Подолинский Андрей Иванович - М. П. Алексеев. Томас Мур и русские писатели Xix века, Страница 2 - Книги

Песнь

Есть дух, и волшебно-роскошным дыханьем

В земле он и в воздухе пылко горит;

Он близок - где роза ланиты живит;

Он весь - где пылает восторгом лобзанье...

Та же манера дословной передачи, доходящей порой до полной бессмыслицы, сохраняется и в последующих строфах; переводчику не удались ни передача меняющихся ритмов оригинала, ни повторяющиеся в отдельных строфах короткие призывы, похожие на заклинания (entrancing Power! Spirit of Love! Spirit of bliss! и т. д.); он не понял, что в стихе "Глаза, как лилеи в струях голубые", собственно, речь должна была идти не о водяных лилиях, а о голубом лотосе, что поясняет и сам Мур в примечании к этому стиху. Беспомощно, к тому же с досадной руссификацией передано четверостишие:

Прелестная дева и витязь младой,

Сердцами сливаясь, зовут твою силу,-

Сливаясь, как солнце с кипучей волной,

Спадая с лазури в крутую могилу...

В оригинале нет ни "младого витязя", ни "кипучей волны", ни "крутой могилы", ни лазури, но речь идет о красавице и юноше, которые краснеют, подобно солнцу и волне, встречающимся перед закатом:

By the fair and brave

Who blushing unite,

Like the sun and wave

When they meet at night...

В конце 20-х годов сделано было еще несколько русских переводов из "Лаллы Рук". В "Сыне Отечества" за 1827 г. был, например, опубликован перевод (также в прозе) последней (четвертой) "вставной" поэмы этого большого произведения ("The Light of the Нагат")под заглавием "Свет гарема" ¹⁰¹. Ни в тексте, ни в оглавлении имя переводчика не обозначено; сохранились, однако, известия, что эта поэма привлекла к себе внимание нескольких переводчиков, в частности О. М. Сомова ¹⁰² и Д. П. Ознобишина ¹⁰³; тем не менее, у нас нет достаточных оснований для того, чтобы мы могли приписать перевод в "Сыне Отечества" одному из двух указанных известных русских литераторов.

Среди рукописей Института русской литературы в Ленинграде сохранился еще один стихотворный перевод (неполный) той же поэмы Мура. Он принадлежит перу М. А. Гамазова, в то время семнадцатилетнего ученика Петербургского главного инженерного училища, впоследствии ориенталиста и дипломата¹⁰⁴. Этот перевод вписан им собственноручно в переплетенную тетрадь: "Собрание сочинений М. Гамазова. СПб., 1829", предназначавшуюся в подарок родителям автора к новому году. Интересующий нас перевод открывает указанную рукописную тетрадь, переписанную каллиграфическим почерком. Заглавие имеет следующий вид: "Кашемирская долина (Из Томаса Мура). Свет гарема. (Нурмагаль)"¹⁰⁵. К первому стиху сделано примечание: "Начало собственно мое до второй главы", а далее идет самый перевод, оканчивающийся VI главой, где указано: "Продолжение впредь". В оригинале поэмы, как известно, текст не разбит на главы, следовательно, это сделано самим юным переводчиком. Ему настолько понравилась лирическая увертюра к "Свету гарема", изображающая Кашмирскую долину с ее экзотическими, меняющимися утром, днем и ночью красками, что он предпослал ей собственное вольное подражание на ту же тему, правда в ученических, хромающих стихах, весьма далеких от совершенства:

О, как прелестны те страны,

Где негою природа дышет <!>,

Пышней где розы убраны,

Где путник поминутно слышет <!>

В дали журчанье ручейка

И видит тень издалека,

Которую леса Лавровы

Ему раскинуть уж готовы.

Востока милые страны,

С избытком где наделены

Природою дары чудесны,

Везде картины там прелестны,

Все очаровывает слух;

Там пальмы, головы вздымая,

С зефиром утренним играя

Кидают мрачну тень вокруг,

Там кипарис растет гробовой,

И кедр, вздымался, шумит

И с пташкой райской говорит...

Как благовонные цветы,

Среди долин, всегда прелестных,

Как солнце в облаках небесных,

Как между гор Иран златой

Блестит чудесной красотой,

Так на Персидских тех равнинах

В Востоке роскошном цветет

Красою дев своих слывет

Та Кашемирская долина (л. 5-6).

Любопытно, что двумя годами ранее ученик старшего класса Гимназии высших наук в Нежине Н. В. Гоголь также перекладывал в собственные посредственные стихи ту же картину Кашмирской долины в "Свете гарема" Мура, найдя ее прозаический перевод в "Сыне Отечества".

