Плеханов Георгий Валентинович - Белинский и разумная действительность

/i>ательнейшим временем" его жизни. А статью о Бородине он считает глупой только ввиду ее выводов, а вовсе не ввиду основных ее положений. "Идея, которую я силился развить в статье по случаю книги Глинки "Очерки Бородинского сражения", - говорит он, - верна в своих основаниях". Он только не сумел, как следует, воспользоваться этими верными основаниями. "Должно было бы развить и идею отрицания, как исторического права, не менее первого священного и без которого человечество превратилось бы в стоячее и вонючее болото". Читатель не забыл, может быть, выписок, сделанных нами выше из чтений Гегеля по истории философии. Эти выписки показывают, что Гегель, поскольку он оставался верен своей диалектике, вполне признавал историческое право отрицания. Белинский, отвергая "абсолютные" выводы Гегеля, думал, что он совсем отказывается от его философии. На самом же деле он только переходил от Гегеля-глашатая "абсолютной истины" к Гегелю-диалектику. Несмотря на насмешки над философским колпаком Гегеля, он еще оставался чистейшим гегельянцем. Его первая статья о Петре Великом вся пропитана духом гегелевой философии. Во второй статье преобладает тот же дух, хотя здесь Белинский пытается стать на другую точку зрения в своих рассуждениях о влиянии географической среды на духовные свойства отдельных народов, но эти довольно неудачные рассуждения нимало не изменяют общего характера его тогдашнего миросозерцания, которое остается совершенно идеалистическим {В этом отношении очень характерна статья, написанная по поводу речи профессора Никитенко о критике (С.-Петербург 1842 г.).}. Идеалистами остаются и все его тогдашние единомышленники. Это, как кажется, не вполне уяснил себе его биограф. Г. Пыпин говорит, что в "Письмах об изучении природы" Герцена (печатавшихся в "Отечественных Записках" 1843 г.) "задачи философии и естествознания были поставлены так, как лучшие умы ставят их и в настоящую минуту" {"Белинский" и т. д., т. I, стр. 228.}. Это большая ошибка. Г. Пыпина, как видно, ввело в заблуждение решительное замечание автора "Писем": "Гегель поставил мышление на той высоте, что нет возможности после него сделать шаг, не оставив совершенно за собой идеализма". Но это замечание нисколько не помешало Герцену остаться идеалистом чистейшей воды как в своих взглядах на природу (тут он совсем гегельянец), так и в своей исторической философии. Он думал, что "в материализме дальше Гоббса идти некуда". Материалистами в истории он называл таких людей, которым "вся всемирная история кажется делом личных выдумок и странного стечения случайностей" (!) {Интересно сравнить это с упреками, с разных сторон сыплющимися теперь на экономических материалистов.}. До половины 1844 г. Герцен в своем "Дневнике" всюду высказывается как идеалист. Только в июле этого года он с: похвалой говорит о материалистической статье Иордана в трехмесячнике Виганда. Но и это замечание вовсе еще не знаменует собою сколько-нибудь решительного поворота в его воззрениях.

   Г. Пыпин замечает также, что "последним философским интересом" Белинского был позитивизм О. Конта и Литре, "как решительное отрицание метафизики". Очень жаль, что г. Пыпин не напечатал целиком того письма, в котором, по его словам, Белинский долго останавливается на позитивизме. Если судить по отрывку из этого письма, приводимому г. Пыпиным, то мнение нашего критика об О. Конте было неблагоприятно, как это признает и сам г. Пыпин: "Конт замечательный человек, - говорит Белинский, - но чтобы он был основателем новой философии - далеко кулику до Петрова дня! Для этого нужен гений, которого нет и признаков в Конте". Вот почему мы не думаем, что Белинский склонился бы к позитивизму, если бы смерть не унесла его так преждевременно в могилу. Если уж пошло на предположения, то мы позволим себе предположить, что со временем он сделался бы ревностным адептом того диалектического материализма, который во второй половине девятнадцатого века явился на смену отжившей свое время идеалистической философии: историческое развитие увлекшей его философской мысли направлялось как раз в эту сторону, и не даром он с удовольствием читал "Deutsch-Französische Jahrbücher", в которых писали будущие основатели диалектического материализма. Если он ничего не имел против их взглядов в 1845 году, то почему восстал бы он против них впоследствии, когда они развились и получили прочное обоснование?

