Плеханов Георгий Валентинович - Рабочий класс и социал-демократическая интеллигенция

ыми время от времени обращаются к народу наши "охранители". С точки зрения "охранителя" народ, это - именно неисторический элемент истории, движимый бдительным и мудрым попечением высших классов. Но едва только эти классы начинают хоть немного сочувствовать "вольнолюбивым" идеям, "охранители" немедленно вспоминают о народной мудрости и грозят, что вдохновляемый этой мудростью народ "своим судом" в прах разнесет вольнолюбцев. У них, как и у Ленина, народная масса служит гласным образом для того, чтобы пугать и "покорять под нози" всякого, - внутреннего или внешнего,- "врага и супостата"...

   Говоря все это, я чувствую, что читатель собирается сделать мне весьма серьезный упрек. "Если это так, - думает он, - если взгляд Ленина до такой степени ошибочен и вреден, если он противоречит научному социализму, то почему же вы до сих пор молчали? Почему вы раньше не обнаружили ошибочности и вредоносности этого взгляда? Или вы сами только теперь убедились в его ошибочности и вредоносности?"

   Отвечаю: нет, не только тетерь. Я находил его неверным с тех самых пор, как я ознакомился с ним. Когда я прочитал рукопись брошюры "Что делать?", я сейчас же сказал Ленину и другим членам нашей редакционной коллегии, что я вижу в ней довольно много теоретических ошибок. Что касается в частности "стихийности" и "сознательности", то я заметил Ленину, что эта последняя является у него, - по известному выражению Гегеля,- wie aus der Pistole geschossen, и я настаивал на переделке мест, казавшихся мне неправильными. Ленин возразил мне, что брошюра выходит за его подписью и что этим с редакции снимается значительная доля ответственности за нее. В то же время некоторые товарищи по редакции говорили, что я отношусь к Ленину слишком строго и что, хотя он иногда выражается неудачно, но на самом деле твердо держится ортодоксального марксизма. Этот довод показался мне не лишенным убедительности. Я никогда не считал Ленина сколько-нибудь выдающимся теоретиком и всегда находил, что он органически неспособен к диалектическому мышлению. Но я думал, что он все-таки дорожит интересами теории и что теория, интересы которой ему дороги, есть все-таки теория научного социализма. Он представлялся мне, - если употребить выражения, часто встречавшиеся в этой статье, - более инстинктивным, чем сознательным марксистом; но я верил в благодетельную силу его "ортодоксального" инстинкта и надеялся, что он лучше усвоит, если не метод, то вывод марксизма, - вещь, доступная даже для метафизика, - когда в его голову извне проникнет более ясное марксистское сознание. Притом же Ленин, отстаивая свои позиции, все-таки обещал "исправить" указанные ему мною несостоятельные места своей брошюры. Наконец - last not least - мог ли я думать, что найдется много таких читателей, которым особенно понравятся ошибочные места этой брошюры, именно слабые стороны миросозерцания автора? Теперь, наученный горьким опытом, я знаю, что если в данном литературном произведении одновременно встречаются очень верные и очень ошибочные мнения, то одобрены будут нашими читателями прежде всего не те мнения, которые верны, а те, которые ошибочны; но тогда я еще не знал этой печальной истины и больше, чем теперь, полагался на собственное суждение читателя. Я надеялся, что наши "практики" усвоят себе из брошюры "Что делать?" те полезные, хотя вовсе не оригинальные мысли, что организация для нас необ-ходима и что социал-демократия не может обойтись без политической борьбы ни на одной из "стадий" своей истории, но что они и без моих указаний заметят слабость тех теоретических доводов, с помощью которых Ленин отстаивал свои почтенные, но весьма уже пожилые истины. А так как разногласий в нашей социал-демократической литературе и без того было слишком много и так как плодить их без настоятельной практической надобности было по меньшей мере излишне, то я решился не выступать публично против Ленина. Но что я далеко не был удовлетворен его взглядами, это лучше всего видно из того, что однажды,- находясь под впечатлением его брошюры, а также моих продолжительных споров с ним по поводу составлявшегося тогда проекта нашей программы, - я высказал товарищу Мартову свое опасение того, что "теперь начинается у нас борьба метафизического марксизма Тулина с диалектическим материализмом Бельтова" {Тулин - автор одной из статей в сборнике "Материалы к характеристике экономического развития России", напечатанном весною 1896 г. и тогда же запрещенном цензурой. От его статьи на две версты несло метафизикой.}. Тов. Мартов, вероятно, не забыл этого разговора. Помнит он, надеюсь, и то, что хотя он и старался успокоить меня на этот счет, но я далеко не был покоен.

   Когда брошюра "Что делать?" вышла в свет, то оказалось, что Ленин в ней почти ровно ничего не изменил. Это, разумеется, не понравилось мне, и в течение некоторого времени наши взаимные отношения были очень натянуты. Но потом они стали улучшаться. Проведя осенью 1902 года более месяца в Лондоне, где издавалась тогда "Искра", я из довольно частых разговоров с Лениным вынес то убеждение, что марксистское сознание в самом деле быстро проникает его голову и что точка зрения брошюры "Что делать?" для него самого является "превзойденной" точкой зрения. Потом, когда произошла знаменитая ростовская стачка, я написал в "Искру" две статьи, в которых нарочно снова поднимал вопрос об отношении в нашем деле героев к толпе и решал его совсем не по-ленински. Насколько мне было известно, Ленин не делал в заседаниях редакции никаких возражений против этих моих статей. Это еще более убеждало меня в том, то наш инстинктивный ортодокс все более и более становится сознательным. Наконец, в одной - двух позднейших статьях мне случись, - по другому поводу, - опровергать и осмеивать многие из тех узко-метафизических доводов, которые когда-то выдвигал Ленин во время наших споров о нашем проекте программы {Этих статей я не могу назвать по независящим от меня причинам.}. И эти статьи встретили со стороны Ленина не возражения, а скорее похвалы. Все это не оставило у меня ни малейшего сомнения в том, что он сделал своем развитии несколько очень значительных "шагов вперед" и покинул свои старые ошибки.

   С этим впечатлением я поехал на наш съезд, где мне пришлось, между прочим, принять участие в прениях по поводу того самого взгляда Ленина, который я критиковал в настоящей статье. Убежденный в том, что Ленин уже отказался от этого взгляда, я не считал нужным его оспаривать и пытался даже прекратить относившиеся нему прения, как совершенно бесполезные при обсуждении нашей программы. Не надеясь, однако, что мне удастся это, я стал, как говорят французы,- plaider les circonstances atténuantes: "Ленин,- сказал я, - писал не трактат по философии истории, а политическое произведение". Другими словами это значило, что с точки зрения философско-исторической,- с какой я рассматривал его, например, здесь, - взгляд Ленина не выдержал бы критики. Если не ошибаюсь, т. Мартов тогда же понял эти мои объяснения в том смысле, что я в мягкой форме объявил себя несолидарным с Лениным, как автором брошюры "Что делать?", и это было верно. Но на съезде я заботился главным образом не о том, чтобы отклонить от себя эту ответственность за брошюру "Что делать?", а о том, чтобы, не плодя излишних споров и разногласий, найти теоретически верную формулу, которая могла бы объединить как мнение нападавшего на Ленина т. Мартынова, так и тот новый взгляд, который, - как мне казалось тогда, - стал разделять Ленин под влиянием постепенно приобретаемого им извне социал-демократического сознания. "Вы говорите, - возражал я т. Мартынову,- что социализм вырабатывается всем пролетариатом, включая сюда и сознательную его часть, т. е. всех тех, которые перешли на его сторону. Если вы хотите сказать это, то я не вижу основания разводиться не только с Лениным, но и с вами".

   Эта последняя формулировка ставила всех нас на теоретически правильную точку зрения, совсем не затрагивая вопроса о том, насколько ошибся Ленин в своей брошюре. Если бы мы взялись обстоятельно разбирать этот вопрос, то мне пришлось бы, оспаривая Ленина, возразить также и нападавшим на него товарищам, так как им не удалось обнаружить именно самую слабую сторону его суждений. Ho рассмотрение этого вопроса казалось мне неуместным при обсуждении нашего проекта, - выработанного не Лениным, - и вообще излишним: ведь сам Ленин, сделавший упомянутую выше, очень неудачную, попытку оправдаться, сам сознался, что в споре с экономистами он зашел слишком далеко и "перегнул палку в другую сторону"; из-за чего же было спорить и горячиться? Нам оставалось только заключить в свои объятия сына, бывшего некогда блудным в теории, и заколоть жирного тельца по случаю просияния ленинского "сознания".

   Правда, в своем стремлении прекратить спор о разногласии, принадлежавшем, - по моему тогдашнему мнению, - к области безвозвратно минувшего прошлого, я сам зашел слишком далеко, чересчур обеляя Ленина. Иногда я говорил так, как говорят няньки о напроказивших детях, которых они хотят исправить, не прибегая к наказанию: "Это не Ваня (или, там, не Володя) шалил, это шалила кошка, а Володя (или, там, Ваня) - умный мальчик, он шалить не будет". Этот старый педагогический прием был ошибкой, о которой я теперь очень сожалею; теперь я вижу, что гораздо полезнее для дела было бы тогда же выставить в ярком свете теоретические шалости брошюры "Что делать?" Если кто-нибудь из товарищей захочет упрекнуть меня за эту ошибку, то я спорить и прекословить отнюдь не буду. Но я скажу себе в утешение; меня так часто упрекали в страсти к спорам, что недурно, пожалуй, для разнообразия, выслушать упрек за излишнее миролюбие.

   Кстати о моей любви к спорам. С г. Струве и "экономистами" я тоже начал спорить только тогда, когда убедился, что их теоретические ошибки и софизмы (г. Струве) могут иметь для нас вредные практические последствия. Поспорить из-за "чистой теории" я, правда, всегда не прочь; но многие и многие причины часто вынуждали меня воздерживаться от этого удовольствия. Энгельс справедливо сказал, что теоретики чистой воды встречаются теперь только между реакционерами.

   Только после съезда увидел я, что мое крайнее миролюбие в отношении к Ленину и твердое намерение "не разводиться" с ним {См. в "Протоколах" мой ответ Акимову.} были вредны для нашей партии. Только после съезда окончательно выяснилось для меня, какое огромное влияние имела брошюра "Что делать?" на наших "практиков" и до какой степени она повлияла на многих из них именно своими ошибками. Только после съезда наблюдение показало мне, что взгляд Ленина на рабочую массу, как на "неисторический элемент истории", как на "Материю", движимую к социализму действующим извне "Духом", что этот ошибочный взгляд в значительной степени определил собою тактические и организационные понятия как самого Ленина, так и многих наших "твердых" практиков {Эта связь ошибочкой теории с вредной практикой вполне понятна. Люди, разделяющие тот взгляд, что социал-демократическая мысль могла развиваться "совершенно независимо от стихийного роста рабочего движения", могут позволить себе очень большую "независимость" от рабочего движения и вообще в своей практике уподобиться заговорщикам доброго старого времени. В интересах справедливости замечу, что на практические ошибки и крайности слишком "твердых искровцев" еще до съезда обращали мое внимание некоторые товарищи, принадлежавшие некогда к лагерю "экономистов". Хотя я и сам замечал и отмечал в письмах в редакцию "Искры" иные из этих крайностей, но показания бывших "экономистов" все-таки представлялись мне слишком преувеличенными. Теперь выходит, что они преувеличивали не так сильно, как я думал.}. Наконец, только после съезда понял я, как горько я ошибался, приписывая Ленину движение "вперед". На самом деле он и не думал идти в этом направлении. Как нельзя более довольный той популярностью, которую создало ему его отклонение от марксизма, сделавшее его идеи более доступными для наименее подготовленных к пониманию марксизма "практиков", он не только не отложил в сторону палки, искривленной им в полемике с "экономистами", но сел верхом на эту кривую пажу и обнаружил самое недвусмысленное намерение ехать на ней, - при восторженных кликах всех советников Ивановых нашей партии, - в сторону... "диктатуры". Все это коренным образом изменило в моих глазах положение дел, и я решил бороться и спорить, следуя неоспоримо верному в данном случае правилу: лучше поздно, чек никогда.

   В одном из последующих номеров "Искры" я покажу ошибочность взглядов Ленина на отношение "политики" к экономической борьбе, а потом разоблачу связь его теоретических ошибок с его организационными планами. Не нахожу нужным скрывать, что и в этой критической работе я буду исходить из твердого убеждения в необходимости ликвидировать "четвертый" период нашей партийной истории, забросив в кучу старого хлама "перегнутую палку" Ленина.