В начале 1830 г. в Москве выпущена была отдельно маленькая брошюра в 12-ю долю листа: "Лалла Рук. Восточная повесть Т. Мура. Перевод с английского"¹⁰⁶. Это миниатюрное издание, впрочем, разочаровало читателей.

"Лалла Рук, эта очаровательная поэма Т. Мура, общипанная, сокращенная, является по-русски на 14-ти (следует 74-х) маленьких страничках плохой прозы",- отзывался об этом издании "Московский телеграф"¹⁰⁷.

Имя переводчика и на этот раз осталось неизвестным. В предисловии к этой книжечке он сообщил о себе следующее: "Издавая свой первый опыт моих трудов на поприще литературы отечественной, я не имею другой цели, кроме желания вполне познакомить русских читателей с превосходным творением ирландского поэта, известным только отрывками. Года два тому назад я перевел почти весь роман, не знавши о переводах сих отрывков, кроме неподражаемо переведенной поэмы "Пери и ангел" В. А. Жуковским; но, увидя их, я счел себя слишком слабым, чтоб превзойти г-д переводчиков и решился изданием сей книжки связать рассеянные четыре поэмы".

Таким образом, это, собственно, не перевод произведения Мура в целом, но лишь переложение связующего отдельные поэмы прозаического обрамления. В соответственных местах переводчик ссылался на существовавшие в то время русские переводы отдельных поэм, входящих в "Лаллу Рук" и давал им критические оценки. Он восторженно отозвался о "превосходном" переводе Жуковского ("Пери и ангел"), "вероятно очень известном всякому, читавшему это произведение", и, напротив, с иронией и осуждением упомянул о переводе поэмы о "Покровенном пророке Хорасанском" ("почтенным читателям,- пишет он,- известна эта прекрасная повесть в искаженном сокращении в "Венке граций", которое г-ну переводчику угодно было назвать легким очерком"). Здесь же упомянуты "повесть о гебрах", "известная читателям в переводе Н. Бестужева" и "Свет гарема" - в "Сыне Отечества". Полного русского перевода "Лаллы Рук", следовательно, не существовало: в печати имелись лишь ее разрозненные части, рассеянные по многим изданиям и появлявшиеся друг за другом в течение почти целого десятилетия. Нас не должно поэтому удивлять, что еще в 1836 г. предпринята была попытка осуществить полный (прозаический) перевод "Лаллы Рук"; впрочем, он был сделан не по подлиннику, а с французского перевода, и опубликован не был¹⁰⁸. И все же даже эти несовершенные, неполные, разбросанные по многим изданиям переводы из "Лаллы Рук" оставили заметные следы в самых разнообразных произведениях русских писателей 20-30-х годов.

Русских читателей этой поры увлек яркий восточный колорит поэмы Мура. В русской литературе как раз начинался расцвет романтического ориентализма. Это течение, быстро ставшее у нас в те годы популярным, не было однородным по своим истокам; в нем объединились воздействия, шедшие с разных сторон, прежде всего от поэзии и фольклора разноплеменных народностей тогдашней Российской империи; языки и культуры как этих народностей, так и народностей зарубежного Востока стали усиленно изучаться у нас именно с этого времени¹⁰⁹. Наряду с этим в переводах и подражаниях к нам начали проникать окрашенные на ориентальный манер произведения западноевропейских литератур, одновременно из Англии, Германии и Франции. В этом сложном общеевропейском явлении русская критика 20-х годов пыталась усмотреть личный почин Мура и даже некоторое время явно преувеличивала значение, которое в этом смысле имели для русской литературы его восточные поэмы. Так посмотрел на дело С. П. Шевырев, в своих лекциях по истории поэзии отмечавший значение ориентальных влияний для новейших английских, а вслед за ними и русских поэтов. "В этой школе,- писал он,- особенно в поэзии Мура и в произведениях Байрона, видно влияние восточной поэзии. Изучение памятников словесности индийской и персидской, распространенное учеными ориенталистами Англии, увлекло фантазию поэтов в мир идеальный, в мир Востока"¹¹⁰. Еще яснее Шевырев высказался по этому поводу в "Московском вестнике", в рецензии на поэму "А. И. Подолинского "Див и пери", созданную как раз под очевидным влиянием "Лаллы Рук": "В наше время англичанин Мур пристрастил всю Европу к восточному роду поэзии, с которым, впрочем, Гете и еще прежде Гердер ее познакомили. Мы, русские, не остались чуждыми его примеру; нечувствительно обогащается словесность наша восточными апологами, стихотворениями, поэмами. Критика радуется, смотря на сие обогащение; между тем холодная предусмотрительность, в которой ее часто, но несправедливо укоряли, заставляет опасаться, чтобы роскошь описаний не заменила у наших стихотворцев истинной силы чувствований и мыслей; живописцы, щеголявшие яркостью красок, редко отличались точностью рисунка"¹¹¹.

