах, известных только немногим и тщательней скрываемых, чем стихи, из боязни слишком определенно подвернуться под долгую лапу жандарма. Проза научная, не доступная пониманию цензора, вероятно, представляет немного пропусков, и потому рукописи редко сохранялись; отдел повестей, не пропущенных, цензурой, также не может быть обширен, но записки и письма... дело великое. Проследить - как к общему делу относились таланты всех размеров, кто и как принимал участие, как известный взгляд на вещи, общая скорбь и общая надежда отзывались в даровитых писателях, как заставляли хвататься за перо и менее даровитых, но сердцем чистых людей, и как вынуждали подать голос и таких, которые в сущности не были люди, общему делу преданные, но подчинялись веянию, бывшему в воздухе, - это задача, достойная разработки. Если наши библиофилы помогут нам когда-нибудь напечатать, за наше столетие, сборник записок и писем наших известных и неизвестных деятелей, живых и мертвых, эти пропадающие отрывки из жизни многих людей, которым ничто человеческое не было чуждо, ярко восстановили бы историю нашего развития; наше столетие для нас так же важно, как XVIII столетие для Франции, и имеет с ним бесконечно много общего, о чем мы еще поговорим, хотя и не в этом предисловии. Но, покуда у нас нет средств добраться до прозаической потаенной литературы, мы начинаем наш сборник с стихотворного отдела и попытаемся проследить наше гражданское движение в стихотворной литературе.

  Мы собирали и станем собирать все, что возможно, все, что было и что теперь прибывает. Мы не гонялись за выбором произведений исключительно художественных. Мы не устраняем - как еще недавно было общепринятым мнением - возможность совпадения политического содержания с изящно-поэтической формой. Мы убеждены, что в нее способно облечься всякое живое содержание. Красота женщины, колыхание моря, любовь и ненависть, философское раздумье, тоска Петрарки, подвиг Брута, восторг Галилея перед великим открытием и чувство, внесенное в скромный труд Оуэна, - все это составляет для человека поэтическое отношение к жизни. Математическая формула скорости падения тел, как общее отвлеченное понятие, остается сама по себе, в своей истине, помимо живого человека; но живая жажда знания, сила вдумывания, преданность Ньютона своей задаче - были поэзией его жизни и не враждебны кисти художника. Не будь поэзии в действии и созерцании человека, в самой рефлексии, столь гонимой немецкой эстеткой, - и надо бы исключить драму из области искусства и лирический монолог Фауста подвергнуть опале. И кто же может верить, чтобы живое стремление к общественному благу, лирическая перестройка общественных отношений и сопряженные с ними политические ненависти и восторги - были недоступны для художественной формы? Дело не в невозможности поэтического слова для политического содержания, а в силе таланта самого поэта. Великих ученых очень немного: у большинства людей по ветрености и нужде житейской сила мышления растрачивается на мелочь целей и отношений. Великих портов еще меньше: сила впечатлительности еще больше растрачивается по ветру и не дорастает до живого выражения впечатлений. Из великих поэтов далеко не на всех современное общественное положение и современные потребности производили большее или, по крайней мере, равносильное впечатление в сравнении с остальными явлениями жизни. Следственно, художественных произведений политического содержания необходимо должно быть меньше, чем художественных произведений всякого иного содержания. Гоняться за исключительно художественными политическими стихотворениями не только в нашей юной литературе, но ни в какой веками накопленной литературе народов, старших по истории, было бы невозможно. Да оно и не могло подойти под нашу цель: нам надо было собрать, сколько и насколько наша общественная жизнь вызвала в стихотворной литературе проклятий и надежд, кто бы ни выражал их - великий художник, или просто хороший человек, или человек, минутно поддавшийся общему благородному движению.

  Помимо всякого мастерства или неловкости отделки, наши противоцензурные стихотворения большей частью лирические. Они лирические даже в своих поползновениях на эпическую и драматическую форму. Это очень естественно: два чувства искали себе выражения вне цензуры - негодование на настоящее и надежда на будущее, отчаяние со всеми своими уродливыми уклонениями и упование со всею гоньбою за слишком общими неопределенностями и слишком неясными отдельными целями. Ирония - от шаловливой шутки до едкой эпиграммы наголо {У нас нет эпиграмм Соболевского. <Прим. Огарева.>}, плач - от элегической тоски до пафоса страдания, постоянно перемешиваются с ожиданием перемены в будущем вообще, освобождения славянских племен в особенности, и посреди горького смеха, унылых напевов и восторженных упований порою раздается клич на подвиг, вызов на дело. Для всего этого лирическая форма была естественнее; она не требовала больших художественных соображений; в нее легко укладывалась всякая боль от мгновенного впечатления, всякий проблеск надежды. Весь этот род поэзии, где в основание произведения поставлено я поэта и его взгляд и настроение, и все виды этой поэзии от оды до эпиграммы так приложимы к впечатлениям политической и гражданской жизни, что ими спешат воспользоваться не только записные стихотворцы, но и люди, которые взялись за стих на один раз, для одного отзвука на внезапное потрясение. Тут участвуют не только первоклассные и второклассные, но и вовсе бесклассные таланты, или даже не таланты, а просто люди, которым показалось на этот раз удобнее сказать свою мысль стихами, выразить свое чувство мерными строчками, заострить рифмою оплеуху государственному подлецу или власть имущему.

