Главная » Книги

Павлова Каролина Карловна - М. П. Алексеев. (Московские дневники и письма Клер Клермонт) (отрывок), Страница 2

Павлова Каролина Карловна - М. П. Алексеев. (Московские дневники и письма Клер Клермонт) (отрывок)


1 2 3

Посниковых и стать гувернанткой ее единственной дочери - Наташи. Клер ответила тогда отказом238. В начале 1827 г. настояния Кайсаровых возобновились: запись дневника Клер 6 января этого года гласит: "Мы обедали у Кайсаровых. Здесь были также м-р Бакстер, Алексей <Киреев, его воспитанник> и кн. Петр Голицын"; записи последующих дней отмечают почти каждодневное посещение Кайсаровых ("Завтрак у Кайсаровых", "Завтрак с Наташей", и т. д.); из записи 28 января того же года явствует, что в этот день она давала уроки "у Кайсаровых, затем у Посниковых"; таким образом, ее регулярные занятия с Наташей Кайсаровой начались, хотя она жила у Голицыных. К этому времени над нею и стряслась беда.
   Вот как об этом рассказала сама Клер в том же письме к Джейн Вильяме: "Здесь живет профессор университета, человек довольно талантливый (of good deal of talent), находившийся в тесной связи с Локартом, зятем В. Скотта, и всей той компанией; он относится ко мне вполне дружелюбно, потому что, как он говорит с полным основанием (very truly), я здесь <в Москве> являюсь единственным человеком, помимо него самого, который знает, как надо говорить по-английски. Он придерживается очень строгих принципов (most rigid principles) и достиг того возраста, когда уже бесполезно стараться изменить их; однако я старалась не затрагивать их, поскольку он был чрезвычайно полезен мне и своими советами и своей защитой благодаря тому, что с мнением его очень считаются (by protecting me with the weight of his high approbation). Можешь представить себе ужас этого человека, когда он узнал, кто я такая, что очаровательная мисс Клермонт, образец здравомыслия, образованности и хорошего вкуса, воспитана и выросла в логове вольнодумцев. Вижу, что я представляю для него настоящую головоломку и что он никак не может себе объяснить, как я могу быть столь обворожительной (so extremely delightful) и столь внушающей отвращение (so detestable). Упорство его неприязни ослабевает, что не помешало ему устроить мне серьезную неприятность". Из дальнейшего содержания этого письма выясняется, что открытие профессора (видимо, сделанное им с помощью упомянутой выше мисс Тривин) оказалось для Клер тем более ощутимым, что оно совпало с переговорами, которые она вела с Кайсаровыми: "Этой зимой я должна была начать воспитание единственной дочери в очень богатой семье, где этот профессор господствует деспотически, потому что любой незначительный спор он решает какой-нибудь непонятной цитатой или ссылкой на латинского или греческого автора. Я крайне интересуюсь этим ребенком,- говорил он обычно,- и полагаю, что никто не может ей дать такого воспитания, какое ей следовало бы получить, кроме мисс Клермонт. Мать и отец <девочки> бегали за мною два года, чтобы убедить меня поступить к ним, как только ребенок немного подрастет. Я согласилась, а теперь все это внезапно прервалось, поскольку совесть профессора не позволяет ему дать на это разрешение. Бог знает,- говорит он,- какие еще годвинианские принципы (Godwinish principles) может она внушить! Отсюда ты можешь представить себе, как все это меня мучит, особенно из-за неопределенности моего положения, потому что я не знаю, как далеко все это пойдет". Эту откровенную исповедь без вины виноватой женщины Клер заключала фразой, свидетельствовавшей, что она была встревожена не на шутку: "Если это только начало, то чем все это может кончиться?"239.
   Клер опасалась, по-видимому, что с ней повторится нечто подобное тому, что ей пришлось пережить в 1823 г. после приезда в Вену из "карбонарской" Италии. Но тогда обвинения, предъявленные ей и ее брату венской полицией, носили сугубо политический характер, теперь же обвинитель-соотечественник разоблачал ее родственные связи с вольнодумцами и сомневался в том, сможет ли она, воспитанная в традициях семьи Годвина и Мери Уолстонкрафт, воспитать в других, старозаветных традициях порученную, ее попечительству молодую русскую девушку? Нравственные принципы, которые можно было в ней заподозрить, были, конечно, не наказуемые, но ее педагогический авторитет безусловно ставился под сомнение; в результате ей могли отказать в выгодном ангажементе, который устраивал ее гораздо больше, чем фешенебельный, но враждебный ей дом Голицыных. Возможно, что в рассказанной Клер истории она кое-что утаила от своей адресатки: вероятно, ужас старого профессора вызвал не столько Вильям Годвин,- в это время уже далеко отошедший от анархических идей своей юности и писавший романы, лишенные прежнего сильного и вдохновенного социального протеста,- сколько история близости Клер с Байроном и Шелли, которая могла стать известной благодаря сплетне, пущенной в оборот болтушкой мисс Тривин по возвращении ее из Англии в Москву в 1827 г.
   Отсюда естественно возникают несколько вопросов, требующих ответа. Было бы немаловажно узнать, о каком арбитре, с мнением которого так считались Кайсаровы, шла речь в цитированном письме и, с другой стороны, каких последствий опасалась Клер от неожиданного открытия, какое сделал этот не названный ею англичанин - профессор Московского университета. Постараемся ответить на оба эти вопроса.
