Опочинин Евгений Николаевич - Воспоминания

инание автора воспоминаний о своей страсти к ружейной охоте и безразличии к рыбной ловле, которой увлекался Майков, могло впоследствии отразиться в язвительной заметке об Опочинине, принадлежащей перу редактора журнала "Оса" Е. И. Вашкова:

   "Пошехонский помещик, потомок Гедимина, пишет "исторические" романы, а на досуге продает замоскворецким коллекционерам старье и давит из латуни ларцы. Нелюбим почему-то художниками. Написал "Записки охотника" (убедительно просит не смешивать с Тургеневскими). Любит летом стрелять ершей. Несколько лет тому назад, в урочище "Вшивая Зепь", убил дробью большого медведя, который, впрочем, при внимательном осмотре оказался не медведем, а обыкновенной лягушкой. Ошибка объясняется близорукостью охотника" (ф. 90, оп. 2, ед. хр. 3, л. 5).

  

  

  

   "Друг Платон, но еще больший друг истина",- учит нас древность. Я подружился с Г. П. Данилевским на самом пороге его смерти,- перед этим несколько лет подряд служа с ним вместе, я только ссорился с ним и мы друг друга не любили. Скрепя сердце беру я перо, чтобы запечатлеть свои о нем воспоминания...

   "Amicus Plato" {Друг Платон (лат.).} стараюсь убедить я себя, а в душу невольно закрадывается сомнение, как бы давние ссоры и неудовольствия не отразились на моих воспоминаниях о Г. П. Данилевском. Но как бы то ни было, попробую, и пусть его тень простит меня, если я, не сгущая красок, скажу неприятную ей правду [...].

   При небольшом, но приличном своем росте, он, вбегая куда-нибудь, как-то пыжился, как будто вырастая на глазах у вас, во всей красе выставляя украшавшую его звезду и надменно сощуривая глаза.

   Но не думайте, чтобы всегда и везде он корчил из себя сановника; попадая в общество настоящих сановников или родовитых людей с большим влиянием и значением, он, с свойственной ему эластичностью, как-то сразу становился чрезмерно скромным, мягким и даже угодливым. Он рад был всей душой быть полезным и всячески вызывался на услуги и действительно оказывал их, но всегда так, что это ему ничего не стоило: все делалось чужим горбом, чужими силами и даже на чужие средства. Во время моей совместной службы с ним он был членом совета Главного управления по делам печати и главным редактором органа всех министерств, газеты "Правительственный вестник", причем ему же принадлежал главный надзор над издававшимся тогда "Сельским вестником". Но не подумайте, чтобы эти многосложные обязанности отнимали у него много времени,- вовсе нет. Дело обходилось очень просто: заседания совета по делам печати происходили не так уж часто, времени отнимали немного, да можно было иногда и отсутствовать на них. В редакцию "Правительственного вестника" Григорий Петрович являлся обыкновенно в 3-м часу дня. Здесь он обычно доставал из ящика письменного стола сложенную четвертушками бумагу с отогнанными полями и начинал пестрить ее своим мелким почерком, продолжая какой-либо свой роман или повесть. Иногда только работа эта прерывалась или посещениями каких-либо официальных лиц, которых нельзя было не принять, или редкими осложнениями по службе. Она, эта служба, не доставляла никаких хлопот: были "дорогой" Евгений Николаевич [Опочинин] и не менее "дорогой" Илья Антипович, которые спокойно вели дело. А контора с многочисленным штатом исполняла свои обязанности и кроме того давала сановитому романисту великолепных переписчиков. Пишущих машинок тогда еще не было, и все произведения Григория Петровича с малоразборчивых его оригиналов переписывались вручную в двух, трех экземплярах каждое. И два маленьких чиновника, занимавшиеся этой работой, посвящали ей все служебное время да еще работали и на дому. Зато рукописи романов и повестей Данилевского изготовлялись в великолепном виде: это были толстые томы в большую четверку, написанные чудесным почерком, на хорошей плотной бумаге.

   Со временем, когда подросли детки Григория Петровича, Константин и Михаил, и стали обнаруживать наклонность пописывать, их юные произведения стали также переписываться в нескольких экземплярах в конторе. Однако это были только опыты - у Константина в прозе, у Михаила в стихах, и они, увы, не увидели света и осуждены были храниться в рукописях в одном из шкафов "Тришкиного" архива, как непочтительно именовал его покойный Шубинский. Но, кроме детских литературных опытов семьи Данилевского, бывало, что в конторе переписывались пространные критические статьи, посвященные произведениям Данилевского.

