Плеханов Георгий Валентинович - Пессимизм как отражение экономической действительности

ного развития, лишь исторической категорией. Но нам теперь до этого нет дела. Мы занимаемся теперь не спором со славянофилами, а анализом того вывода, который вытекает из взгляда Г. И. Успенского на русскую крестьянскую жизнь. Вывод же этот не подлежит сомнению. Когда условия русского народного труда станут похожи на западные условия, тогда и взгляды нашего народа сблизятся со взглядами народов Запада. Но наша интеллигенция именно с Запада заимствовала свои идеалы. В каком смысле изменится отношение нашего народа к этим идеалам, когда его миросозерцание сблизится с миросозерцанием западных народов? Он перестанет видеть в них нечто совершенно чуждое ему; он получит способность понимать и ценить их; он перестанет зевать, слушая проповедь "интеллигента". Но в таком случае и "интеллигенту" не надобно будет накладывать на себя зарок молчания; его слово уже не будет падать на каменистую почву; у него явится живое и плодотворное дело; он не будет говорить себе: не суйся; он перестанет быть умною ненужностью.

   Теперь скажите, изменяются ли условия народного труда в указанном нами смысле? Все говорят, что изменяются. Г. И. Успенский категорически заявлял, что "цивилизация идет", разрушая наши старые народные "постройки", как карточные домики. Да иначе и быть не может: пришествие того, что Г. И. Успенский иронически называл цивилизацией, было необходимым, хотя и отдаленным, следствием петровской реформы.

   Старая московская Русь отличалась совершенно азиатским характером. И ее социальный быт, и ее администрации, и психология ее обывателей, - все было в ней совершенно чуждо Европе и очень родственно Китаю, Персии, древнему Египту. К этой Руси во многом безусловно применима мрачная чаадаевская характеристика. Европейцу она не могла не представиться каким-то "пробелом в порядке разумения". С точки зрения европейского прогресса она, конечно, не составляла и не могла составлять необходимой части человечества, от которого она надолго уединилась в своих пустынях. Но эта страна, к своему великому счастью, находилась не в Азии, а в Европе, или хоть в соседстве с Европой. Вследствие этой географической особенности своего положения, московская Русь вынуждена была кое-что заимствовать от своих соседей просто из инстинкта самосохранения. Уже со времени Грозного она старалась подвинуться к Балтийскому морю. Петр прорубил, наконец, "окно в Европу". У Петра была огромная власть и железная энергия. Но он мог сделать не более того, что было доступно власти. "На социальной основе, восходившей чуть ли не к одиннадцатому веку, - справедливо говорит А. Рамбо, - явилась дипломатия, постоянная армия, бюрократическая иерархия, промышленность, удовлетворяющая вкусам роскоши, школы, академии". Словом, Петр лишь приделал европейские конечности к туловищу, которое все-таки оставалось азиатским. Однако новью конечности оказали огромное влияние на природу старого туловища. Для поддержания пореформенного, порядка нужны были деньги. Петровская реформа дала толчок развитию товарного производства в России. Кроме того, для поддержания пореформенного порядка нужна была хоть какая-нибудь фабрично-заводская промышленность. Петр положил у нас начало этой промышленности и тем тоже бросил на русскую почву семена совершенно новых экономических отношений. В течение долгого времени насажденная Петром промышленность вела довольно жалкое существование, по-видимому, вполне подчиняясь общему тону русской общественной жизни. Она была закрепощена государству и сама стала крепостнической, держась обязательным трудом крестьян, приписанных к фабрикам и заводам. Тем не менее, она все-таки совершала свою работу перерождения русского общественного тела, причем ей сильно помогали те самые международные отношения, без которых немыслима была бы и деятельность гениального Петра. Успехи русского экономического развития видны из того обстоятельства, что, между тем как петровская реформа требовала упрощения крепостного права, реформы Александра II предполагали его отмену. Начало нового, "несимпатичного" народникам и субъективистам, экономического порядка относится у нас обыкновенно к 19 февралю 1861 года. Мы видим, что оно было положено еще Петром Великим. Но то справедливо, что 19-е февраля дало сильнейший толчок развитию этого порядка; оно вызвало наружу и превратило в могучий поток то экономическое течение, которое скрывалось под землею, лишь медленно и незаметно разрушая старую экономическую формацию. В течение тридцати с лишним лет, протекших со времени отмены крепостного права, эта старая формация совершенно выветрилась. Теперь нет такого захолустья, нет такого медвежьего уголка в России, где не чувствовалось бы могучее влияние новых экономических отношений. Петровская реформа дошла до своего логического конца, по крайней мере, в экономической области; новые европейские руки окончательно переродили старое московское туловище. И как бы кто ни вздыхал теперь о старой московской обломовщине, ее не воскресит уже никакая сила. И напрасно наши староверы пишут на ее могиле: "покойся, милый прах, до радостного утра". Теперь мы безвозвратно вовлечены в экономическое движение цивилизованного человечества, и никакого утра для старой московской обломовщины не будет. Finis Moscoviae! Ты победил, саардамский плотник!

