Петров Василий Петрович - И. Шляпкин. Василий Петрович Петров, "карманный" стихотворец Екатерины Ii

   Шляпкин И. Василий Петрович Петров, "карманный" стихотворец Екатерины II. (1736-1799). (По новым данным). // Исторический вестник, 1885. - Т. 23. - N 11. - С. 381-405. - Сетевая версия - И. Ремизова, 2007.

  

  

  

   Пушкин начинает свое шутливое послание графу Хвостову следующими словами: -

  

   "Султан ярится. Кровь Эллады

   По камням скачет и кипит" -

  

   и внизу в виде примечания иронически прибавляет: "выражение нашего знаменитого лирика В. П. Петрова". Это мало известное имя принадлежало видному в свое время деятелю екатерининской литературы. Он забыт и забыт, быть может, не вполне справедливо, хотя нельзя не сознаться, что невольная улыбка является при чтении стихов в роде следующих:

  

   Смесившись с кровью, Понт густеет

   И вержет на брега срацин,

   Стамбул от страха цепенеет,

   Ярится в злобе солнцев сын.

   При этом русские разят турок, как

   Бурный ветер, дохнувший хладом,

   В полете гнусных мух разит ?).

   ?) Ода на взятие Хотина, 1769 года.

  

   Об этом-то "лирике" и намереваюсь я сообщить кое-какие новые сведения, не лишние для характеристики второстепенных деятелей блестящего по внешности века Екатерины {Сведения эти почерпнуты из собственноручных неизданных писем Петрова, мне принадлежащих. За сообщение библиографических указаний приношу благодарность уважаемому П. А. Ефремову и С. Н. Шубинскому. Главными источниками для нашей статьи послужили: биография В. П., написанная его сыном в "Соревнователе Просвещения", 1818, I, "Собрание сочинений В. П.", Москва, 1811 г., в 3-х частях, и отдельные издания од и других сочинений, "История литературы", Галахова и Греча, "Русское чтение" Глинки, ч. I, письма, напечатанные в "Русском Архиве", в 1866-1868 году, "Библиографических Записках", 1859, No 19, "Москвитянине, 1841, No 6; отдельные наброски и заметки Афанасьева, Плетнева, М. А. Дмитриева, кн. Вяземскаго, Хемницера, Новикова, Муравьева и мн. др. Письма, у нас находящиеся, вошли в эту статью целиком без всяких изменений.}.

   Детство и юность поэта были тяжелыми для него временами.

   Василий Петрович Петров родился в Москве, в 1736 году. Фамилия отца его, бедного священника, была Поспелов, но дядя, для различия трех Васильев Поспеловых, велел им прозываться по фамилиям отцов, отчего и поэт наш получил фамилию Петрова. Отца наш поэт потерял в раннем детстве, мать тяжелою работою добывала хлеб насущный. Жил он с матерью и сестрою в избенке, и тут при одинокой свече занимался самообучением так усердно, что мать нарочно тушила свечу, чтоб прекратить занятия сына. По смерти матери Петров отдал все имущество сестре, выпросил себе старый войлок для постели и переселился в Заиконоспасский монастырь, в помещавшуюся там духовную академию. Занимался он хорошо, но, благодаря своей смелости и веселому нраву, нашел себе противника в главном своем наставнике, кажется, префекте Константине Бродском (1749-1753). Префект, не обращая внимание на семнадцатилетний возраст Петрова, жестоко его отпорол. Петров не выдержал и убежал из монастыря в Петербург. Здесь он приютился у какого-то родственника и изучал "творения Виргилия и Гомера". Между тем, в академии был назначен новый ректор. Петров воротился и, благодаря своим блестящим способностям, снова был принят. Зависть товарищей, между прочим, и будущего митрополита Платона, изобретателя единоверия, указывала на его бегство, как на ужасное преступление, но ректор держал его сторону. Петров шел отлично, особенно по риторике и новым языкам, и благополучно кончил курс в 1760 году. В следующем году, он был определен учителем синтаксимы, в 1763 поэзии, в 1767 риторики. Педагогические обязанности Петрова сводились, впрочем, не на одну синтаксиму или риторику: учителя этих предметов, кроме экзерцициев по своей специальности, читали начала арифметики, Целляриеву географию, Голбергову университетскую историю и пр. Еще во время своего студенчества, по словам М. А. Дмитриева {"Мелочи из запаса моей памяти", 23-25, 120.}, Петров познакомился с Г.А. Потемкиным, вероятно, в бытность последнего студентом Московского университета (до 1760 г.).