   Впрочем, тут нужно заметить вот что: в пользу нашего предположения говорит логическая филиация философских идей. А против него можно сказать то, что Белинскому, страшно удаленному от центров западноевропейской умственной жизни и вечно заваленному спешной работой, трудно было бы не отстать от лучших умов Европы. Самый гениальный человек нуждается для своего развития в благоприятном влиянии со стороны окружающей его среды; у нас же эта среда была страшно неразвита во всех отношениях. Вот почему возможно, что Белинскому до конца жизни не удалось бы добраться до вполне определенного и стройного миросозерцания, к которому он так горячо и так постоянно стремился. Возможно также, что начавшееся во второй половине пятидесятых годов общественное возбуждение сделало бы из него вожака наших тогдашних просветителей. Как мы это увидим в следующей статье, в последние годы его жизни в его взглядах было немало элементов, которые сделали бы сравнительно нетрудным такой переход на вполне правомерную тогда в России просветительную точку зрения.

   Однако довольно гипотез. Вернемся к фактам.

   Белинскому нужно было развить идею отрицания. Г. Пыпин, вслед за автором "Очерков гоголевского периода русской литературы", думает, что в деле этого развития ему значительную помощь оказал Герцен. Он, конечно, прав в том смысле, что беседы и споры с таким живым, умным и разносторонне образованным человеком, каким был Герцен, не могли остаться без влияния на взгляды Белинского. Но мы думаем, что встречи с Герценом, давая сильный толчок умственной деятельности Белинского, несмотря на это, мало способствовали развитию у него диалектического взгляда на общественные явления. Диалектика плохо далась Герцену. Известно, что в "Contradictions économiques" Прудона он до конца жизни видел в высшей степени удачное применение диалектического метода к изучению общественной экономии. Он видел, что правильно понятая философия Гегеля не может быть (что бы ни говорил сам Гегель) философией застоя. Но если кто плохо понял у нас гегелево выражение о разумности всего действительного, то это был именно блестящий, но поверхностный Герцен. Он говорит в "Былом и Думах": "Философская фраза, наделавшая всего больше вреда, и на которой немецкие консерваторы стремились помирить философию с политическим бытом Германии: "все действительное разумно", была иначе высказанное начало достаточной причины и соответственности логики и фактов". Но Гегель никогда не удовольствовался бы таким общим местом, как "начало достаточной причины". Философы XVIII века тоже признавали это начало, однако они были очень далеки от гегелева взгляда да историю как на законосообразный процесс. Все дело в том, где и как данная теория общества ищет достаточных причин общественных явлений. Отчего пал старый порядок во Франции? Оттого ли, что очень красноречив был Мирабо? Или оттого, что бездарны были тогдашние французские охранители? Или оттого, что не удался побег королевской семьи? Указанное Герценом "начало" ручается только за то, что была какая-то причина падения старого порядка, но не дает никаких указаний относительно метода исследования этой причины. Вот этому-то горю и старалась помочь философия Гегеля. Рассматривая историческое развитие человечества, как законосообразный процесс, она тем самым устраняла точку зрения случайности {Гегель говорил, правда, что во всем конечном есть элемент случайности (in allem Endlichen ist ein Element des Zufälligen), но по смыслу его философии случайность встречается лишь в точке пересечения нескольких необходимых процессов. Поэтому принимаемое им (и совершенно правильное) понятие о случайности совсем не мешает научному объяснению явлений: чтобы понять данную случайность, надо уметь найти удовлетворительное объяснение по крайней мере двух необходимых процессов.}. Да и необходимость понималась Гегелем совсем не в обычном смысле этого слова. Если мы говорим, например, что старый порядок во Франции пал вследствие случайной неудачи королевского побега, то мы признаем, что раз не удался этот побег, - падение старого порядка сделалось необходимые. Понимаемая таким вульгарным и поверхностным образом необходимость есть лишь обратная сторона случайности. У Гегеля она имела другое значение. Когда он говорил, что данное общественное явление необходимо, это значило, что оно подготовлено внутренним" развитием той страны, в. которой оно совершается... Да и это еще не все. По смыслу его философии всякое явление в процессе своего развития само из себя создает те силы, которые впоследствии его отрицают. В применении к общественной жизни это значит, что всякий данный общественный порядок сам создает те отрицательные элементы, которые разрушают его и заменяют новым порядком. Если вы поняли процесс нарождения этих элементов, то вы поняли также и процесс отмирания старого порядка. Когда Белинский говорил, что он "должен был развить идею отрицания", он хотел этим сказать, что ему следовало отменить историческую неизбежность появления указанных элементов в каждом данном общественном порядке. Он очень ошибался в то время, когда упускал из виду эту важную сторону задачи. Но указанное Герценом "начало достаточной причины" было вовсе не "достаточно" для исправления его логического промаха. В этом смысле Белинский был вполне предоставлен своим собственным силам.