   Помню я, между прочим, как было дело с помещением одного из романов Григория Петровича в журнале "Русская мысль". Не припомню сейчас, который из двух его романов это был, "Черный год" или "Сожженная Москва", но это дела не меняет.

   В. М. Лавров приехал в Петербург договариваться с Данилевским об условиях: размере гонорара, сроках печатания и т. д., и вдруг ему предъявлено автором и поставлено как conditio sine qua non {Необходимое условие (лат.).}, чтобы в журнале была помещена огромнейшая, растянутая на несколько номеров статья дружественного автору критика, откуда-то с юга, представлявшая собой сплошной хвалебный гимн. Она обнимала собой деятельность романиста с самого ее начала; в ней автора "Новых мест" и "Беглые в Новороссии" называли русским Купером, возвеличивали всячески, кадили ему на все лады...

   Вукол Михайлович Лавров попробовал было отговориться от помещения стеснительного панегирика, но Данилевский стоял на своем, объявив, что иначе не даст романа. Что было делать? Дело было перед подпиской, и о новом романе Данилевского было объявлено. Волей-неволей пришлось согласиться.

   Вспоминается мне, как, откуда-то узнав об этом, пришел к нам в редакцию Сергей Николаевич Шубинский и, поместившись с боку моего стола, широко развел руками и, с покорным видом опуская вниз голову, возгласил:

   - Преклоняюсь. Преклоняюсь. Этот выше всех литературных фокусников во всем мире. Нет, подумайте: не только сам сцапал тройной гонорар за дрянной романишко, а еще и хвалителя себе нанял за счет издателя {Насколько помню, эта статья под заглавием "Поэзия труда и борьбы" была напечатана в "Русской мысли" и была подписана Сокальским. (Примеч. авт.)}.

   И Шубинский закатился веселым смехом.

   В конторе между тем хвалебная статья была великолепно переписана, заключена в красивую цветную обложку, а потом передана мне Григорием Петровичем с умильной просьбой, которой не исполнить было нельзя: "утречком, за кофейком, просмотреть статейку (в 6-7 печатных листов), сгладить шероховатости и прочее".

   С таким же наказом получал я от Г. П. Данилевского и романы его, размером в 25-30 печатных листов, перед сдачею их издателю. Я должен был просматривать их "утречком за кофейком", т. е. попросту редактировать их, уничтожая анахронизмы, тщательно исправляя во многих местах слог и прочее и прочее. И приходилось просиживать за этой работой по неделе и по две, жертвуя последними свободными часами при каторжной дневной и ночной редакционной работе.

   И при всем том Григорий Петрович был милый и приятный человек. Он был другом многих крупных художников, в том числе И. К. Айвазовского, но не Репина, которого недолюбливал за его, как он говорил, натуралистическое направление.

   Кстати об Айвазовском. Я помню, во время празднования в Петербурге 50-летнего юбилея этого знаменитого мариниста Григорий Петрович особенно старался всячески разрекламировать его. В "Правительственном вестнике" помещались описания его картин, была дана подробнейшая его биография; я по нескольку раз откомандировался на выставку его картин и прочее и прочее.

   И вот помпезное празднование юбилея после торжественного заседания в Академии, где юбиляру была поднесена выбитая в честь его медаль, разрешилось обедом по подписке, на котором присутствовал весь высший художественный, литературный и чиновный Петербург. Блистала яркими огнями огромная зала ресторана, колоссальный стол, разукрашенный цветами, сверкал белоснежным бельем, серебром и хрусталем. Посредине помещался сам юбиляр, на которого еще при входе его в залу возложили лавровый венок.

   - Кабанья голова под лавровым листом,- злобно шепнул мне на ухо Ф. И. Булгаков, увидав эту картину.

   Рядом с И. К. Айвазовским помещалась его красавица жена, а кругом - звезды, ленты, шитые мундиры, фраки.

   Мы с приятелями сели поодаль от этого центра, в конце стола. За обедом, как водится, были речи; много хвалили, много кадили, много льстили. И вот, наконец, с бокалом в руке вскочил Г. П. Данилевский.

   - Господа! Я предлагаю обратиться с ходатайством куда следует о переименовании прославленного юбиляром Азовского моря в Айвазовское море.

   Должно быть, это предложение было принято в шутку, ибо встречено оно было как будто с недоумением - послышались жидкие аплодисменты, кто-то хихикнул.