   Но если наша экономическая обломовщина похоронена навеки, то это именно и значит, что наступает утро для новой России, и что Чаадаевский "выстрел" был фальшивой тревогой. Так, с материалистической точки зрения, лишается всякого основания пессимизм, выросший на почве идеализма.

   Чаадаев находил, что всем образованным русским людям недостает основательности, метода и логики. "Лучшие идеи, от недостатка связи и последовательности, как бесплодные призраки, цепенеют в нашем мозгу, - писал он. Человек теряется, не находя средства придти в соотношение, связаться с тем, что ему предшествует и что последует; он лишается всякой уверенности, всякой твердости; им не руководствует чувство непрерывного существования, и он заблуждается в мире. Такие потерявшиеся существа встречаются во всех странах; но у нас эта черта общая". Все это в значительной степени справедливо, и мы увидим сейчас, как странно заблуждаются в мире идей некоторые российские "интеллигенты!". Все это как нельзя более печально, но все это было совершенно неизбежно при том странном и ложном положении, в котором находился русский образованный человек, пока он был иностранцем на чужбине и иностранцем на своей родине. Всякий порядок идей развивается стройно лишь у себя дома, т. е. только там, где он является отражением местного общественного развития. Перенесенный на чужую почву, т. е. в такую страну, общественное отношение которой не имеет с ним ничего общего, он может только прозябать в головах некоторых отдельных лиц или групп, но уже делается неспособным к самостоятельному развитию.

   Так именно и было с европейскими идеями, попавшими в Россию. Если они цепенели в нашем мозгу, как бесплодные призраки, то не потому, что в нашей крови было что-нибудь враждебное "совершенствованию", а потому, что они не встречали у нас благоприятных для их развития общественных условий. Сегодня у нас распространялось и делалось модным такое-то учение по той причине, что где-нибудь на Западе, положим, во Франции, оно выдвинуто было на первый план развитием общественной жизни. Завтра оно сменялось другим учением, пришедшим, положим, из Германии, где оно тоже отражало собою борьбу и движение общественных сил. Рассматривая эти смены с исторической точки зрения, можно, конечно, и для них найти достаточную причину во внутренней логике постепенно европеизирующейся русской жизни. Но о формальной логике, о связи и последовательности идей, тут говорить невозможно. Мы были поверхностными дилетантами, одобрявшими, а потом покидавшими данное учение, не только не исчерпав его во всей его глубине, но даже не поняв хорошенько, что оно собственно значит. К образованному русскому человеку можно было применить слова: что ему книга последняя ("последнее слово науки", идущее с Запада) скажет, то на душе его сверху и ляжет. Как было не теряться нам, как было не лишаться всякой твердости и уверенности?

   В тридцатых из сороковых годах у нас сильно увлекались учением Гегеля. Люди, становившиеся последователями этого великого мыслителя, сами были в высшей степени замечательными, а некоторые из них (например, В. Г. Белинский) поистине гениальными людьми. Несмотря на это, Гегель все-таки был не понят у нас: припомните, как ошибочно было истолковано у нас его учение о разумности всего действительного. Теория Гегеля оказала свое благотворное влияние лишь на развитие нашей литературной критики. В смысле литературных идей мы в течение некоторого времени, в лице В. Г. Белинского, шли рядом с Европой. Но как только дело дошло до идей общественных, мы опять далеко отстали от Запада. Мы ударились в утопию в то время как на Западе теория Гегеля логически развивалась - под влиянием объективной логики общественных отношений - в научную общественную теорию Маркса.