  Пробуждение людей из дремоты, необходимость сказать свое слово совпадает у нас с двумя резкими историческими, кровавыми эпохами, с двумя нашествиями Европы на Россию, с войною против старшего Наполеона и с войной против младшего Наполеона. Как скоро война кончается, тотчас усиленно поднимается гражданский вопрос. То ли люди, опомнившись, спрашивают друг у друга: из-за чего же мы дрались? Неужто из-за царя, нас в три погибели гнувшего, из-за порядка вещей, в среде которого дышать нельзя? Или, успокоившись от потери крови и достояний, люди просто хотят получше устроить свою жизнь? Или общественная мысль, медленно копившаяся в мирное время, прорвала себе исход, при судорожном сотрясении войны, и требует удовлетворения? Или все вместе?.. Как бы то ни было - никогда столько не писали и прозы и стихов, вне цензуры, как в десятилетие после 1815 и после 1854 года. Но при всем сходстве, при всей очевидности, что наше дело есть продолжение того дела, характер обоего времени содержит существенные различия, сколько во взгляде и потребностях, столько и в самих личностях, вращаемых общим движением. С двадцатых годов наши потребности уяснились, понимание выросло, а люди тех годов - нельзя не сознаться - были сильнее. Между их энергией и нашим пониманием тяжеловесно легло николаевское царствование. После неудавшейся попытки 14 декабря, под постоянно возрастающим нажимом в части, личные силы мало-помалу притихали. С 25-го года до 50-х годов не только цензура усиливается, но и потаенная литература высказывается реже и реже, никогда не смолкая совершенно. Задушить безмолвную мысль правительство не могло; самое положение края вызывало ее на более строгий взгляд, на более строгое наблюдение; склад общественной жизни становился яснее, и смысл общественных нужд и потребностей принимал более широкие размеры. Только перемена правительства, только переворот вверху, без преобразования внизу, без самоустройства народа, - становились более и более чуждыми общему сознанию. Затихнувшая Европа давала нам больше толчков к изучению, к постановке вопросов, чем к гражданской деятельности; она знакомила нас с теорией, приучала к систематическому мышлению германской науки и сближала с противоположными ее собственной почве идеалами социальных предположений. В тридцатых годах у нас кончаются всякие попытки политических обществ; они, не сложившись, притихают под слепыми ударами тайной полиции, попадающей в цель, потому что беспрестанно бьет без разбора направо и налево; но притихают, тая несомненные зачатки социальных стремлений. В сороковых годах протест критики против существующего порядка вещей и художественный протест против пошлости и недобросовестности обыденной жизни пробивают себе дорогу сквозь цензуру и, снова и еще упорнее сгнетаемые, - умирают с Белинским и заживо хоронятся с Гоголем. В это время поэзия в своих высших представителях - Лермонтове и Кольцове, достигает до отсутствия гражданской мысли и потребности, только резко сохраняя след надломленной, подавленной, но все же сильной и изящной жизни и жажды воли, неопределенной и безграничной. Между тем то же научное движение заставляет вглядываться в собственный народный склад, разлагать его на исторические и экономические данные и искать, насколько он осуществляет социальные идеалы. Начало понимания народности бесспорно принадлежит славянофилам, и - хотя увлеченные собственным трудом и задачею - они смешивали элементы с идеалом и искали идеала в прошедшем, тем не менее первое органическое, зиждущее движение мысли принадлежит им. Критика входит в враждебное состязание, будто во имя европейской науки, в сущности только отказываясь от признания элементов за идеалы. Кажется, что тут два параллельные движения, которые никогда не встретятся; в сущности, это только движение к одной цели из двух разных точек отправления, и они сойдутся в разработке оснований для русского гражданского развития, в уяснении общественного идеала его возникновением из фактических данных народной жизни. Все теоретическое брожение умов происходило в отдельных кружках, настолько ограничиваясь словопрением, что мысль о каком-нибудь общественном перевороте в действительности - не приходила в голову или заслонялась совершенным безверием в собственные силы. Энергия тратилась на слова. Теоретический фанатизм держался, мечтая, что вот он-то и приносит жертву на алтарь отечества; но и он начинал утомляться. Личности стирались до какого-то бесплодного блуждания теней. Поверх всего расстилалась, в массе военно-канцелярского порядка, личность Николая Павловича, повторяемая, в разных размерах, каждым чиновником от генерала до будочника, заменяя силу собственной личности властью, приходящеюся по месту и званию, развитие внутренней мысли - формализмом и жажду подвига - безнаказанностью кулака. Очевидно, при таких условиях, по мере того как в обществе стиралась доблесть личностей, в правительстве стирались способности. Общество уже не выделяло в правительство людей даровитых; гражданская доблесть бесплодно тонула в чернорабочих рядах канцелярий. Посредственность и недобросовестность дружно пролагали себе дорогу. Что же могло выйти из этого?.. Общественная мысль разрослась в словопрениях, а правительство оказалось бездарным. Наступила минута тяжелого молчания; личности ни с той, ни с другой стороны не выдвигались. Общество не смело не только действовать, но не смело говорить, а правительство не знало, что начать, не встречая возражения в обществе, ему только оставалось забыться до безумия. Оно и засумасшествовало - сперва венгерской, потом турецкой кампанией. Венгерская кампания неприятно подействовала на общественное сознание. Не только славянофилам, но и самым ярым западникам не приходило в голову помогать Австрии. Офицеры шли нехотя, натягивая в себе обязанность поддерживать честь знамени; солдаты не любили немцев уже и потому, что не любили своих генералов, но шли - по привычке к повиновению. И те и другие ссорились с австрийцами и принимали венгерских пленников с распростертыми объятиями. И в то время, когда Николай Павлович, одержав на маневрах подготовленную победу, и, сидя верхом, сняв каску и проливая в три ручья слезы, крестился и неистово восклицал: "Повинуйтеся языцы яко с нами бог!" {Истинное происшествие, после - не помню каких - маневров, рассказанное очевидцами. <Прим. Огарева.>} - в то время народ жался и роптал под тяжестью непрерывного рекрутства, помещики переставали платить долги, и правительственные финансы подтачивались разом от сановничьего грабежа и от разорения края. Но ропот народа развевался по степи, а шепот образованного меньшинства не выходил из своей тихомолки. Ни то, ни другое не составляло действительного возражения, и правительство, закрывая глаза на собственную несостоятельность, мчалось без оглядки в Крымскую войну.