   В свободное время наш писатель самостоятельно изучал еврейский язык и классиков и, в силу духовного регламента, приказывавшего "делать некие акции, диспуты, риторские экзерциции что зело полезно к наставлению и резолюции, сие есть честной смелости", - говорил по воскресным дням проповеди, между прочим, и против раскольников. Проповеди эти произносились публично в ветхой церкви Заиконоспасскаго монастыря, где обыкновенно учитель пения со своими учениками пел духовные канты. Речи Петрова, говорившего величаво, при его видной наружности, имели большой успех. Учитель пения интриговал против него, но ректор поддерживал Петрова и сам приходил его слушать. Какая-то речь ему так понравилась, что он просил у поэта ея список, но оказалось, что все речи импровизировались на месте.

   В 1766 году, в Москве, по случаю коронации, была устроена карусель. Карусель состояла из четырех костюмированных "кадрилий: славянской, римской, индийской и турецкой". Вот как описывается это торжество в "Московских Ведомостях" 1766 года: "Кавалеры старались показать искусство и доспех свой ристанием на коне, метанием жавелотов и действием прочих кавалерских в набегах военных орудий с необычайными адресами". При раздаче "прейсов" за грацию, "все зрители вошли нечувствительно в разбор подробный прямых действий, а потому и находили истинную пользу, которую сим нечувствительным образом премудрые государи вводят в народах своих чрез посредство приятности и увеселения".

   Князь Н. В. Репнин хотел, чтоб это увеселение было "воспето, как следует". Н. Н. Бантыш-Каменский, бывший товарищ Петрова по академии, пригласил Петрова: "Что ты, братко, все сидишь, а ничего не высиживаешь? Напиши-тко стихи на карусель, князь Репнин тебе за это будет благодарен". Петров написал оду в 28 строф, по всем правилам пиитики. Из этой оды, давно забытой, помнятся обыкновенно два стиха:

   "Я слышу странной шум музыки:

   То слух мой нежит и живит"

   Ода, как и все тогдашния оды, льстива, напыщенна и скучна, но Екатерине она понравилась. Она пожаловала Петрову золотую табакерку с 200 червонных и право носить шпагу. Еще важнее были слова императрицы: "я не забуду Петрова". Вероятно, дело не обошлось без влияния Потемкина.

  

   "В святилище добра я провожден тобой,

   Питомец счастливый Минервы стал самой", -

  

   говорит сам Петров.

   Впрочем биограф, сын поэта, рассказывает иначе: камергер князь Потемкин прочел стихи, пожелал лично узнать сочинителя и заказал оду на случай сочинения проекта Новаго Уложения (1767 г.). Петров, имевший, по выражению профессора А. Ф. Мерзлякова, "особое искусство хвалить", поднес эту оду императрице. Стихи были напечатаны in 4R, на любской золотообрезной бумаге, и носили следующее затейливое заглавие: "Ода всепресветлейшей, державнейшей, великой государыне Екатерине Алексеевне, самодержице всероссийской, премудрой законодательнице, истинной отечества матери, которую во изъявление чувствительнейшия сынов российских радости и искреннейшаго благодарения возбужденнаго в сердцах их всевожделенным манифестом, в пятое лето благополучнаго ея величества государствования изданным, о избрании депутатов к сочинению проекта Новаго Уложения, приносит всенижайший и всеподданнейший раб В. П.". Поэт благодарит Екатерину за то, что она,

  

   Щадя, как мать, своих людей,

   Во основание закона

   Любовь с высоты шлет трона,

   Любовно начинает суд,

   Дарует своему народу

   Писать, что чувствуют, свободу

   Да сами облегчат свой труд?

  

   Судьба комиссии Нового Уложения достаточно показывает, на сколько эти строфы оправдываются историей. Для нашего времени трудно перечитать эту оду из 28 строф, по 10 строк каждая, наполненную изысканною лестью. Впрочем, оды эти вызвали протесты против себя еще в XVIII столетии. Не говоря уже о "Наибе" Крылова (1792) и "Чужом толке" Дмитриева (1795), приведем слова Княжнина из послания к Дашковой (1783):

  

   Я ведаю, что дерзки оды,

   Которы вышли уж из моды,

   Весьма способны докучать:

   Оне всегда Екатерину,

   За рифмой без ума гонясь,

   Уподобляли райску крину!

  

   Нельзя не заметить в последних словах намека на Петрова, у которого цветут прекрасные крины, где блещут светлые лучи Екатерины (Сочин. В. П., III, 339), оливы цветут и благовонные крины, где скиптр и трон Екатерины (III, 37), и Бог насаждает в людях крины законами Екатерины (I, 20) и пр. Пока двор был в Москве, Потемкин часто посещал Петрова и проводил целые ночи в разговорах с ним. Петров сам упоминает об этом в одной из посвященных Потемкину од:

  

   Ты пренья вел со мной о промысле и роке,

   О смерти, бытии и целом мира токе!