   Исходя из того, что Клер в письме к Джейн Вильямс трижды именует его профессором университета, притом человеком преклонных лет, наиболее правдоподобным кажется мне предположение, что она имела в виду Томаса Эванса (Thomas Evans, 1785-1849), московского англичанина, долго здесь жившего, воспитавшего не одно поколение москвичей и здесь умершего. Краткое жизнеописание Эванса помещено в "Биографическом словаре профессоров и преподавателей Московского университета", кроме того, большую и весьма ценную некрологическую статью об Эвансе в 1849 г. напечатал учившийся у него в университете Н. Ф. Павлов240; мы уже упоминали о ней выше, когда цитировали дневники Клер о встречах с Павловым у Посниковых в 1825 г. Томас Эванс, или Фома Яковлевич,- как его называли в России,- по словам биографа, "родился в Англии в 1785 году от родителей благородного, но небогатого состояния. Он обучался в училищах при соборе города Глочестера древним языкам, богословию и историческим наукам, Он приехал из Англии в Россию в 1804 или 1805 году и с того времени был учителем английского языка в Москве. В 1809 году, октября 8-го, по предложению бывшего попечителя, графа А. К. Разумовского, Эванс вступил в университет лектором английского языка и английской словесности и занимал эту кафедру до 1826 года, когда по прошению был уволен, а в 1827 году отправился в чужие края с двумя молодыми русскими дворянами, весьма образованными, при которых, в доме их родителей, три или четыре года он был наставником"241.
   Эти сухие, но точные сведения, заимствованные из послужного списка Эванса в делах Московского университета, без труда могут быть дополнены многочисленными данными о нем, рассеянными в мемуарах и переписке начала XIX в. Когда разразилась война 1812 года и войска Наполеона, взяв Смоленск, угрожали Москве, из нее началось повальное бегство. В сентябре и октябре 1812 г. вся богатая и литературная Москва устремилась в Нижний Новгород, в котором беглецов скапливалось все больше и больше. "Город мал и весь наводнен Москвою",- писал отцу К. Н. Батюшков 27 октября 1812г., отправившийся туда вместе с Е. Ф. и И. М. Муравьевыми-Апостолами. В том же месяце Батюшков писал Н. И. Гнедичу: "Мы живем теперь в трех комнатах, мы - то есть Катерина Федоровна с тремя детьми, Иван Матвеевич <Муравьев-Апостол>, П. М. Дружинин, англичанин Евенс, которого мы спасли от французов, две иностранки <гувернантки> я грешный, да шесть собак"242. "Люди состоятельные, несмотря на недостаток в квартирах, устраивались кое-как; у Архаровых, например, и здесь собралась вся Москва, особенно пострадавшие, терпевшие нужду, а В. Л. Пушкин жил в избе, ходил по морозу без шубы и нуждался в рубле"243. Батюшков и близкий ему круг московских литераторов составили ту среду, в которой Эванс вращался в Нижнем в суровые военные годы. С семьей Муравьевых Эванс связан был и позже, как видно из писем того же Батюшкова (13 июня и 12 июля 1818 г.) к Е. Ф. Муравьевой244. Д. Н. Свербеев вспоминает об Эвансе как о лекторе Московского университета и говорит о больших успехах его на педагогическом поприще245. Воспитанниками Эванса в Москве считались кн. В. А. Черкасский246, сделавший впоследствии блистательную дипломатическую и военную карьеру кн. А. И. Барятинский247; учил Эванс также сына Орловых (Михаила Федоровича и Екатерины Николаевны). Карандашный портрет Эванса сохранялся в альбоме Орловых, бывшем на пушкинской выставке248; П. Я. Чаадаев очень ценил Эванса как собеседника и писал Н. Д. Шаховской: "Недавно Эванс обедал со мной вдвоем, и мне было так хорошо, что я обещал пойти с ним к Орловой, трогательное приглашение которой он мне передал"249. "Московские старожилы помнят, вероятно, англичанина Фому Яковлевича Эванса, который прожил лет сорок в России и оставил в ней много друзей. Наше общество любило и уважало его. Он находился, между прочим, в приятельских отношениях с Грибоедовым",- пишет о нем Новосильцева, рассказывая тут же "с его слов" малоправдоподобный анекдот о том, как задумана была комедия "Горе от ума"250. Е. П. Толстая (урожд. Долгорукова), мать декабриста Василия Сергеевича, по словам ее старшего внука Ю. В. Толстого, "искала удовольствия единственно в ученой беседе" с различными московскими учеными, и среди "любимейших ее собеседников" был тот же "ученый англичанин Эванс"251.
   Характеризуя Эванса как преподавателя Московского университета, его биограф писал, что "Эванс объяснял слушателям своим избранные места из сочинений Попа, Мильтона, Грея, Шекспира, предлагал краткое обозрение английской словесности и упражнял практически. Необыкновенно приятное произношение стихов и эстетический вкус при разборе писателей были отличительными чертами его преподавания"252. Названный круг английских писателей, которых он объяснял своим слушателям, свидетельствует, что его вкусы всецело отвечали классическим традициям XVIII в. и что романтические влияния были ему совершенно чужды. Весьма сильно подкрепляют такое предположение воспоминания о нем Павлова, который пишет об Эвансе в своей статье 1849 г.: "Он был преподавателем английской литературы в Московском университете, членом Общества натуралистов в Москве и секретарем его. Из всего сказанного выше читатель давно уже понял, что в этой некрологии нельзя и не должно ожидать изложения, как развивался послужной список покойника. Замечательные люди в Европе ценили его знания. Он был коротко знаком с Гольбахом, Робертом Броуном, Линдли, Рейхенбахом, Бентамом и вел с ними переписку <...> Он собирал материалы для философской грамматики, но болезнь глаз, которою он начал рано страдать, помешала ему составить что-нибудь целое и издать в свет. Много мыслей, много статей, много филологических и других рассуждений, пропавших без явного следа, в беглых разговорах, обнародовал бы он на английской земле, в туманах своей родины; но мы, оказав ему радушное гостеприимство и, в лице знавших его, отдав ему полную справедливость, перенесли его в такую сферу, где, может быть, ослабела в нем жажда все напечатать и все сказать, что выработала душа и чего доискался ум. Только с знакомыми, друзьями, воспитанниками поделился он своими знаниями и представил им образец безукоризненной жизни, исполненной просвещенных занятий. В те лета, как уже у нас потухает внутренний жар и материализируется мысль, он еще крепко отстаивал свою незабвенную Англию. Горько было ему, когда вызывали перед ним из гроба тень Гастингса, когда указывали на Ирландию, на войну за опиум, на несчастных пролетариев. Если в защиту французов говорили: отчего же их язык, а не английский, сделался общим, то это приписывал он вечному торжеству безумия над разумом"253.
