Пнин Иван Петрович - И. К. Луппол. И. П. Пнин и его место в истории русской общественной мысли

гут доставить нам истинное познание об отношениях, между существами рода человеческого обретающихся". Опыт буржуазного материализма XVIII века приводил к морали человека вообще, но отрицал мораль надчеловеческую, т. е. религиозное обоснование морали. Социальная мораль Гольбаха отправлялась поэтому от человека, ищущего - и не могущего не искать - своего счастья здесь, на земле, в единственном из возможных миров. Искание и наслаждение собственным счастьем - как будто бы "бездушный эгоизм" в глазах моралистов-идеалистов - приводило материалистов XVIII века к универсальному альтруизму, ибо, только способствуя счастью других, можно достигнуть собственного счастья, как руководящей и направляющей поведение цели. Поведение людей в обществе регулируется и основывается на "общественном договоре". Конечно, в наши дни концепция общественного договора безнадежно устарела, но разве не радикально, чтобы не сказать революционно, должны были звучать слова перевода гольбаховских положений в эпоху Павла, когда они провозглашали взаимные обязанности и должности "государя (у Гольбаха сказано "государей") с подданными" и утверждали, что без них "не можно взаимного приобрести счастия" {Санкт-петербургский Журнал" 1798 г., июль, стр. 61.}. Эти взгляды, по мысли Гольбаха, навсегда порывали с врожденными нравственными идеями, что и зафиксировано в русском переводе.

   Любопытно, что в статьях из "Системы природы" редакция (или цензор?) вычеркивала места, в которых Гольбах прямо говорил о единстве "физического и духовного человека": там был слишком опасный контекст. В первой же главе "Всеобщей морали" контекст несколько иной, и переводчик дает дословный текст подлинника: "человек, вступая в свет, ничего более не приносит, как только способности к чувствованию и от сей его чувствительности проистекают опять же способности, кои называются душевными". Этот тезис, как известно, был и остается основным в материалистическом истолковании интеллекта.

   Дальнейшее развитие натуралистической морали Гольбаха содержится во второй главе "De l'homme, de sa nature". Эта глава также без единого пропуска или искажения была напечатана в октябрьской книжке журнала. В этой главе Гольбах настаивает на природе человека (не изменяющейся, по его мнению), как на отправном пункте для этических построений. Эту природу человека он определяет как "собрание качеств и свойств, его составляющих, ему врожденных и отличающих его от прочих животных, с ним нечто общее имеющих". Здесь повторяется та же картина, что и в первой главе с чувствительностью, как основой "души": в статьях "Системы" тщательно было изгнано одно место, в котором Гольбах говорил об общих свойствах животных и человека, - здесь та же мысль воспроизводится. На основе этой общей природы, а вместе с тем и специфических особенностей человека, Гольбах, а вместе с ним и "Санктпетербургский Журнал" Пнина, утверждает "искание благосостояния" как первую моральную максиму. Все отрицающие ее получают название метафизиков, "оставивших сказки и романы вместо истинного описания о человеке"; эти люди прибегали "к нерешимой и обманчивой метафизике" вместо того, чтобы рассматривать человека "таковым, как он взору нашему представляется".

   Третья глава "Всеобщей морали" "De la sensibilite, des facultes intellectuelles" не была переведена в журнале, но, подобно многим другим, вряд ли это было сделано по цензурным соображениям. Правда, здесь Гольбах говорит о происхождении всего нашего знания из материального опыта; он рисует лестницу знания: ощущения и восприятия, память, размышления, суждения, воображение и разум. Но эта психология Кондильяка и материалистов целиком вошла в одну из глав работы А. Ф. Бестужева (по многим данным, соредактора Пнина), "О воспитании", именно в главу, напечатанную в той же октябрьской книжке, где была помещена вторая глава из "Морали" Гольбаха.

   Принцип стремления к удовольствию и избегания печали получает у Гольбаха подробное развитие в следующей, четвертой главе перевод которой дан, опять-таки полностью, в ноябрьской книге. Нам нет нужды подробно следить за ходом мыслей автора. Здесь, собственно, даны основы бодрой, жизнерадостной этики французских материалистов, называвших добром приятное и полезное, а злом - неприятное и вредное. Вторые предикаты приводили их к признанию истинными удовольствиями те, "кои по испытании представляются нам согласными с сохранностью человека и кои не приключают ему печали", а это далее вело к тому, что "удовольствия душевные, доставляющие нам услаждения, преимущественнее суть тех, кои нам внешние выгоды приносят, как-то: богатство, великие обладания, почести, доверие, милости, которые фортуна раздает и отнимает по своему хотению".