  

   Мать будущего князя пеняла Петрову, что он совсем завладел ее сыном. Так было до отъезда двора в Петербург. Петров снова остался один. Им овладела мысль о путешествии за границу. Знакомые купцы, детям которых он давал уроки, предложили ему по тысяче рублей для поездки. Он уже собрался ехать, как вдруг митрополит объявил нашему поэту о вызове его ко двору. Как он был принят, видно из его позднейшего письма об отставке. "Я тот маленький подданный", - писал он: - "которого монархиня за 30 лет пред сим взяла из убогой хижины и посадила подле себя; как матерь, исправляя недостатки моего воспитания, соделала меня удобным к служению ея". В том же 1768 году, Петров был сделан переводчиком при кабинете ея величества и исполнял должность чтеца при императрице. Тогда же он начал сотрудничать и в журналах: "Ни то ни сио", "Парнасском Щепетильнике" и друг. Начались и журнальные атаки на нашего поэта. "Смесь", журнал, несправедливо приписываемый Новикову, поместил у себя разбор оды на карусель и, по тогдашнему обычаю, коснулся и самого автора. "Он (Петров) столько горд, что и рассудок презирает, ему нет до него нужды, а надобны только стопы и рифмы, ибо в его стихах музыки рев бодрит и нежит дух; в предсердии кипит кровь; герои все локтьми сверкают, челом махают и дух его героям плещет... превознесенный хвалами думает о себе, что он превосходит Пиндара, затем что обучал риторике не знаю в каком монастыре и вытвердил наизусть всего Виргилия... Некоторый господин (Потемкин) пуще всего избаловал известного нам умника, сказав, что он больше имеет способностей, нежели славный наш лирик (Ломоносов). По-моему, сходнее сказать, что муха равна со слоном, нежели сравнять нескладныя и наудачу писанныя его сочинения с одами нашего славнаго стихотворца". Надо заметить, что в это время, в 1769 году, журналы вели самую отчаянную полемику между собою по вопросу о сатирической литературе, причем позволяли себе массу личных намеков - явление, как известно прогрессивно идущее и в наше время. Петров не остался в долгу. У нас сохранился черновой список послания его к Екатерине. Многия стихи из него вошли в другие его произведения (особенно в послание к Потемкину и к N. N. из Лондона), но само оно до сих пор было неизвестно.

  

   Прияв, монархиня, писать к тебе отвагу,

   Я долго мыслил, чем наполнить мне бумагу.

   Дух влек меня писать, но страх смущал вельми,

   Что смелость без ума опасна пред царьми!

   Я многократ перо брать в руки покушался,

   И многократ в словах и в рифмах я мешался-

   Знать, более служить не хочет мой Пегаз,

   Знать, музы шлют, возмнил, с Парнасса мне отказ.

   Вздохнул, как пред меня богиня вдруг предстала

   И очи мысленны мне светом облистала;

   Безхитростна краса в лице ея цвела,

   Не знаю, Муза ль то, иль Грация была.

   Воззревши на меня, сколь помню я, умильно:

   "Что рифмы ты, - рекла, - влечешь в стихи насильно?

   Не вымысл, не восторг, любезна простота-

   Прямая ваших есть сложений красота.

   В пиитах мало сей поклонников богине,

   Ты кличь ее всегда, пиша к Екатерине:

   Я знаю нрав ея, та мной воздоена

   И теми ж мыслями, как я, напоена!".

   То рекши, божество невидимо вдруг стало.

   В восторге, радостно мне сердце трепетало:

   Любимец я судеб! - опомнясь, я сказал,-

   Во свете рифмослов толь щастлив не бывал;

   Я современных честь, я зависть у потомства,

   Что может выше быть с богинями знакомства?

   Одна в явлениях мне смысл толчет в главу;

   Другая деньги шлет и щедрит на яву.

   Благодарю небес, что я не ратоборец,

   Не стряпчий, не судья, не пахарь, не князь, но - стихотворец;

   Славнее нет сего и краше мастерства-

   Не царска милость то, дар щедра естества.

   То вестно на Руси и вестно за морями-

   Пиит родится в свет беседовать с царями;

   И как, монархиня, я дело разсужу,

   Я сходство близкое-в нас с вами нахожу:

   Всевышнему цари подобятся во многом-

   Так, обща речь гласит, пииты полны богом;

   Народных должен царь владетель быть сердец,

   Не то же ль всякой есть, иль хочет быть певец?

   Велению царей все подданны послушны -

   Нам весь покорен свет словесный и бездушный.

   Монархи меж собой не редко брань творят -

   Военных духом все писатели горят;

   Есть ратники меж них, и воинства их тьмами!