   В этом литературном портрете, довольно живо набросанном Павловым, многие черты Эванса, несомненно, совпадают с характеристикой, которую Клермонт дала в приведенном выше письме тому "профессору", от решения которого зависела ее судьба. Но, пожалуй, наиболее сильными аргументами в пользу догадки, что в обоих случаях речь идет об одном и том же лице, являются те строки статьи Павлова, в которых он дает оценку отношения Эванса к современной ему английской литературе. По словам Павлова, Эванс "долго не мог помириться с Байроном, которого вместе с разными критиками обвинял в безнравственности направления; но потом, доступный современным понятиям, был увлечен гениальным поэтом". Далее Павлов приводит еще один аналогичный пример: "Первый роман Диккенса: the Pickwick <papers> оскорбил в нем аристократическое чувство, свойственное каждому англичанину, и чувство литературного приличия, развившееся под влиянием пристойных романов Англии; но, наконец, и Диккенсу отдал он справедливость"254. Приведенных данных было бы, вероятно, достаточно для того, чтобы представить себе воочию тот "ужас", который овладел Эвансом, когда он узнал, из какого "логова" вольнодумцев и атеистов вышла Клер, которую он настойчиво рекомендовал семье Кайсаровых. Конечно, имена Годвина и Мери Уолстонкрафт были хорошо ему известны - они гремели в Англии тогда, когда Эванс собирался переселиться в Россию. Но если он долго обвинял в безнравственности Байрона и, воспитанный на английских "пристойных" романах, возмущен был "Записками Пиквикского клуба" Диккенса, то можно представить себе, что думал он о Шелли! Ко всему сказанному выше не лишним будет прибавить еще несколько фактов, проливающих дополнительный свет и на литературную позицию, которую Эванс занимал в 20-е годы, и на его тогдашние литературные занятия.
   Известно, что Эванс не только состоял в Москве долголетним цензором английских книг, но что в начале 20-х годов он имел отношение к ежемесячному литературному журналу - "The English Literary Journal of Moscow", являясь его цензором. Свидетельство о том, что редактором-издателем этого периодического издания был именно Эванс, мы находим в журнале 1824 г., "Литературные листки", но это, вероятно, ошибка: в "Московском телеграфе" в краткой справке об этом журнале издателем его назван "Бякстер" - т. е. Бакстер256. Ныне московский английский журнал совершенно забыт, но для нашей цели он представляет особый интерес. Проспект этого предполагавшегося издания был выпущен в Москве отдельной брошюрой еще в конце 1822 г.256 Судя по проспекту, одной из важнейших побудительных причин для основания в Москве этого журнала являлось, по словам его будущего редактора-издателя, наблюдавшееся в это время во всей Европе и особенно в России "явное внимание к английскому языку" (the marked attention now paid throughout Europe, but particularly in Russia, to the study of the language of England). Журнал был рассчитан на тех русских, читающих по-английски, кто, по условиям своей жизни в столицах и в провинциях, не был в состоянии непрерывно следить за всеми новинками текущей английской литературы: "Лица, уже знающие английский язык, и те, кто его изучают, удалившись на летнее время в свои имения, нередко находящиеся в отдалении от столиц, лишены средств упражняться в этом языке. Издатель надеется доставить им удовольствие, прибавляя параллельный французский перевод к английскому тексту". Впрочем, журнал вовсе не должен был играть роль своего рода развлекательного учебного пособия; задачи его ставились серьезнее и шире. "В настоящее время,- отмечал далее редактор-издатель будущего московского журнала,- существует, по меньшей мере, двадцать периодических изданий, выпускаемых в Англии, и весьма многие из них уважаются за дарования сотрудников, а иные даже признаются превосходными..."
   Отделы художественной литературы, искусств и наук занимают в этих журналах центральное место, и хотя ряд помещаемых здесь статей имеют характер местный, они представляют также и общий интерес, благодаря тому положению, какое английская культура занимает в современной Европе; московский английский журнал "будет поэтому периодически представлять выборку из этих журналов - литературные произведения, критические статьи, обозрения состояния искусств и наук в Европе, биографические очерки видных писателей и художников, путешествия и т. д." Издатель считает, что английская литература переживает в настоящее время один из самых блестящих периодов своего существования (one of the most, brilliant epochs in the literary history of his country) и в числе ее наиболее выдающихся ныне живущих деятелей называет следующих писателей: В. Скотт, Вордсворт, Байрон, Кемпбелл, Кольридж, Саути (во французском параллельном тексте "Проспекта" прибавлен еще Роджерс) и Мур причислены уже к английским классическим писателям (who have already been enrolled by acclamation among her classical poets). При этом издатель московского "Английского литературного журнала" выражал сожаление, что в России получают распространение среди читателей переиздания произведений всех этих поэтов в английских подлинниках, неисправно напечатанные во Франции или в Германии. Хотя главной задачей задуманного журнала оставалось стремление начертить картину современных успехов литературы и искусств в Англии (to delineate the progress of literature and the arts in England), но он ждал также поддержки от русских литераторов (from the ingenious Literati of Russia, whose patronage he solicits), предполагая систематически получать от них интересные сообщения по всем предметам, соответствующим программе задуманного им периодического издания257.
   Замысел "Английского литературного журнала" в Москве, который действительно мог укрепить союз британских и русских муз, к сожалению, не получил полного воплощения. Хотя этот журнал начал выходить с января 1823 г., но издание его продолжалось недолго. Сколько знаем, вышло лишь пять выпусков, после чего издание прекратилось. Тем не менее, в первых двух номерах, январском и февральском, напечатаны оригинальный биографический очерк о В. Скотте ("Biographical Sketch of Sir Walter Scott")258 и "Заметка о жизни и творениях лорда Байрона"269. Относительно биографии Скотта можно предположить, что именно эта статья могла дать Клермонт повод утверждать, что Эванс был знаком с зятем Скотта - Локартом.