Вопрос, которого коснулся здесь Шевырев, был весьма злободневным для всего этого десятилетия и обсуждался во многих критических очерках, посвященных Муру в русской печати. В статье "Нечто о Томасе Муре", переведенной А. Очкиным с французского уже в 1822 г., Мур восхваляется за то, что он сумел в своей "Лалле Рук" воспроизвести все особенности восточной, эпической поэзии: "Если бы классическая Муза вкуса не всегда внушала песни Томаса Мура, то читая "Лалла Рук" можно было бы почесть его превосходным переводчиком одной из тех поэм, богатых чувствами и картинами, которые блестящее солнце Востока внушает потомкам Гафеца <Гафиза> или Сади"¹¹². В 1823 г. Сомов в опыте "О романтической поэзии" в свою очередь утверждает, что Мур "приводит читателя в приятное заблуждение: кажется, что ее писал не европеец, а какой-нибудь поэт, соотечественник Фердузи <! следует Фердоуси> или Амраль Кейзи¹¹³. Природа, им изображаемая, нравы лиц, выводимых им на сцену, их обычаи и поверья, новость картин и положений, слог, дышащий ароматами востока,- все служит к подкреплению сего очаровательного обмана"¹¹⁴. Позднее даже "Вестник Европы", утверждая, что "Поэзия новых времен может похвалиться весьма лишь немногими эпическими поэмами, которые выдержали бы сравнение в достоинстве с "Лалла Рук", творением Томаса Мура", настаивал на том, что Мур ближе других европейских поэтов подошел к таким неувядаемым образцам восточной эпики, как поэма "Хосров и Ширин": "Лалла Рук имеет величайшее сходство с "Шириною", переведенной Гаммером с персидского, не столько, однако ж, в содержании или басне <т. е. сюжете> сколько в пышном, цветистом выражении чувства. Восток не произвел творения, которое своими красотами превосходило бы "Ширину"; Запад произвел "Лалла Рук"; и ничто не может сравниться с сим прекраснейшим подражанием восточной поэзии"¹¹⁵. В начале 20-х годов таково было почти единодушное мнение европейских критиков. В 1820 г. молодой В. Гюго напечатал в "Conservateur Litteraire" обширную статью о "Лалле Рук", где он восхищался яркостью, экзотикой этой поэмы, верностью восточному воображению, роскошью образов и красок, которым "европейцы так часто были не в состоянии подражать"¹¹⁶.

В хоре всех этих хвалений (в русской печати они усилились после появления перевода Жуковского "Пери и ангел") одиноко прозвучал лишь голос Пушкина, писавшего П. А. Вяземскому из Кишинева (2 января 1822 г.): "Жуковский меня бесит. Что ему понравилось в этом Муре, чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся Лалла Рук не стоит десяти строчек Тристрама Шенди". Устойчивое представление Пушкина о "безобразии" восточного воображения, которому напрасно подражал Мур, было не раз засвидетельствовано в других письмах русского поэта; так, в письме к Н. И. Гнедичу (27 июня 1822 г.) Пушкин упоминал "уродливые песни Мура" и добавлял, что от Жуковского он с нетерпением ожидает перевода байроновского "Шильонского узника": "это не чета Пери". Причину своей отрицательной оценки произведений подобного рода Пушкин отчетливо и с полной откровенностью объяснил в письме к Вяземскому (конец марта- начало апреля 1825 г.): "Знаешь, почему не люблю я Мура? - потому что он чересчур уже восточен. Он подражает ребячески и уродливо - ребячеству и уродливости Саади, Гафиза и Магомета. Европеец и в упоении восточной роскоши должен сохранить вкус и взор европейца. Вот почему Байрон так и прелестен в "Гяуре", в "Абидосской невесте" и проч.". Наконец, отрицательный отзыв о той же "восточной повести" Мура находим также в письме Пушкина к Вяземскому из Михайловского (в ноябре 1825 г.): "Поступок Мура <речь идет о сожжении им записок Байрона> лучше его Лалла-Рук (в его поэтическом отношенье)"¹¹⁷.