   На Западе теоретическая мысль развивалась тоже не прямолинейно: иногда под влиянием общественной реакции, господствующими: теориями, особенно в среде "образованных", высших классов, там становились реакционные теории. Наши "передовые" люди наивно увлекались ими, видя в них нечто до последней степени прогрессивное. За примерами ходить недалеко: мало ли увлекались у нас Огюстом Контом? Мало ли увлекаются у нас так называемым неокантианством? А между тем, и Контовский "позитивизм" и неокантианство являются лишь буржуазной реакцией против некоторых неудобных для буржуазии выводов, к которым пришли теоретические представители рабочего класса: во Франции сенсимонисты, фурьеристы и другие, в Германии - левые гегельянцы.

  

   Что ему книга последняя скажет,

   То на душе его сверху и ляжет...

  

   Ужасно неудобное это положение. Как тут не заблуждаться в мире!

   "Видите, друзья, что вы ничего не можете истинно дельного придумать, что вы в общем ходе человеческого знания бесплодны. Причина вашей бесплодности, вашей или лучше сказать нашей ничтожности в науке - отсутствие народной стихии". Так говорит славянофил Тульнев. в Хомяковском "Разговоре в подмосковной" {Этот разговор был напечатан во 2-м томе "Русской Беседы" 1856 г. Потом перепечатан в Полном собрании сочинений Хомякова.}. И замечательно, что насчет бесплодности русского образованного ума Тульнев (т. е., лучше сказать, Хомяков) повторяет лишь то, что было гораздо ранее и гораздо сильнее сказано западником Чаадаевым. Разумеется, во мнении о причине этой бесплодности Хомяков сильно расходился с Чаадаевым, а мы расходимся теперь с тем и с другим, потому что для нас "народная стихия" есть не первичная причина, а последствие данных общественных отношений. С изменением этих отношений" изменяется и "стихия". Точно так же, с изменением этих отношений, изменяется и судьба западных идей, усваиваемых русскими образованными людьми: когда-то чуждые, России, идеи эти становятся нашими собственными местными идеями, по мере того как европеизируется наш общественный быт, т. е. прежде всего (и пока еще только) наша экономия.

   Ни один из западных народов не жил в условиях, тождественных с теми, в которых жили его соседи. Тем не менее, общий оклад жизни был у этих народов одинаков по своему общему характеру. Вот почему все они имели, по справедливому замечанию Чаадаева, одну общую физиономию, какой-то отблеск односемейности. Теперь и наши черты начинают приближаться к этой общей физиономии, а потому, скажем еще раз, пессимизм Чаадаева лишается своего основания. Теперь развитие европейских идей может стать и у нас стройным и логичным благодаря внутренней логике: нашей оевропеившейся жизни.

   Но теперь у нас возникает другого рода пессимизм. Теперь у нас оплакивают нашу экономическую европеизацию на том основании, что она уменьшает благосостояние народа, что она, как говорит, например, г. Н. -он, разрушает его производительные силы. Не мешает сказать кое-что по поводу этого нового пессимизма.

   Помните ли вы, читатель, как рассуждал Рикардо в своих "Principles of Political Economy" о влиянии машин на заработную плату? Машины уменьшают спрос на рабочие руки, а следовательно, и цену рабочей силы, говорил он. Но ив этого не следует, спешил он прибавить, что какая-нибудь цивилизованная страна может теперь отказаться от употребления машин. Если бы нашлась такая удивительная страна, то она жестоко пострадала бы от конкуренции со стороны своих соседей, и ее рабочий класс, за отсутствием машин, поплатился бы несравненно дороже, чем за их употребление. То же приходится сказать о капитализме вообще. Как бы худо ни приходилось иной стране от развития в ней капитализма, но еще несравненно хуже пришлось бы ей, если бы она вздумала запереть перед ним дверь. Не мало возни современному солдату с его усовершенствованным оружием; но отнимите у него, для его облегчения, это оружие и пустите его против неприятеля с голыми руками: вы увидите, много ли его облегчили. Как бы дорого ни обходился наш капитализм, но нам еще бесконечно хуже (и притом во всех отношениях) приходилось от нашего застоя, от нашего уединения в наших пустынях. И нам приходится сожалеть не о том, что у нас развивается капитализм, а о том, что он у нас еще недостаточно развился.