   Таков был человек, от которого зависело, по утверждению Клер, ее поступление на должность гувернантки в семью Кайсаровых. Другие московские англичане, с которыми она часто виделась, к характеристике, которую она дала своему "профессору", не подходят: Бакстер, неоднократно упоминавшийся выше шотландец-учитель, был тесно связан с семьей Киреевых и никогда не являлся лектором Московского университета260; Harvey или Эдвард Васильевич Гарвей (1797 - ум. после 1856 г.)261 лишь в апреле 1828 г. стал лектором английского языка и словесности в Московском университете, т. е. тогда, когда Клер Клермонт уезжала из России; кроме того, это был человек другого поколения, почти на двадцать лет моложе Эванса; краткую историю английской литературы Гарвей в конце 20 - начале 30-х годов читал студентам "по своим запискам" и, по словам его биографа, объяснял "слушателям своим произведения английских стихотворцев настоящего времени" - среди них упомянуты, в первую очередь, Байрон ("Абидосская невеста", "Шильонский узник", "Корсар"), поэмы В. Скотта и "Лалла Рук" Т. Мура262. Именно с этим Гарвеем, бывшим ее сверстником, Клермонт была в переписке еще в 1825 г, и тогда же виделась несколько раз; краткая запись ее дневника 19 ноября (1 декабря) 1825 г. свидетельствует, что Гарвей принес ей "письмо от Джейн" (Вильямc?)263. Московский адрес Гарвея (на Воздвиженке) указан на последней странице дневника Клер. Очевидно, что Гарвей не мог быть тем московским профессором, о котором писала Клер той же Джейн, не называя его по имени.
   Томас Эванс только раз упоминается в дневнике Клер, в записи 16 (28) ноября 1825 г. Здесь говорится о Боборыкиной (Madame Babarikine), которую она видела у кн. Урусовой (Princess Ouronsoff!). Дав весьма живописный портрет г-жи Боборыкиной, Клер отметила, что эта московская барыня "с восхищением" отзывалась о мистере Эвансе264. Эта запись стоит в связи с другими записями более раннего времени, в которых упомянуты те же лица: "написала мадам Кайсаровой отказ. Отнесла мое письмо княгине Урусовой" (22 октября/3 ноября 1825 г.), или: "В 11 часов пошла вместе с Николаем <Боборыкиным> к княгине Урусовой, чтобы встретиться там с мадам Кайсаровой, которая настаивает на том, чтобы я переехала на жительство в ее дом"265. Таким образом, Эванс действительно связан был с тем же кругом московских дворянских семей второй половины 20-х годов, в которых вращалась Клер как учительница английского языка.
   Чего же опасалась Клер? Каких последствий ждала она от приговора Эванса? Мог ли он, действительно, ославить ее как родственницу Годвина, приятельницу Шелли и Байрона, и на этом основании отказать ей в рекомендации для переезда в семейство Кайсаровых? Так как мы знаем, что этого не случилось, естественно предположить, что опасения Клер были сильно преувеличены. Частично это объяснялось тем, что имя Шелли не пользовалось у нас такой широкой популярностью, как имя Байрона. И все же знакомство у нас с поэзией Шелли нельзя отрицать, хотя его посмертная слава проявилась в России гораздо позже, чем известность Байрона, и не может быть с нею сравнима вообще266.
   Выше мы уже приводили выдержку из дневника Клер с ее рассказом о том споре, который возник в ее присутствии за обедом у Голицыных,- о Байроне и Шелли: Клер была возмущена тем, что А. Ростопчин превозносил Байрона и "ругал" Шелли. В этом споре нам интересно не то, что два английских поэта были противопоставлены друг другу, а то, что Шелли оказался известен Ростопчину в 1826,г., если тот стал предметом его обвинений. По-видимому, этот случай не был исключительным. Сошлемся здесь на письмо 1824 г. из Рима молодого дипломата Д. И. Долгорукова, в котором он призывал ехать в Италию и, между прочим, писал: "Ступите на почву Авзонии <...> Придите, чтобы на месте проверить точность вашей памяти: вы сразу узнаете берега, с которых бросился в реку бесстрашный Шелли"267. Написать эти строки мог только человек, посвященный в биографию английского поэта итальянского периода его жизни. Хорошо знал о Шелли от многих его друзей - как уже было указано - живший во Флоренции молодой М. Д. Бутурлин268.
   Во второй половине 20-х годов имя Шелли можно было встретить на страницах "Московского вестника"; так, в 1827 г. в рецензии на роман Мери Шелли "Последний человек", принадлежавшей перу В. Ф. Одоевского, говорилось: "Сей роман приписывают мистрисс Шеллей, вдове поэта сего имени"269; в 1828 г. в том же журнале напечатан отзыв (написанный С. П. Шевыревым) о книге Ли Ханта (Leigh Hunt) "Лорд Байрон и некоторые его современники" (1828); критик также отмечал, что в этой книге "из прочих современников (кроме Байрона) занимательны биографии Кольриджа и Шелли"270.
   В 30-е годы упоминания Шелли в русской печати становятся более многочисленными; мы говорим об этом потому, что русские исследователи Шелли обычно указывают на более позднее время, когда будто бы первые русские отклики о нем и очерки его поэзии появились в русских изданиях. В "Энциклопедическом словаре" изд. А. Плюшара, в томе, вышедшем в 1834 г., в статье "Байрон" говорилось: "Лучший друг его Шеллей утонул, захваченный бурей во время морской прогулки"271; в том же году в русском переводе "Исповеди" Де Квинси можно было прочесть не только цитату из "рассуждения Шелли о старости", но даже строки из его поэмы, названной здесь, "Мятеж Ислама" ("The Revolt of Islam")272. Позже даже официозная газета "Северная пчела" сочла возможным поместить на своих страницах небольшую статью: "И. Б. Шелли. Воспоминания о лорде Байроне первого его друга"273. Стоит привести еще два более ранних примера, из которых явствует, что имя Шелли не было чуждо русским любителям английской литературы и цитировалось у нас с полным пониманием обстоятельств его жизни.