Эти известные цитаты на фоне вышеприведенных данных приобретают особый смысл. В неприятии экзотики Мура у Пушкина первоначально было мало единомышленников; некоторые критические нотки по поводу "излишеств" восточного воображения появляются в русской критической литературе лишь десятилетие спустя. Тем более стоит подчеркнуть, что отзыв Пушкина о Муре основывался не на одном лишь знакомстве его с переводом Жуковского ("Пери и ангел"); он едва ли пропустил и другие русские переводы (в частности Н. Бестужева) и отзывы о Муре в русских журналах; кроме того, в его руках, несомненно, был полный французский перевод "Лаллы Рук" А. Пишо (1820), по которому он знакомился с разными частями этого большого произведения¹¹⁸. Об этом можно заключить из одного косвенного свидетельства.

В 1824 г., выпуская отдельным изданием "Бахчисарайский фонтан", Пушкин поставил эпиграфом следующие строки из Саади: "Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече". Поиски источника, из которого Пушкин взял эту цитату, были довольно продолжительными, пока исследователи Пушкина не доискались,, что эпиграф восходит к "Лалле Рук" Мура; Пушкин нашел его в прозаическом введении к поэме "Рай и пери"; здесь и упоминается "фонтан, на котором чья-то рука грубо начертала слова из "Сада" Саади: "Многие, как я, созерцали этот фонтан, но их не стало и глаза их закрыты навеки"¹¹⁹. Слова эти Пушкину очень нравились, и он вспоминал их неоднократно. О них идет речь, в частности, в заметке Пушкина: "Возражение критикам Полтавы" (1830), где поэт признавался, что "Бахчисарайский фонтан" в рукописи "назван был Харемом, но меланхолический эпиграф (который, конечно, лучше всей поэмы) соблазнил меня". О какой поэме здесь идет речь? О "Бахчисарайском фонтане"? Едва ли. Зная теперь, откуда взят этот эпиграф, мы вправе предположить, что Пушкин с известным пренебрежением отзывался не о своей, но о чужой поэме, той самой "Лалле Рук", которая всякий раз, как он вспоминал о ней, вызывала в нем отрицательную реакцию. Те же слова из Саади,- несмотря на то что А. X. Бенкендорф обратил внимание на цитирование их Вяземским в "Московском телеграфе" и заподозрил скрытую в них аллюзию на декабристов,- Пушкин явно имел в виду в стихе чернового наброска "Все тихо, на Кавказ идет ночная мгла": "Иные далеко, иных уж в мире нет"; он снова повторил их в последней, восьмой, главе "Евгения Онегина":

Иных уж нет, а те далече,

Как Сади некогда сказал ¹²⁰.

Отметим еще, что без указания на источник эта цитата находится также в повести А. А. Бестужева-Марлинского "Фрегат Надежда" ("Одних уже нет, другие странствуют далече! - со вздехом думал Правин"...)¹²¹ и что в переводе прозаического обрамления "Лаллы Рук", вышедшем отдельным изданием в Москве в 1830 г., о котором уже шла речь выше, все интересующее нас место имеет следующий вид: "Караван в полдень остановился близь источника, осененного ветвистым бамбуком, на коре которого грубо были начертаны всем известные стихи Саади: "Многие, так же как и я, посещали сей источник, но одни далеко, а глаза других закрыты навеки". Меланхолическая красота этой надписи доставила Фераморзу случай завести разговор о поэзии"¹²².

Таким образом, отношение Пушкина к поэтическому творчеству Мура в общем оставалось прохладным, незаинтересованным; попытки их современников сблизить некоторые лирические стихотворения Мура с пушкинскими не привели ни к каким результатам¹²³. Пушкин, конечно, следил за появлявшимися в русской периодической печати переводами из Мура (Козлова, Вяземского и др.), читал отзывы о них, но позиция его по отношению к Муру оставалась прежней. Неприязнь его к автору "Лаллы Рук" косвенно отразилась на отрицательном отношении к тем современным ему молодым русским поэтам, в произведениях которых сказывалось тяготение к ориентализму Мура. Примером может служить А. И. Подолинский. В 1827 г. Подолинский издал в Петербурге свою первую поэму "Див и пери. Повесть в стихах". Поэме предшествует эпиграф, взятый якобы из трактата Джона Ричардсона о языках, литературах и нравах народов Востока ("Dissertation of the Language, Literature and Manners of Eastern Nations"): "В войнах у дивов с пери, коль скоро первые брали в плен последних, то запирали их в железные клетки, которые привешивали к высоким деревьям. Подруги пленниц посещали их и приносили лучшие благовония". В первом издании этой поэмы вслед за приведенным эпиграфом Подолинский отмечал: "Этот восточный вымысел был главным основанием предлагаемой повести". Автор, однако, не указал, что цитата заимствована им не непосредственно из трактата Ричардсона, а из "Лаллы Рук", где Мур постоянно ссылается на это сочинение. Точнее, все указанное место о войнах дивов и пери взято Подолинским из четвертой вставной поэмы "Лаллы Рук" - "Свет гарема", незадолго перед тем появившейся в русском переводе в "Сыне Отечества": героиню "Света гарема", Нурмагалу, Мур сравнивает здесь "с одной из игривых пери, когда их клетки отворены" (playful as Peri just loosed from their cages), и для объяснения этого стиха в примечании к нему приводит указанные слова Ричардсона: перевод этой цитаты, данный в "Сыне Отечества", Подолинский воспроизводит¹²⁴.