   Развить идею отрицания значило, между прочим, признать права "идеала", который в пылу увлечения Гегелем был принесен в жертву действительности. Но идеал, правомерный с новой точки зрения Белинского, не мог быть "абстрактным идеалом". Так как историческое отрицание действительности является результатом ее собственного развития, то правомерным может быть признан только такой идеал, который опирается на это развитие. Такой идеал не будет "оторван от географических и исторических условий развития", о нем нельзя сказать, что он "построен на воздухе". Он только выражает в мыслях и образах результаты того процесса развития, который уже совершается в действительности. И он конкретен ровно настолько, насколько конкретна эта развивающаяся действительность.

   Из этого следует, что если Белинский в первой фазе своего развития жертвовал действительностью ради идеала, а во второй - идеалом ради действительности, то в третьей и последней фазе он стремился примирить идеал с действительностью посредством идеи развития, которая дала бы идеалу прочное основание и превратила бы его из "абстрактного" в конкретный.

   Такова была теперь задача Белинского. Это была великая задача. Пока люди не умеют решать такие задачи, они не могут сознательно влиять на свое собственное и общественное развитие и потому остаются игрушкой случайности. Но чтобы поставить перед собою эту задачу, нужно было разорвать с абстрактным идеалом, поняв и прочувствовав его полнейшее бессилие. Другими словами: ему надо было пережить момент примирения с действительностью. Вот почему этот момент делает ему величайшую честь. И вот почему он сам впоследствии считал его началом своей духовной жизни.

   Но иное дело поставить перед собою известную задачу, а иное дело решить ее. Когда между молодыми людьми, входившими в состав кружка Станкевича-Белинского, поднимались опоры по поводу какого-нибудь грудного вопроса, они, побившись над ним, приходили иногда к такому заключению, что "это был бы в состоянии решить только Гегель". Именно так мог бы сказать себе Белинский теперь, когда ему пришлось применить диалектический метод к объяснению исторического развития России. Но и Гегель не оправдал бы его доверия. Диалектический идеализм правильно поставил великую задачу общественной науки девятнадцатого века: изучение общественного развития как законосообразного процесса, - но он не решил ее, хотя, правда, в значительной степени подготовил ее решение.