   Маркс, которому мы обязаны окончательным выяснением противоречий капитализма, замечает (в своей брошюре "Lohnarbeit und Kapital"): "а между тем, быстрый рост капитала является самым благоприятным условием для наемного труда". Маркс никогда не подумал бы бороться с капитализмом посредством мер, способных лишь замедлить его развитие. Он предоставлял это сторонникам того реакционного социализма, которому он посвятил несколько блестящих страниц в своем "Манифесте".

   Но утописты и метафизики, рассуждающие по формуле "да-да, нет-нет, что сверх того, идет от лукавого", никогда не могли понять этой точки зрения Маркса. Развитие капитализма в Германии оплакивали не только немецкие утописты сороковых годов. Его оплакивали некоторые немецкие прудонисты не далее как в семидесятых. "У троглодита есть своя пещера; у австралийца своя хижина, у краснокожего индейца свой домашний очаг, - восклицал прудонист Мюльбергер, - современный же пролетарий фактически висит в воздухе". Эти жалобы вызвали суровую отповедь со стороны Энгельса.

   "В этой иеремиаде, - писал Энгельс, - мы видим прудонизм во всем его реакционном образе. Ткач, имевший кроме своего ручного станка свой собственный домишко, садик и клочок земли, был, при всех своих бедствиях и при всем своем закрепощении, тихим и всегда покорным рабом, смиренно снимавшим шапку перед всяким, кто был богаче или сильнее его. Именно новейшая крупная промышленность, превратившая некогда привязанного к земле работника в ничего не имеющего, но свободного от всех старых, наследственных цепей пролетария, именно этот экономический переворот создал условия, при которых возможно уничтожение эксплуатации в ее последней форме - в форме товарного производства. А этот слезливый прудонист ноет как будто по поводу огромного шага назад, по поводу этого изгнания работника из его собственного дома, изгнания, бывшего необходимым условием его духовной эмансипации".

   "Двадцать семь лет тому назад {Писано в 1872 году.} в книге "Положение рабочего класса в Англии" я описал, как совершился в Англии XVIII столетия именно этот процесс изгнания работника из его собственного дома. Я оценил по их достоинству гнусности, которые совершены были при этом землевладельцами и фабрикантами, а также и те ближайшие вредные для рабочего материальные и моральные последствия, которые имело это изгнание. Но могло ли мне придти в голову увидеть в этом, при тогдашних исторических обстоятельствах безусловно необходимом историческом процессе развития, шаг назад, падение ниже уровня дикости ("hinter die Wilden" - так выразился Мюльбергер); ни в каком случае! Английский пролетарий 1872 года стоит несравненно выше - имевшего свой собственный дом и очаг - ткача 1772 года. И способен ли троглодит с своей собственной пещерой, или австралиец с собственной хижиной, или краснокожий, имеющий свой собственный очаг, к тому движению, которое происходило и происходит в среде современного рабочего класса? Что с развитием капитализма материальное положение рабочих в общем ухудшилось, в этом сомневается только буржуа. Но должны ли мы поэтому с сожалением вспомнить о (во всяком случае, очень тощем) мясе Египта, о мелкой сельской промышленности, воспитывавшей лишь холопские души, или о дикости? Напротив. Только пролетариат, созданный современной крупной промышленностью, освобожденный от всех традиционных цепей - между прочим, и от тех, которые привязывали его к земле - и собранный в больших городах, способен совершить великое общественное преобразование, которое положит конец всякой эксплуатации одного класса другим и всякому классовому господству. Прежние деревенские ткачи, имевшие свои собственные домики и очаги, никогда не были в состоянии не только исполнить какую-нибудь задачу, но просто даже и понять ее" {"Zur Wohnungsfrage", Leipzig 1872, erstes Heft, S. 9, 10.}.

   Нашим народникам и субъективистам, ноющим о развитии у нас капитализма, полезно будет вдуматься в эти строки. Не мешает поразмыслить и г. Н. -ону: они как будто специально для него написаны.