   Я не утерпел и встал с бокалом в руке (на нашем конце стола было порядочно выпито) в свою очередь высказал пожелание, чтобы Невский проспект, который Григорий Петрович украшает своим пребыванием, был переименован в проспект Данилевский.

   Дружный хохот всего нашего конца был ответом на мой забавный тост. Даже А. Г. Рубинштейн затряс своей львиной гривой.

   Но мне это не прошло даром: наш исторический романист не простил мне моей шутки. На другой день в разговоре по службе он был особенно сух, пыжился и сверкал на меня глазами, а через некоторое время, когда ему пришлось отправлять представление в Главное управление о назначении служащим редакции добавочных, он убавил мне сотни полторы рублей.

   Сколько стычек и настоящих словесных битв пришлось выдержать мне с Григорием Петровичем из-за отзывов о разных книгах, присылавшихся издателями в редакцию "Правительственного вестника" для рецензии! Все эти книги направлялись ко мне с неизменной надписью рукой Данилевского "В. О. (внутренний отдел) для отзыва". И эти отзывы непременно должны были быть хвалебными. Бывало так: получу я книгу с такой надписью и, просмотрев ее, вижу, что это издание ничего не стоящая дребедень, явно спекулятивное предприятие какого-нибудь проходимца. Иду к главному редактору и высказываю ему свое мнение.

   - Да вам-то какое дело,- возражает мне Григорий Петрович.- Жалко вам, что ли, что издатель, благодаря хорошему отзыву о своей книге, заработает несколько лишних сотен рублей. Ведь по отзывам покупают книги одни дураки...

   - Помилуйте, - пытаюсь я упорствовать. - Ведь я редактирую отдел, и никого другого как меня будут упрекать в том, что я рекламирую всякую дрянь.

   - Ну, экая важность,- решает Данилевский.- Ну, упрекнут. А вас от этого убудет? Нет уж, вы, дорогой мой, поместите рецензию об этой книжке, я вас очень прошу. Пошлите ее кому-нибудь из маленьких сотрудников. (А. П. Милюкова в таких случаях он указывать не смел.)

   Я пожимал плечами и, не дав никакого ответа, уходил к себе. Чаще всего в таких случаях я жилил книгу, спроваживая ее в дальний ящик стола и не посылая никому. Иногда дело так и забывалось, а иногда, случалось, Григорий Петрович вспоминал о забытом отзыве, и тогда, делать нечего, приходилось помещать рецензию о дрянной книге. Зато во всех литературных предприятиях, крупных и мелких издательствах у Григория Петровича были близкие друзья. Отовсюду получал он книги ценные и неценные и за каждую зиму скапливал целую библиотеку, которую и отправлял благополучно на родную Украину, в свое харьковское имение, село Пришиб-Петровское. Маркс, Суворин, Стасюлевич, Герман Гоппе, Корнфельд ("Стрекоза"), Девриен, Вольф, Ильин, Глазунов, Печаткин, одним словом, все короли и князья печатного дела были поставщиками и друзьями Г. П. Данилевского. Я уж не говорю о журналистах.

   Критики толстых журналов, если и косились на исторического романиста, то все же находили немного дефектов в его произведениях и, в общем, были к нему благосклонны. А он, кроме "Русской мысли", подрабатывал и в других местах: то под праздничек рассказик в фельетоне "Нового времени" и подпишет его псевдонимом "Зеленый человек", то в "Русском вестнике" повестушку, еще где-нибудь стихотворение, а в "Ниве", у приятеля Маркса - что-нибудь такое, фантастическое, но приятное.

   И все считали "за честь и счастье" иметь его сотрудником, хотя и поругивали плодовитого автора. А генеральное благоденствие увеличивалось, казна его росла, и нивы в селе Пришибе тучнели, а стада умножались.

   Друзья были у него и в сановном мире, где, однако, он держался тише воды ниже травы. И почему-то все эти друзья его поругивали и относились к нему несерьезно. Никто не верил в его исторические познания, даже в серьезность его творческих литературных задач, а некоторые так просто определяли: "Гришка жарит свои романы с кондачка, по поговорке - за вкус не берусь, а горяченько будет". Сам же Григорий Петрович был очень строг в своих литературных требованиях и надменно и презрительно осуждал своих коллег-литераторов. Достоевского, по своему собственному признанию, он не переносил. "Помилуйте,- говорил он,- все его творчество какое-то сплошное нытье, мучительное и напряженное углубление в больную человеческую душу. Что тут хорошего? Зачем и за что мучить читателя?"