   Изучить предмет значит объяснить его развитие прежде всего теми силами, которые он сам из себя порождает. Так говорил Гегель. В своей философии истории он в отдельных случаях очень верно указывал двигательные силы исторического развития. Но в общем его идеализм сбивал его с правильного пути исследования. Если логическое развитие "идеи" есть основа всякого другого, в том числе и исторического развития, то история обгоняется в последнем счете логическими свойствами "идеи", а не диалектическим развитием общественных отношений. И действительно, Гегель взывал к этим свойствам всякий раз, когда сталкивался с тем или с другим великим историческим вопросом. А это значило объяснять посредством абстракции совершенно конкретные явления. Ошибка идеализма в том и заключается, что он приписывает абстракциям творческую и двигательную силу. Вот почему произвольные логические построения так часто заменяют у идеалистов изучение действительно причинной связи событий. Правильная, истинно научная теория исторического развития человечества могла явиться только после того, как диалектический идеализм был сменен диалектическим материализмом. Белинский не дожил до этой новой эпохи. Правда, в его время было собрано немало разнообразных материалов для выработки травильного взгляда на историю. В апрельской книжке журнала "Новое Слово" за 1897 г. были приведены некоторые мнения В. П. Боткина относительно роли экономических интересов в историческом развитии человечества. Нет ничего удивительного в том, что у Боткина были такие мнения. Прежде чем увлечься философией Гегеля, он был сен-симонистом; а у Сен-Симона вся новейшая история Европы объясняется борьбой экономических интересов {См. особенно "Catéchisme politique des industriels", где этот взгляд изложен с особенной ясностью в применении к истории Франции. См. также письмо его к редактору "Journal Général de France" от 12 мая 1818 г., где Сен-Симон говорит: "La loi qui constitue la propriété est la plus importante de toutes; c'est elle qui sert à l'édifice sociale".}. Впоследствии Боткин мог немало заимствовать в этом отношении и у других социалистов-утопистов, например, у Виктора Консидерана {Том I, стр. 74, изд. 1836 г.} и даже у Луи Блана (собственно из его "Histoire des dix ans"). Наконец, много могли ему дать и французские историки: Гизо, Минье, Токвилль. Трудно допустить, что Боткину осталось неизвестным знаменитое сочинение "De la démocratie en Amérique", первый том которого вышел еще в 1836 году. В этом сочинении зависимость общественного развития от экономических отношений (точнее, от отношений собственности) принимается за неоспоримую истину. По Токвиллю, раз даны отношения собственности, их "можно рассматривать как первую причину законов, обычаев и идей, определяющих собою деятельность народов". Даже то, что создано не этими отношениями, по крайней мере, изменяется сообразно с ними. Поэтому, чтобы понять законодательство и нравы данного народа, надо изучить господствующие у него отношения собственности {См. особенно "Destinée sociale".}. Два последние тома этого первого сочинения Токвилля целиком посвящены исследованию того, каким образом существующие в Соединенных Штатах отношения собственности влияют на умственные и эстетические привычки и потребности американцев. Вследствие всего этого Боткин без большого труда мог придти к тому убеждению, что духовное развитие людей определяется ходом общественного развития. Это его убеждение, наверно, было известно Белинскому. Оно и сказалось, например, в его взгляде на историческое значение поэзии Пушкина {И, разумеется, не только в этом взгляде. В статье "Петербург и Москва" Белинский, сравнивая между собою эти два города, старается определить представляемую каждым из них идею: "Петербург представляет собой идею, Москва - другую". Это, конечно, совершенно идеалистическая точка зрения, господствовавшая в миросозерцании наших мыслящих людей того времени. Но посреди идеалистических рассуждений Белинского вдруг поражает такая мысль: "Но с предшествовавшего царствования Москва мало-помалу начала делаться городом торговым, промышленным и мануфактурным. Она одевает всю Россию своими бумажно-прядильными (sic!) изделиями; ее отдаленные части, ее окрестности и ее уезд - все это усеяно фабриками и заводами, большими и малыми. И в этом отношении не Петербургу тягаться с нею, потому что самое положение ее почти в средине России назначалось быть центром внутренней промышленности. И то ли будет она в этом отношении, когда железная дорога соединит ее с Петербургом и, как артерии от сердца, потянутся от нее шоссе в Ярославль, в Казань, в Воронеж, в Харьков, в Киев и Одессу"... Тут высказывается предчувствие того, что с изменением экономической роли Москвы должна измениться и представляемая ею "идея". Это любопытный образчик вторжения материализма в миросозерцание, которое по основам остается еще совершенно идеалистическим.}. Но оно не могло послужить ему надежной руководящей нитью при выработке им конкретного идеала,