   Не в давне жарко был я встречен сам умами:

   На стихотворный я лишь выступил театр,

   Завыл на воздух град литых сатирой ядр,

   Трещали надо мной чинены бомбы лжами,

   Рекою желчь лилась, густел эфир пыжами-

   Казалось, меркнет свет от хмуренья и гроз;

   Тут был я от стихов, там осажден от проз;

   Соперники мои во бранях застарелы

   Со всех сторон в мой стан спускали метки стрелы;

   Был каждый Аристарх и каждый Боало;

   Знал каждый, что серо, черно, бело, ало.

   Напав на некия в стихах моих идеи,

   Влекли их в узах в плен, при звуке труб, злодеи,

   Чтоб выманить меня молчанья из окоп,

   Куда они своих не заносили стоп!

   Я тяжесть сей дотоль выдерживал осады,

   Пока противники надорвались с надсады:

   Военный, обветшав, издергался снаряд,

   Их выстрел редок был и больно тощ заряд.

   От копоти мою освободивши лиру,

   Склонились, наконец, к торжественному миру.

   Был сейм и в той едва условились статье-

   Чтоб в море рифм моей был вольный ход ладье;

   Дел наших дневники положены в архивах,-

   И вестна наша брань в Америке и в Хивах.

   По царству мирному молва, однако ж, шла,

   Глубока будто тут политика была;

   Чтоб я число чтецов им в тягость не умножил,

   Проклята зависть их и сильной страх тревожил,

   Чего для мне во вред составили союз:

   Взвели, что я пишу против хотенья муз,

   Мне не дал Аполлон ни жару, ни разсудка,

   Не лира у меня орудие, но дудка;

   Но как, к несчастью им, свет был не вовсе глух

   И прю сию по мне решил немногих слух -

   Сердцами распыхав, ударили тревогу

   И неповинному брань объявили слогу;

   Текли разбить его чело, крыле и тыл,

   Чтоб жар писать стихи скорей во мне простыл!

   Коль так, пииты суть-те ж власти остроумны,

   Что для таких причин войны заводят шумны!

   В последок о царях дают потомки суд,

   Ту ж с ними честь певцы и жеребий несут:

   Не всякой славу царь мог в вечность распростерти,-

   Не всякой и пиит был славен с год по смерти;

   Хоть в жизни принимал от многих плески рук,

   Как царь приветства в знак из многих пушек звук;

   Хвал наших в жизнь труба, знакомых нам ватага

   Ревет, что мы уже безсмертия у прага,

   Руками что уже касаемся верей!

   Мы пишем; умерли - верст со сто от дверей!

   Кто как ни умничай, то выдет напоследок:

   Великий так пиит, как царь великий редок!

  

   Так писать мог только человек близкий к Екатерине, и действительно из следующего можно догадаться, что Петров был очень близок к императрице. В том же 1769 году, открылась первая турецкая война, доставившая случай удалить Потемкина от двора под видом почетного начальства над отдельным корпусом; по другим источникам, он сам уехал в армию волонтером. Петров провожал его искренними стихами, а не тем торжественным тоном, "который ставит", по выражению М. А. Дмитриева, "поэта перед вельможей и полководцем на расстоянии восторга и славы".

  

   Превыше чаяний взнесися, мой орел,

   Ты в поле из моих объятий полетел!

  

   Потемкин уехал, но переписывался с Екатериной чрез И. П. Елагина и нашего поэта. Императрица, взявшаяся впоследствии сама за перо, вначале давала чрез них словесные ответы. Близость к Потемкину видна и из следующего письма великолепного князя, находящегося в наших же бумагах:

  

   "Друг мой Василей Петрович!

   "Третий день как всио пишу и так устал что нет мочи к тебе много писать, затем простижь меня, да спасибо, ты и таво не пишеш.

   "верный ваш слуга

   30 марта. Краиов.

  

   (сбоку) "Кланяйся Василию Иличу, Алекс.: Ильичу (Бибиковым) Льву Александровичу (Нарышкину) и всем, кто меня любит, отчево шея у тебя не забалит потому, что их немного".

   (Адрес: Государю моему Василию Петровичу Его Благородию Петрову).

  

   Потемкин не забывал Петрова и в материальном отношении. Доказательством служит следующее письмо нашего поэта, бесцеремонно величающего себя Гомером, к Потемкину.