  В это время, то есть в конце сороковых годов, когда общество и правительство доросли до черты перелома, после которой правительство, без способных личностей, должно было удариться в безумие, а общество, доросшее до сознания, было готово начать выдвигать свои личности на поле действия, замечательно одно происшествие, которое не имело громкого отголоска, по крайней мере, ничего не потрясло, но тем не менее послужило указателем общественного настроения и пророческим началом. Это было возникновение политических обществ в деле Петрашевского. Пятнадцать лет их не существовало, так что мы безошибочно можем сказать, что собственно _наше_ дело, в 1834 году, было последним из движения двадцатых годов, а дело Петрашевского первым из движения пятидесятых годов. Ни в том, ни в другом строго составленного общества не оказалось; но в нашем деле развеялись последние попытки, а в деле Петрашевского воскресли первые попытки на составление политических обществ. Мы напоследях примкнули к социальным стремлениям; общество Петрашевского с них начало. Без сомнения, потрясение целой Европы, во имя отвлеченных социальных стремлений, рожденных нуждою, но не имевших корня в европейском слое, и, сверх того, отвращение, возбужденное в России венгерской войной, - сильно заколебали наше праздноглаголивое сознание и подстрекнули друзей Петрашевского к составлению правильного общества; но, выросши из среды словопрений, общество поставило своим знаменем теоретическую задачу, которая еще не касалась народа, остававшегося хладнокровным к европейскому движению, смотревшего на него с равнодушием человека, который чувствует, что там идет не его дело, поставлена не его задача. Вероятно, если б общество Петрашевского продолжалось до нашего времени, оно сошло бы с теоретического пьедестала на народную почву и поняло бы, что строить историю можно только на имеющемся фундаменте и из данных материалов. Только сделавшись народным, политическое общество может существовать, переходя от слова к делу, работая во имя преобразования в действительности, а не в теории. В то время теория не примыкала к факту, слово не примыкало к делу, тайное общество не примыкало к народу, и оно рушилось, послужив признаком, что черта между правительством и общественным сознанием пришла в дрожание и что попытка будет не последняя.