   Дело в том, что как Сен-Симон, Консидеран и другие социалисты-утописты, так и историки, видевшие в отношениях собственности важнейшую основу общественного здания, а в развитии этих отношений - славную причину общественного движения, были все-таки идеалистами. Они понимали общественное значение экономики, но они не видели той коренной причины, от действия которой зависит экономический строй всякого данного общества. У них выходило, что такой причиной является частью благоприятный или неблагоприятный случай (например, выгодное географическое положение, завоевание и т. д.), а частью природа человека. Вот почему все они, защищая дорогие им общественные учреждения или планы таких учреждений, апеллировали, главным образом, к этой природе. Но апеллировать к человеческой природе значит становиться на точку зрения абстрактного идеала, а ее на точку зрения диалектического развития общественных отношений. В этом и заключается сущность утопического взгляда на общество. До появления исторической теории автора "Капитала" утопистами в большей или меньшей степени были все - не вполне беззаботные насчет теории - общественные деятели, от крайних левых до крайних правых. Понятно поэтому, что и Белинский, по окончании его перемирия с действительностью, должен был стать на утопическую точку зрения, вопреки своему сознательному стремлению к конкретному идеалу. Это стремление могло наложить свою печать лишь на некоторые отдельные его взгляды, соображения и приговоры.

  

  

   "В Москве в одном разговоре с Грановским, при котором я присутствовал, - говорит Кавелин в своих воспоминаниях, - Белинский... выражал славянофильскую мысль, что Россия лучше сумеет, пожалуй, разрешить социальный вопрос и покончить с враждой капитала и собственности с трудом, чем Европа" {Пыпин, op. cit., т. IL, p. 209. По словам Кавелина, этот разговор происходил через несколько лет после описанного им времени, которое относится к 1843 году.}.

   Это, действительно, чисто славянофильский взгляд, усвоенный потом нашими народниками и субъективистами. У Белинского, непримиримого врага славянофилов, он мог возникнуть только как результат увлечения утопическим социализмом.

   Мы уже видели, что он в своем сочувствии к угнетенным смотрел на них не как на людей, живущих и трудящихся при определенных исторических условиях, а как на совокупность "личностей", несправедливо лишенных тех прав, которые естественно принадлежат человеческой личности.

   С этой абстрактной точки зрения дальнейшее развитие общественных отношений должно было представляться зависящим не столько от их собственной внутренней логики, сколько от личных свойств людей, так или иначе угнетенных этими отношениями. Диалектика должка была уступить место утопии.

   С точки зрения свойств русской "личности" Белинский смотрел подчас и на будущие судьбы России. В статье "Взгляд на русскую литературу 1846 года" он говорит: "Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль". Какое же это слово? Он не хочет пускаться в мечтания и гадания на этот счет, "пуще всего боясь произвольных, имеющих только субъективное значение, выводов". (Отношение к субъективизму у него, как видим, осталось то же, какое было тогда, когда он писал статью о Бородинской годовщине).

   Но ему все-таки кажется, что многосторонность, с какой русский человек понимает чуждые ему национальности, позволяет сделать некоторые предположения относительно его будущей культурной миссии. "Мы не утверждаем за непреложное, что русскому народу предназначено выразить в своей национальности наиболее богатое и многостороннее содержание, и что в этом заключается причина его удивительной способности воспринимать и усваивать себе все чуждое ему, - говорит он; - но смеем думать, что подобная мысль, как предположение, высказываемое без самохвальства, и фанатизма, не лишена основания". В письме к Боткину от 8 марта 1847 года он резко высказывается в том же смысле:

   "Русская личность пока - эмбрион; но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая ограниченность и узкость. Она боится их, не терпит их больше всего - и хорошо, но моему мнению, делает, довольствуясь пока ничем, вместо того, чтобы закабалиться в какую-нибудь дрянную односторонность. А что мы всеобъемлющи потому, что нам нечего делать, - чем больше об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что это ложь... Не думай, чтобы я в этом вопросе был энтузиастом. Нет, я дошел до его решения (для себя) тяжелым путем сомнения и отрицания".

