Пнин Иван Петрович - Опыт о просвещении относительно к России

  

  

   Иван Пнин. Сочинения

   М., Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1934

   Классики революционной мысли домарксистского периода

   Под общей редакцией И. А. Теодоровича

   Вступительная статья и редакция И. К. Луппола

   Подготовка к печати и комментарии В. Н. Орлова

   Оригинал в библиотеке ImWerden

  

  

   {* Воспитание должно быть согласовано с природой власти, управляющей народом. Шапталь.

   ** Эпиграф этот взят из самого "Опыта о просвещении", - см. ниже, стр. 159 - Ред.}

  

  

   Если бы творец миров, как говорит великий Эйлер, восхотел в безмерном пространстве небес возжечь новое светило, то лучи его не прежде бы достигли до нас, как по прошествии нескольких лет. Равным образом светильник просвещения, благотворительною рукою мудрого законодателя возженный, не прежде лучезарным сиянием своим может озарить моральную сферу, как в течение продолжительных времен. И так будущие веки должны служить зерцалом для настоящих дел законодателя. Творческий дух его непременно преноситься должен в сию глубокую отдаленность, в сей мысленный мир, и тщательно исследовать, какое влияние настоящие предприятия его произвести могут на племена будущие.

   Россия, со времен Рюрика, множество имела обладателей. Каждый из них более или менее напечатлел на оной свое могущество, и история с довольною точностию представляет нам как все оттенки оного, так и грубость тогдашних времен. Россия имела многих обладателей, но правителей мало. Повелевать и управлять при первом взгляде, кажется, означают одно и тоже, но в существенных действиях своих весьма между собою различны. Можно повелевать государством, не управляя оным; ибо власть самодержавия, истекая из единой воли, редко какую-либо цель предполагающей, зависит почти всегда от расположений духа действующей особы. Управлять же народом значит пещись о нем, значит наблюдать правосудие, сохранять законы, поощрять трудолюбие, награждать добродетель, распространять просвещение, подкреплять церковь, соглашать побуждения чести с побуждениями пользы, - словом, созидать общее благо и к сему единственному предмету желаний гражданина, посредством начертанных для того правил, постановленного порядка и мудрой деятельности, открыть всем свободный путь. И потому Домитианы и Калигулы повелевали Римом, но Ликурги и Солоны управляли Спартою и Афинами.

   Из истории сих великих законодателей ясно видеть можно, сколь законы, примененные к нравственности и духу народа, соглашенные с климатом и местными обстоятельствами, бывают прочны, неизменны, сильны к сохранению могущества своего в продолжение нескольких веков. Петр Великий, сей бессмертный монарх, отец отечества, между всеми своими неусыпными в пользу народа попечениями, учреждением сената, дарованием прав сему верховному судилищу, явил равномерно истинный дух законодательства, и Россия, с сей толико славной для нее эпохи, получив определенный род правления, поступила в число монархических европейских держав. Гений сего премудрого государя, не могший терпеть никаких ограничений, никакой постепенности в образовании толь многосложных государственных отраслей, но желая вдруг образовать Россию во всем ее пространстве, желая при жизни своей увидеть оную в цветущем состоянии, предпринимал для сего нередко такие меры, которые не произвели желаннных успехов, но впоследствии показали даже в некоторых случаях совсем тому противное. Если бы Петр Великий, соответственно проницательности и дальновидности своей, имел способных исполнителей, то без всякого сомнения, ежели не целым, то, по крайней мере, половиною века ускорил бы он успехи в тех предметах, на которые простирал свои виды. Но как в таковых людях имел он великий недостаток и должен был сам образовать их, то посему и к цели, им предполагаемой, доходил медленно и с чрезвычайными усилиями. Мысль, которая сделалась почти общею, поселилась к несчастию в головы великих людей, и которая даже на самого преобразователя России простерла свое владычество; мысль, чтобы невежественным народом управлять страхом и жестокими законами, есть сколько несправедлива, столько и противна природе. Ибо всякой народ, в невежество погруженный, означает еще свое младенчество: то есть в таком находится возрасте, в котором каждый гражданин, особенно приемлемый, далече отстоя от опытов, не зная ни прямых отношений, связующих его с прочими гражданами, ни настоящих обязанностей в рассуждении власти, им управляющей, по сему печальному своему неведению при каждом шаге подвержен бывает заблуждениям, которые, по справедливости судя, не наказания, но более исправления требуют. Возмужалый невежда подобен сильному младенцу, который, следуя безрассудному внушению своих желаний, стремится равно как к доброму, так и худому. Ежели мы видим человека, вредящего самому себе, предпочитающего зло добру, то должны заключить, что он обманывается, что воображение его заблуждает, что страсти его вовлекают в оное. Если видим его отказывающегося от удовольствия, которым бы он воспользоваться мог, то, конечно, делает сие с тем, что имеет в виду удовольствие гораздо большее, продолжительнейшее, или отдаленное счастие, которое он посредством таковых своих лишений, или даже чрез кратковременное терпение, получить надеется. Человек ни на одну минуту в жизни своей не может, так сказать, отделиться от самого себя; все, на что он ни покушается, что ни предпринимает, что ни делает, все то имеет предметом доставление себе какого-нибудь блага или избежание несчастия. Если мы видим его плачущего над урною своей супруги, своих детей, своего друга, необходимых для его сердца, то видим его самого себя оплакивающего. Не хладный и нечувствительный прах исторгает слезы наши и наше сожаление, но удовольствие и благополучие, коих видим себя лишенными; сие-то мучительное чувство лишения иногда чувствительного человека ввергает во гроб. Следовательно, во всех своих мыслях, страстях, деяниях чает человек по мере своего просвещения находить свое счастие; и потому все искусство законодателя, предпринимающего начертать законы для народа, в невежестве пребывающего, должно состоять в том, чтобы частные страсти направить к единой цели, общее добро заключающей, и к коей не строгостью наказаний, удобных произвесть в душах большее только ожесточение, но чрез просвещение можно довести людей. И так рассмотрим, что такое есть просвещение?