Но это был не единственный и даже не основной источник поэмы Подолинского, "Див и пери" создан под заметным воздействием перевода Жуковского из "Лаллы Рук" ("Пери и ангел"). Строфы поэмы Подолинского, в которых описаны разрушенные и покинутые храмы огнепоклонников, очень напоминают стихи перевода Жуковского. У Подолинского, например, в строфе V читаем:

...Пери снова

Понеслась, и ей видна -

Одинока и темна -

Та священная дуброва,

Где над сенит ветвей

Храмы гебров подымались, И до утра гимны пели -"

Где народы собирались

В мгле торжественных ночей.

Там дымились их кадила,

Там звучали их пиры

В честь полдневного светила;

Рдели заревом костры;

Чаши нектаром кипели,

Под навесами дерев -

Хоры юношей и дев...

Или в строфе VII:

Но из пепла не восстанут

Храмы солнца на холмах!

И века не перестанут Как заветные скрижали,

Попирать забытый прах!

Все прошло! Седые своды

Рушил времени полет;

И порывом непогоды

Скоро след их заметет.

Так! Святыни гебров пали;

Но поникшие к стопам,

Святы поздним племенам...

И на мшистые обломки

Смотрят, мрачные душой,

Гебров грустные потомки,

С умиленьем и тоской!..¹²⁵

Несомненно, Подолинский знакомился также с "Обожателями огня" Н. Бестужева и другими частями "Лаллы Рук"; в печальных стихах "Дива и пери" нас встречает та же географическая номенклатура:

Из пределов Сегестана

К дальним рощам Хорасана

Пери легкая неслась.

Тень ложилась на равнины...

И безмолвны те долины,

Где когда-то кровь лилась...¹²⁶

Н. А. Полевой поместил в "Московском телеграфе" восторженную рецензию на эту поэму Подолинского, поздравляя молодого поэта с "началом прекрасным, как заря весеннего дня", и подробно излагая это произведение; действие его "взято из восточной мифологии", с которой "познакомил европейцев Т. Мур в своей неподражаемой Лалла-Рук". Признавая некоторые несовершенства новой русской поэмы, Полевой все же считал ее достойной всяческих похвал: "Основная мысль поэмы изящная, поэтическая. Не ставим в вину поэту, что она не нова: изображая ее новым образом, он показывает оригинальность своего воображения,, и притом на русском языке еще не было поэм в этом роде, если не считать эпизода из Муровой Лалла-Рук, переведенного Жуковским (Пери и ангел). Положим, что мысль поэмы г-на Подолинского взята из этого перевода; согласимся, что действие поэмы слабо завязано и что в ней вообще недостаток действия". Но все же "многие описания поэта блестящи, как небо Востока"¹²⁷.

Пушкин не только читал, но и осудил этот чрезмерно восторженный отзыв: для него поэма "Див и пери" являлась чуждой по тем же основаниям, как и "Пери и ангел" Жуковского: это были "ребяческие" и "уродливые" подражания "слишком восточной" поэме Мура. Известно, что 24 февраля 1827 г. Пушкин провел вечер у А. А. Дельвига, где среди других гостей был также Подолинский. На другой день С. П. Шевырев писал об этой вечеринке М. П. Погодину: "Видел я Подолинского: он все молчал. Это мальчик, вздутый здешними панегиристами и Полевым. Он либо еще ребенок, либо без цемента. Пушкин говорит: "Полевой от имени человечества благодарил Подолинского за "Дива и пери"; теперь не худо бы от имени вселенной побранить его за Борского"¹²⁸ (так называлась следующая поэма Подолинского, отрицательно встреченная в русской печати). О той же нетребовательности Полевого к начинающим поэтам с явным намеком на Подолинского (хотя и не названного по имени) как автора "Дива и пери" Пушкин говорил в черновой рецензии на поэму "Бал" Баратынского: "Едва заметим в молодом писателе навык к стихосложению, знание языка и средств оного, уже тотчас спешим приветствовать его титлом Гения, за гладкие стишки - нежно благодарим его в журналах от имени человечества..."¹²⁹ В конце 30-х годов Подолинский издал поэму "Смерть пери" (СПб., 1837); хотя современники его считали, что и на этот раз поэт заимствовал из "Лаллы Рук" Мура, но сам Подолинский заявлял: "Мысль к этой поэме подала "Смерть ангела" Ж.-П. Рихтера; содержание же у меня совсем другое"¹³⁰; тем не менее, уступая моде, Подолинский превратил своего ангела в женский образ пери, одной из этих "благотворных полубогинь", как называл пери Полевой, справедливо считавший, что они введены в русский поэтический обиход именно Муром. В этом смысле увлечения модным образом и словом - под воздействием той же "Лаллы Рук" - не избежали все виднейшие русские поэты и даже прозаики этой поры.