   В 1835 г. в Москве вышла в свет книга Д. Вольфа (в переводе с немецкого): "Чтения о новейшей изящной словесности", переводчик ее (Н. Лавдовский) посвятил свой труд "словесному отделению" Московского университета. Книга эта обратила на себя внимание; экземпляр ее Пушкин поставил на полку своей библиотеки274. В "Чтении" XI несколько страниц автор посвятил Шелли. "Хочу указать на человека, превзошедшего гениальностью, высокостью и самобытностью всех этих благочестивых поэтов, но при всем том навлекшего на себя такую ненависть соотечественников, что они, и по смерти его, не воздают ему должной справедливости",- говорит автор. Сначала Вольф кратко излагает биографию Шелли, без утайки сообщая о нем все, что трудно было бы видеть даже в русской печати: "Он <"Перси Бишше Шеллей"!> родился в 1793 году, учился в Оксфорде и там осмелился выдать в свет брошюрку под заглавием: "Об атеизме", навлекшую на него со всех сторон сильное гонение. Отверженный отцом своим, изгнанный из Оксфорда, он долго жил кое-где и кое-как в беспрерывной борьбе с судьбиною. Наконец, счастье ему улыбнулось: он сочетался вторым браком с одною умною и любезною соотечественницею и, в удалении от всего света, основал в Тоскане спокойное жилище, надеясь посвятить остаток своей жизни единственно образованию и развитию своего гения и мирному счастью домашнего быта. Но безжалостная и неумолимая смерть внезапно настигла его: на 29 году от роду (в июле 1822 г.), однажды прогуливаясь по Средиземному морю, он потонул. Байрон торжественно предал пламени тело своего друга и пепел его зарыл в Риме близ пирамиды Цестия".
   Еще интереснее характеристика творческого наследия Шелли, которую Вольф дает далее; в ней обращают на себя внимание восторженные слова его признания и оценок отдельных произведений: "Шеллей обладал необыкновенными сведениями почти во всех отраслях человеческого знания и сверх того глубокою проницательностью и прекрасным вкусом; но колебание его духа между крайностями и борьба его философии с поэзиею о первенстве в произведениях этого поэта не допустили его дать своим творениям надлежащего совершенства, полноты и оконченности посредством внутреннего спокойствия. Самое пламенное чувство ко всему благородному и высокому кипело в его груди; атеизм его справедливее можно назвать пантеизмом,- он был непонят своими врагами, неправедно обруган и обвинен; но желание пустить в ход свои понятия и доставить им перевес увлекало его иногда слишком далеко <...> Из числа поэтических творений его почитаю самым лучшим элегию "Adonais" на смерть одного друга <эта элегия, как гласит ее подзаголовок, написана "на смерть Джона Китса" и опубликована в 1821 г.>, нить жизни коего, во цвете лет, безжалостно пресекли неумолимые Парки. Даже в мелкие свои стихотворения он не забывает вставлять эти отвлеченные умозрения, очень часто кажущиеся там простыми игрушками ума, как, например, в одной песенке, которую, по моему мнению, невозможно перевести на другой язык, не исказив мыслей..."
   Характеристику поэзии Шелли Вольф завершает следующим рассуждением: "Если б несчастный Шеллей пожил подолее, то позднейшими своими творениями, умиротворившись и успокоившись от гонений суровой судьбы, он, без сомнения, восторжествовал бы над всеми своими противниками. Эту краткую характеристику Шеллея заключаю словами Байрона: "Шеллей имеет в своем сердце поэзии более, нежели кто-либо из смертных; и если бы он не столько погружался в мечтательный мистицизм, не замышлял воздвигать утопию и не осмеливался выдавать себя преобразователем, то его право - занять между поэтами высокое место - необходимо долженствовало бы быть признано. Впрочем, не со многими поэтами было поступлено так позорно, как с ним"275.
   Приведем, наконец, еще один, последний, пример достаточной осведомленности русских литераторов в биографии Шелли в интересующие нас годы. В 1835 г. в Петербурге в русском переводе были изданы "Записки о лорде Байроне" Т. Медвина. Оригинал этой книги вышел в Лондоне в 1824 году ("Conversations of Lord Byron"); в ней речь идет также о Шелли. В русском переводе в начале книги, при первом упоминании Шелли в примечании, сказано: "Шелли был двоюродный брат капитана Медвина, автора этих записок". Это добавление русского переводчика: в английском подлиннике книги этого разъяснения не имеется276. Правда, в этой книге целая страница посвящена дочери Байрона Аллегре и попутно говорится о ее матери, но имени Клер Клермонт не названо ни в оригинале, ни в русском переводе. Интересно, что Клер читала книгу Медвина в Москве в 1827 г. ожидая решения о своем переезде к Кайсаровым, и эта книга возбудила ее негодование за то, что в ней "бедный Шелли играет второстепенную роль" и что Байрону приписан "покровительственный тон" (patronizing tone) по отношению к этому его другу, а между тем, "Я вспоминаю,- записывает Клер в дневнике,- как ехидничал он <Байрон> над его <Шелли> талантом в Женеве и считал его чуть ли не дилетантом в поэзии" и т. д.277 О Шелли снова говорится в дневнике (28 января 1827 г.): "Когда я уже лежала в постели, я много плакала, потому что мое сегодняшнее чтение вновь оживило образ Шелли в моей памяти. Как горько думать, насколько забыты его заслуги перед миром, как восхищаются этим притворщиком Байроном за его притворство..."278
   Два дня спустя (30 января 1827 г.) она, несмотря на нездоровье, писала письмо Гамбсу, побывала у Кайсаровых279. Очевидно, окончательное решение о ее переезде к ним было принято, и они были любезны с ней. Переезд этот состоялся. Последняя страница дневника (сохранившаяся только в копии) имеет пропуск после даты: "пятница 2 февраля" (т. е. 1827 г. н. ст.). Заключительная запись проникнута глубокой, безысходной грустью. Клер начинает ее итальянской терциной:
  
   Tu proverai si come sa di sale
   Il pane altrui e come e duro calle
   Lo scendere e'l salir per l'altrui scale...280
  
   Это - цитата из "Божественной комедии" Данте ("Рай, песнь XVII, ст. 58-60):
  
   Ты будешь знать, как горестен устам
   Чужой ломоть, как трудно на чужбине
   Сходить и восходить по ступеням...