   Из всех политических предметов ни один столько не занимает философов, как сей. Сколько издано книг о народном просвещении! Каждый философ не упустил в свою чреду соорудить систему и предложить оную свету как самую удобнейшую, по крайней мере, по его мнению. И поистине предмет сей по своей важности заслуживает величайшее внимание, особливо со стороны такого государя, которому самые обстоятельства споспешествуют в желаниях для образования народов, ему подвластных.

   Просвещение, в настоящем смысле приемлемое, состоит в том, когда каждый член общества, в каком бы звании ни находился, совершенно знает и исполняет свои должности: то есть, когда начальство с своей стороны свято исполняет обязанности вверенной оному власти, а нижнего разряда люди ненарушимо исполняют обязанности своего повиновения. Если сии два состояния не переступают своих мер, сохраняя должное в отношениях своих равновесие, тогда просвещение достигло желаемой цели. Есть люди, которые о просвещении народа заключают по числу их сочинителей: то есть там, где больше находится сочинителей, там более и просвещения. По мнению сих людей, Франция должна бы почесться наипросвещеннейшею страною в свете, потому что она обильнее всех прочих своими писателями. Но сколь при всей ее блистательной учености далеко еще отстоит она от истинного образования. Ибо там, где царствует просвещение, там спокойствие и блаженство суть уделом каждого гражданина. Но доколе власть во зло употребляет доверенность, обществом ей делаемую, доколе подчиненность не перестает выходить из своих пределов и доколе равновесие гражданственных взаимностей теряется, дотоле та страна, хотя бы она состояла вся из ученых и философов, едва ли счастливее той, которая покрыта мраком невежества.

   Франция, совершив ужасный переворот своего преобразования, терзая собственную свою утробу и алкая повсеместно крови, вместо того, чтобы возвратить нужные силы государству, по словам ее в долговременном изнурении находившемуся, вместо того, чтобы укрепить его и дать всему твердое основание, призвала к себе на помощь мнимых мудрецов своих, которые, явясь в лице законодателей или, вернее сказать, истребителей, мгновенно разрушив все преждебывшие государственные постановления, на сих печальных развалинах положили основание зданию своей толико ужасной по действию и соблазнительной по правилам конституции; но опыт показал, сколь основание сие было худо, сколь легко было оное испровергнуть, ибо жребий их отечества находится уже в руках иноземца.

   Законодательный Французский Совет, при сочинении сей своей конституции, представленной им народу 24 июня 1793 года, совсем отдалился от настоящего предмета. Может быть, некоторые скажут мне, что сие не могло быть иначе и что в таковых обстоятельствах обыкновенно бывают таковые последствия. Разумею, они хотят сим сказать мне, что вся революция предпринята была для Бонапарте, чтобы возвесть его на Бурбонский престол, поднести ему титул императора и вручить гораздо большую власть, нежели каковою пользоваться некогда могли короли французские. Согласен я, что Франция ничего не упустила сделать для славы первого консула; что ж сделала она для собственной своей славы, того я не вижу.

   Но как настоящее положение Франции есть последствие ее революционной конституции, которая, возжегши пламень раздоров в самом сердце Франции, бросала пагубные искры свои даже в пределах других держав, то посему не бесполезно будет рассмотреть, каким образом сословие мужей, известных своею ученостию и просвещением, могло толь несообразное положить основание законам, на которых должны покоиться общая безопасность и счастие.

   Сия их конституция заключает в себе более метафизических рассуждений, нежели простых, вразумительных истин. И потому неудивительно, что народ не мог разуметь оной, поелику она превышала его понятия. Сумнительно, чтобы и сами законодатели хорошо разумели оную, когда основанием сей конституции приняли, во-первых: права человека, потом вольность, потом равенство и, наконец, собственность, как бы из сих прав уже истекающую. Какое разительное противоречие! Какая нелепость даже в самом основании законов! Сии законодатели метафизики, желая из естественного источника почерпнуть законы почерпнули оные из своего воображения.

   Права человека согласуются ли сколько-нибудь с правами гражданина и какие права может иметь естественный человек, который только умственно разумеем быть может. Дикой или естественный человек, живя сам собою, без всякого отношения к другим, руководствуется одними только естественными побуждениями или нуждами, им самим удовлетворяемыми. Доколе пребывает он в сем состоянии, дотоле ничем не отличается от прочих животных. Следовательно, естественный человек, имея одни только нужды, не может никаких иметь прав; ибо самое слово сие означает уже следствие некоторых отношений, некоторых условий, некоторых пожертвований, в замену коих получается сей общий залог частного благосостояния. Человек, из недр природы в недра общества прешедший, с сей только минуты начал познавать права, дотоле ему неизвестные и которые только различествуют от первоначальных нужд его, сколько он сам различествует от гражданина. Всякий человек может сделаться гражданином, но гражданин не может уже сделаться человеком. Переход первого из дикого состояния в общество согласен с целию природы, переход же другого из общежития к дикости был бы противен оной. Естественный человек во всякую минуту жизни своей стремится к своему сохранению, и чувство сие ни на минуту его не покидает. Напротив того, истинный гражданин на всякое мгновение готов пожертвовать собою и не столько печется о своем сохранении, сколько о сохранении своего отечества.