Грибоедов открыл Мура как поэта еще до Жуковского и независимо от него. Хорошо знавший английский язык и основательно знакомый с английской литературой, Грибоедов читал "Лаллу Рук" в подлиннике в 1819 г. во время путешествия по Персии, собственными дорожными впечатлениями проверяя точность описаний этой "восточной повести" и верность ее экзотических красок. Мы знаем об этом, однако, лишь из косвенных свидетельств¹³¹. С другой стороны, в собственных произведениях Грибоедова, не полностью дошедших до нас, воздействия поэзии Мура оставили не очень значительные и поэтому не всегда легко наблюдаемые следы.

В. К. Кюхельбекер, встречавшийся с Грибоедовым в Тифлисе между декабрем 1821 и маем 1822 г., в письме своем к матери (от 18 декабря 1821г.) рассказывает: "Я встретил здесь своего милого петербургского знакомого. Грибоедова. Он был около двух лет секретарем посольства в Персии: сломал себе руку и будет жить теперь в Тифлисе до своего выздоровления. Он очень талантливый поэт, и его творения в подлинном чистом персидском тоне доставляют мне бесконечное наслаждение"¹³². В позднейшем стихотворении "Памяти Грибоедова" Кюхельбекер вновь упоминает "избранного славой певца, воспевшего Иран",- т. е. Грибоедова, а в примечании к этому замечает: "относится к прелестной поэме "Путник" или "Странник", вроде Чайльд Гарольда (но без надменности и мизантропии Байрона), в которой он <Трибоедов> изобразил Персию"¹³³. Может быть, именно в этой поэме отыскались бы следы внимательного чтения Грибоедовым "Лаллы Рук" и, в частности, ее изобильных ученых примечаний, касающихся всех сторон жизни и быта Ирана и сопредельных стран Востока. К сожалению, эта поэма Грибоедова до нас не дошла; нам известен лишь отрывок из нее под заглавием "Кальянчи", в котором приводится диалог между путешественником по Персии и встретившимся с ним отроком, родившимся в Кахетии. Путешественник, между прочим, спрашивает отрока:

В каком раю ты, стройный, насажден?

Какую влагу пил? Какой весной обвеян?

Эйзедом ли ты светлым порожден,

Питомец Пери или Джиннием взлелеян?¹³⁴

Густота экзотических наименований в этих стихах отзывается манерой Мура; упоминаемая же в этих стихах пери в большей мере, чем названные здесь другие имена восточной мифологии, вероятно, ведет нас прямо к "Лалле Рук" Мура, сделавшего пери популярнейшим образом европейской романтической поэзии.

В 1824 г., находясь в Петербурге, Грибоедов пережил кратковременное увлечение балериной Е. А. Телешовой. Восхищенный ее искусством, он написал стихотворение, в котором есть следующие строки:

О, кто она?- Любовь, Харита,

Иль Пери, для страны иной

Эдем покинула родной,

Тончайшим облаком обвита?..¹³⁵

Публикуя это стихотворение в "Сыне Отечества" в 1825 г., Н. И. Греч сопроводил стих "Эдем покинула родной" следующим пояснением: "Эдем Зороастров, жилище пери, воображаемых восточными народами существ, которых парси и даже мусульманы представляют себе в цветах радуги и в бальзамических испарениях роз и ясминов"¹³⁶. Нетрудно заметить, что это примечание почти дословно заимствовано из примечания Жуковского к его переводу "Рая и пери" ("Пери и ангел") Мура, напечатанному Гречем в том же "Сыне Отечества" за пять лет перед тем¹³⁷.