  

   "Милостивый Государь

   "Вчера в вечеру имел я щастие получить от Вас писание - не оцененный залог вашей к наукам любви и покровительства. Та рука, коя Турков поразила, дружелюбными строками меня утешает! Признаю Великаго Александра среди звука оружий и побед, помняща о Гомере. Так в образце моем есть одноокончательный стих: умея поправлять строи солдат, - Вы оной поправьте. Перевод сей больше будет ваш, нежели мой. Вы дарите мне дом: Вы тем опять сходны с Александром Великим. При разорении Фив он велел пощадить дом Пиндаров: вы мне в цветущем, где я родился, городе, на превеселом месте дарите собственный дом ваш. В том только разница, что я не Пиндар и что не могу вас так воспеть, как он Диагора, щасливаго борца, бойца и ристателя; не могу воспеть Вас, Турков перуна на земли и на море и неслыханнаго градоборца. Но я недостаток Пиндарова пыла награждаю усердием к Вам и как пчела около благовоннаго цвета жужжу, увиваясь около Вас. За безсмертия лавр почту я, ежели угожу хотя одной мыслию вашему просвещению, и простотою слога где либо двигну вашу великую душу. Я послал к вашей светлости мою оду, и думаю, вы ее уже прочитать изволили. Теперь смею послать Вам безделку, для забавы прочтите только начало и конец. К Государыне я не смел ее послать, как тово нестоющую. Она у меня напечатана давно, и ваша светлость ее первые видите. Вашей светлости милостиваго государя нижайший слуга В. П.".

  

   Восхваляя Потемкина, Петров восхвалял и его соперников - Орлова, Румянцова и других и им подносил свои долгие оды. Любопытно, что впоследствии он не включил их в собрание своих сочинений (1781 г.). Так остались пропущены ода Г. Г. Орлову 1769 г. и письма ему же (1769 г.). Все эти оды изображают: колеблющееся море, ревущие волны, бурные ветры, сокрушение кораблей, страх плавателей, неприступные горы, непроходимые стремнины, поля, багровеющие кровию, треск оружия, радостные восклицания, жалостный вопль, плеск и рыдание, разрушение городов, крик победителей, стон побежденных, свирепство и наглость воинов, робость и ярость пленных или стремящиеся с гор источники, зеленеющие луга, приятные рощи, прохладную тень, пение птиц, положение холмов и долин, шум ручьев, голос свирели, благоуханные крины и прочее, причем действующими лицами являются чуть ли не все боги и богини густо населенного Олимпа. Конечно, эти оды увеличивали число покровителей нашего поэта, но, не смотря на эти успехи, Петрова тянуло за границу. Он постоянно надоедал своими просьбами императрице, которая не хотела отпустить от себя умного и красивого чтеца. Наконец, в 1772 году, отправляя в Англию Г. И. Силова, она отправила и Петрова, оставив ему его жалованье. Некоторые полагают, что Петров уехал в угоду Потемкину, поступив, конечно, с большим тактом, но вряд ли это верно. Сведения о Г. И. Силове, с которым наш поэт близко сошелся и которому писал свои послания, очень скудны. Из письма Силова, напечатанного в "Библиографических Записках", т. I, стр. 329, мы узнаем, что он был сирота, пользовался покровительством Екатерины и был послан в Англию для изучения математики. Мы можем сообщить еще одно письмо Галактиона Ивановича к императрице, небезынтересное для обрисовки тогдашних понятий и для пополнения сведений о друге Василия Петровича.

  

   "Читая Ваше всемилостивейшее письмо, какую радость должен ваш щенок ощущать? Всякое слово в оном являет Вашу милость и проницает его благодарностью. Чувствуя ея великость, с прискорбием плачу, что не вижу возможности заслужить оную. Чем должен я за оную воздать? наичувствительнейшою благодарностью и готовностью жертвовать Всемилостивейшей матере (siс) моею жизнию. Какая слава для варварскаго школьника, что Екатерина Великая, той же десницей, коей Она лишает у Турков областей Крима и Чернаго Моря, снисходительствует писать к нему! Ваше Величество изволили слышать о моей женидьбе; сие известие справедливо; я сочетался браком; Ваше Величество теперь говорите: "смотри пожалуй, екой щенок"; но, по моему нещастию, супруга моя очень неугомонна и сильно ломает мою голову; зовут ее математикой, и уповаю получить в приданое Вашу похвалу, которая превосходнее для меня тысячных годовых доходов. Я не помышляю еще о прямой женидьбе, хотя уже и наставлен правилам Вашего Величества о воспитании детей, изведав их своим собственным опытом. Лишь только мой сын станет мучить муху, тогда я у него спрошу: "будет ли он доволен, ежели кто его так же будет теребить"? а между тем буду удивляться и обожать Ваше великое милосердие даже до скотов. Хотя Ваше Величество, я и не вырос с гранодера, однако всегда буду с ними в переди; дух мой, возхищенный благодарностью, устремит меня всегда перваго к пролитию крови за Ваше Величество. Наполнен сим желанием, приготовляю потому себя к военной службе. Искренно желаю Вашему Величеству благополучное путешествие в Москву: там все с возхищением падут к ногам Вашим, в том числе и мои варварские братья; Всемилостивейшая Государыня, возрите на них матерними глазами; они теперь сироты, можетъ статься, когда возрастут, будут защита Государства. Еще осмеливаюсь одобрить нашего здешняго священника, которому я имею великия обязательства, и которой своею добродетелью и ревностию к России всеми любим и почитаем; и ежели бы я имел то приданое, кое Ваше Величество изволили упоминать в Вашем и для меня предорогом письме, то бы верно половину онаго ему дал; понеже он очень мало жалованье получает, имевши великую семью. Поручая" и проч.