  Наконец правительство врезалось в Крымскую войну и оказалось побитым, разоренным и с совершенным отсутствием способных личностей, и - что для него было еще прискорбнее - это падение пахло самоубийством вследствие болезненного развития; оно само себя доконало, разоривши страну и притупив личности нравственно и умственно. Николай с бессильной злобой умер, передав наследнику вожжи правления, вытянутые до ослабления. Делать было нечего - надо было вызвать личности из застоя, чтоб выйти из собственного срамного положения, и правительство бессознательно развязало языки. Общество вслух заговорило. Как бы мы ни были далеки от свободы слова, но сравнить то, что можно говорить и печатать в России теперь, с тем, что говорилось и печаталось во время, близкое к черте перелома, то есть в конце сороковых и начале пятидесятых годов, - разница огромная. Надо было призвать к жизни разоренный народ и дать ему возможность оправиться, иначе нечем существовать, - и вот правительство пошло на улучшение быта, вывод из крепостной зависимости. Если б правительство сказало просто, что идет на освобождение народа с землей, - оно бы стало во главе движения и поправило бы свои финансы. Но из стертых личностей, с привычкою к заведенному порядку, оно не могло создать живого слова и не стоит во главе движения; оно не открыло прямых путей народного роста, но открыло крышку собственного, им самим себе приготовленного гроба. Между тем общество из стертых личностей, с привычкой к словопрению, как ни силится, не может еще дойти до дела и находится в состоянии многоглаголания - от бесконечных рассуждений до бесконечных ругательств, в которых вращаются недосказанные свои и чужеземные теории и мелкие самолюбия, раздраженные долгим застоем и собственной неспособностью к делу. На ртом остановилось наше сегодня. Но жизнь не остановилась, обстоятельства усложняются, народные потребности растут и наконец вызовут из раскачавшегося общества действительных деятелей, способных на деле разработать рост из существующей почвы и, следственно, не разделенных от народа. Наши сильные личности впереди. Где они - в мундирах с эполетами, или на школьных скамьях, или в самой среде крестьянства? Кто их знает? Вероятно, и тут и там, и ищут друг друга.