   Пер. М. Л. Лозинского
  
   Далее Клер продолжала от себя, по-английски: "Как это верно! Когда я выписала эти слова несколько лет тому назад в моем флорентийском дневнике, я не могла думать, что их горечь заденет меня за живое281. Никто лучше меня не знает, что значит ежедневно подниматься по чужим ступеням и чувствовать с каждым шагом, что тебя ждет одинокая комната и лица, проникнутые странным равнодушием. Мир закрылся для меня в молчании. Прошло уже четыре года, которые я провела среди чужих. Голоса, которые звучали мне в юности, лица, которые окружали меня, теперь почти забыты, и невозможность вспомнить их усугубляет то, что я чувствую..."282 Этими пессимистическими словами заканчиваются московские дневники Клермонт. К ним можно лишь прибавить еще случайно сохранившиеся два листка разрозненных записей ее, относящиеся к 1828-1830 годам.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   179 Этот полк был расположен в местности неподалеку от Ивангорода; в дневнике Клер эта местность несколько раз называется искаженно: Axinievna (?) (Stocking, p. 342, 356, 357-366); сюда Клер и Гамбс с детьми отправлялись на прогулки из Иславского. Отметим также, что в дневнике имение Голицыных, находившееся неподалеку от Иславского, также транскрибировано было с искажением: Nazarievna (с. 344, 356).
   180 Дуня Посникова умерла 24 сентября (5 октября) 1825 г. (Stocking, р. 364-365).
   181 Stосking, p. 364.
   182 Там же, с. 366.
   183 Там же, с. 359 (запись в дневнике 13/25 сентября 1825 г. о получении через брата Чарлза из Вены письма от M-me Moreau).
   184 Письма из-за границы от родных и друзей Клер Клермонт получала через нотный магазин Ленгольда в Москве, очевидно, в целях конспирации; по-видимому, Клер рекомендовал владельцу этого магазина имевший с ним постоянные дела И. И. Генншта. См. Stocking, p. 406.
   185 Stосking, p. 375. Об уроках английского языка, которые Клермонт давала К. К. Яниш, см. здесь также, с. 385, 387. Однажды она названа Carolina Carlovna (с. 396), но издательница не сумела объяснить, что речь здесь идет именно о девице Яниш, и отметила ее в указателе под фамилией Carlovna (!) (с. 528). Адрес, где жили Я ниши, правильно указан в дневнике Клер.
   186 Stосking, p. 367 (отметка в дневнике Клер 11/23 октября 1825 г. о том, что у Посниковых вместе с нею "обедали Кокошкины и Павлов"); на последующих страницах дневника также отмечено, что 24 октября/5 ноября 1825 г. "мисс Кокошкина и м-р Павлов пили чай" (с. 370), что позже Н. Ф. Павлов обедал у Посниковых не раз вместе со многими другими лицами (с. 374, 382).
   187 Об Эвансе и некрологической статье Н. Ф. Павлова см. ниже прим. 241; о занятиях Павлова английским языком см. также: И. И. Панаев. Литературные воспоминания. СПб., 1888, с. 191-192.
   188 Н. Ф. Павло в. Повести и стихи. М., 1957, с. 4-5. Павлов писал В. Ф. Одоевскому 6 своей службе в Московском надворном суде (2 сентября 1827 г.): "Сделался добрым служивым, ничего больше не делаю, как только служу, но не на задних ногах. Боюсь нажить на службе врагов, потому что часто спорю и забываю отношения: ты меня поймешь, а многие не понимают" ("Русская старина", 1904, No 4, с. 193).
   189 Послеобеденная беседа Клермонт с И. И. Дмитриевым у Посниковых состоялась 8/20 октября 1825 г. (Stocking, p. 367). Позже Клермонт поселилась "у кн. Голицыной в доме Дмитриева, напротив Страстного монастыря на Тверском бульваре" (...at the Princess Galitzin's in Dmitrieffs house opposite the Strastnova Monastery on the Tverskoi Boulevard) - Stocking, p. 403. Ср. стихотворение Вяземского "Для Ивана Ивановича Дмитриева" (П. А. Вяземский. Избранные стихотворения. Ред. В. С. Нечаевой. М.-Л., 1935, с. 303-308; сб. "Пушкин в Москве". М., 1930, с. 57).
   190 И. И. Пущин. Записки о Пушкине. Ред., статья и прим. С. Я. Штрайха. М., 1937, с. 119; Пушкин, т. XIII, с. 144. Частые упоминания Пушкина в дневнике Клермонт относятся ко второй половине 1825 г., с июля до 5(17) декабря 1825 г.
   191 Stосking, p. 311. Фамилии Пущин и Пушкин представляли затруднения для транскрипции их латинскими литерами: поэтому в дневнике Клер они писались на различные лады, а в указателе обе фамилии слиты: Pouchkine, Pouchechine, Pouschschkine, Pouschine и т. д.; лишь в записи от 17/29 ноября имя "Пушкин" написано русским алфавитом (с. 380).
   192 Stocking, p. 311. Василий Львович Пушкин умер в Москве 20 августа 1830 г. на Басманной улице, где жил последние годы своей жизни.
   193 Там же, с. 381.
   194 О посредничестве С. А. Соболевского между Пушкиным и "Московским телеграфом" Полевого см. "Русский архив", 1878, Jw 11. с. 396-398.
   195 "Исторический вестник", 1886. No 3, с. 522-523.