   Из чего ясно видеть можно, сколь мнимые права человека противуположны правам гражданина. Сколь система, стремящаяся к распространению таковых прав, ведет к погибели, поселяет дух раздоров, возжигает всеобщий пожар и, потрясая самое основание царств, столько веков созидавшихся, наконец оные испровергает.

   От семени сего первого их закона должно было непременно произрасти древу вольности, коего очаровательные по наружности своей плоды, заключая в себе сокровенный яд, который силою своею победя силу рассудка, воспламеня воображение, производит то бешенство и неистовство, в каковых только Франция могла дать примеры, долженствующие в летописях мира изображенны быть кровавыми чертами.

   Такой ли свет должны были законодатели сии пролить на те законы, от которых зависело не только блаженство настоящего, но и будущих поколений! Думая превзойти самую природу, казавшуюся для них уже слишком простою, они вопреки, рассудку хотели в том настоять, что сим мечтательным путем своим достигнут народного счастия, ими предполагаемого. Но нет, сей избранный ими путь есть страшная бездна, которая не перестанет поглощать народы и который никогда не доведет до дверей храма, где царствует истина, отвергающая таковые законы.

   Мысль их о вольности не есть ли совершенно метафизическая мысль? {* Смотри Article 6. Constitutions des principaux etats de l'Europe et des etats-unis de l'Amerique; том пятый, сочинение славного писателя de la Croix. Страница 329.} Принявши худо понимаемую ими природу человека за основание коренных своих постановлений, они, однакож, не перестают в прочих отношениях своих давать себе названия граждан, налагающие на них, без сомнения, гораздо большие обязанности, нежели мнимые их права человека, подающие только повод к мятежам и междоусобиям.

   Если бы они с большим вниманием исследовали человеческую природу, то увидели бы, что вольность, сей обоготворяемый ими кумир, есть не иное что, как призрак воспаленного их воображения и которая никогда не была уделом человека, в каком бы состоянии он ни находился. Если преследуем человека во глубину дремучих лесов и из сего ужасного жилища выведем его на сцену общественной жизни, то найдем, что он в обоих сих случаях не может иметь той вольности, которую они предполагали. Поелику в первом совершенно зависит он от естественных своих нужд, а во втором от общественных законов.

   Если человек, в диком состоянии пребывающий, мучимый голодом, покушается на отнятие пищи у другого, то, конечно, делает сие по неволе, по чувству, движущему его к своему сохранению, по побуждению своих нужд, и сила в сем случае есть не иное что, как орудие, данное природою для удовлетворения оных. Когда бы человек вовсе не имел нужд, то не имел бы надобности и в силе, которая дотоле пребывает в бездействии, доколе чувства молчат: в противном случае вместе с оными пробуждается. И потому состояние дикости не есть, как многие философы определяют, право сильного, но нужда сильного, ибо право, как я выше сего уже показал, не может быть совместно с состоянием дикого человека, и которое ничем не отличалось бы от прав медведя, волка и прочих животных, силою естественных побуждений управляемых.

   Равным образом человек, вступая в общество, приемля название гражданина, перерождается, так сказать, и получает новое бытие. Увидя себя в круге подобных ему людей, имеющих одинакие с ним желания, чувства, потребности и страсти, при каждом шаге начал познавать их на себя влияние, свои к оным отношения, чувствовать, что счастие его от оных нераздельно, и сия-то нужда, которую начал находить он в них, показав ему, что и прочие равную в нем для благосостояния своего имеют нужду, открыла ему все пространство его должностей. Сии должности произвели законы, законы наложили на него узы зависимости, и человек в круге общежития, между людей сделался еще менее волен, нежели как он был в первобытном своем состоянии.

   Но сего не довольно. Сии законодатели, дабы явить конституцию свою во всем ее совершенстве, включили еще в основание оной равенство, стоящее им столько крови и уничтожающее всякое право собственности. Вот поистине достойный плод насажденного ими древа вольности! Дух безначалия, перемешавший все гражданственные состояния, вооружив развращенное тунеядство противу добродетели, леность противу трудолюбия, своевольство противу порядка, поправший священные права собственности и, наконец, заглушивший чувствования сердца, восстал против самого бога, опровергнув святые олтари и храмы, воздвигнутые на прославление его величия, и в которых несчастный находил единственную свою отраду.

   Откуда призвали они сие равенство, сие исчадие раздоров? {Смотри Article 3. De l'Acte constitutionnel; том 5, стр. 323 сочин[ения] de la Croix.} Я не нахожу оного ни в истории протекших веков, ни в недрах природы. Какой счастливейший народ, по их мнению, управлялся безначалием? Когда природа во младенчестве человеческих обществ являла примеры сего равенства, которое упоевало их души? Нет, если бы они хотели последовать природе, то, конечно, узнали бы, что не сие гибельное их равенство, но что неравенство сил человеческих соединило и сохраняет людей. По сей-то причине самые бессильные соединились между собою для защищения своего от нападения сильных и соглашением частных сил своих составили общую силу, или, что все равно, закон, долженствовавший сохранять общее в оных равновесие и предупреждать всякое в оных злоупотребление. Следовательно, от неравенства сил человеческих произошли общества, от обществ произошли законы, от законов стали зависеть гражданственное благосостояние и твердость.

   Сих исследований, кажется, довольно, чтоб увидеть, сколь система такого рода пагубна, противуестественна, отдалена от истинного просвещения, от прямой цели, долженствующей заключать в себе величайшее блаженство величайшего числа людей {Таковую цель, говорит Беккарий, должны непременно иметь все законы. Рассужд[ение] о преступл[ении] и наказан[ии].}. Сии исследования почитал я тем более необходимыми, поелику, они касаются до весьма важных предметов как в рассуждении законодателей, так и народов. Первые могут усмотреть из оных, сколь глубокой требуют рассмотрительности все вводимые вновь постановления, сколь нужно сообразоваться с духом народа и щадить его предрассудки. Народы же с своей стороны познают, сколь бедственны такого рода правления, что сколь ни великолепны права, из которых составлена была революционная конституция Франции, со всем тем, как опыт подтвердил, никто в существе самом не пользовался оными, что призрак вольности и равенства, за которым гонялись французы, вовлекши их в бездну несчастий, исчез, и, наконец, уверятся, что все состояние, начиная от земледельца до монарха, необходимо нужны, поелику каждое из оных есть не что иное, как звено, государственную цепь составляющее. Сей общественный узел рассекать опасно; напротив того, всеми мерами стараться надобно сохранять оный. И потому от мудрости законодателя зависеть уже будет каждому из сих состояний внушить нужду взаимной зависимости, положить каждому из оных пределы, из которых выходить было бы ужасно, определить каждому состоянию его права, предписать его обязанность и уметь употребить средства для предупреждения злоупотреблений, на которые неблагонамерение и эгоизм покушаться могут. Из чего следует, что когда общество, для сохранения своего, в неравенстве состояний имеет нужду, то требуется ли, чтобы каждое из оных имело одинаковую степень просвещения, или нет? - Вот что предлежит к разрешению.

   Россия, по свойству своего правления будучи монархическою державою, по сей самой причине имеет тем большую надобность в неравенстве состояний, поелику оное служит твердейшую для нее подпорою. Итак, если неравенство состояний столь великую заключает в себе важность для государства, то из сего следует, что каждое гражданственное сословие должно непременно составлено быть из мужей истинно достойных, опытных и благонамеренных, известных обществу сколько по доброхотству своему, столько по способностям и усердию. В противном случае, круг гражданственных должностей, лишен будучи надлежащих сил для проведения оного в движение, при каждом разе будет останавливаться, будет получать сильные потрясения, и наконец участь целого общества должна будет зависеть уже от случая. Вот почему раздача государственных должностей производиться должна со всевозможною осторожностию. Опыт слишком научает нас, что всякое в сем случае лицеприятие хотя и доставляет некоторые частные выгоды, но зато наносит величайший вред целому обществу. Через сие-то самое рождается неуважение к гражданственным сословиям, долженствующим быть почитаемыми, и хотя неуважение сие явно не обнаруживается, но таится во глубине сердец, со всем тем не перестает оно приводить за собою презрение, а сие нередко и самую ненависть. Вот пожар, кроющийся под пеплом! Вот от чего неравенство состояний становится несносным, тягостным бременем, возмущает умы и нередко разрывает общественный узел.

   Сколь ни многоразличны государственные постановления, со всем тем все оные стремятся к сему только единственному предмету, то есть к сохранению собственности и личной безопасности гражданина. <Нет человека (сколь бы он, впрочем, жесток и несправедлив ни был), который бы не признался и в сердце своем не был уверен, что собственность есть основание правосудия, источник всех гражданских законов, душа общежития, и что она сохраняется по мере личной безопасности гражданина. К чему служат старание, труды к приобретению имения там, где и жизнь и смерть каждого определяется по жребию; там, где одной неистовой воли какого-нибудь паши довольно, чтоб испровергнуть счастие и лишить имущества многих честных граждан? Там всё, покрыто будучи неизвестностию, не только истребляет лучшие способности, погашает благотворный дух трудолюбия и промышленности, но даже, унижая самое достоинство человека, держит людей как бы во мраке темниц, где слышны одни только жалостные стоны несчастных и раздаются звуки тяжелых цепей их. Владычество насильства и невежества не терпит никаких прав: там всякой или тиран, или жертва. Турция служит очевидным сему доказательством. Насильство и невежество, составляя характер ее правления, не имея ничего для себя священного, губят взаимно граждан, не разбирая жертв, от чего нередко участь султана и участь последнего нищего равно бывает подвержена как бешенству первого, так и своенравию другого. В таком несчастном состоянии обыкновенно пресмыкаются народы и правители, когда темная ночь невежества лежит на очах рассудка и луч просвещения не разрывает оных. Когда гений не смеет распростерть крыльев своих, чтоб быстрым свойственным ему полетом вознестись до селения истины. Когда вместо единодушия, вместо общей доверенности, долженствующей скреплять связь гражданской жизни, несогласие, недоверчивость и страх разделяют людей между собою. Просвещенный патриот пожалеет о участи таковых народов и в сердце своем скажет: поистине благополучны те только страны, где власть правительства, основывая на благоразумных, человеколюбивых и с целию гражданских обществ согласных правилах, главнейшим для себя поставляет законом: что чем более гражданин уверен в своей безопасности и собственности, тем становится он рачительнее, деятельнее, счастливее, следовательно, полезнее и преданнее своему государству. Тогда-то любовь к отечеству есть тот алмазный щит, против коего ни устремленные громы врагов, ни коварные замыслы злодеев, ни бури мятежей устоять не могут. Тогда, возжегши души граждан, движет их к тем великим и чудным делам, которым, читая историю, дивимся мы и восхищаемся. Нет страсти, которая бы более ее возвышала душевные способности, была обильнее в добродетелях, в пожертвованиях, в великих примерах. Чрез нее государство соделывается страшным извне и благоденствует внутри. Искусства, художества, науки получают свои храмы. Законы находят в ней вернейшую свою стражу, престолы монархов твердейшую свою подпору. Итак, если любовь к отечеству, сия столь спасительная для общества страсть, питается и укрепляется мудростию законов, охраняющих собственность и личную безопасность гражданина, то всякое просвещенное правительство сколько возможно стараться должно возбуждать оную в сердцах граждан и иметь в виду не благоденствие только некоторого числа, но всех людей без изъятия, ибо благополучие государства познается не по блеску дворов, не по великолепию придворных и беспредельной власти дворян, но по доброте правления и по состоянию народа.> Собственность! священное право! душа общежития! источник законов! мать изобилия и удовольствий! Где ты уважена, где ты неприкосновенна, та только благословенна страна, там только спокоен и благополучен гражданин. Но ты бежишь от звука цепей! Ты чуждаешься невольников. Права твои не могут существовать ни в рабстве, ни в безначалии, поелику ты обитаешь только в царстве законов. Собственность! где нет тебя, там не может быть правосудия.

   Каким же непонятным образом держится общественное здание там, где не имеет оно надлежащего основания, там, где права собственности попраны, где правосудие известно по одному только названию и где оное более приобретается посредством денег или покровительств, нежели исполняется как закон? Там все покрыто неизвестностию, все зависит единственно от случая. Одно мгновение - и общественного здания не станет. Одно мгновение - и развалины оного возвестят о бедствиях народных.

   Россия! к тебе стремятся все мои мысли, все мои желания! Дражайшее отечество! Каким приятнейшим чувствованием наполняется сердце, обращаясь к тебе! Какие восхитительные мысли обширность твоя рождает в воображении, тебя созерцающем! Твой скипетр объемлет полсвета, многочисленные народы тебе покорствуют, в недрах твоих заключаются все сокровища природы. Благословенная Россия! Слава твоя гремит посреди твоих трофеев, меч твой страшен для врагов твоих. Екатерина, плененная твоим геройством, стремилась толико превознести тебя! Она достигла цели своей. Лавровый лес шумит вокруг тебя. Но - военные бури умолкли, ангел мира приял скипетр, и сладкая тишина, сопровождаемая радостию и счастием, оживотворяет днесь сердца твоих детей. Любезное отечество! и Александр готовит тебе славу, славу истинную, достойную сего добродетельного монарха. Он желает твоего образования, он желает расширить сферу моральных твоих способностей; он желает, да под сению лавров и оливы процветают науки и художества, да разум, сей небесный дар, воспламененный любовию к отечеству, сею первейшею добродетелию гражданина, без трепета, со всею свободою стремясь к общему добру, начертывает чертежи народного блаженства. Прияв таланты под высокий покров свой, он ободряет их своим вниманием, призывает всех к добродетели, подавая в оной собою пример. И, наконец, желая поселить нравы истинным просвещением, составляющим основание, блаженство и могущество царств, он намерен дать полный блеск славе, приобретенной тобою посредством твоего оружия.

   Какой россиянин, видя таковые попечения своего монарха, видя такое стремление его к добру, таковую любовь его к отечеству, не тронется до глубины сердца и не воспламенится жаром усердия ко всему тому, что только ни предназначает его гений. Когда пример добродетелей блистает на престоле, тогда производимые оным впечатления гораздо сильнее самого закона; ибо закон действует только в то время, когда востребует того случай, пример же, будучи беспрестанно в глазах наших, служит беспрерывным для нас уроком и возбуждает чувства к последованию оному. Люди с стремлением подражают всегда тем, которых почитают они для счастия своего необходимыми. Но кто же может более иметь влияния на общее благоденствие, как не государь? И потому вести людей к добродетели посредством примера в оной верховные власти есть, без сомнения, самый надежнейший и вернейший способ.