К этому времени слово "пери" уже прочно вошло в русский поэтический словарь. Козлов в образе пери представлял себе, например, 3. А. Волконскую и писал в посвященном ей стихотворении 1825 г.:

...Она, она передо мной,

Когда таинственная лира

Звучит о пери молодой

Долины светлой Кашемира¹³⁸.

Позднее (в 1832 г.) Козлов написал стихотворение, представлявшее еще более распространенное сравнение с пери другой молодой женщины, Анны Давыдовны Абамелек (1816-1889) - впоследствии жены И. А. Баратынского (брата поэта), поэтессы-переводчицы;

В душистой тьме ночных часов,

От звезд далеких к нам слетая,

Меж волн сребристых облаков,

Мелькает пери молодая,

И песнь любви она поет,-

И нам мила той песни сладость,

И в грудь она невольно льет

Тревогу чувств, тоску и радость.

Далее с этим полувоздушным образом, навеянным Муром, сопоставляется воспеваемая девушка:

Подобно ей, явилась ты

С ее небесными мечтами,

И в блеске той же красоты,

С ее улыбкой и слезами...¹³⁹

В 1826 г. молодой А. С. Хомяков, находясь в Италии и восхищаясь красотами ее природы, писал о знаменитом острове на Лаго Маджоре:

Не так ли в повестях Востока

Ирана юная краса

Сокрыта за морем, далеко,

Где чисто светят небеса,

Где сон ее лелеют пери

И духи вод ей песнь поют.

Но мрачный див стоит у двери,

Храня таинственный приют...¹⁴⁰

Декабрист А. И. Одоевский, в изгнании на Кавказе, с тихой, мечтательной грустью обращался к пери, как к своей Музе, в стихотворении (в некоторых антологиях оно так и озаглавлено: "Моя пери") с призывом:

Взгляни, утешь меня усладой мирных дум,

Степных небес заманчивая Пери!

Это меланхолическое стихотворное обращение сохраняет тот же образ пери, каким он сложился в русской поэтической традиции:

О, Пери! Улети со мною в небеса,

В твою отчизну, где все негой веет,

Где тихо и светло, и времени коса

Пред цветом жизни цепенеет.

Как облако плывет в иной, прекрасный мир,

И тает, просияв вечернею зарею,

Так полечу и я, растаю весь в эфир

И обовью тебя воздушной пеленою¹⁴¹.

Мы находим "пери" и у Пушкина в стихотворении "Пью за здравие Мери..." (1830):

Можно краше быть Мери,

Краше Мери моей,

Этой маленькой пери;

Но нельзя быть милей...¹⁴²

Можно напомнить здесь также известные стихи из поэмы Лермонтова "Измаил Бей. Восточная повесть" (1832), в которых рассказывается о первой встрече пришельца с Зарой:

Пред ним, под видом девы гор,

Создание земли и рая,

Стояла пери молодая...

(Строфа XXIV)

Характерно, что то же сравнение повторяется ниже (в начале строфы XXVI), словно поэту было жаль расстаться с удачно найденным им поэтическим определением: Зара стояла у огня,

Нежна - как пери молодая,

Создание земли и рая...¹⁴³

В близком по времени стихотворении А. И. Полежаева "Картина" (1835) идет речь о живописном изображении пери, быть может, и на самом деле висевшем на стене:

Я вижу часто эту пери:

Она моя! Замки и двери

Меня не разлучают с ней!..¹⁴⁴

В стихах второстепенных поэтов этой поры образ "неземной пери" стал обычным и устойчивым штампом. Так, в стихотворении Ф. Соловьева "Моя владычица" (1829), составленном из одних поэтических клише этого рода, автор говорит о своей возлюбленной:

Добра, как пери неземная,

Мила, как роза молодая,

Нежна, как сизый голубок...¹⁴⁵

Недаром еще в повести "История одной девушки" Чернышевского молодой барич Чекмарев в честь наивной девушки Маши Каталонской сочиняет пошленькие стихи, в которых, по словам автора, "ее очи сравнивались с яркими светилами ночи, щеки с розами, а сама она была в них названа Мери и сравнена с пери"¹⁴⁶.

Пери привлекалась для сравнений в то время и в прозаических сочинениях. В историческом романе И. И, Лажечникова "Ледяной дом" (1835) об одном из действующих лиц говорится: "Щеки ее пылают, густые белокурые локоны раскиданы в беспорядке по шее, белой, как у лебедя. Боже! Не видение ли это? <...> Она стоит у дверей, как изгнанная пери у врат рая"¹⁴⁷. А Бестужев-Марлинский так отзывался о своей героине: "Со своими воздушными формами она казалась с неба похищенною пери на коленях сурового дива"¹⁴⁸.