   Подобное "решение" широко открывало двери славянофильскому взгляду на социальный вопрос в России. Известно, на чем основывался этот взгляд: на совершенно ошибочном понятии об историческом развитии русской общины. Каково было это понятие у тогдашних передовых людей, наглядно показывает, между прочим, следующее замечание в "Дневнике" Герцена: "Образец высшего развития славянской общины - черногорцы". Но черногорская община есть родовая община, совсем: непохожая на нашу сельскую, общину, созданную государством рада лучшего обеспечения интересов фиска, уже гораздо позднее разложения у нас родового быта. Наша сельская община ни в каком случае не могла "развиться" в направлении к черногорской {О черногорской общине см. очень интересную работу г. Поповича "Recht und Gericht in Montenegro", Agram 1877.}. Но наши тогдашние западники так же отвлеченно смотрели на "общину", как славянофилы. И если у них являлось по временам убеждение в том, что ей предстоит блестящее будущее, то оно было простым делом веры, результатом настоятельной нравственной потребности позабыться, хотя бы в вымыслах, от тяжелых впечатлений, получаемых от окружающей действительности. Герцен прямо говорит в своем "Дневнике": "Чаадаев превосходно заметил однажды, что один из величайших характеров {Слово характер здесь как будто неуместно. Не опечатка ли это? Впрочем, смысл цитаты совершенно понятен.} христианского воззрения есть поднятие надежды в добродетель и постановление ее с верою и любовью. Я с ним совершенно согласен. Эту сторону упования в горести, твердой надежды в по-видимому безвыходном положении должны по преимуществу осуществить мы". Почему же люди, подобные Герцену, чувствовали себя в безвыходном положении? Потому, что им не удалось выработать себе сколько-нибудь конкретный идеал, т. е. такой идеал, который подсказывался бы историческим развитием неприятной им действительности; а не доработавшись до такого идеала, они испытывали то же тяжелое сознание, которое пережил Белинский еще в эпоху своих юношеских увлечений абстрактным идеалом: они чувствовали себя совершенно бессильными. "Мы вне народных потребно-стей", жалуется Герцен. Он не сказал бы этого, если бы видел, что свойственная ему "идея отрицания" составляет результат внутреннего развития народной жизни. Тогда он не мог бы чувствовать себя вне народных потребностей. Совершенно подобно Герцену, Белинский восклицает: "Мы несчастные анахореты новой Скифии; мы люди без отечества, - нет, хуже, чем без отечества, мы люди, которых отечество - призрак, и диво ли, что сами мы призраки, что наша дружба, наша любовь, наши стремления, наша деятельность призрак?". Ввиду подобного настроения, временная склонность к славянофильским фантазиям понятна даже и в человеке такого сильного логического ума, как Белинский.

   Мы сказали: временная склонность. По всему видно, что у Белинского, в противоположность Герцену, она была не только временной, но и очень непродолжительной. Герцен недаром говорил о нем, что он "не умеет чаять жизни будущего века". То, что немцы называют jenseits, имело над ним мало власти. Ему нужна была твердая почва действительности. Уже в статье "Взгляд на русскую литературу 1846 года", из которой мы выписали выше некоторые сомнительные гипотезы насчет будущей русской цивилизации, он, опровергая нападки славянофилов на реформы Петра, замечает: "Подобные события в жизни народа слишком велики, чтобы быть случайными, и жизнь народа не есть утлая лодочка, которой каждый может давать произвольное направление легким движением весла. Вместо того чтобы думать о невозможном и смешить всех самолюбивым вмешательством в исторические судьбы, гораздо лучше, признавши неотразимую и неизменную действитель-ность существующего, действовать на его основании, руководясь разумом и здра-вым смыслом, а не маниловскими фантазиями". В другом месте, признавая, что названная реформа имела некоторое неблагоприятное влияние на русский народный характер, он делает следующую важную оговорку: "Но нельзя остановиться на признании справедливости какого бы то ни было факта, а должно исследовать его причины, в надежде в самом зле найти и средства к выходу из него". Средств для борьбы с неблагоприятными последствиями петровской реформы надо искать в ней самой, в новых элементах, внесенных ею в русскую жизнь. Это вполне диалектический взгляд на вопрос, и поскольку Белинский держится его в споре с славянофилами, постольку его мысли чужды редкого утопического элемента, постольку они конкретны. Он и сам чувствует это, нанося мимоходом несколько ударов своему старому неотвязчивому врагу - абстрактному идеалу. "Безусловный или абсолютный способ суждения, - говорит он, - есть самый легкий, но зато и самый ненадежный; теперь он называется абстрактным или отвлеченным". Главная причина всех ошибок славянофилов заключается, как он думает, "в том, что они произвольно упреждают время, процесс развития принимает за его результат, хотят видеть плод прежде цвета и находя листы безвкусными, объявляют плод гнилым и предлагают огромный лес, разросшийся на необозримом пространстве, пересадить в другое место и приложить к нему другой уход. По их мнению, это не легко, но возможно". Эти строки заключают в себе такой глубокий и серьезный взгляд на общественную жизнь, что мы горячо рекомендуем их вниманию наших нынешних славянофилов, т. е., народников, субъективистов, г. Н. -она и прочих "врагов капитализма". Кто усвоит себе этот взгляд, тот не станет, подобно г. Н. -ону, лезть к "обществу" с пресловутой задачей, которой оно не только решить, но даже и понять не в состоянии; он не будет также, подобно г. Михайловскому, думать, что идти "по следам Петра" значит культивировать утопии; словом, он ни за что не помирится с "абстрактным идеалом".