  XVIII столетие русское передало нашему столетию отрочески сложившийся язык, готовый к возмужанию, а XVIII столетие европейское внесло разом и философский революционаризм Франции, и мистический либерализм Германии. Сложность исторических разноречащих влияний и явлений своеобычно разрасталась в ткань перепутанных данных, из которых существенное движение вырабатывается так трудно и медленно, что результаты достигаются веками. Ученица Вольтера, монархиня-философ писала наказ, подходящий чуть ли не под точку зрения Мирабо, и в то же время лукаво душила Польшу, покровительствовала барству, увеличивала налоги, раздавала людей в крепостное состояние, ссылала Радищева, более ее искреннего и благородного ученика Вольтера, и преследовала Новикова, выращавшего из туманов германского мистицизма и прекраснодушия ненависть к насилию и самовластию. Поэзия оставалась монархическою в лице своего высшего представителя, Державина; дух Франции XVIII столетия бледно прорывался у небездарного Капниста и недаровитого Княжнина и ярко блестел у Фон-Визина. Народ оставался в стороне; его вопрос не только не выходил на свет божий, но вколачивался правительством в черную немощь крепостного права в то самое время, когда в верхних слоях общества робко начинала мелькать ненависть к самовластию. Но все же народный вопрос хранился в условиях жизни. Само барство было только отделом народа; оно не было чужое; в их отношениях лежала не вражда разноплеменная, а междоусобие. Само государство выросло на безмолвном пирамидальном основании народной жизни. Сама монархическая поэзия называла народ "исполином, царю послушным", но невольно признавала его существование. Литература, проникнутая чужеземным содержанием и кадившая правительству, сложившемуся на немецкий лад, эта литература все же говорила русским языком и доискивалась своей формы. Потребность выработать свой язык и форму, начавшаяся с Ломоносова, стала так неодолима, что на этом сосредоточивается вся деятельность Карамзина и Жуковского, и в этой исключительной работе проходит все начало XIX столетия. Откуда же была взять язык и форму? Очевидно, язык брался у народа, но его надо было очистить по европейскому образцу. Форму можно было искать и тут и там, и в народной песне и сказке, и у европейских писателей. Но народная песня однообразна, содержание сказки не больше тревожит сердце, чем греческая Илиада; а европейское влияние и участие в умственном движении Европы было так живо, что стихотворная форма европейская казалась сподручнее, и за русский мотив приходилось браться нехотя, только по невольному чувству одноплеменности литературы и народа. От этого, раскапывая русскую летопись, Карамзин перекладывает ее на язык Рейналя и явление Иоанна Грозного обсуживает с точки зрения общей французской статьи XVIII века - о вреде деспотизма. От этого Илья Муромец имеет русского только стихосложение и Светлана пахнет Ленорой. Конечно, является и поползновение на чисто народный оклад речи, но так как эта речь в сущности не знакома отделившемуся барству и литературе, то это поползновение является в смешном виде возвращением к церковнославянскому языку, без сомнения, менее русскому, чем объевропеившийся литературный язык. Тем не менее школа Шишкова служит первым указанием, предчувствием того, что задача литературы - задача народная. В забавной вражде с чужеземным, в тяжелом переводе иностранных слов на искусственный русский язык возникает стремление вглядеться в начало собственной народной жизни. И в то время, когда Карамзин вносит общее либеральное содержание Вольнеевых "развалин" в русскую историю, Шишков тяжеловесным славянским наречием отстаивает в государственном совете действительные народные нужды. Таким образом в литературе сводятся: общие европейские понятия гражданской свободы, первые заявления народных нужд и исключительное вырабатывание изящного языка и изящной формы в поэзии. Последнее достигает у Жуковского, вне всякой гражданской мысли, до значительного совершенства; и молодое поколение наследует разом чувство политической свободы, с определенным европейским содержанием и предчувствием какого-то собственного народного вопроса, и чувство художественности поэтической формы. В это время создался Царскосельский лицей и подступила война 1812 года. Пушкин со школьной скамьи следил за необычайным движением народа и народов. Возбужденность общего настроения не могла не вызвать всех внутренних сил, таившихся в его существе, прежде всего впечатлительном. Впечатлительность была его силой и слабостью, она выдвинула его до гениальности и не раз вовлекала в грех - ив частной жизни, и в литературной деятельности. Страстная потребность дать отголосок на всякое явление жизни невольно приводит к необходимости собрать впечатления в гармоническую связь и меру; только сильно развитое, то есть сильно впечатлительное, ухо способно разнородные звуки связать в гармонию. Впечатлительность, во все направления разом, делала из Пушкина жизнежаждущего человека и великого художника. В нем судьба соединила все условия, все права на прямое наследство всего подготовленного в русской литературе в конце прошлого и начале нашего века. В нем пыл африканской крови сочетался с раздольно-спокойною славянской породой; впечатления детства связывали его со всем объемом русской жизни - с мирной красотой деревенской природы и сельским (то есть чисто народным) бытом, с барством, проникнутым философией XVIII столетия, и с кружком людей, преимущественно занятых литературой. Он принес в лицей уже готовую жажду сочувствия, потребность вдохнуть в себя все неизвестное, сулимое жизнию, и неотступную чуткость к ритму, который он ловил во всем окружающем. Он принес в школу художнический смысл, готовый принять всякое влияние изящно. Сквозь всю его жизнь проходит и с каждым годом растет изящность формы его произведений; содержание меняется, но сохраняет и развивает все задатки, вынесенные из детского и отроческого возраста, Задатки первоначальных и потому неизгладимых впечатлений. Так он сохранил, с детства всосанный, светлый скептический реализм философии XVIII столетия, сквозь все попытки, на мрачные идеалы байронизма: так он разом довел любовь к изящной стороне старинного барства до уродливой сословной спеси и глубоко уловил русский народный мотив, народную песню, народные образы (в тесном смысле не только национального, но простонародного), и выразил с гениальным мастерством. Вопрос о его народности и ненародности, недавно возникший в нашей литературе, не меньше празден, как и вопрос о мировом содержании и значении поэтов. Если судить о народности, в смысле простонародного, на том основании, читает или не читает поэта простой народ, то мы едва ли начтем больше двух народных поэтов в целой Европе по очень простой причине: простой народ так же не читает в Европе, как и у нас. И в Европе, как и у нас, простой народ не имеет доступу к образованию частью потому, что ему некогда, его время поглощено поденным трудом; частью потому, что богатые сословия преднамеренно не допускают его до образования. Только случайные обстоятельства знакомят народ с его поэтами; для этого надо, чтоб поэт жил в его среде, чтоб народ его не то что читал, а слушал. Так является Берне в Шотландии, Берне, живущий и поющий посреди горных пастухов и потому затверживаемый ими и передаваемый из поколения в поколение. Так Беранже в Париже, и только в Париже, потому что французское сельское население поет на иной мотив, мотив, который раздавался в операх Гретри и Боэльдье, в квартетах Онслова и который мало имеет сходства с парижским водевильным напевом. Везде литература недоступна массам; Байрон ненавидим высшими сословиями в Англии, но незнаком простонародию. Шекспир знаком городскому населению, потому что оно встречается с ним в театрах. Гёте и Шиллера знает Германия, прошедшая через университеты, а не Германия, работающая шесть дней, а на седьмой читающая исключительно Библию и катехизис. Везде литература - достояние горожан, а не народа. Пушкин так же мало имеет читателей в нашем простонародии, как и Кольцов; видно, еще час народа не пробил. Но если судить о народности поэта но складу ума и речи, то нельзя не признать Кольцова народным поэтом - в смысле простонародного, и нельзя не сознаться, что Пушкин был и народным поэтом. Чтобы литература стала нераздельна с народом, как она была в сказочном младенчестве обществ, пока не выделилось особо грамотное сословие от работающего и одинакий уровень верований выражался всюду в форме песни и легенды, чтоб литература теперь стала нераздельна с народом, надо воспитание масс, то есть надобны маосам свобода в яшзни и досуг для образования, и надо, чтоб университеты, из своего городского, цехового застоя, разбрелись по деревням. Вырастет ли из наших скромных воскресных школ рассадник повсеместного образования, а не просто грамотности? Поймется ли, что отсутствие в русском языке различия национального и народного указывает на то, что у нас бессословность естественна, а различие сословий - явление, натянутое длинной эпохой централизации, и с нею обречено на падение? что с первого шага учреждения свободных, то есть неправительственных, школ у нас возникает необходимость общего образования? Когда это поймется, народ создаст своих поэтов и оценит народность поэтов прежнего времена.