   Не очень снисходительно относился Григорий Петрович и к Н. С. Лескову. Его своеобразный стиль называл он умышленной ломкой и уродованием русского языка и других достоинств в этом писателе не хотел видеть. Однако появление в "Русской мысли" рассказа Н. С. Лескова "Аскалонский злодей" заставило и Данилевского заблистать глазами и как бы с удивлением произнести: "А ведь знаете, это хорошо","

   Я упомянул уже о несерьезном отношении к Г. П. Данилевскому всех имевших с ним дело. С. Н. Шубинский уверял, что если не всякому слуху следует верить, то тому, что говорит Данилевский, не следует верить никогда. И такое мнение o нем господствовало еще издавна. Еще Н. Ф. Щербина в своем "Соннике русской литературы" метко определил правдивость Григория Петровича, а Н. А. Некрасов пошел еще дальше - он, не обинуясь, сказал:

  

   Я не охотник до Невского.

   Бродит там всякий народ,

   Встретишь как раз Данилевского,

   Что-нибудь тотчас соврет;

   Где-нибудь выдать за верное -

   Скажут: и сам ты такой!

   Дело однажды прескверное

   Было такое со мной!..

  

   Великий себялюбец и корыстолюбец, на каждое новое знакомство смотревший с точки зрения выгоды, Г. П. Данилевский может быть до некоторой степени оправдан лишь одним: прекрасный семьянин, нежный и, пожалуй, чересчур заботливый отец. Он, как крот, все таскал в свою нору, и да простится ему, если от этого терпели и казенные, и частные интересы.

   Я помню, как он предпринял издание полного собрания своих сочинений. Что это была за возня, какая это была суета! Вся контора "Правительственного вестника" была поставлена на ноги, это была настоящая экспедиция издания. Сторожа редакции развозили по разным местам сотни экземпляров многотомного издания. Работы всем было по горло. Повсюду, во всех журналах и газетах, больших и малых, были мобилизованы рецензенты для помещения библиографических заметок. Рекламы сыпались дождем. И нескончаемая струя желтых, зеленых, синих и красных бумажек сыпалась в генеральскую нору [...].

   Но всему бывает конец, и на Григории Петровиче воочию оправдалась истина "Екклезиаста": "суета суетствий и всяческая суета". В самом разгаре забот, усилий, суеты, мелких интриг, дрязг и волнений, лавируя по узкому фарватеру чиновничьей жизни, ожидая: вот-вот волна вынесет его ближе к вершине бюрократической карьеры, он наткнулся на неожиданное, неизбежное препятствие: пришла смерть [...].

  

  

   "Майков". Издавна, еще в ранней моей юности, когда при мне произносили это имя, мне представлялось, что в первый раз после зимы открыли окно и весенний воздух свежей струей хлынул в комнату. Вероятно, это впечатление от имени поэта связывалось у меня с глубоко врезавшимся в память его стихотворением:

  

   Весна. Выставляется первая рама,

   И в комнату шум ворвался...

  

   И вот, представьте себе, как я был поражен, когда в Петербурге, в один из "вторников" у А. П. Милюкова, хозяин, Александр Петрович, подвел меня к пожилому господину среднего роста, самой обыденной наружности и назвал его А. Н. Майковым.

   Прямые, седеющие, но еще с большой темнотой волосы его лежали непослушными прядками на голове; вокруг щек с подбородком свисала и кругами вилась аккуратная бородка, из-за толстых очков смотрели пристально многодумные глаза. Все было просто и в то же время необычайно сложно в этой фигуре. Казалось, что такие люди попадаются на каждом шагу, но стоило заговорить ему - и вы начинали думать, что Аполлон Николаевич Майков один на целом свете. В обращении его была какая-то сухость или, может быть, строгость, но это не отталкивало от него, а наоборот, привлекало, словно темный блеск старого золота. Какая-то значительность была в каждом его жесте, в каждом движении. Ни одно слово, срывавшееся с его губ, не могло замереть в воздухе, не приковав к себе вашего внимания. Мне казалось, что таковы именно были пророки и апостолы...

   Раньше, не зная лично Майкова, я любил и почитал его как поэта-художника. Я знал наизусть много его стихотворений, целые поэмы, как "Два мира" и "Три смерти", сами собой укладывались у меня в памяти.

   Но вот странное дело, когда я узнал поэта лично и стал с ним встречаться, мое отношение к некоторым его произведениям совершенно изменилось: раньше мне все казалось высоко и прекрасно, а тут, помимо моей воли, произошла какая-то переоценка и многое, что казалось мне прекрасным, я отбросил в сторону, как недостойное великого поэта.

   Я повинился в этой своей новой разборчивости перед Аполлоном Николаевичем. Помню, недоверчивое выражение едва мелькнуло в его глазах и сменилось ясной улыбкой.

   - Ах, если б вы знали, сколько я хотел бы отбросить из написанного мною, да не только отбросить, а и забыть навсегда... Да вот беда: не только из песни, а из песен слова не выкинешь.

   Часто приходилось мне встречаться с Аполлоном Николаевичем в разных местах, бывал я и у него несколько раз в его небольшой скромной квартирке на Никольской улице. Случалось, подолгу беседовали мы о русской поэзии, о литературе вообще, и. я уверен, многое довелось мне воспринять от Аполлона Николаевича в этих беседах. Никого в жизни не встречал я, кто бы так любил, почитал и понимал Пушкина. Он чувствовал каждый звук в его стихах, улавливал тончайшие оттенки гениальных образов и картин и преклонялся перед ними, как перед святыней. "В нем все совершенно,- говорил Аполлон Николаевич о нашем великом поэте,- даже его недостатки. В другом, обыкновенном человеке мы, может быть, осудили бы безудержную вспыльчивость, не всегда разборчивую наклонность к сарказму и ядовитой насмешке, а без них он немыслим, у него все безгранично и все совершенно. Даже горькая смерть его на барьере от пули противника как-то подходит к образу поэта, трагично завершая его жизнь. Право, мне кажется, умри он спокойно после долгой болезни, окруженный заботами семьи и врачами, это как-то не вязалось бы с его образом и кипучей жизнью" [...].

   С наступлением весны семья Майкова обычно перебиралась на дачу близ станции Сиверской Варшавской железной дороги, около 60 верст от Петербурга. Как известно, поэт был страстный рыболов и на Сиверскую привлекла его быстрая и говорливая речка Оредеж, стремящая свои прозрачные воды между крутыми красноглинистыми берегами. Здесь много укромных местечек было излюблено А. Н. Майковым, и многие часы на восходе и на закате солнца проводил он здесь с удочкой в руках.

   Я, с детства ружейный охотник, не очень-то понимал удовольствие высиживать часами на берегу, но, случалось, сопровождал поэта в его рыболовных экскурсиях.

   Однажды вечером я подошел к Аполлону Николаевичу, сидевшему с удочкой на берегу. Я опустился рядом с ним, а он, подняв кверху руку, жестом рекомендовал мне соблюдение тишины. Так сидели мы с десяток минут. От скуки я стал слагать про себя шутливые метры и шепотком говорить их Майкову:

  

   Старец на бреге сидел и лесу далёко закинул,

   Взором спокойным следил за поплавком легковесным,

   Вдруг он, вздрогнув, затонул и скрылся в пучине...

   Рыбарь же, страстью объят, оживился:

   Леской высоко взмахнув, бросил добычу на берег.

   Но что же? О, боги! То был не линь, не окунь серебристый,

   Ни даже щука сама, гроза пискарей мелководных,

   То был, о позор - лягушонок...

  

   Майков, не отрывая глаз от поплавка, выслушал мои вирши до конца, а потом обернул ко мне улыбающееся лицо и, ни минуты не думая, также шепотком ответил:

  

   Ядом иронии злой, о жестокий Немврод, возмутил ты

   Радость невинную ловли моей, и за это,

   Предвиденья духом объятый, я предвещаю тебе:

   Будут ловитвы твои бесплодны на многие годы,

   И единой добычею будет тебе

   Ни вепрь, ни олень многорогий и даже ни заяц,-

   Единой добычею будет тебе лишь чешуйнохвостая крыса.

  

   Навсегда запечатлелась в моей памяти спокойная фигура А. Н. Майкова на фоне красивого пейзажа, при свете угасающего, солнца.

   То, что я пишу о Майкове, есть лишь маленькая памятка. Я не биограф и не панегирист, и цель моя поделиться глубоким впечатлением, какое оставил в моей душе образ поэта-классика.

   Как известно, А. Н. Майкова связывала долголетняя дружба с Ф. М. Достоевским. В труднейших случаях жизни великий писатель наш прибегал к помощи друга-поэта и находил ее неизменно. Я, раньше чем познакомился с Майковым, много знал о нем от Достоевского. "Читайте Майкова,- говорил мне Федор Михайлович,- глубже вчитывайтесь в него... Это истинный поэт, и каждое слово его дорого" [...].