Интерес к "Лалле Рук" В. К. Кюхельбекера возник, по-видимому, еще из бесед его с Грибоедовым в период их совместной жизни на Кавказе; в последующие годы эта первоначальная заинтересованность Кюхельбекера постоянно обновлялась и усиливалась благодаря постепенному утверждению популярности имени Мура в русской печати. Известную роль сыграло также параллельно развивавшееся у Кюхельбекера увлечение восточными литературами, восходившее, однако, к другому источнику - к "Западно-восточному Дивану" Гете (значительную часть прозаического комментария Гете к этому его сборнику подражаний восточным поэтам Кюхельбекер перевел для себя еще в 1825 г.)¹⁴⁹. В статье "О направлении нашей поэзии..", напечатанной в альманахе "Мнемозина" (1824), Кюхельбекер настаивал на том, что "Фердоуси, Гафис, Саади, Джами ждут русских читателей"¹⁵⁰. Естественно поэтому, что внимание к "восточной повести" Мура не ослабело у Кюхельбекера и после восстания декабристов, в тюрьмах и на поселении. В письме к родным из Динабургской крепости (26 июня 1830 г.) Кюхельбекер благодарил их за присылку ему "Лаллы Рук", а в начале 33-х годов он, скорее всего, писал и свой очерк о Муре: эта "готовая" статья упомянута им в письме из Сибири к Н. И. Гречу от 13 апреля 1836 г, в числе других его рукописей, которые могли быть отосланы для печати¹⁵¹; к сожалению, эта статья до нас не дошла.

Следы внимательного чтения "Лаллы Рук" встречаются и в поэтическом творчестве Кюхельбекера тех же лет. В 1831 г. он написал поэму "Зоровавель"; ее удалось в конце концов издать без имени автора в качестве одной из вставных стихотворных поэм в прозаической рамке, под заглавием "Русский Декамерон" (СПб., 1836). Заглавие этой книги свидетельствует о знакомстве автора со сборником новелл Боккаччо, но принцип "обрамления" у Кюхельбекера в большей мере походит на Мура, чем на Боккаччо, да и "вставные" новеллы имели у русского писателя "восточный колорит"-(издание "Русского Декамерона" остановилось на "Зоровавеле", но сюда предположено было включить также егс поэму "Семь спящи отроков").

В третьей части поэмы "Зоровавель" находим прямую ссылку на "Лаллу Рук" Мура.

Мы читаем здесь:

Среди богатств земных несметных

Есть много жемчугов драгих,

Есть много камней самоцветных;

Но кто же уподобит их

Жемчужине неоцененной,

Которой за града вселенной,

За царства мира не хотел

Отдать Халифу царь Цейлона?

К последнему стиху Кюхельбекер сделал следующее примечание: "Об этой жемчужине пусть прочтут хоть в замечаниях к Муровой поэме: "Lalla Roukh". Нарочно ссылаемся на книгу, доступную всякому несколько образованному читателю, потому что смешно в цитатах щеголять видом учености, почти всегда очень дешево купленной". Действительно, в одной из "вставных" поэм "Лаллы Рук", озаглавленной "Свет гарема", есть сравнение ширазского вина с бесценным рубином, растаявшим в хрустальном кубке, а о самом рубине в примечании к этому месту рассказывается: "Король Цейланский, говорят, имеет прекраснейший в мире рубин. Гублай-Хан предлагал ему взамен за оный цену целого города; но король отвечал, что не уступит его за все сокровища света". Источник этого рассказа - "Путешествие" Марко Поло, тогда еще неизвестное русским читателям. Остается неясным, откуда это предание заимствовано Кюхельбекером - из английского ли подлинника "Света гарема", или из русского прозаического перевода этой поэмы в "Сыне Отечества"¹⁵², возможно, что Кюхельбекер цитировал это место по памяти, не имея под руками текста, так как он говорит о "жемчужине неоцененной", а не о рубине. Той же поэмой Мура "Свет гарема" отзываются стихи 49-53 в третьей части "Зоровавеля" Кюхельбекера:

Цветов весенних много, други;

Но что они? Рабы и слуги

Царицы всех земных цветов,

Улыбки радостного мира,

Роскошной розы Кашемира.

Кроме того, в конце третьей части "Зоровавеля" мы снова находим ссылку Кюхельбекера на Мура. Стихи (313-320) "Зоровавеля" читаются так:

...Засверкал тот свет,

Тот блеск обманчивый, который,

Как ясный, ласковый привет,

В Иране ночью манит взоры

И солнце им сулит, а вдруг,

Скрываясь, как неверный друг,