   Пути стоиков и эпикурейцев сходились, но обоснование этики у них было различно. Будь добродетельным, - говорили стоики, - а из добродетельного поведения само собой вытечет счастье. Стремись к счастью, - утверждали эпикурейцы, - но счастья ты можешь достигнуть лишь путем добродетели. По второму пути шли материалисты XVIII века, по этому пути шел, видимо, и Пнин, когда он в отделе "Нравственные мысли" писал (очевидный перевод Гольбаха или Дидро): "Человек по природе своей необходимо любить должен удовольствия и убегать печали" (ч. III, стр. 57) и "Наслаждайся - вот мудрость; споспешествуй к наслаждению - вот добродетель" (ч. I, стр. 235).

   Весьма щекотливой для русского перевода того времени представлялась тринадцатая глава первого раздела "Морали" Гольбаха: "О совести". Основная и несложная мысль автора заключается в том, что совесть не врождена человеку. У Гольбаха нет, конечно, классового подхода к вопросу, но он уже поднялся до признания относительности этого понятия: то, что у некоторых "варваров" почитается делом весьма согласным с совестью, напр., оставление без пищи и помощи бесполезных стариков, то в глазах "культурных" народов является делом бессовестным; то, что проделывают "без зазрения совести" монархи-тираны и попы-фанатики, то в глазах "общества" есть дело безнравственное.

   Пнин дает перевод этой главы, но перевод с купюрами. Нужно, однако, сказать, что выпуски касаются снова лишь выпадов против тиранов и попов. Весь же ход мыслей Гольбаха передается полностью, и самый вывод формулируется вполне благополучно: "Итак, все доказывает нам, что совесть, не будучи врожденным или неразделимым с природой человеческою качеством, может быть токмо плодом опытности, воображения, руководствуемого рассудком, навыка входить в самого себя, внимания на свои действия, предвидения их влияния на других и воздействования на самих нас".

   Из менее существенных и принципиально имеющих второстепенное значение глав "Всеобщей морали" Пниным были напечатаны переводы глав седьмой и девятой II раздела и восьмой и десятой III раздела. Первая из них - "О человечестве" ("De l'humanite") - переведена в августовской книжке в извлечениях и с добавлениями. Единственный существенный пропуск касается гольбаховского положения о том, что гуманность осуждает национальные и религиозные распри. Вторая из указанных статей - "Благодеяние" ("De la bienfaisance") является вольной композицией на тему соответствующей главы Гольбаха с буквальным переводом некоторых отдельных фраз оригинала. Третья статья - "О праздности" ("De la paresse, de l'oisivete") - есть вольный и сокращенный перевод аналогичной статьи Гольбаха. Наконец, четвертая - "Невоздержание" ("De l'intemperance") - представляет перевод конца соответствующей главы Гольбаха с собственным добавлением переводчика.

   Все эти статьи, не имея, как сказано, принципиального значения, свидетельствуют, однако, что в поисках материала для журнала взоры Пнина чаще всего обращались к произведениям крупнейшего французского материалиста. Если в двенадцати вышедших книжках журнала одиннадцать раз был представлен Гольбах, то, очевидно, не может быть речи о случайности появления Гольбаха на страницах русского издания 1798 года. Это внимание могло иметь место лишь при наличии известного согласия редактора журнала со взглядами материалиста. И если И. П. Пнин не был Гольбахом ни по оригинальности и талантливости мысли, ни по логической последовательности и силе выводов, то все же он, Пнин, уступая во многих отношениях Радищеву, относился к Гольбаху примерно так, как русская общественная действительность павловского времени относилась к французской действительности семидесятых и восьмидесятых годов XVIII столетия.

  

  

   Все переводы из Гольбаха печатались Пниным в "Санктпетербургском Журнале" как мировоззренческие установочные статьи. В этих статьях Пнин пропагандировал близкие ему философские взгляды. Это заставляет нас внимательнее присмотреться к Пнину - редактору и организатору публицистики, а затем, с привлечением специальных трактатов нашего автора, и к Пнину - непосредственному публицисту.

   "Санктпетербургский Журнал" является, несомненно, наиболее интересным и общественно значимым периодическим изданием своего времени. Среди необычайно убогой журнальной литературы той эпохи детище Пнина выгодно отличается своей серьезностью, сравнительной выдержанностью и трезвым реализмом направления. Конечно, издатель должен был считаться с своими подписчиками; поэтому журнал отдает - правда, умеренную - дань уже оформившемуся сентиментализму или безобидным и даже улыбки не вызывающим в наши дни анекдотам; с другой стороны, есть дань руссоизму, который, собственно говоря, и приводил к сентиментальным идиллиям. Сравнение счастливых швейцарских пастушков и пастушек с чопорными и извращенными жителями городов (известное положительное значение эти сравнения имели для своего времени) мы встречаем главным образом в переводах идиллий и од знаменитого в то время естествоиспытателя и поэта Альбрехта фон-Галлера и Геснера. Но эти материалы, равно как и другие стихотворения (за исключением принадлежащих перу Пнина), не составляли стержня журнала. Не они создавали тон. Основными статьями были переводы из Гольбаха, работа Бестужева о воспитании, переводы-извлечения и изложения значительных экономических работ той эпохи.

   С первой же книжки Пнин стал печатать обширный трактат Бестужева "О воспитании", опубликование которого отдельными главами продолжалось весь год. Трактат носит на себе сильнейшие следы влияния французского материализма, главным образом в общетеоретической части. Главы же конкретного содержания не идут дальше либерализма; однако нужно помнить, что этот либерализм проповедывался тогда, когда, по выражению одного источника, "говорить было страшно и молчать было бедственно".

   Основные мысли автора сводятся к тому, что "воспитание распространяет только полученные от природы способности" и что оно может дать "только известную степень одинакости". Принимая материалистическо-сенсуалистическую теорию познания XVIII века, автор предлагает все воспитание и образование по годам расположить так, чтобы сначала развивать и изощрять восприятия ребенка, затем его память, воображение и, наконец, рассудок, как способность суждения. Между прочим, любопытно, что, уделяя значительное время на нравственное воспитание юношества путем чтений, бесед, примеров (все это вполне в духе эпохи просвещения в целом), автор ни единым словом не упоминает о преподавании закона божия.

   Далее следует упомянуть переводы из "Meditazioni su l'есоnomia politica" итальянского экономиста, друга и единомышленника Беккарии, гр. Пьетро Верри (1728-1797). Помещение этих переводов в журнале позволяет думать о том, что Пнин принимал взгляды их автора. А это открывает некоторые перспективы для определения классовой подосновы его воззрений.

   Экономические воззрения Верри, конечно, совершенно устарели, но исторически они выражали интересы молодой промышленной буржуазии, стремившейся освободиться, во-первых, от стеснительной деятельности полицейского государства, а, во-вторых, от остатков ремесленно-цехового строя, задерживавших развитие крупных мануфактур. Верри не совсем согласен с физиократами. Для него не может быть "новопроизведений" в абсолютном смысле. Деятельность человека способна только соединять и разъединять материю, только создавать новые ее образования. А это делают не только земледельцы, но и ремесленники. Вообще же говоря, "новопроизведение" равняется "издерживанию". Стало быть, если говорить о новопроизведениях в относительном смысле, то их создают и ремесленники. Понятия стоимости у Верри, конечно, нет. Цена же, по его мнению, определяется нуждой и редкостью товара.

   Интересно, что Пнин печатает главу, направленную против законов, запрещающих вывоз товаров за границу. Этим запрещением думают уменьшить число продавцов. Но "сии тягостные возбранительные законы или вселяют в государство бесплодие, или совсем бывают бесполезны". На место всяких охранительных законов автор хочет поставить принцип конкуренции. Поэтому он восстает также против построения промышленности по типу цеховых организаций. Нужно предоставить полную свободу всем и каждому (за исключением области "аптекарского искусства"). "Суконные фабрики, кожевенные заводы, - переводит журнал, - не могут быть в цветущем состоянии, если не будут иметь полной и совершенной свободы". Государству предоставляется только известный контроль. Таким образом, на страницах своего журнала Пнин вел идейную пропаганду передовых для того времени экономических теорий. Подобно Радищеву с его трактатом или пространной запиской о Кяхтинском торге, он, в меру своих возможностей, указывал на необходимость для России перехода к режиму капитализма в той его фазе, когда господствует свободная конкуренция.

   Эта классовая подоплека особенно выступает в его "Опыте о просвещении относительно к России", напечатанном отдельным изданием в 1804 г. Здесь, как и в ряде своих поэтических произведений, он остается типичным просветителем XVIII века, ратующим за "пользу просвещения", обращающимся к "просвещенному монарху" и ожидающим с высоты престола благодеяния для подданных. Ясно, что Пнин выступает против цензуры. Едко и зло высмеивает он в "Письме к издателю", воображаемом "переводе с манчжурского", цензорскую опеку над авторами. Аллегорически, но достаточно грозно предупреждает он в басне "Верховая лошадь" земных владык, во главу угла своей политики ставящих народную темноту, о возможных революционных последствиях этой их близорукой политики.

   Основным публицистическим произведением Пнина является упомянутый нами "Опыт о просвещении относительно к России". Однако нельзя скрывать того, что в наши дни изучение "Опыта" не может не принести исследователю некоторого, разочарования. Материалист с известным налетом деизма, Пнин, поднимавшийся в отдельных своих поэтических произведениях до атеизма (ода "Человек"), во всяком случае должен быть назван в общеидеологическом отношении если не революционером, то для своего времени крайним радикалом. К сожалению, этого нельзя сказать о его конкретных, применительно к современной ему России, социально-политических взглядах.

   Правда, и здесь он обнаруживает некоторую двойственность. Его отрицательная критика существовавших в его время порядков и общественных отношений (мы имеем в виду так называемый крестьянский вопрос), несомненно, сильна и хотя и по-просветительски, но наполнена местами гневом и негодованием; однако его положительно конструктивные предложения даже для того времени - после Радищева - бедны, убоги и не идут дальше обычных в тогдашних условиях требований либерализма. И если общетеоретические предпосылки "Опыта" - все те же принципы "Социальной системы" и "Естественной политики" Гольбаха, то их приложение "относительно к России", как бы выполняемое Пниным, никак не может быть названо их адекватной конкретизацией.

   Подкупающе звучат смелые и радикальные утверждения Пнина: "Россия имела многих обладателей, но правителей мало"; заманчива сама постановка вопроса: хотя в трактате речь будет итти о просвещении, но предварительно необходимо посмотреть на общее положение всех "состояний" и прежде всего "земледельцев", т. е., по существу, крепостного крестьянства; наконец, многообещающе начало "Опыта", все пронизанное установками французского просвещения и, еще точнее, французского материализма XVIII века - этого идеологического подготовителя Великой французской революции.

   Пнин так и начинает: "Человек ни на одну минуту в жизни своей не может, так сказать, отделиться от самого себя; все, на что он ни покушается, что ни предпринимает, что ни делает, все то имеет предметом доставление себе какого-нибудь блага или избежание несчастия". От этого основоположного пункта этики французских материалистов Пнин, также по их стопам, переходит к проблеме: индивид - общество. Необходимо частные интересы отдельных индивидов направить к общему счастью. "Все искусство законодателя, предпринимающего начертать законы для народа, в невежестве пребывающего, должно состоять в том, чтобы частные страсти направить к единой цели, общее добро заключающей". Это общее благо Пнин определяет равным образом в соответствии с представлениями старых просветителей: общее благо есть "величайшее блаженство величайшего числа людей". В качестве автора этого положения Пнин указывает Беккарию. Он мог бы указать и на Бентама, хотя едва ли не первым эту мысль высказал в своем сочинении "Об уме" французский материалист XVIII века Гельвеций. Путь к так понимаемому "общему благу" Пнин, само собою разумеется, усматривает в просвещении.

   Дойдя таким образом до проблемы просвещения, Пнин начинает изменять своим идеологическим водителям, изменять принципам радикального французского просвещения и от буржуазного радикализма кануна французской революции и принципов самой революции скатывается на позиции умеренного русского буржуазного либерализма.

   Пнин усматривает сущность французской революции в последовательном развитии четырех принципов: права человека, вольность, равенство и собственность. Несомненно, таким и было идеологическое обоснование великой буржуазной революции. Схематически оно может быть представлено так: существуют естественные права физического существа - человека, прежде всего свобода, затем, поскольку все люди по природе равны, равенство; из свободы и равенства вытекает собственность.

   Эту прикрытую идеологическим флером философию ранней буржуазии, обосновывающую современную буржуазную формальную демократию, Пнин обнищает, однако, не потому что он не согласен с ее основными устоями, а потому, что он, расходясь в деталях, хочет на первое место открыто поставить то, что скрыто на первом же месте стояло и у французской буржуазии, именно собственность. А поступив так, он, конечно, последовательно отрицает равенство. Таким образом, четыре принципа французской буржуазии у Пнина исчерпываются тремя в такой последовательности: собственность есть основное право человека, предполагающее свободу, или, как выражается Пнин, "вольность".

   Эти произведенные Пниным изменения - постановка на первое место собственности, исключение равенства и допущение вольности - предопределяют и все дальнейшие положительные конструкции автора, означающие "относительно к России" умеренную степень либерализма. Конкретно концепция Пнина сводится к следующему. Первое: принцип собственности, распространяемый, как "право человека", на все "состояния", означает снятие препятствий с развития капиталистических отношений и дальнейшее стимулирование этого развития. Второе: принцип исключения равенства, другими словами, утверждение неравенства, приводит к провозглашению неизменности четырех состояний: земледельцев (крестьян), мещан (буржуазии, в том числе и мелкоремесленной), дворян и духовенства. В этом, без сомнения, наиболее консервативная сторона концепции Пнина, тем более, что последний даже "прикрепляет" к каждому из перечисленных сословий ему одному наиболее "приличествующие" добродетели, а именно: крестьянству - трудолюбие и трезвость, мещанству - исправность и честность, дворянству - правосудие и самопожертвование, духовенству - благочестие и примерное поведение. На этом участке мировоззрения Пнина особенно ясно проступает его буржуазная природа на русской почве в условиях, когда во Франции уже отзвучала буржуазная революция.

   Однако во всей этой концепции Пнина есть и третье, мимо чего нельзя пройти и что, также доказывая буржуазную природу мысли Пнина, звучало в феодально-крепостнической России довольно либерально: третий принцип Пнина - вольность, - в соединении с первым - собственностью, - требовал освобождения крестьян от крепостной зависимости. Относящиеся к этой проблеме мысли Пнина обнаруживают наибольшую зависимость не только от французского просвещения, но и непосредственно от А. Н. Радищева. Строчки, направленные против крепостного права, при всем их просветительстве, поднимаются до пафоса негодования и в условиях первого десятилетия XIX вена звучат, несомненно, очень радикально. Так, например, Пнин не боится заявить, что "из сих четырех состояний одно только земледельческое является в страдательном лице", Патетически призывает он к освобождению крестьян в следующей тираде: "Как можно, чтобы участь толико полезнейшего сословия граждан, от которых зависит могущество и богатство государства, состояла в неограниченной власти некоторого числа людей, которые, позабыв в них подобных себе человеков, человеков, их питающих и даже прихотям их удовлетворяющих, поступают с ними иногда хуже, нежели с скотами, им принадлежащими. Ужасная мысль! Как согласить тебя с целию гражданских обществ, как согласить тебя с правосудием, долженствующим служить оным основанием?"

   Известны возражения тогдашних реакционеров и консерваторов: ежели освободить крестьян, то они, эта темная масса, не будут знать, что делать со свободой, а потому - сначала просвещение, а затем освобождение. Справедливость требует сказать, что Пнин, вслед за Радищевым, резко возражал против таких реакционеров: Пнин понимал, что ни о каком просвещении нельзя говорить, пока существует рабство. "Когда, - пишет он, - таковые законы (об освобождении крестьян и наделении их собственностью. - И. Л.) получат свое бытие, тогда только наступит настоящее время для внушения сему состоянию его прав, его обязанностей... тогда только с уверительностью приступить можно к их образованию, открыть им путь к истинному просвещению".

   Однако этот радикализм Пнина снова меркнет и теряет свои краски, как скоро речь заходит о конкретном выводе, имевшем для того времени огромное общественно-политическое значение. Вопрос ставится так: как освобождать крестьян - с землей или без земли? Известно, что эта проблема была практически актуальной и в середине XIX века, в эпоху подготовки крестьянской реформы. Само собою разумеется, не могла она не стать и перед Пниным. А именно на этой проблеме, как на оселке, оттачивались классовые позиции писателей, ее обсуждавших.

   Теоретические принципы Пнина, и из них уже первый и основной, требовали не только освобождения крестьян, но и их "наделения" собственностью. Пнин и пишет об этом черным по белому. Но последовательность в данном вопросе выражается не только в простом, так сказать, принципиальном положительном ответе на вопрос, а в конкретном ответе, какой именно собственностью нужно "наделить" крестьян, короче - освободить их с землею или без земли. Отвечая на этот вопрос, Пнин различает собственность движимую и недвижимую и предлагает наделить крестьян лишь движимой собственностью, к которой добавлять еще избы и хозяйственные строения. "Она (крестьянская собственность. - И. Л.), - пишет он, - заключаться должна в скоте, птицах, изделиях, в ремесленных произведениях, орудиях для различных работ, ими употребляемых, и других хозяйственных вещах, также принадлежать сюда должны хоромные, гуменные и прочие строения".

   В таком решении этой важнейшей проблемы вновь ярко сказывается буржуазная классовая природа автора "Опыта". "Освобождение" крестьян в 1861 г. с крохотными земельными наделами было в интересах как буржуазии, так и значительного числа помещиков, ибо обеспечивало первым приток новых масс пролетариев на фабрики и заводы, а вторым - дешевые батрацкие руки.

   В эпоху Пнина ситуация была несколько иной. Освобождение крестьян с землей, даже с малыми наделами, несомненно, создало бы угрозу помещикам и не дало бы рабочих рук молодой буржуазии; освобождение их без земли, по существу, оставляло бы значительные массы крестьян прикрепленными к помещичьей земле и в то же время в неприкрытой форме начало бы стимулировать использование этих почти даровых рабочих рук в мануфактурах и на первых фабриках. Так скрещение просветительных принципов французского материализма с конкретным содержанием определенного этапа классовой борьбы в России породило в лице Пнина своеобразную компромиссную социально-политическую теорию, либеральную по своему значению, буржуазную по своей классовой природе.

   Таким образом, положительный социально-политический идеал Пнина в условиях своего времени не шел дальше либерализма, являясь идеалом только еще нарождавшейся у нас в то время промышленной буржуазии. Гораздо острее, как мы видели, его отрицательно-критическая работа, направленная против пережитков феодализма. Если вспомнить, что социальный феодализм в виде крепостничества был у нас в то время еще в полном расцвете, то эта отрицательного направления работа Пнина должна быть признана весьма важной по своему общественному значению.

   В этом отношении представляет интерес впервые опубликованная в 1889 г. Е. Петуховым рукопись Пнина, представленная им Александру I, под заглавием: "Вопль невинности, отвергаемой законами". Написана она была по частному поводу, имевшему, однако, большое значение в личной жизни автора. В 1801 г. умер отец Пнина, князь Репнин, не "усыновив" своего внебрачного сына и никак не отметив его в своем завещании. Как передают современники, семейное положение Пнина доставляло ему всегда немалые страдания. По фальшивым понятиям "общества" того времени, "незаконное" происхождение человека создавало вокруг него атмосферу своего рода бойкота и изоляции. Это отношение к себе испытал и Пнин. И вот, когда силою вещей исчезли все надежды на "легализацию" положения, в 1803 году Пнин подал Александру свой "Вопль невинности".

   В первых же строках записки Пнин объявляет о тайне своего происхождения: "я один из тех несчастных, которых называют незаконнорожденными". Но писатель не просит каких-либо милостей для себя лично; он говорит как бы от имени и за всех внебрачных детей. Голос его возвышается, насыщается пафосом и гремит против ложных взглядов общества и несправедливого законодательства. Свою "невинность" он обосновывает естественным правом: "могущественнейший глас природы дает мне название сына". Но законодательство отдалилось здесь от природы и в продолжение всей жизни наказывает сына за пороки отца. Если бы "незаконнорожденный" знал о своей участи, он не захотел бы являться на свет. Мрачными красками рисует Пнин положение "воспитанников" в помещичьих семьях. Это название укрепилось, а по существу оно является лишь другим именем для побочных детей. При наличии крепостного права создаются часто трагические картины. "Нередко случается, что брат наследует своего брата, что сестра наследует свою сестру; т. е. так называемые незаконные дети делаются собственностью, делаются крепостными людьми законных детей, несмотря, что и те и другие суть дети одного отца. Природа, что стало с тобой? Куда девались права твои?" Рисуя печальное положение таких детей, Пнин предлагает переложить на родителей, в первую голову на отцов-помещиков, "весь стыд и поношение". Пнин предлагает меры по улучшению положения внебрачных детей, требует, между прочим, чтобы им были предоставлены права законных детей, хотя бы отцы и были против этого, требует предостовления им права избрания того состояния, какое они пожелают. Критика нравов в помещечьей среде приводит к выводу, что брак является "совокуплением имений, а не союзом людей", что "хотя многоженство законом не позволяется, но в самом деле оно существует". Сила и стиль этой критики, наряду с гражданским пафосом, ставят Пнина в ряд первоклассных писателей-публицистов того времени.

  

   Мы рассмотрели небольшое количественно идейное наследство И. П. Пнина. Вся литературная деятельность его продолжалась лишь семь лет - с 1798 до 1805 г. В 1806 г. он предполагал снова организовать журнал под названием "Народный Вестник", но план этот не осуществился и не мог быть осуществлен: прослужив некоторое время в министерстве народного просвещения, Пнин умер 17 сентября 1805 г.

   После этого Пнин был забыт на несколько десятилетий. Вспомнили о нем по существу лишь в начале XX века; вспомнили российские либералы о своем предке, но конечно, проглядели в нем материалиста. На это есть свои естественные причины. В нашу эпоху буржуазия и ее интеллигенция вспоминают своих предков-либералов, но не вспоминают мыслителей-материалистов. Совершить это последнее дело способен только пролетариат.

   В наши дни в отношении Пнина, говоря словами Ленина, следует отделить важное от неважного. Прежде всего нужно понять ту эпоху и ту страну, в которой жил и действовал Пнин. И тогда его материализм, пускай незавершенный, типа Радищева, предстанет перед нами как любопытнейшая и интереснейшая страница нашей истории. Во Франции уже бушует революция; французские материалисты сделали свое дело в идеологической области уже несколько десятилетий назад. У нас - мертвая полоса Павла, когда боятся за тридевять земель гремящей революции, когда запрещают после девяти часов вечера выходить кому бы то ни было на улицу, за исключением попов, врачей и повивальных бабок; когда, наконец, запрещают носить платье французского фасона, ибо и оно пахнет революцией.

   Радищев в далекой Сибири пишет философский трактат, на издание которого нет никакой надежды, ибо он "запятнан", быть может, вопреки чувству и сердцу автора, материализмом. И в это самое время, когда официальным указом изгоняется вовсе и без замены самое слово "общество" {*}, Пнин издает журнал, в котором пропагандирует материализм. Он менее ярок, чем Радищев, он не первый по времени русский радикал в области мировоззрения в целом, но при всем этом он делает шаг вперед по сравнению с Радищевым прежде всего как пропагандист, далее - как один из весьма немногих, если не единственный, открытый деятель на идейном фронте в эпоху Павла; наконец, он является видимым соединительным звеном в истории материализма в России, - звеном, которое исторически связало Радищева с декабристами, в особенности с "соединенными славянами", этими "внуками" французского материализма XVIII века.

  

   * Приводим здесь в извлечении "высочайшее повеление 1797 г. об изъятии из употребления некоторых слов и замене их другими":

Слова отменяемые:	Взамен их поведено упо-    треблять:
преследование	посланный в погоню
общество	этого слова совсем не писать
граждане	жители или обыватели
отечество	государство
приверженность	привязанность или усердие
стража	караул

  

   В таких условиях приходилось издавать свой журнал Пнину!