   За три месяца до своей смерти, 15 февраля 1848 года, Белинский, Уже жестоко пораженный болезнью, продиктовал письмо к Анненкову в Париж, заключающее в себе интересные мнения, но только недавно начавшее привлекать к себе внимание мыслящих русских людей.

   "Когда я в спорах с вами о буржуазии, - говорит он, - называл вас консерватором, я был глупец, а вы были умный человек {"В подлиннике более сильные выражения", замечает г. Пыпин. }. Вся будущность Франции в руках буржуазии, всякий прогресс зависит от нее одной, и народ тут может по временам играть пассивно-вспомогательную роль. Когда я при моем верующем друге {По замечанию г. Пыпина, "так называл Белинский одного из своих парижских друзей".} сказал, что для России нужен теперь Петр Великий, он напал на мою мысль, как на ересь, говоря, что сам народ должен все для себя сделать. Что за наивная аркадская мысль!.. Мой верующий друг доказывал мне еще, что избави-де Бог Россию от буржуазии. А теперь ясно видно, что внутренний процесс гражданского развития в России начнется не раньше, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуазию... Странный я человек! Когда в мою голову забьется какая-нибудь мистическая нелепость, здравомыслящим людям редко удается выколотить ее из меня доказательствами: для этого мне непременно нужно сойтись с мистиками, пиэтистами и фантазерами, помешанными на той же мысли, - тут я назад. Верующий друг и славянофилы наши оказали мне большую услугу. Не удивляйтесь сближению: лучшие из славянофилов смотрят на народ совершенно так, как мой верующий друг, они высосали эти понятия из социалистов"...

   Это был один из итогов заграничной поездки Белинского. В то время в Париже очень сильно бился пульс общественной жизни, и социалисты различных школ приобрели значительное, хотя и непрочное, влияние на миросозерцание французской "интеллигенции". Проживало там тогда немало и русских, горячо интересовавшихся социальным вопросом, как это видно из воспоминаний Анненкова. Сильно возбужденные окружавшей их общественной средой, наши соотечественники, вероятно, должны были фантазировать на тему о будущей роли России в деле решения социального вопроса еще охотнее и сильнее, чем они это делали у себя дома. Столкнувшись с крайними мнениями этого рода, Белинский, благодаря свойственному ему сильному чутью теоретической истины, тотчас подметил их слабую сторону: полную отвлеченность, полное отсутствие сколько-нибудь разумной и сознательной связи с историческим ходом развития России. В старом гегельянце должна была опять заговорить давно знакомая ему и издавна мучившая его потребность связать идеалы с жизнью, добиться от диалектики объяснения нашей действительности. И вот он ставит будущую судьбу России в зависимость от ее экономического развития: внутренний процесс гражданского развития России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуазию. При этом для него неясны исторические условия такого превращения. По его словам, России нужен новый Петр. Он не видит, что экономических последствий реформы Петра Первого вполне достаточно для развития у нас капитализма. Неясно ему также и историческое отношение буржуазии к "народу" в Западной Европе. Народ представляется ему осужденным на "пассивно-вспомогательную роль". Это, конечно, ошибка. Но ведь в сущности и социалисты-утописты отводили народу совершенно пассивную роль; разница только в том, что, согласно их взглядов, народ должен был играть "пассивно-вспомогательную роль" не в процессе дальнейшего развития уже существующего экономического порядка, а в деле социальной реформы, в которой почин и руководящая роль должны принадлежать благомыслящей и благородной интеллигенции, т. е., в сущности, детям той же буржуазии. Отношение Белинского к социалистам довольно презрительное; он и их, по-видимому, готов третировать как пиетистов и мистиков. И он в значительной степени прав: в их взглядах в самом деле было много совершенно фантастического и ненаучного, а главная их ошибка, как и ошибка славянофилов (по вышеприведенному замечанию Белинского), была та, что они видели в зле только зло, не замечая другой его стороны, радикально изменяющей коренные основы общества {Впрочем, отрицательное отношение к социалистам явилось у Белинского еще до поездки за границу. Литре нравится ему, между прочим, тем, что не принадлежит к ним. (Письмо к Боткину от 29 янв. 1847 года).}. Белинский неудачно поправляет эту ошибку, осуждая "народ" на вечно пассивную роль, но что он прекрасно видит ее, это доказывается именно тем, что он превозносит значение буржуазии, т. е. капитализма. В его главах капитализм представляет теперь идею развития, не нашедшую себе достаточного места в учениях социалистов.

   Это отношение к утопистам заставляет невольно вспомнить о пренебрежительном отношении Белинского к "маленьким великим людям", которых он так сильно бичевал в эпоху своего примирительного настроения. "Маленькие великие люди" возмущали его тем, что, смотря на общественную жизнь с рационалистической точки зрения, они даже ее подозревали существования свойственной этой жизни внутренней диалектики. Белинский относится к утопистам гораздо мягче, хотя и называет их мистиками. Он понимает, что ими в их увлечениях руководит не прихоть или тщеславие, а стремление к общественному благу, между тем как "маленькие великие люди" казались ему именно тщеславными фразерами. Но его недовольство утопистами вызывается тою же самою причиною, которою обусловливалась некогда и его ненависть к "маленьким великим людям": абстрактным характером их идеала.

   И. С. Тургенев назвал Белинского центральной фигурой. Мы назвали бы его так же, хотя и в другом смысле. По нашему, Белинский является центральной фигурой во всем ходе развития русской общественной мысли. Он ставит себе, а следовательно, и другим, ту великую задачу, не решив которой мы никогда не знали бы, каким путем идет цивилизованное человечество к своему счастью и к победе разума над слепой, стихийной силой необходимости; мы навсегда остались бы в бесплодной области "маниловских" фантазий, в области идеала, "оторванного от географических и исторических условий, построенного на воздухе". Более или менее верное решение этой задачи должно служить критерием для оценки всего дальнейшего развития наших общественных понятий. Он говорил о своих единомышленниках: "Наше поколение - израильтяне, блуждающие по степи, которым не суждено узреть обетованной земли. И все наши вожди - Моисеи, а не Навины".

   Он был именно нашим Моисеем, который если не избавил, то всеми силами старался избавить себя и своих ближних по духу от египетского ига абстрактного идеала. Это - колоссальная, неоцененная заслуга. И вот почему давно уже следовало просмотреть историю его умственного развития и его литературной деятельности с точки зрения конкретных взглядов наших дней. Чем внимательнее изучаем мы эту историю, тем глубже проникаемся убеждением, что Белинский был самой замечательной философской организацией, когда-либо выступавшей в нашей литературе.

   Нас упрекнут, может быть, в том, что мы до сих пор не коснулись собственно литературных взглядов Белинского. Но эти взгляды всегда тесно связаны со всем его философским миросозерцанием, и нам нужно было предварительно ознакомиться хоть с некоторыми наиболее важными сторонами этого миросозерцания. Теперь, когда они нам уже знакомы, мы можем перейти к рассмотрению руководящих принципов собственно критической деятельности Белинского. Это мы и сделаем в следующей статье, где сопоставим эти принципы с литературными теориями, господствовавшими у нас в течение нашего просветительного периода. А уяснив себе взгляды наших просветителей, мы очень легко поймем роль и значение наших усыпителей, т. е. тех "социологов" различных толков, которые явились со своими отвлеченными "формулами прогресса" в то время, когда, по разным причинам, прекратилась литературная деятельность почти всех просветителей. В этой статье мы надеемся окончательно решить старый, но очень интересный вопрос о том, почему маленькие люди кажутся большими, когда великие сходят со сцены.