   Россия заключает в себе четыре рода состояний. Первое земледельческое, второе мещанское, третие дворянское и четвертое духовное. Из сих четырех состояний одно только земледельческое является в страдательном лице, поелику сверх государственных повинностей, коим оно подлежит и непременно подлежать должно, потому что все требуемое от земледельца для пользы государства есть сколько необходимо, столько и справедливо. Всякое же другое требование есть уже зло, для отвращения коего нужно законодателю употребить всю свою деятельность. Как можно, чтобы участь толико полезнейшего сословия граждан, от которых зависит могущество и богатство государства, состояла в неограниченной власти некоторого числа людей, которые, позабыв в них подобных себе человеков, - человеков, их питающих и даже прихотям их удовлетворяющих, - поступают с ними иногда хуже, нежели с скотами, им принадлежащими. Ужасная мысль! Как согласить тебя с целию гражданских обществ, как согласить тебя с правосудием, долженствующим служить оным основанием? - Великая Екатерина не могла не чувствовать нужды в исправлении сего злоупотребления, когда в премудром Наказе своем, глубоких чувствований человечества исполненном, требовала {Глава XI, ¿ 253, стран. 97.}, дабы "избегать случаев, чтобы не приводить людей в неволю (божественные слова!), разве крайняя необходимость к учинению того привлечет, и то не для собственной корысти, но для пользы государственной; однако же, - говорит она, - и то едва не весьма ли редко бывает".

   "Законы, - продолжает она, - могут учредить нечто полезное для собственного рабов имущества". {Глава XIII, ¿ 261, стран. 98.}

   Также "весьма бы нужно было, - говорит она, - предписать помещикам законом, чтоб они с большим рассмотрением располагали свои поборы и проч.". {Глава XII, ¿ 270, стран. 101.}

   Потом присовокупляет, что "земледелие не может процветать там, где никто не имеет ничего собственного". {Глава XIII, ¿ 295, стран. 110.}

   Вот черты, достойные чувствительного сердца премудрой законодательницы! Вот истинное основание для здания гражданственного! Где нет собственности, там, конечно, не может быть и сей животворной деятельности, сей души общественного тела. Где нет собственности, там все постановления существуют только на одной бумаге. Где нет собственности, там круг общественных деяний едва движется, там все имеет вид изнеможенный, печальный, мертвенный и, следовательно, несчастный. Наконец, там, где нет собственности, где никто не может безопасно наслаждаться плодами своих трудов, там самая причина соединения людей истреблена, там узел, долженствующий скреплять общество, уже разорван, и будущее, истекая из настоящего положения вещей, знаменует черную тучу, страшную бурю в себе заключающую.

   Итак, самый важнейший предмет, долженствующий теперь занимать законодателя, есть тот, чтобы предписать законы, могущие определить собственность земледельческого состояния, могущие защитить оную от насилий, словом: сделать оную неприкосновенною. Когда таковые законы получат свое бытие, тогда только наступит настоящее время для внушения сему состоянию его прав, его обязанностей. Тогда только с успехом внушать ему можно будет пользы, от трудолюбия проистекающие; тогда только надежным образом можно будет привязать земледельцев к земле, как к источнику их удовольствий и благосостояния. Тогда только с уверительностию приступить можно к их образованию, открыть им путь к истинному просвещению, долженствующему пролить на них целебный и благотворный свет свой, который не будет уже противоречить, но будет соответствовать пользам, от оного ожидаемым.

   "Есть страны, - говорит великая Екатерина, - где во всяком погосте есть книги, правительством изданные, о земледелии, из которых каждый крестьянин может в своих недоумениях пользоваться наставлениями". {Наказ, глава XIII, ¿ 302, стран. 111.}

   Благополучные страны! почто не могу я сказать того же и о моем отечестве? Нет, Россия не в том еще находится положении. Ибо там, где правительство печется о наставлении земледельцев в ремесле их, там, конечно, пеклось оно прежде об утверждении их собственности. "Сие основано на правиле весьма простом, - говорит сия премудрая монархиня, - ибо всякий человек имеет более попечения о своем собственном, нежели о том, что другому принадлежит, и никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может, что другой у него отнимет". {Наказ, глава XIII, ¿ 276, стран. 110.}

   Но как нет ничего возможного для такого государя, который, горя желанием добра, неусыпно печется о распространении оного; для такого государя, который одними великими своими намерениями уже снискал себе бессмертие. Нет, для Александра не может быть ничего невозможного. Сердце, которое бьется только для блага отечества, коего добродетельные свойства изображает манифест от марта 5 числа 1803 года о позволении крестьянам откупаться от своих помещиков, конечно найдет способы и к искоренению злоупотреблений власти помещиков над их крестьянами и к утверждению и охранению собственности сих последних. <На сей конец за необходимое почитаю объяснить, что такое разумею я под собственностию и под правами на сию их собственность.

   Соображаясь с настоящим положением вещей, рассудок, опыт, собственные наши законы и государственные постановления будут моими в сем случае руководителями.

   "Прежде завоевания царств Казанского и Астраханского, - говорит Г. Болтин, - крестьяне в России были все вольные и могли переходить с места на место по своему желанию. Подати они платили тогда не с душ, не с дворов, не с имения, а с пашни; имеющий во владении больше земли платил больше, и сам больше приобретал; ленивец, обрабатывая меньше земли, меньше платил, меньше имел выгод и меньше мог удовлетворять свои прихоти. Земли принадлежали или короне, или дворянству; поселившиеся на них должны были платить государю по установлению, а владельцу по условию. Не мог помещик от крестьян своих требовать или взыскивать ничего сверх условного или законом предписанного, или обычаем установленного, если не желал остаться без крестьян и без дохода. А дабы от безвременных переходов крестьян с места на место не было в сборе государственных податей недоимки и замешательства и в помещичьих работах остановки, узаконен был один срок в году, а именно в осень, о Юрьеве дне, для перехода их на другое место; предписаны были правила, как им переходить и что помещику пожилого за двор платить. Холопи были также вольные люди и служили по кабале и по летной; а рабами были только пленники и дети их; а как и сии также под одним названием с первыми заключались, то в отличие одних от других первые назывались кабальными, то есть служащими по обязательству, а последние старинными, или полными холопами, то есть родовыми или крепостными. В состояние первых входили добровольно из вольных людей, как-то из чужестранцев, из мещан, из детей боярских и других чиносостояний, кроме крестьян, и, договорясь о плате, давали на себя записи, чтоб им служить до смерти того, кому они запись дали, или на несколько лет: первая называлась кабала, а последняя летная. Полного, или родового, холопа мог помещик продать, подарить, и в приданое аа дочерью отдать; а кабальной холоп был крепок только тому, к кому он в холопство добровольно обязался, по смерти ж его паки становился свободен.

   Чтоб истребить бродяг, тунеядцев и не хотящих быть полезными членами отечеству, запрещено было помещикам брать вольных людей к себе в услужение без обязательства письменного и в судебном месте засвидетельствованного; в противном случае ни в чем суда на таких людей помещикам давать было не велено, хотя бы такой человек, обокрав его, бежал: не держи без кабалы.

   Разумели тогда, что вольность не на иной конец человеку дана, чтоб употреблять ее во благое и полезное отечеству и себе, что, промышляя о собственном благосостоянии, не должно забывать и того, чем каждый отечеству своему обязан. Тем, кой долг свой забывали, напоминал закон; повиноваться же сему заставляла нужда. Вольный человек не мог иметь пропитания, не причисля себя к какому-либо государственному сословию; а вошед в которое-нибудь из них, должен был подчинить себя и повинностям того общества, которого воспринял звание и учинился членом. Всякое чиносостояние обязано было особенною должностию, службою, повинностию государству и своей собратии; праздные люди, тунеядцы ни в котором терпимы не были.

   Помещики, не довольны будучи сказанною властию над кабальными холопами, стали их сравнивать с полными холопами; но они, не хотя дать себя поработить, воспротивились такому помещиков своих притязанию и, собравшись, подали царю Василию Ивановичу Шуйскому челобитную, жалуяся на притеснение вольности их от помещиков. Царь Василий Иванович указом повелел, чтоб пленным только быть рабами, а холопам служить попрежнему, по кабале и по летной. В сем состоянии оставались холопи до подушной переписи, в коей они в равной окладе положены с крестьянами, как сказано будет ниже.

   Паки обращуся к первой моей речи о крестьянах: как запрещен стал быть им переход с места на место, тогда всяк должен был остаться на том месте, где был поселен вечно, дети и потомки его. Поселенные на землях помещичьих стали быть крепки помещикам не сами по себе, как холопи, но по земле, не имея воли ее оставить. Запрещение перехода обратили владельцы в свою пользу и распространили власть свою над крестьянами; стали принуждать их к платежу большего оброка и требовать от них работ излишних. Крестьяне, будучи связаны, не смели им отказать ни в том, ни в другом, чтоб не почтено было то за ослушание, противность, бунт; понеже закон, отнявший у них волю перехода, не предписывал меры работ их и повинностей. Недоразумение пределов помещичьей власти и крестьянского повиновения произвело вначале многие споры, жалобы, возмущения; но помещики, будучи умнее и богатее, умели растолковать закон в свою пользу и сделать крестьян виноватыми. Однакоже, ниже в сие время имели помещики власть крестьян своих и кабальных холопей продавать, как скот, и пересаживать, как деревья, с места на

   135

   место. Закон, воспрещающий делать крестьян холопами, чинить сие воспрещал. Одним только сим различались крестьяне от рабов, что степению были выше скота и деревьев. Долго существовало сие различие, полагающее некоторого рода границы помещичьей власти над крестьянами и сих преимущество над полными холопами. Крестьяне продавались, закладывались, в приданое отдавались, в наследие детям оставлялись (разумея о отчинах) не иначе, как с землею; не смели еще отделять их от земли и продавать поодиночке. Над поместными крестьянами власть помещиков была еще меньше; сих ни продать, ни заложить было не можно, понеже поместья даваны были вместо жалованья по смерть, а не потомственно и в собственность. Первый повод к продаже поодиночке подал владельцам набор рекрут с числа дворов, показал тем дорогу, что можно их отделять от земли и от семейств поодиночке. Указ, сравнивший поместья с отчинами, и вскоре потом последовавшая подушная перепись, которою и холопи, без различия кабальных от полных, поверстаны в одинакой оклад с крестьянами, утвердили владельческое притязание присвоить над теми и другими одинакой властительства право. После сего стали холопей превращать в крестьян, а крестьян в холопей, отделять их от семейств и, наконец, продавать на вывод семьями и поодиночке. С того времени стали быть помещики таковыми ж властителями над имением и жизнию крестьян и холопей своих, каковыми по древнему закону были только над одними пленными. Нет закона, делающего лично крестьян помещикам крепостными: обычай, мало-по-малу введенный, обращать их в дворовых людей, прямо в противность уложенные статьи о нем, и под названием дворовых продавать их поодиночке, сначала был терпим, послабляем, превратно толкуем, обратился, наконец, чрез долговременное употребление в закон.

   ...Как крестьянин без помещика, так вольный человек без собственности быть не может. Собственность есть принадлежность свободы, так как подчинение есть относительность ко власти, к начальству. Хотя старинные наши крестьяне были и свободны, однакож помещиков имели. Вольны они были по состоянию, а крестьянами назывались по чиноссстоянию, по званию своему. По праву свободы своея могли переходить с места на место, а по долгу звания своего обязаны были подчинением, повинностию, платежом некоторого оброка тому, на чьей земле они сидели. Земли все были и суть государственные или владельческие: поселенный на государственной земле помещик есть государь. Не было таких земель, на которых бы поселенные исключены были от платежа подати поземельные. Крестьяне по праву вольности имели собственность такого ж рода, каковую имеют ныне государственные крестьяне; оная состоит в движимом имении, в котором они полную и независимую ни от кого власть имеют. Заплатуя законом постановленное, все приобретаемое трудами их остававалось в приращение их собственности. Земля была собственностию владельческою, а плоды трудов и промыслов - собственностию крестьянскою. Собственность и того и другого охраняема была законом: крестьянин не мог отойти прежде положенного срока и не заплатя предписанного законом за пожилое и владенное; а помещик не мог ни лишнего с него взять, ни удержать у себя против воли. Довольно сказанного в показание, что старинные русские крестьяне, будучи вольными, имели владельцев и имели собственность, не имев земли; помещики владели крестьянами, не имев власти учинить их невольниками; получали с них оброки, не могучи их грабить.

   ...Крестьянин и холоп были тогда два чиносостояния, различные одно от другого во всех их относительностях; некоторые из них после уничтожалися, а прочие и поныне существуют. В старину главное различие между холопов и крестьян состояло в том, что первые были невольники (разумея полных холопей) и податей никаких не платили. Различия, существующие поднесь, суть: дворовые люди дворов не имеют, в земледелии и промыслах не упражняются, живут неотлучно при своих господах, исправляют всякие их работы, должности, дела; питаются, одеваются, содержатся от помещика.

   ...Под названием численных людей не холопы, а крестьяне разумелись. Завели числение делать татары. Баскаки их всех тех, кои жили домами, имели земли, промыслы, доходы, переписав обложили податью, и по причине сего их исчисления и податью обложения стали называть их численными людьми. Не имеющие домов, промыслов, собственности, каковы суть рабы, в перепись сию не входили, никаких податей не платили и о числе их было неизвестно; следовательно, и численными называться не могли. Ходили на войну с помещиками холопи их токмо для охранения их и услуги им; а с численных людей, то есть с крестьян, брали в службу со ста дворов по человеку, в полном доспехе, на их жалованье и содержании. По причине вольного крестьян с места на место перехода должно было делать им перепись ежегодно. По переписным книгам известно было, сколько в котором уезде крестьян; следовательно, известно было и сколько с которого уезда должно выйти людей на службу, которые и собирались на сборное место в срок, по наряду. Дворяне все без исключения должны были выходить на службу, и который на срок не явится, тех в списках писали в нетех и после за то лишали их поместьев. Сколько должно было иметь помещику при себе холопей, о сем узаконения не было; каждый брал с собою столько, сколько мог, или сколько хотел: зависело сие от их достатка и воли. Холопы наши на войне при своих помещиках ту же отправляли должность, что при древних рыцарях их щитоносцы-ecuer'ы {Точнее: конюшие. Ред.}. У бояр должность сию отправляли их знакомцы и дети боярские: первые обыкновенно были дворяне, а последние вольные люди, между коих были также и беспоместные дворяне и князья.

   Не ясно ли из сего всякий видеть может, сколь государственные постановления, существовавшие во времена предков наших, по сему предмету были превосходны. Как ценили они человечество, как защищали собственность и охраняли безопасность гражданина; как холоп, крестьянин, владелец уравнены были в законе, как наблюдаемы были права каждого из них, как закон поддерживал равновесие во взаимных обязанностях сих сословий и, наконец, как сохранялся порядок во всех частях. Прекраснейшие постановления! вы изменились со временами, вам последовали другие, кои не токмо не приносят чести просвещенному нашему веку, но унижают человечество. Ужели предосудительно будет обратиться к первоначальному источнику и почерпнуть из него законы, которые некогда составляли блаженство русского народа и которых он теперь лишен? В России государь есть законодатель: он все может, чего ни пожелает; и какой монарх находил препятствия к соделанию добра? Снять оковы с народа, возвратить людей человечеству, граждан государству есть такое благодеяние, которое делает царей бессмертными, уподобляет их божеству и налагает дань благодарности на потомство, которое в замену их тронов воздвигает им жертвенники.

   Ежели мы состояние крестьян настоящих сравним с состоянием наших старинных, то какое разительное между ними найдем различие! Те были вольны, а наши рабы, те имели собственность, а наши не имеют оной, потому что закон ее не охраняет; те имели права свои, а наши лишены их. Согласен я, что состояние некоторых из них, принадлежащих добросовестным и справедливость любящим владельцам, не так худо; что они довольны судьбою своею в сравнении себя с другими, забывают свою неволю и благословляют своих помещиков. Но зато какое множество есть таких, которые находятся в самом бедственном состоянии, в отчаянии влачат дни свои и проклинают жизнь свою и своих господ. [Исправить сие зло и возвратить земледельцу его достоинство состоит