  Мы сказали, что Пушкин и народный поэт, потому что его всеобъемлющая впечатлительность включала всякое содержание, отзывалась на всякое настроение и искала многоразличных форм, в которые вошла и народная форма, вошло и народное содержание. Стоит взглянуть на его "Балду", на его "Поминки", на "Русалку", чтоб не усомниться в его обладании народной стихией. Его мировое значение (как выражались и еще выражаются) трудно определить не потому, чтобы нельзя было определить значения Пушкина, но по неопределенности слова: мировое. Если оно относится исключительно к политическому содержанию и влиянию поэзии, то мы должны исключить Гёте из числа мировых портов. Если оно относится к научному содержанию, то только одного Гёте и можно назвать мировым поэтом. Если слово мировое относится к многоразличшо, к всеобщности содержания - в противоположность к поэзии, исключительно занятой личным чувством, любовью к женщине, описанием природы или чем бы то ни было не общественным и настроенным только на один тон, - то нельзя Пушкина не назвать мировым поэтом, потому что он касался всех явлений жизни. Если мировое значение относится вообще к влиянию на современный мир, то влияние Пушкина на русский мир было не меньше, чем влияние Гёте и Шиллера на германский мир. Что он не имел влияния на Европу - это очень просто: мы для Европы простонародие; из нашей среды небольшая кучка людей читает европейское; а нашего Европа вовсе не читает; наши интересы ей или чужды, или враждебны. Для русских Пушкин имеет мировое значение: в нем отозвался весь русский мир и все европейское влияние на него, все данные, из которых этот мир соткан, и выразился своеобразный взгляд на жизнь, и язык выработался до художественной полноты. До сих пор пушкинская форма и пушкинский язык, настроение мысли и чувства - у нас живы и не заменились новыми формами, и Пушкин остается родоначальником и высшим представителем русской литературы XIX столетия, сколько бы критика, "в детской резвости, ни колебала его треножник".

  

  

   В те дни, когда в садах лицея

  

  

   Он безмятежно расцветал, - взволнованная Россия сожгла Москву, отбилась от Наполеона, провела поперек Европы и вернула из Парижа домой войско, сознававшее победу и следственно какую-то самостоятельность, силу неопределенную, но все же силу. Многие из офицеров шли в поход, подготовленные к мысли гражданской свободы знакомством с западной литературой прошлого века и с самыми происшествиями, снесшими голову с плеч Людовика XVI. Из дому, несмотря на весь внешний блеск екатерининского царствования, они могли вынести только чувство, что

  

  

  

  С Екатериною прошла

  

  

  

  Екатерининская слава и что злодейское убийство сумасшедшего злодея Павла I не служит для них преданием, которое из особы царя делало бы что-нибудь неприкосновенное и священное. В дороге они познакомились с мистически патриотическими обществами немцев, которые, избавясь от внешнего, чужеземного ига посредством русских штыков, почувствовали в себе нечто вроде героизма и домогались свергнуть внутреннее иго своих царьков мал мала меньше; тут же наши офицеры встретились и с уничтожением крепостного права и с благородною деятельностью единственного настоящего гражданина из немцев - Штейна. В Париже наши войска водворили конституцию. Обе струи - струя Радищева и струя Новикова - оживали с удвоенной силой и сливались в одну потребность положить начало гражданской свободы в Россия. Как нарочно, тотчас по водворении мира, перепутанные исторические данные стали совершенно запутываться в голове, далеко не лишенной поэзии, Александра I. Трагедия его внутренней жизни и разгром общих обстоятельств, может, были слишком сильны для этой личности, более сродной к полууединенному раздумью свободномыслящего grand seigneur'a, чем к государственному делу. Вечно преследуемый призраком убитого отца, воспитанный либеральным швейцарским бюргером, он с начала царствования стремился загладить память отцовских неистовств человечным обхождением с людьми и либеральными учреждениями; тон кордегардии заменился изящностью обращения, из Сибири возвращались ссыльные, заводились школы в размерах университетского преподавания. Мистическое настроение колебалось между Энциклопедизмом Лагарпа и покаянием в отцеубийстве. Но когда обстоятельства поставили человека на вершину политического значения, мистицизм покаяния перепутался с мистицизмом власти, чувство страха перед грядущими бедствиями с чувством, что он спаситель и освободитель народов, чувство мистического смирения с чувством мистического всемогущества. Из этой внутренней, трагической запутанности вышло стремление учредить Россию на военную ногу, чтоб избавить от новых нашествий, освободить народ, сделавши из него единое войско, проникнуть его духом мистического чувства провидения и все соединить под благословенную десницу царя. А на деле эта запутанность выразилась учреждением военных поселений, муштрованием и поронием солдат и покровительством тайным религиозным обществам. В публике разом развились наклонности к тайным обществам и ненависть к царской власти. Александр совершал обязанности капрала в кордегардии, как таинство, обращал крестьян в солдат из чувства священнодействия; публика не могла примкнуть к этой нелепости ни с точки Зрения христианского мистицизма, ни с точки зрения энциклопедизма, ни с точки зрения европейского образования, ни с точки зрения практических народных потребностей. Самостоятельность войска, вынесенная из победоносного шествия, дорастала до семеновского бунта; образованная невоенная молодежь искала законности и думала об освобождении крестьян: то и другое соединялось в обществе 14 декабря, вызванном разом и привычкою к религиозным тайным обществам и необходимостью основания политического тайного общества, потому что помимо его не виделось исхода.