  

   Едва ли Силов не происходил из простолюдинов. В послании к нему Петров, указывая на тщету гордости, говорит, обращаясь к дворянину

  

   Иль мнишь - за душу пар вложен в простолюдина,

   Во место крови дегть и в место сердца льдина?

  

   Впрочем, эти взгляды не мешали Петрову сечь своих крестьян.

   Петров скоро изучил английский язык и близко сошелся с многими знатными англичанами, которые за его наружность называли его "вывеской здоровья", хотя сам Петров постоянно жаловался на свои недуги. В Англии он переводил "Потерянный рай" Мильтона, "О должностях" Томаса, изучал Аддисона и писал оды. Английское влияние сильно отразилось на нашем поэте. М. Н. Муравьев, полузабытый писатель прошлого века, так говорит о нашем поэте: "В. П. Петров, сколько я знаю, не говорит никогда о стихах, но можно ль, делая их такое множество выразительных и мастерских, об них не мыслить? Труднее гораздо иметь к нему доступ, чем к двум первым (Хераскову и Майкову). Он учтив по благопристойности, но сердце его хотело бы иметь свободу сказать: я не хочу с вами знаться. Разговор его свободен без разборчивости. Кажется, что он жертвует разуму чувствительностью. Лет 12 назад толковал он катехизис; ныне, кажется, он способнее толковать Лукреция. Это тот из наших стихотворцев, который знает наибольшее число языков, ибо он читает в подлинниках Гомера, Виргилия, Мильтона, Вольтера, без сомнения, Тасса и, помнится мне, Клопштока. Во время пребывания его в московской академии учил он еврейскому языку. Заметно по его образу мыслить и чувствовать, что он жил в Англии". В Лондоне написаны Петровым его лучшие сатирические вещи. Сатирический талант, хотя и не особенно глубокий, и составляет наиболее интересную сторону произведений Петрова. Высокопарный лиризм и резкая сатира как-то совмещались в писателях прошлого века. Тот же самый писатель, который писал оды на облицовку набережной, фейерверк, спуск корабля, восхвалял мызу Лагово и карася гатчинскаго пруда, - тот же писатель так выражался о равенстве людей:

  

   Какая в обществе не выпала нам доля,

   Наш разум с прочими равняет нас и воля...

   Так подданны, цари, рабы и исполины

   Первоначально все сотворены из глины.

  

   Человек, возносивший в трескучих строфах придворных фаворитов, в то же время пишет:

  

   Таков сей свет: герой чуть дышет в лазарете.

   А трутень за стеклом кобенится в карете...

   Коль сила есть, хоть глуп, наймися в батраки

   И при больших местах есть люди дураки.

   В те, кои строгая премудрость пишет святцы,

   Хоть в лентах и звездах - не входят тунеядцы!

  

   Но все это только блестящая внешность, фразы, либеральная комильфотность, при полной внутренней несостоятельности. Это отличительное явление века северной Семирамиды, умевшей писать наказы и раздаривать тысячи крестьян любимцам, переписываться с Вольтером и заточать Новикова и Радищева.

   Между тем литературные враги Петрова не дремали. В 1772 году, вышел в Петербурге опыт исторического словаря о русских писателях Новикова, где о Петрове находится следующий отзыв: "Его стихи некоторыми много похваляются... вообще он напрягается идти по следам российскаго лирика и хотя некоторые и называют его уже вторым Ломоносовым, но для сего сравнения надлежит ожидать важнаго какого нибудь сочинения и после того заключительно сказать, будет ли он вторый Ломоносов, или останется только Петровым и будет иметь честь слыть подражателем Ломоносова". Петров не остался в долгу: в своем послании к (императрице?) из Лондона, он, между прочим, говорит про словарь:

  

   В нем монастырские запечны лежебоки

   Пожалованы все в искусники глубоки:

   Такой-то в эдаком писатель жил году -

   Ни строчки на своем не издал он роду!

   Сей надпись начертал, а этот патерик,

   В том разума был пуд, а в этом четверик.

   Словарник знает все, в ком ум глубок, в ком мелок,

   Разсудков и доброта он верный есть оселок.

   Кто с ним ватажился, был друг ему и брат,

   Во святцах тот его не меньше как Сократ!

   О други, что своим дивитеся работам -

   Сию вы памятцу читайте по субботам!

  

   Надо думать, что в тогдашней литературе понимали положение Петрова, не смотря на обширную "льстивость" ложно-классического периода.

   В 1774 году, Петров вновь "распалился пермесским огнем". "Припомня, - говорит он в письме к Екатерине, - что имел честь некогда слыть карманным Вашего Величества стихотворцем, за долг почел поздравить В. В. одою... но отложил предприятие до другого времени, довольствуясь на сей случай похвалить избранного вашей славы сосуда Румянцева". Восхваление совершено в 800 стихах, в которых поэт "осаждает турков в разных городах одним приемом"; что это за осада, можно видеть из следующего.

   Визиря извещают о возмущении черни вследствие голода такими стихами:

  

   Голодну чернь держать в порядке невозможно -

   Прости пшено и кофь, жаркое и пирожно!

   Обеими ушьми визирь вняв весть сию,

   "Скорей, сказал, скорей перо и хартию".

   С прибором тут бахчи из всей метнулся силы

   И пролил в торопях на визиря чернилы.

  

   Такой страх нагнали русские герои, что визирь, макая перо в чернильницу,- "восемь раз в нее от страха не попал". В другой оде описаны и сами герои:

  

   "Любимов там, Толстов, там жаждущий трофеев

   Кольбакин, Робиндер и храбрый Аплечеев

   Бросаются в огни, прескакивают рвы;

   Гагарин, Аршеневск там мечутся как львы.

  

   "Я хвалил Румянцева, - продолжает Петров, - как вдруг среди течения многих мыслей посланник наш объявил нам В. В. повеление ехать нам обратно в Россию. Благоволение В. В. дать мне дозволение держать руку мою с пером к столу пригвожденну, пока я дело не окончу". Тогда же и Силов писал к императрице, прося ее позволить ехать им чрез Францию. В своем письме он говорит о Петрове, как о человеке, "ободряющем к учению своим примером". Ответа не знаем, но Петров отправился из Англии вместе с "дюшессою" Кингстонскою во Францию, а оттуда чрез Италию и Германию в Россию, куда и прибыл в том же 1774 году "из дальняго похода не ранен и не бранен". Тотчас же написал он оду по случаю Кучук-Кайнарджийскаго мира и препроводил ее к Екатерине с следующим письмом:

  

   "Всемилостивейшая Государыня!

   "Слабость здоровья помешала мне поздравить Ваше Величество благовременно (с) миром. Но я позднее сочинение сопровождая ранним усердием, льщусь, что ваше императорское величество удостоите воззреть на строки, - искреннюю жертву души, вашими победами восторгаемой, ваши добродетели обожающей В. И. В.

  

   Императрица назначила его своим библиотекарем с жалованьем в 1,200 рублей и даже хотела сделать его докладчиком, но Петров отказался, ссылаясь на научные занятия. В это время он захворал, императрица тотчас прислала ему своих медиков. Собрался консилиум, и один врач объявил, что положение Петрова безнадежно; как только услышал он такую речь, тотчас велел везти себя в Москву. Здесь он выздоровел и чрез два месяца вернулся в Петербург.

   К этому времени относится особенное сближение его с Потемкиным. С ним Петров читал Гомера:

  

   Читать певца Троянской брани

   Был, пишут, Александра вкус,

   Как сот - Потемкина гортани

   Приятен стих любимца муз!¹)

  

   ?) Вот ненапечатанное очень любопытное письмо Потемкина, свидетельствующее, что он знал греческий язык и не был чужд мысли Афинам возвратить Афину, град Константинов Константину:

   "Сиятельнейший Граф!

   "Милостивый Государь.

   "Почтеннейшее Вашего Сиятельства письмо имел честь получить. О племяннике госп.: Ступишина еще Вас осмеливаюся утруждать. Пришли ко мне чебаны, бывшие с скотом в Цареграде, какия же вести принесли, при сем прилагаю. Милости и любовь ваша ко мне обязывают меня от чистаго сердца желать вам всякаго блага, а обстоятельства неумеренныя мои желания учиняют возможными. Естли сие правда что граф Алексей Григорьевич разбил паки турецкой флот у Ема. Он блиско Царяграда. Многие пророчества уже збылись: дай Боже видить исполнение и сих слов: χαί φωνή βοήσει τρίτον στήτε, στήτε μετα φόβης σπέυσατε πολλά σπουδάίως είς τά δεξιά τά μέρη. Бог вам даст всио, а я только могу себя препоручить в вашу волю и милость и сие правда неоспоримая, так как и то что чистосердечно

   30 марта

   Краиов.