   196 А. К. Виноградов. Мериме в письмах к С. А. Соболевскому. М., 1928, с. 17.
   197 Stocking, p. 389.
   198 О Бакстере см.: W. Т. Stead. The M. P. for Russia, Reminiscences and Correspondence of M-me Olga Novikoff, v. I. London, 1909, p. 7-8.
   199 Stocking, p. 389. О Федоре Федоровиче Кокошкиве, обедавшем у Посниковых в Иславском 25 сентября/7 октября 1825 г., которого издательница дневников Клер приняла за Федора Федоровича Матюшкина, см.: Stocking, p. 365. С 6 августа 1825 г. по 22 сентября 1827 г. Матюшкин находился в кругосветном путешествии.
   200 "Извлечение из письма к Е. А. Э.... у <Энгельгардту> Ф. М. <Матюшкин>".- "Мнемозина", 1824, кн. I, с. 172-176; Н. Гастфрейнд. Товарищи Пушкина по имп. Царскосельскому лицею, т. II. СПб., 1912, с. 57-58.
   201 Е. A. Engelhardt. Russische Miscellen zur genauen Kenntnis Russlands und seiner Bewohner. 4 Bde. 1828, 1830, 1832. Ср.: Д. Кобеко. Имп. Царскосельский лицей. СПб., 1911, с. 14.
   202 Н. Гастфрейнд. Товарищи Пушкина..., т. II, с. 50.
   203 Там же, с. 52-53.
   204 Stосking, p. 385-386. Участниками этой беседы были англичанка мисс Тривин, о которой см. ниже, прим. 229, Раевская (это могла быть Мария Николаевна Раевская). Армфельд - это постоянно бывавший у Постниковых Александр Осипович Армфельд (1806-1868), в то время удостоенный звания лекаря по окончании Московского университета, впоследствии видный хирург и с середины 30-х годов профессор Московского университета. Статный, красивый, славившийся своим остроумием, Армфельд был желанным гостем московских салонов и литературных кружков, был близок к любомудрам и редакции "Московского вестника"; Армфельд хорошо знал М. П. Погодина, Н. М. Рожалина, Киреевских, Елагиных и т. д. и сам грешил стихотворством. См. о нем: "Русская старина", 1896, No 1. с. 192; "Русский архив", 1877, No 8, с. 492-493; 1885, No 3, с. 461, 464; "Русский биографический словарь", т. II, "Алексинский-Бестужев-Рюмин". СПб., 1900, с. 293. Армфельд был женат на Анне Васильевне, урожд. Дмитревской ("Русская старина", 1896, No 1, с. 192; "Исторический вестник", 1908, No 5, с. 508-509). Часто бывая у Посниковых, Армфельд поддерживал дружеские отношения с Г. Гамбсом.
   206 Stосking, p. 386.
   206 А. К. Гриббе. Гр. А. А. Аракчеев. Воспоминания.- "Русская старина", 1875, No 1, с. 101 - 102.
   207 Stocking, p. 386. Александр Иванович Чернышев (1785-1857), женатый на гр. Елизавете Николаевне Зотовой, был вызван в Таганрог для доклада Александру I по делам комитета об устройстве Донского войска, присутствовал при смерти Александра I и тогда же послан был И. И. Дибичем в Тульчин для ареста П. И Пестеля; при этом он хитростью овладел бумагами Пестеля, послужившими против него главной уликой. При учреждении Следственной комиссии по делу о декабристах Чернышев был назначен ее членом, участвовал в ее заседаниях, отличаясь крайней придирчивостью и жестокостью при допросах. См.: "Дневник Пушкина". М., 1923, с. 124. Биография его написана Н. П. Чулковым ("Сборник биографий кавалергардов", <т. 3>. 1801-1826. СПб., 1906, с. 68-91).
   208 Stосking, р. 387. Сестра М. И. Посниковой - Архарова.
   209 Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 1. М., 1888, с. 319-327.
   210 А. И. Кошелев. Записки. Berlin, 1884, с. 14.
   211 Там же, с. 15.
   2i2 Stосking, р. 391-ЗЬ2. В 1825 г. П. П. Каверин жил то в Калуге, то в с. Колодезях, имении своей мачехи, то под Москвою, то в самой Москве (см.: Ю. Н. Щербачев. Приятели Пушкина М. А. Щербинин и П. П. Каверин. М., 1913, с. 43).
   213 Ю. Н. Щербачев, с. 60-64.
   214 Там же, с. 52.
   215 Иносказательное наименование Александра 1 "Августом" встречается у Пушкина в письме к брату Льву Сергеевичу из Кишинева (октябрь 1822 г.): "О други, Августу мольбы мои несите! Но Август смотрит сентябрем! Кстати, получено ли мое послание к Овидию?" Ср.: Д. П. Якубович. Античность в творчестве Пушкина.- В кн.: "Пушкин. Временник Пушкинской комиссии", т. 6. М.-Л., 1941, с. 138, 143.
   216 Stocking, p. 393. О каком Головине идет речь, сказать трудно по недостатку данных о нем; в дневнике Клермонт он упоминается лишь однажды, притом без имени и отчества. Не исключено, что это был В. Головин, близкий к московскому артистическому миру, оставивший свои "Воспоминания о Ф. Ф. Кокошкине" ("Репертуар и Пантеон", 1843, I, с. 105-113). однако мы о нем ничего не знаем. В "Источниках словаря русских писателей" С. А. Венгерова (т. II. СПб , 1910, с. 21) названо три Головиных: 1) живший в Москве Василий Павлович, "натуралист и драматург"; 2) Василий, "поэт, сотрудник "Вестника Европы" 1820-х годов, "Дамского журнала" и "Мнемозины" и 3) "Василий Иванович, драматург начала 19 века". Но Головин, упомянутый в дневнике Клермонт, не обязательно должен был быть литератором.