  Под этим влиянием изящной формы жизни александровского времени и противоречащего ей управления, под влиянием усиливающейся ненависти к власти, потребности свободы и преобразований, под влиянием создающегося политического общества воспитывался Пушкин в лицее. Очевидно - первое впечатление, на которое он откликнулся, было впечатление политических стремлений, и шестнадцатилетний поэт звал "музу пламенной сатиры с бичом Ювенала". Товарищ Пушкина - Пущин, бывши в лицее, уже принадлежал к тайному обществу. Это влияние проникает во всю деятельность поэта с поступления в лицей до 1827 года. Оно отзывается во всех его произведениях, являвшихся в печати" Оно слышится в любви к вольному племени в "Кавказском пленнике", в жажде воли, дышащей в "Цыганах". Герои обеих поэм имеют большую погрешность; они не герои русского мира, они придуманы под влиянием Байрона; они и у Байрона не принадлежат ни к какому действительному миру, потому что Байрон создавал их в противоположность ему ненавистной узкой рамке, низменному нравственному уровню английской жизни. Они (говоря языком немецкой философии) и у Байрона - создания в антитетическом смысле, точно так, как социальные теория не что иное, как противоположность, антитезис европейской экономической и политической жизни в ее целом складе и подробностях. Ни то, ни другое не имеет корня в действительной почве: Фурье создает противоположность вечной войне существующего порядка разрозненных общественных сил; Байрон создает свой идеал из всего, что противно английским понятиям. Это совпадение явления социальных теорий и идеалов в поэзии, противоположных существующим людям, чрезвычайно важно, указывает на единство происхождения и изношенность людей и общественной основы. У нас социальный склад составляет почву народного быта, у нас требуется не социальная теория, а историческая постройка; от этого антитетические идеалы у нас не привились, являлись как подражания и исчезли, не достигнув никакой полноты поэтического создания. Наша усталь не в общественном складе, не соизмеримом с дальнейшими потребностями; нам приходится развивать зародыши, соизмеримые с идеалом; наша усталь - усталь от правительства и жизни, им приказанной вопреки естественным историческим основам. У Пушкина байроновские идеалы не удались, и живыми оставались только внутренняя, затаенная, но всегда чувствуемая вражда с правительственной жизнью н потребность освобождения. Возникшая из-под впечатлений народной войны и лицейского образования, под влиянием тайного общества и им самим испытанных преследований власти - эта потребность выросла у Пушкина в целость направления. Пушкин начинает отделываться от байроновского идеала в "Братьях разбойниках", которые уже не просто антитезис англичанину или европейцу, а стоят на реальной почве; он совершенно отделывается от байроновского идеала в "Онегине" и совершенно становится на русскую почву. Но целость направления, навеянного политическим обществом, нигде не покидает его, и равно в Ленском, верившем, что "есть избранные судьбою", и в Онегине, сломанном русской правительственно-общественной жизнью, чувствуется, что эти люди прежде всего - не друзья правительства и представляют - один вдохновенно, другой скептически - протест, против существующего правительственного порядка вещей. Лица взяты из высшего сословия, потому что только его меньшинство могло заявить первый протест. Именно эта целость направления, так изящно проявлявшегося у Пушкина, и имела то громадное влияние на современные умы а современную литературу, которое разом вызывало в людях и, как всегда, особенно в юношах, потребность гражданской свободы в жизни и изящности формы в слове.

  В чем заключалась гражданская свобода - Пушкин ее мог сказать: дело поэзия было выразить настроение и направление, создание же самих учреждений, вывод формулы входит в иной разряд человеческой деятельности; поэзия могла выразить отношение человека к задаче, а ее самую задачу и ее решение. Если, перелистывая лирические политические произведения Пушкина, мы останемся холодны, читая "оду на свободу", это именно потому, что в ней, из настроения и направления, Пушкин перешел в какую-то нетвердым почерком составленную запись конституционного положения. Эта ода, вероятно, навеяна случайным разговором о необходимости конституции - мысль, которая часто мелькала перед глазами тайного общества, не знавшего, куда вынесет сила событий, придется ли обойтись вовсе без царя, или воспользоваться удобным случаем вынудить конституцию. Не только в лирическом стихотворении, но и в самой политической практике вопрос о конституции не мог быть поставлен ясно. Воззвание к царям, чтобы они склонились -

  

  

  

   ...первые главой

  

  

   Под сень надежную закона,

  

  

   И станут стражею у трона

  

  

   Народов вольность и покой, - воззвание, так холодно кончающее стихотворение, начатое в порыве вдохновения с "разбития изнеженной лиры", - оно так же мало представляло ясного смысла в практике, как " в самом стихотворении. Где был этот надежный закон? Разрозненные указы разных царствований, еще не собранные в свод, не подвергались критике, н никто не был уверен, чтобы они, даже собранные в свод, могли служить надежной сенью закона; скорее думалось противное. Закон, никогда не исходивший из народной жизни, создаваемый из видов правительственных удобств, а не ради удовлетворения народных потребностей, не мог представлять никакого ручательства за вольность и покой народа, и, конечно, из-за этого закона нечего было становиться стражею у трона. Имел ли этот закон естественную связь с народной жизнью - было больше чем сомнительно. Самое изучение обычного народного устройства едва было поднято на степень зарождающегося вопроса; чувствовалось только, что, при перевороте, придется формальный закон отбросить и ввести в законодательство иные основания. Но эти основания не были разработаны; требовать конституции во имя неясных, почти неизвестных оснований было невозможно; а требовать ее во имя писаного закона - было бесполезно. Вопрос о конституции падал сам собой; от этого он и являлся у декабристов Северного общества только мимоходом, как дело, которое при случае не надо упускать из виду, и никогда не достигал никакой определенной формы и не составлял действительной цели; а у декабристов Южного общества, общества "Русской правды" даже вовсе не ставился, как нечто совершенно противоречащее его дели и взгляду на русское общественное устройство. Кроме отсутствия закона, который бы составлял надежную сень, было еще отсутствие сословий, которые стали бы стражей у трона, обуздывая царскую власть. Поставить ли этой стражей помещиков? Но их выгоды всегда были бы противны всякому началу народной свободы. Поставить такою стражей среднее сословие? Но у нас под этим именем разумелось только купечество, которое не есть сословие, а люди разных сословий, занимающиеся торговлей. Сделать эту стражу из крестьянства? Но прежде, чем оно могло бы занять эту должность, надо было развязать ему руки и дать ему свободно устроиться в своем быту; вдобавок закон, во имя которого оно бы стало стражей, не про него писан. Разве только члены тайного общества составили бы эту стражу? Но их целью было вызвать общественную жизнь, а не становиться охранителями трона во имя закона, ими не признаваемого, или иного закона, который только общественной жизнью и мог быть выработан; а для того, чтобы эта общественная жизнь могла оказать свое первое слово, уже прежде всего требовалось отсутствие петербургского правительства. Из всех этих противоречий вывести конституционную формулу было невозможно, да и конституция без среднего сословия не мыслима. Аристократическая конституция относится к миру призраков; ее нигде нет и нигде не было. Бывали олигархические республики в древнем мире; примера два подобных республик являлись и в средние века на итальянской почве; но там, где короли составляли главу феодальной шайки, которую принижали по мере своего усиления, вопрос конституции был поднят не феодальным, а средним сословием. Он поднимался разом и против феодализма, и против монархической власти. Английская конституция вышла из английской революции, и, следственно, не из аристократического, а из буржуазного начала, и, несмотря на камеру лордов и некоторые средневековые формы, она представляет владычество буржуазии. Добиваться подобной конституции в стране, где буржуазии не существует, нелепо - не потому, что хорошо или дурно монархическое конституционное правительство вообще, а потому, что в этой стране нет краеугольного условия для существования конституционной монархии: ее не из чего делать. Вопрос о конституции у людей того времени в России является как подражание Англии, взятое у Франции, где наши же войска ее водворили и откуда наши же офицеры вынесли к ней то уважение, которое человек имеет к делу, в котором сам был помощником. Этот вопрос возник из того же строя обстоятельств, против которого в сущности боролись те же самые люди. Он возник из петровского направления, которое было голым антитезисом русской жизни, антитезисом, отыскиваемым не в идеалах, создаваемых разумом из возможностей общественной жизни, а находимым в готовом государственном строе Европы. Идеалы разума еще могут быть иногда приложимы, потому что в них найдутся общие условия устройства человеческого стада; но явления чуждой почвы, которые просто исторические явления, а отнюдь не идеалы, не могут быть пересажены на почву, не представляющую данных для их повторения. От этого в петровском направлении, в петровском антитезисе, было столько ошибочного, и от этого декабристы, частью сознательно, частью бессознательно восставшие против него, могли, увлекаясь исторически привитою подражательностью, толковать о конституции только мимоходом, далеко не серьезно и никогда не довели ее понятия до ясности.

  Может быть, конституционная формула, как вое созданное буржуазией, не имея ни дикой поэзии первобытных героических, сказочных времен народной жизни, ни не менее дикой поэзии рыцарской доблести, ни той мореподобной поэзии возникновения общественной свободы и самоустройства народной толпы, всего менее способно вызвать неподдельное вдохновение поэта; может быть, и самая неясность конституционной мысли у декабристов и у самого Пушкина носила в себе немощь впечатления, вызвавшего оду на свободу; как бы то ни было, мы остаемся холодны при ее чтении. А на современников она произвела огромное влияние, так была сильна у читателей потребность в поэтическом отголоске своих стремлений и надежд. Кроме того, что мы