   (Внизу другой рукой - перевод).

   (И) глас возопиет третицею: станьте, станьте со страхом, поспешите вельми тщательно в десную страну. Обрящете мужа благородна, чудна и крепка. Сего будете иметь владыку. И сего приявше волю (м)ою исполняйте.

  

   Но Потемкин не брезговал и родным языком:

  

   В ослабу утвержденья духа

   И средь приятнейших музык,

   Он судит тонкостию слуха,

   Чем сладок наш родной язык!

   Потемкин и сам был литератором: еще в университете отличался он своими колкими эпиграммами и даже сочинил трагедию {Глинка, "Русское чтение", I, 79.}. "Люди - все, а деньги - сор", - говорил Потемкин и действительно сношения его с Петровым были чисто дружеския. Потемкин не раз звал Петрова к себе (в Царское?), Петров благодарил его и отказывался от поездок по болезни. "Желаю, чтоб ангел, который вас хранит, напоминал вам о том человеке, которово вы некогда столь много любили, и, - я боюсь сумневаться, - любите", - пишет он светлейшему ("Москвитянин", 1841, I). О близости Петрова к Потемкину можно судить по следующему шутливому письму, написанному в виде челобитной:

  

   "1776 года 4 июня. Спб.

   "1) В. Петров жалуется Ево Светлости Генеральс-Адъютанту господину Ефимовичу на курьера, которой разбудил ево в третьем часу по полуночи, после которой пробуды он не мог заснуть, и зделался не в состоянии ехать к Его Светлости. Будучи слаб здоровьем, и по причине задумчивости, подвержен частой безсоннице, он почитает драгоценными те минуты, в которыя ему случится забыть себя и все суеты сего мира. Какое ж нещастие когда и тех ево лишают?

   "2) Ежели больше собственная, как г. Ефимович пишет, В. Петрова нужда требует ево присудствия в Царском Селе, ето мала причина тронуть ево с места. Он бросает себя за помет и скоро так все укоротит нужды, что ему до света вовсе дела не будет, а свету до нево. Он забьется в такую часть света, где ево ни какия курьеры не токмо разбудить, но и найти не могут.

   "3) Что до нужды Его Светлости, В. Петров крайне сожалеет, что он не снабден крылами. Он неоднократно покушался садится в кареты, но за трясеньем оных назад возвращался. Павла Сергеича (Потемкина?) корета, которая ево толь часто в Царское Село возила, к великому нещастию изломалась. От придворнаго екипажу, которой ево таскал по Пбургу, он отказался, из усердия к своему брюху и кишкам. Купить корету не дозволяет мошна. Он ходит пешком, пока ноги носят, и есть ли г. Ефимович дает ему знать, что ево присудство в Царское Село по причине нужды Ево Светлости необходимо, то он завтре по утру, отстояв заутреню, пойдет туда пешком, взяв корку хлеба в карман, чтоб не отощать на дороге, и, подпираясь клюкою, докажет, что он из дружбы рад пешешествовать (на) край света. Василий Петров просит нижайше г. Ефимовича донести о всем вышеписанном Ево светлости и имеет честь быть ево усерднейшим слугою".

   (Ивану Николаевичу Ефимовичу).

   Видимо, Петров пользовался большими связями при дворе. В одном письме Ив. Ив. Комов {Ив. Ив. Комов (ум. 1790 г., в Москве) в 1776 году отправлен для изучения земледелия в Англию. После был профессором земледелия в Москве и издал две книги о земледелии (Плавильщиков, No 783 и 784).}, воспитанник московской духовной академии, просил (из Лондона) Петрова похлопотать о протоиерее Самборском.

   В другом письме (с ошибочной датой 1760 г. вм. 1780 г.) некто Леванидов просит доставить место вице-губернатора А. Ф. Шапкину и чрез то "дать чувствовать правде, что она не совсем удалена в сей просвещенной век".

   В 1780 году, Петров, вследствие болезненных припадков, вышел в отставку, сохранив жалованье в виде пенсии {Н. П. Барсуков. Дневник Храповицкаго, 308.}. С тех пор Петров поселился в своей деревне, на берегу р. Чернавы в Орловской губернии. Ежегодно зимой он ездил в Москву и занимался в библиотеке Заиконоспасскаго монастыря. В деревне он вел тяжбы с соседями (Ростопчиным и Шереметевым), следил за сельским хозяйством, выписывал инструменты из Англии, учил крестьянских ребят и воспитывал своих детей, угощая их за проступки лозою, которую называл "расплатою".

   Вот письмо, относящееся к этому периоду и заключающее в себе кое-какие бытовые черты из жизни русского среднего дворянина конца XVIII века: