Петров Василий Петрович - И. Шляпкин. Василий Петрович Петров, "карманный" стихотворец Екатерины Ii

   "Разставшись с вами, мои милыя, перьвую ночь ночевали мы в Молоцах, вторую в Липицах за Серьпуховым, третью в Туле, четвертую в Богородске, пятую в Ефремове, шестую дома, на нашем милом пепелище. Так-то скоро меня Чигиревцы мчали, за то я уж дома и поподчивал. В дороге, слава Богу, мы оба были здоровы. Петруши, кажется, получшало. Вася чтоб не забывал писать. Егорка должен его учить и тем платить мне благодарность. Наняли ль вы учителя? Старик, кажется, хорош был. Ох, время упускать не должно: оно дорого. Дом я приготовлю. Я еще никово не высек; а многих пересечь надобно, поберегу до вас.

   "Что книги в Питере; идут ли на лад? Что ближе к смерти, то больше читать хочется: было б с чем на тот свет явиться - с добрыми, дескать, делами. Ну так мы, занявшись книгами, худова делать не будем - и то выгода. Корета наша в едакую погоду неоценённа: мы как куры в кромне в ней были теплехоньки: ни вино, ни селцерская вода не замерзли. Нам очень хорошо, только одно худо, что вас с нами нет. Да коли достало в нас великодушия на столько времени разстаться, быть терпеть. Телята вам Кристинины кланяются, их очень много, и они в избенке не вмещаются. Полна ими и ее хата - в добрый час молвить, очень приплодны: есть что кушать. Телятина ваша жареная с нами в Троицкое въехала и теперь наш стол украшает; еще больше половины осталось, разве за несколько дней перед вашим приездом вся истратится: а теперь, право, здравствует и вам кланяется. Послали к вам с сто яиц; вот все что нанесли троицкие куры: еще холодно, а за ними извощикам не стоять стать. Не погневайтесь, что я к вам чрез почту письма не посылаю: оно к вам не скорее бы пришло етово, а писать тоже все; здоров ли Николинька, куколка моя, Лизанька, резвая мошка, и Соня? Егорка со мной не простился, как зломышленной вор ушол в буфет и выглядывал оттуду из подлобья, думая - я ево позову и остановлюсь зделать с ним торжественное разставанье. Мне не предвидится пути в етом парне, и горе ему, когда отпадет от него мое сердце. Не дай сего, Боже! Но ежели он екой проступок передо мной зделает, будучи годком или двумя постаре - асtum est! (=кончено). Сколько я ласков, пока они молоды, столько строг и взыскателен, когда выростать станут. Беда раздражить меня: наихуждшия следствия для непокоривцов выдут; увидите со временем, как я мои милости распределять им буду. Не всякий пришед, да и хап! Невежа очень далеко станет. Теперь они мне все равны. Но для ково я употребил старания больше, с тово и взыщется больше. Новостей я от вас жду: вить вы писать их умеете. Впрочем, кое-чем буду доволен, важное побережем до свиданья. Бумаги осталось, писать не смогу. Поручая вас святой Божьей воле, пребываю ваш весь Петров".

   Но и среди деревенской жизни нервные припадки усиливались. Задумываясь над своими сочинениями, он ничего не видел, и по три дня (?) расхаживал по комнате. Сочиняя что либо печальное, он плакал и обратно при веселом сам хохотал. Не смотря на нездоровье, в 1781 - 1786 годах, он издал в свет перевод Энеиды Виргилия александрийскими стихами и посвятил его великому князю Павлу Петровичу. Первая песнь была переведена еще в 1770 году по предложению самой императрицы. Екатерина и сама принимала участия в этом переводе. Петров писал императрице при посылке своего перевода:

  

   Бодрившая меня в течении Минерва

   О поприще конца должна ты знати перва...

   Верховный судия России и владыка,

   Снисходишь судией ты быти и языка,

   И речию славян, коль виден в слоги дух,

   Не оскорбляется разсудливый твой слух:

   Ты матерския мне с приятностью улыбки

   Казала некогда в строках моих ошибки.

  

   Российская академия, избравшая Василия Петровича по предложению княгини Дашковой в свои члены в 1783 году {М. И. Сухомлинов, "История росс. Академии", I, 17 и VII, 39.}, дала устами своего вице-президента Домашнева такой отзыв о переводе Энеиды (собственно первой песни, так как отзыв написан в 1779 году): "Виргилий нашел в господине советнике Петрове страшнаго соперника, и красоты сего избраннейшаго римскаго стихотворца сделались нашим стяжанием посредством прекраснаго сего преложения; желательно, чтоб и образец Виргилиев (т. е. Гомер) был подарен российским письменам сим выразительным прелагателем и чтоб он в сем случае склонился на общее желание, коего один знаменитейший наук покровитель есть побуждением своим в оном ему истолкователем" {Материалы, изд. П. А. Ефремовым, 197.}. Как самоуверенно смотрел сам Петров на свой труд, видно из его ответа на предложение Академии принять участие в составлении словаря: "Кто знает, может быть, сочинять словарь многие умеют, а перевесть Виргилия стихами, с некоторою исправностью, я один удобен". И. И. Хемницер {Сочинения, изд. Грота, 367.} выразился иначе: "Перевод стихов в стихи есть то же самое как бы подлинник совершенной уже картины возвратить в брульйон, да и то не в точный - смотри Энеиду несноснаго педанта Петрова". Радищев назвал перевод "древним треухом, надетым на Виргилия Ломоносовским покроем" {Путешествие из Спб. в Москву, Тверь.}. В. И. Майков, автор шутливой и несколько скабрезной поэмы "Елисей или раздраженный Вакх", приветствовал перевод Энеиды эпиграммой:

  

   "Сколь сила велика Российскаго языка! -

   Петров лишь захотел - Виргилий стал заика!

  

   Петров, который и на самом деле заикался, так отозвался о Майкове:

  

   "Что ты гласишь, певец, парнасской полон спеси,

   Кричишь так, пьянаго во образе Елеси?

   Ты за нескладную пяти страниц работу

   Желаешь, чтоб тебе поставили киоту?

   Нет! эта песня, друг, чрезмерно далеко!

  

   Классики как-то не прививались на Руси, и перевод Петрова, как и многочисленные переводы (преимущественно Новиковских изданий) екатерининского времени других классиков, забыт и уже во времена Сопикова (No 2,506) составлял библиографическую редкость. Перевод близок к подлиннику, но язык его чрезвычайно дикий с славянизмами, оборотами и словами собственного изобретения, в роде: "в нем сопреди исторженный от плам ушлец несет заблудительные стоны и отрыгивает словеса, мочь, несмотря на предзнаки, в безпечьи реется вперед чтобы умреть, а разум врозь растекся". Недаром митрополит Евгений заметил, что "Петров оглядывался на Тредьяковскаго и не брезговал иногда самовымышляемыми выражениями, на него похожими". Оды писались прежним порядком. Раз он только разразился мадригалом какой-то актрисе. Заключительные строчки его помнятся доселе:

  

   Три грации считалось в древнем мире;

   Родились вы - и стало их четыре!

  

   А. Ф. Малиновский рассказывал, что "Петров писал оды, ходя по Кремлю, для чего за ним носил кто-то чернильницу и бумагу. При виде Кремля он наполнялся восторгом, останавливался и писал".

   В 1788 году, Густав III, король шведский, Дон-Кихот своего времени, начал войну с Россией, придравшись к ссоре из-за моста на пограничной реке Кюмени. При о. Гохланде, 6 июля 1788 года, шведы были разбиты русскими, и Густав поспешил заключить перемирие. Война, впрочем, продолжалась до 1790 года.

   Екатерина написала на подвиги Густава комическую оперу "Горе-богатырь", а Петров сатиру - "Приключения Густава III". В виду редкости этой сатиры (даже в перепечатке П. А. Ефремова), мы сообщим вкратце ея содержание. Поэт доказывает, что для шведов

  

   Тщетны все труды:

   Густаву в драке нос разбили до руды (крови).

  

   Разбитому на море Густаву является тень Карла XII и спрашивает:

  

   Какой на море звук

   Наделал ты, мой внук,

   Ажно я в гробе пробудился?

   Густав отвечает, что он воюет за-одно с турками:

   Беру их к сердцу честь...

   Палил за тем, что порох есть.

   Как я к тебе приближен,

   Великий дед, родством, -

   Хочу быть близок удальством;

   Затем-то я, взгляни, по твоему острижен!

   Карл

   Неволей усмехнулся,

   Подумавши, никак ума Густав рехнулся,

   и отвечал:

   Я вижу - ты себя подедовски остриг,

   Да волосов в царе важна ли, внучек, стрижка,

   Когда чрез то доброт в душе твоей нет лишка?

   Все в миру твоего ты деда не достиг!

   Густав, обидевшись, напоминает деду Полтавскую битву:

   Когда, навек разставшись с славой,

   Из боевой стены

   Ты первый на утек всем махом побежал

   И чуть штаны

   На месте, где сидеть им должно, удержал!

   Дед три раза кулаком на внука замахнулся,

   Три раза от него внук с нуждой увернулся.

   оканчивает поэму грозным предсказаньем:

   Карл: В последок довершить несчастье

   И с ног до головы чтоб в студ тебя облечь,

   Судьба из рук твоих исторгнет самовластье,

   Служившее тебе, как бешеному, меч.

   Представь, что будешь ты тогда,

   Когда

   Златая вольность вновь возникнет

   И весь народ ура! ей в радости воскликнет,

   Кляня тиранских вслух насилие когтей?

   Итак ты был велик не слишком,

   Военных после бед,

   Презренным будешь ты в Европе королишком,

   Иль как ненадобный для царства дармоед!"

  

   Эта восхваляемая "златая вольность" не помешала Петрову так выразиться о близости Густава к народу:

  

   Чернь, разиня рты,

   Дивится, смеючись, что ты

   Снисходишь без чинов так к публике калякать.

  

   В 1789 году, случайно вспомнили о Петрове. Приказано было в честь Г. А. Потемкина иллюминовать мраморные ворота в Царском Селе и, украся их морскими и военными арматурами, написать в транспаранте стихи. "Екатерина сама выбрать изволила, - рассказывает Храповицкий, - из оды на Очаков Петрова:

  

   Ты в плесках внидешь в храм Софии.

   "Ничего сказать не могут, ибо в Софии есть Софийский храм".

  

   В 1791 году, умер Потемкин: смерть его сильно поразила Петрова. Он долго плакал о своем покровителе. "Это был тот орел, - писал он, - на плечах коего сидя, я пел, не боясь молний и громов, будучи уверен, что он меня не уронит, и он не уронил меня, но крепко берег".

   На гравюру, изображавшую смерть Потемкина, Петров написал следующие стихи:

  

   О вид плачевный! смерть жестока!

   Кого отъемлешь ты от нас?

   Как искра, во мгновенье ока,

   Герой, твой славный век погас ?)!

   "Русская Старина", 1875 г., т. X, стр. 252.

  

   Потемкин, действительно, был покровителем литературы:

  

   Не тяжек праздных слов примесом,

   Красот во слоге он пример:

   Когда б он не был Ахиллесом,

   Всемерно был бы он Гомер!

  

   Впрочем Екатерина продолжала покровительствовать Петрову, состоявшему по официальным спискам при особо порученных от ее величества делах.

   В 1793 году, Петров напечатал оду на торжество мира, где он возносит Екатерину такими стихами:

  

   Уста ея - уста суть сладость,

   И речи - пренебесный слог;

   Ея воззренье - смертным радость:

   Улыбка - жизнь; она вся - Бог.

  

   Ода эта была отправлена к императрице при следующем письме:

  

   "Всемилостивейшая государыня! С достодолжным благоговением приношу в. и. в. напечатанную мною оду на торжество Мира, которую и имел, может быть, непростительную смелость послать пред сим к в. и. в. чрез чужия руки. Как все смертные, от них же перьвый есьмь аз, подвержены разным погрешениям, признаюсь с сожалением, что я не к стати поручил в опеку мир Громодержцу. Резвые подданные в. и. в., которые противу моего чаяния в доме моем умножились и коих по нещастию я так горячо люблю, что кажется не отказался бы для них поднять Етну гору на плечи мои, завели меня в сии погрешность. О! сии розы, милыя дети, коими родители столько веселятся, - сии розы имеют свои терния. Повидимому, надлежит радостию восхищаться. Дети суть дар Божий (siс), дар природы: но при всей моей радости, я принужден буду припасть с горькими слезами ко стопам земнаго Бога (siс!), дабы благоволил поправить надо мной милости Небеснаго, которыя без того могут подавить меня, и я, увы! лягу погребен под собственным моим щастием. К кому же я воззову, как не к Той, на Кого языки уповают; Коя есть Мать отцов и сынов, матерей и дщерей. Хотя заутра мне выйдет череда умереть, я умру с Богом и с надеждой на Ню. В. и. в. всемилостивейшей государыни всеподданнейший "В. Петров".

  

   Письмо отправлено 6-го, получено 11-го декабря, и на нем находится отметка: "по сему писано к Василью Петровичу Петрову 20-го декабря 1793 году"; значит, Петрова не забыли, и он еще не сделался, по его собственному выражению, "закарманным" стихотворцем.

   В том же году, императрица сама исправила некоторые места в оде Петрова на присоединение польских областей, вновь напечатала ее вместе с посланием его же и отослала Василию Петровичу в Москву при милостивом письме. В послании Петров пишет: "хотя о сем происшествии молебен пет, но из пушек не палили и мной овладело сомнение пристоит ли мне заряжать стихотворным громом идеи в описании дела, кое кончилось бесшумно. Но появление бога реки Днепра, который принял на свой "отчот" всю худобу или изрядность песни успокоило поэта и вот он теперь уже наяву беседует с истинною богинею" {"Москвитянин", 1849, V, 3, 7.}. В этой оде наиболее любопытны те строфы, где Петров говорит о славянском единстве:

  

   К ружью! о храбрые славяне...

   Родоначальник ваш един...

   Приидет некогда то время,

   В которо все Славянско племя

   В честь Норда препояшет меч,

   Росс будет телеси главою,

   Тронув свой род побед молвою,

   Он, каждый в расточеньи член

   Собрав, в едино совокупит

   И, тверд родствами, гордо ступит

   Меж всех в подсолнечной колен!

  

   В 1796 году, скончалась Екатерина. При известии о ее смерти с Петровым сделался удар, но это не помешало ему написать в декабре 1796 года: "Плач и утешение России к е. и. в. Павлу Первому". Луч от Бога, упрясь в Павлов лик, остановился, и

  

   В той же час

   Услышан свыше глас:

   "Чтоб свет узрел, кто Ты, во грудь Твою едину

   С Великим я Петром вмещу Екатерину!

  

   В 1797 году, во время коронации Петров написал еще две оды Павлу и хлопотал о их поднесении. Вот что писал он неизвестному нам, питомцу муз, приближенному Павла I.

  

   "М. Г.

   "Как питомцу Муз смею я при сем сопроводить в ваши руки несколько строк моего сложения, посвященных Его И. В. Стыжуся назвать их стихами, ибо в них не наблюдена мера стоп; а только видно, что писана ямбами. Его В., сказывают, стихов читать не изволит. Правда, перед ним лежит превеликая с широкими листами книга-Россия; без наших стихов есть что Его В. перебирать руками, пересматривать очами; при всем том я льщусь надеждою, что из ваших рук Его В., может быть, и мое приношение удостоит милостиваго воззрения: сего одного преимущества я и желаю, в том состоит весь мой Парнасской лавр. Его В. в Москве благоволил принимать милостиво разныя ему в дар приносимыя вещи, цветки, узорочно вышитыя штучки: и я ему подношу мое рукоделье. Первой труд, за тридцать без мала лет пред (сим) посвятил я престола Российскаго Наследнику, теперь последней, ибо старость и дряхлость не дозволяют мне более помышлять о стихотворных подвигах, посвящаю ему, Всероссийскому Самодержцу - поздо, правда, но то люди, молодые, а я старик шестидесятилетний и подверженной частым болезням. Дети, кто чем умеет тешут своего отца. В Немецких ведомостях читал я, что едут из чужих стран живописцы представлять на картины наше торжество; так я подумал, что сие будет не неугодно Его Им. В. и всем, кто его любит, ежели россиянин опишет ту радость каковым ни есть пером, которую чужестранные усерствуют изобразить кистию. Здесь нет оказания ума или искусства, а изъявляется одно только чувствование сердца и приносится жертва чистой души, не ищущей ни корысти, ни славы. Я стар и болезнен: мне надобен только покой и ежели представительством вашим, под сильною десницею Его Импер. Вел., возмогу я провести остаток дней моих в том же самом состоянии, каким я доныне пользовался, я сие сочту за особливое Неба ко мне благоволение. Поручая вашей доброте жребий моего сочинения и мой, с должным к вашей особе почтением имею честь быть

  

   Но время Петрова прошло. Положение его превосходно очерчено им самим в следующем замечательном для характеристики и самого Петрова да и всех тогдашних литераторов вообще письме к родным:

  

   "На прошедшей почте послал я вам приветство к Императору хоть поздо, да ране нельзя было. Я б доволен был, кабы вы их напечатали по последнему моему письму, а не по первому. Перьвой замысел мой плох и бросал в грязь меня лицом. Ежели двор в Москве, может быть, какой нибудь вельможа мой слог или лучше мою искренность и похвалит; а коли нет, пусть православные читают, а я будто Москве и Царю должную заплатил подать. Станется и мне чтоб нибудь, кабы я там был, а станется б и ничего. Многие подарены, кои и в Москве не были, а многие чай обойдены, между коими б может был и я. Да и кто может всю Москву обдарить? Вить, душенька, пусть представляют любимцы своих любимцев, знакомцы знакомцев, да так-то и получают добренькое-то. Но за твоего супруга мало предстателей; да кому я что пишу, так мне и ответу нет. А стишки-то наши, душенька, человек пять-шесть почитают; да у них вотчин нет наградить нас за едакую безделушку. Еще, может быть, в доступлении до Императора мне б кишки выдавили; а трудно б мне найти было предстателя, разве б где ему подать на дороге. Да я думаю, что ты меня и без вотчины любить станешь, так я, поверь мне, душа моя, окончу мой век без роптания. Правда, таково милостиваго Государя не видать я почитаю за несчастие, да как быть: пролитое уже не схватишь. Я бы рад его встретить на дороге и не обленился б поехать даже в Курск или в Мценск, да кто знает путь, да у меня жь и платья нет. Коли ты меня снабдишь всем, я действительно поеду искать Императора: я скажу ему речь, которая уже у меня и готова, и клянусь тебе Богом, я б ласковым его словцем столько был доволен, сколько Самборской {Протоиерей А. Самборский (ум. 1815), настоятель церкви в Лондоне, потом наставник великих князей Александра и Константина Павловичей, уже не раз упоминался нами. Кажется, что под его начальством, как главнаго надзирателя школы земледелия в Царском Селе, служил и вышеупомянутый И. И. Комов, писавший о семейном положении Самборскаго императрице из Лондона.} пятисотною вотчиною. Тут бы может бы свиты с ним было поменьше, так бы, может быть, предстать пред нево удалося; а то, что ты думаешь, - и придешь да не пустят; да я жь и тово не знаю, в веселых платьях ходят или в трауре. Да вот вить! чай и Карамзин пролез к Императору, да что то ево между вотчинниками в списке не стоит, а детина-то, детина-то-какой умник! Так вот моя участь была б, может быть, с ним равна. Паршивыя лирики! суемся же получать вотчины дешевенько, не потерять бы что нажито, а на чужое нече зубы скалить. Долг мой воистинну велит мне самодержцев славить; да что когда они ету грамату не любят: вить силой мил не будешь. Ты думаешь пишешь к Императору и льстишься быть прочтен; ан читает тебя хохоча Ево Величества секретарь, и скажет ему про тебя что изволит, а коли разсудит, вовсе промолчит. Мудреное для музы моей время. Но, может быть, я в пользу свою растворю Императора, сподобясь ево увидеть: не лучше ли подействует Цицеронщина, когда не помчит Виргилиевщина: вить мужениок твой удал и на то. Кабы мне волю дали, я б, кажется, смог прослыть царским витием, так как я некогда слывал карманным Екатерининым стихотворцем. Ну, полно шутить, станем дело говорить. В следующую почту напишу я еще тебе письмо, да оно чай вместе с етим приедет, а больше писать не буду. Жду вас с нетерпением, как Богу рад. Привози все нужное для меня с собою: чулки, шляпу, кафтан белой, чорной, да коли без траура ходят, нельзя ль достать пряжечек, а коли траур носят, и те хороши, правда они облезли, да сталь подходит под траур. Коли напечатала стихи мои, пришли мне несколько экземпляров 5-6, да привезите с собою и прежняго сочинения несколько. Будьте здоровы и веселы; не тужи, матка, о вотчине, еще дни впереди; накопим економиею. Не очень щеголевато поступил Селивановский {С. Селивановский-известный типографщик. Вот что пишет о Петрове Н. С. Селивановский: "Будучи еще у дяди (содержателя типографии Пономарева) наборщиком, отец мой хаживал с корректурой к известному писателю Петрову, который полюбил проворнаго мальчика и всегда ему покровительствовал, называя Сенюшей. Петров был приятель Н. С. Мордвинову, тогда адмиралу черноморскаго флота, и определил Селивановскаго в Николаевскую типографию. Этому Мордвинову Петров написал оду, может быть, единственную по искренности из всех его од".}; не умел же он меня одолжить, а, может быть, и не мог".

  

   Литературная деятельность Петрова кончилась с двумя одами на рождение в. к. Михаила Павловича (1798 г.) и путешествие в. к. Константина Павловича. Он погрузился вполне в домашнюю жизнь и научные занятия и, между прочим, на 60 году жизни выучился новогреческому языку. Здоровье его делалось все слабее и слабее, но он не изменил строгого образа жизни, спал только час и не принимал лекарств.

   Когда пред смертью хотели изменить порядок дня, он, призвав сына, сказал, "чтоб все шло своей чередой, которою и его плоть умирает".

   Умер он в 1799 году декабря 4-го (по другим 1800), исполнив христианский долг и завещая детям хранить любовь и согласие и почитать добродетель.

   Петров имеет право на место в истории русской литературы. Он не был поэтом: ни целостности мировоззрения, ни периодов развития, ничего выдающегося в его литературной деятельности не видно. Но нельзя отрицать его таланта и некоторой оригинальности мыслей, особенно в сатирах. Фактура его стиха, его язык - невозможен. Митрополит Евгений {Сборник II отделения Академии Наук, V, стр. 140, 150, 173.} верно заметил, что "Петров стихотворец, но не на русском языке. Пусть его переведут на другой язык, тогда будут им восхищаться так точно, как Кантемиром на французском языке". С последним нельзя согласиться. Оды Петрова надуты и холодны, а сатиры неглубоки, хотя и заслуживают большего внимания: в них он, к сожалению, отделывается, большею частью, общими местами: о равенстве людей по уму, о тщете знаков отличия, любви к отечеству и обманчивости света. В Петрове, как в человеке, так и в писателе, не было ничего особенно выдающегося. Он был человек прежде всего себе на уме, умный, образованный, с большим запасом мыслей, даже талантливый, но таланты его ушли на малые дела, других интересов, кроме эгоистических, у него почти не было и он исчез

  

   Не бросивши векам ни мысли плодовитой,

   Ни гением начатаго труда.

  

   Прилагаемый к настоящей книжке "Историческаго Вестника" портрет Петрова сделан с подлинника, находящегося в Академии Наук. Другой портрет в Импер. Пуб. Библиотеке в нижней ротонде (ср. отчет 1875 года, стр. 108).