   Собственно говоря, нам здесь следовало поставить точку: мы сказали все, что хотели сказать о пессимизме Чаадаева, но мы слишком хорошо знаем приемы мысли некоторых наших "противников капитализма", чтобы не видеть себя в необходимости удлинить свою статью некоторыми, в сущности совершенно излишними пояснениями и оговорками. Нам нельзя не распространиться о том, - каков же смысл "сей басни".

   Вы хотите насаждать капитализм, вы радуетесь его развитию, закричат гг. народники и субъективисты; следовательно, прав был г. Кривенко, заподазривавший вас в нежности к кулакам и кабатчикам. Отвечаем.

   Во-первых, неужели вы, господа, забыли "не суйся!" вашего единомышленника Г. И. Успенского? Во-вторых, капитализм лучше нашего старого экономического порядка ровно настолько, насколько движение лучше застоя. В этом смысле мы очень радуемся развитию у нас капитализма. Но радоваться его развитию вовсе еще не значит стараться связать руки тем, которых капитал эксплуатирует. Напротив, мы радуемся его развитию именно потому, что у его жертв в значительной степени развязываются руки, и мы поможем жертвам совсем развязать их. Вы не понимаете, как можно это сделать? Это ваше несчастье, в котором мы совершенно неповинны. А нужно сознаться, что это огромное несчастье, благодаря которому вы решительно не в состоянии найти себе сколько-нибудь плодотворное дело, и способны лишь, по выражению Г. И. Успенского, плакать над цифрами. Экономическое развитие опередило развитие вашей мысли, и вы остались назади, в качестве ненужности теперь уже - увы! - совсем не умной. Вот почему русская жизнь и кричит вам: "Не суйся!", кричит теперь, когда всякий действительно передовой человек может работать не покладаючи рук. Вы люди лишние по собственной вине!

  

   Покорись - о, ничтожное племя!-

   Неизбежной и горькой судьбе, Захватило вас трудное время

   Неготовыми к трудной борьбе. Вы еще не в могиле, вы живы, Но для дела вы мертвы давно;

   Суждены вам благие порывы, Но свершить ничего не дано!

  

   - Да мы вовсе не сторонники застоя; мы вовсе не враги заимствований с Запада, - продолжают гг. субъективисты. - Но мы хотим заимствовать оттуда только хорошее, между тем как вы кидаетесь безразлично и на хорошее и на дурное. Мы также не против крупной промышленности, мы хотим только, чтобы крупные промышленные предприятия принадлежали артелям.

   Так говорят обыкновенно наши "противники капитализма", воображая, что говорят нечто необычайно умное. Но именно то, что они говорят так, показывает, до какой степени низко упала наша "бедная русская мысль" сравнительно с тем, что она представляла собой, например, в сороковых годах. Уже славянофилы и западники (по крайней мере, Белинский) прекрасно понимали, что всякий данный общественный строй представляет собою органическое целое, из которого нельзя вырывать по произволу отдельные черты и прививать их к другому общественному телу. Теперь мы не понимаем этого, и мало того, что не понимаем: - мы гордимся тем, что не понимаем, воображая, что именно таким путем мы избавляемся и от славянофильских, и от западнических "крайностей" и разрешаем старый спор двух враждебных лагерей. В действительности такое "разрешение" есть лишь свидетельство о нашей теоретической бедности.

   "Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазаровича, да пожалуй прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича"... Так мечтает в "Женитьбе" Гоголя Агафья Тихоновна. По образу и подобию ее формулы жениха придумана только что упомянутая формула экономического прогресса. Достолюбезная купеческая дщерь осталась, как известно, "не при своем интересе": выбранный ею жених выпрыгнул от нее в окошко. Так же подшутит и "прогресс" над нашими "противниками капитализма". И останутся, как говорится, ни в тех, ни в сех эти печальные "жертвы старой русской истории". А артели, конечно, придут в свое время (т. е. - вернее сказать - придет планомерная организация общественного производства). Только не нынешним нашим "противникам капитализма" и будут они обязаны своим появлением, а именно тем людям, последователям тех людей, на которых ныне "рекут всяк зол глагол" эти печальные противники.