   217 Stocking, p. 393; выше мы уже указывали на воспоминания М. И. Посниковой о личной встрече ее с Александром I.
   218 Stocking, p. 394.
   219 А. И. Кошелев. Записки, с. 15-17. Приведенный рассказ Кошелева о сильном впечатлении, которое производили на московское общество продолжавшиеся несколько месяцев аресты декабристов, подтверждается многими другими сходными свидетельствами современников. Весьма ценными для нас являются, например, указания по этому поводу, сохранившиеся в письмах Александра Яковлевича Булгакова (1781-1863), в то время состоявшего чиновником по особым поручениям при московском генерал-губернаторе, к его брату Константину Яковлевичу, из Москвы в Петербург. Письма эти представляют собой почти ежедневную полную и живую хронику московской, преимущественно великосветской, жизни в 20-е годы; письма эти тем интереснее для нас, что А. Я. Булгаков хорошо знал Посникова и бывал у него ("Русский архив", 1901, кн. V, с. 89; кн. VI, с. 185, 186); однажды Булгаков упомянул в 1824 г., по случайному поводу, "дивизионного начальника" П. С. Кайсарова (там же, кн. V,c. 56). Разумеется, отношение А. Я. Булгакова к декабристам и ко всем им сочувствовавшим было резко отрицательным. Уже 22 декабря 1825 г. он сообщает брату об аресте И. И. Пущина: "Отсюда попался тоже к негодяям петербургским молодой Пущин, служащий при князе, коего уверили, что отец его болен, при смерти, а потому князь и не мог ему отказать ехать в Петербург. За делом поехал! У этого Пущина есть здесь приятели. Они составили так называемое братское общество Семиугольной звезды, глупости кои теперь всех их могут компрометировать" (там же, кн. VI, с. 233). "Шалунов берут помаленечку,- говорится в письме А. Я. Булгакова от 12 января 1826 г.- Дай бог, чтобы они оказались только шалунами. Это будет им наука для переду <...> Никакой не чувствую жалости к подобным уродам. Еще взяли сына Н. Н. Муравьева, его свояка (имя не помню, кажется Ягутской) <имеется в виду И. Якушкин.- М. А.>, генерала Фон-Визина и Нарышкина, что женат на Коновницыной..." (там же. кн. VII, с. 343). В письме от 2 января 1826 г. читаем: "Я давно знал о Муравьеве, т. е. что он взят. Сын Чернышева меня удивляет. С его именем, состоянием он всегда мог надеяться играть роль при законном своем государе; чего же хотел он? Бунтовать дело бродяг..." (там же, с. 339); "Здесь взяли многих, но надобно прибавить для славы Москвы, что все почти иногородние, приезжие. Я вчера княгиню Ел. Вас. нашел в слезах: Толстой, ее племянник, посланный в Петербург, там арестован, а здесь его брат, мальчишка 18 лет" (там же, с. 340).
   В письме от 29 января 1826 г. Булгаков упоминает полученное кн. Дм. Вл. Голицыным извещение об аресте В. К. Кюхельбекера (там же, с. 351). В письме от 3 января 1827 г. Булгаков сообщает об отъезде Александры Григорьевны Муравьевой (урожденной Чернышевой) к ссыльному мужу в Читу: "был у графини Чернышевой. Она разрыдалась, увидя меня. Жаль несчастную эту мать. Муравьева страшна, точно тень. Вчера должна была уехать в ссылку произвольную" (там же, кн. VIII, с. 546). С А. Г. Муравьевой Пушкин, как сообщают современники, посылал свое стихотворение ссыльным декабристам: "Во глубине сибирских руд...". Все указанные новости должны были дойти и до Клермонт, так как она знала многих арестованных и вследствие того, что сравнительно тесен был московский великосветский круг, в котором она вращалась. Хотя сама Клер, по-видимому, в письмах Булгаковых не упоминается, но едва ли можно усомниться, что она их знала или видела у общих знакомых. Подчеркнем также музыкальные интересы этой семьи: дочь Александра Яковлевича и Натальи Васильевны (урожд. кн. Хованской) Булгаковых, Екатерина Александровна, хорошо пела и знала всех певиц Москвы. Пушкин, познакомившийся с А. Я. Булгаковым в 1826 г. и нередко встречавшийся с ним в 1827-1829 гг. в Москве, 26 марта 1829 г., будучи в гостях у Булгаковых, слушал Екатерину Булгакову, исполнившую два романса (Геништы и Титова) на его стихи, и восхищался ее голосом ("Русский архив", 1901, кн. III, с. 298-299; там же, 1903, кн. X, с. 329). См. также: Л. А. Черейский. Пушкин и его окружение. Л., 1975, с. 48-49.
   220 Фамилия Олсуфьевых неоднократно встречается в дневнике Клермонт в различных транскрипциях, большею частью неправильных: Alsonfieff, Alsoufieff, Alsuffieff (Stocking, p. 319, 322, 325, 356-357, 366, 396). Мария Павловна Каверина была замужем за Олсуфьевым ("Русская старина", 1900, No 1, с. 148). На основании неизданного дневника Василия Дмитриевича Олсуфьева М. А. Цявловский установил знакомство его с Пушкиным (еще в 1818 г.). См.: "Пушкин и его современники", в. XXVIII - XXIX. Л., 1930, с. 216-218. См. также: "Материалы истории рода Олсуфьевых. Линия Василия Дмитриевича (1796-1858), первого графа Олсуфьева". М., 1911.
   221 Stocking, p. 394. Ср. прим. 234.
   222 Там же, с. 394. В пятницу 23 декабря (4 января 1826 г.) в дневнике Клермонт снова отмечено: "Завтракала у м-м Чернышевой и ее отца <гр. Н. Н. Зотова), затем явилась Наталья (Голицина), и все мы отправились к гр. Зотовой" (Stocking, p. 395).
   223 Stосking, p. 396.
   224 <Н. Макаров>. Калейдоскоп. Рассказы и очерки из первой половины XIX ст. СПб., 1883, с. 17-23. См. также: "Русская старина", 1873, No 6, с. 773; "Остафьевский архив", т. II, с. 562; "Русский архив", 1868, стб. 1438.

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
Просмотров: 284 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа