Пруст Марсель - А. Д. Михайлов. Русская судьба Марселя Пруста

30-е годы. Тем самым, речь шла прежде всего о литературе. Во-вторых, не могла не сказаться и окружающая литературная атмосфера: в конце 20-х и в 30-е годы во Франции, а затем и вообще в Европе, интерес к Прусту неизменно растет, книги его постоянно переиздаются, печатаются многочисленные работы о писателе, начинают появляться воспоминания, предпринимается попытка выпустить собрание его писем. Русские писатели и литературные критики, жившие в Париже, постоянно пребывали вот в такой обстановке разностороннего интереса к Прусту; они не могли подчас не испытывать воздействия творческих приемов автора "Поисков", иногда даже вопреки собственному желанию. Так или иначе, критики любили отмечать черты подражания Прусту, выискивая их даже там, где их могло и не быть.

   Растущий общеевропейский интерес к Прусту привел к тому, что скорее всего самая первая публикация о Прусте на русском языке появилась как раз в эмигрантской печати, причем, появилась почти за год до смерти писателя. Речь идет о содержательной и умной (именно умной!) статье "Зеркальное творчество (Марсель Пруст)", напечатанной в 1921 году в журнале "Современные записки". Ее автором был известный журналист, философ, музыкальный критик Борис Федорович Шлёцер (1881-1969). Таким образом, эта работа увидела свет раньше прекрасной статьи Владимира Вейдле (который, между прочим, будучи уже в эмиграции, продолжал обращаться к творчеству Пруста).

   Известно, что в Париже время от времени устраивались литературные вечера, на которых выступали русские общественные деятели, критики, поэты. Порой в таких заседаниях принимали участие и французские литераторы. Так, в рамках "Литературных франко-русских собеседований" 25 февраля 1930 года состоялось посвященное Прусту собрание, на котором с докладом выступил известный философ и юрист Борис Петрович Вышеславцев (1877-1954), в частности, критиковавший Пруста за изображение камерного, "маленького мирка". В заседании приняли участие как русские, так и французские деятели культуры. Среди французов отметим Андре Моруа, Андре Мальро, Габриэля Марселя, брата писателя Робера Пруста. Из русских писателей в "собеседовании" приняли участие Н.А.Бердяев, И.А.Бунин, Б.К.Зайцев, М.Л.Слоним, Н.А.Тэффи и др. Все это - имена первой величины, и на их интерес к Прусту нельзя не обратить внимание. Вышеславцеву возражали, наиболее хлестко ответила ему Марина Цветаева, отметившая, в частности, что не бывает "маленьких мирковА", бывают только "маленькие глазки". Цветаева, как и ее близкие друзья Рильке и Пастернак, была убежденной сторонницей творчества Пруста (она, между прочим, настойчиво сопоставляла с ним Пастернака, да и себя тоже). К сожалению, мы почти ничего не знаем о выступлениях других участников "собеседования".

   Как видим, не все из эмигрантов-литераторов оценивали творчество Пруста однозначно положительно или даже восторженно. Так например, в начале того же 1930 года журнал "Числа" провел анкету о Прусте. Свое мнение о французском писателе, находившемся тогда в центре внимания, высказали Марк Алданов, Георгий Иванов, Владимир Набоков (В.Сирин), Михаил Цетлин, Иван Шмелев. Разброс мнений был предсказуем. Крупнейшим писателем начала ХХ века назвали Пруста М.Алданов и М.Цетлин; И.Шмелев, не отрицая значительности творчества Пруста и масштаба его дарования, отнес писателя к уже прошедшей эпохе (что, между прочим, отчасти верно); Г.Иванов принял Пруста с некоторыми оговорками; В.Набоков от ответа практически уклонился.

   Между тем, если в советской литературе Пруст не имел никакого отзвука, в литературе русской эмиграции получилось несколько иначе. Критики (в частности, В.Вейдле) справедливо указывали на влияние Пруста на отдельные произведения Г.Газданова, Ю.Фельзена, М.Осоргина, того же Набокова.

   Последний в своем отношении к Прусту все время менял мнение, колебался, но пройти мимо автора "Поисков" не мог. Он вскользь упоминал прустовских персонажей и отдельные ситуации прустовских книг в некоторых своих ранних, "русских", романах ("Подвиг", "Дар"); в пятидесятые годы он прочел американским студентам лекцию о Прусте, в которой подробно проанализировал - с точки зрения сюжета, стиля, общего замысла - роман "В сторону Свана", а вот в своем собственном романе "Ада" писал о Прусте иронически, подчас даже глумливо.

   Иные русские писатели, жившие как в СССР, так и за рубежом, даже предпринимая творческие поиски в сходных с Прустом направлениях, всячески отрицали какую бы то ни было общность с французским писателем, не видя никакого сходства между ним и собой (как Андрей Белый или Набоков). Сложнее получилось у Ивана Бунина. Речь идет о его романе "Жизнь Арсеньева", писавшемся на рубеже 20-х и 30-х годов. Фрагменты первого тома этой книги печатались в парижских газетах и журналах, издававшихся на русском языке, в 1927-1929 годы. Отдельной книгой роман был напечатан в Париже в январе 1930 г., второй том вышел в Брюсселе в 1939 г. В 1936 г. Бунин признался П.М.Бицилли, что он только недавно прочитал Пруста и к ужасу своему понял, что в "Жизни Арсеньева" "немало мест совсем прустовских".

   Совершенно очевидно, что Бунин здесь не лукавит. Его сближает с Прустом попытка обрисовать формирование души героя, который открыт восприятию внешнего мира, восприятию необычайно острому и сильному. Вот почему начинает он с первых детских воспоминаний, с описания взаимоотношений с матерью и т. д. Но расхождений между двумя писателями значительно больше, чем сходства. Вот как пишет об этом современный исследователь творчества Бунина, комментируя его письмо к Бицилли:

   "В самом деле, "авангардистский" роман Пруста и "Жизнь Арсеньева" "консерватора" Бунина имеют, если внимательно присмотреться, некоторые приметные общие черты. У обоих писателей принципиальное совпадение героя и автора (что не мешает "Жизни Арсеньева" оставаться "автобиографией вымышленного лица"); у обоих - поток воспоминаний, где трудно вычленить сюжет в обычном его понимании; тема старения, утрат, смерти; идеализация аристократического, дворянского начала; предельная степень эстетизации, когда знакомые явления предстают не просто преображенными, но загадочно прекрасными; общая Бунину и Прусту явная ироничность, что всегда является следствием разочарования, утраты веры в каких-то давних кумиров. Зато если Пруст описывает механизм человеческого восприятия, то для Бунина главным остается выражение самой чувственности бытия. В отличие от Пруста, русский писатель находится "по эту" сторону реализма. Он эмоциональнее, если угодно, импрессионистичнее, - он стремится передать души вещей и явлений, с могучей силой изобразительности воссоздавая их внешнюю оболочку".

   Уделял ли Бунин в дальнейшем внимание Прусту - мы не знаем, хотя в дневниках его жены есть упоминания о чтении ею "Поисков утраченного времени", томики которых она брала у Мережковских и затем с ними (особенно с З.Гиппиус) обсуждала. Нина Берберова в своей книге "Курсив мой" рассказывает о своем разговоре с Буниным о Прусте. Бунин был недоволен, что собеседница назвала Пруста "величайшим" писателем их времени. Между тем, близкий друг Бунина, Галина Кузнецова, пыталась переводить Пруста, видимо, показывала свой перевод Бунину, но нет никаких сведений, как писатель отнесся к ее работе.

   Г.Кузнецова перевод, очевидно, бросила и ничего не отдала в печать. В среде русской эмиграции Пруста, скорее всего, не переводили вовсе. Думается, на это были свои причины. Во-первых, все, кого Пруст мог заинтересовать, знали французский язык и могли читать, да и наверняка читали "Поиски" в оригинале; во-вторых, такой перевод, будучи издан, не имел бы спроса, тем более, было известно, что Пруста переводят в Москве и Ленинграде.

  

  

   Пруста действительно переводили в Москве и Ленинграде, переводили на протяжении десяти или двенадцати лет (1926-1938), а затем наступило полнейшее, абсолютнейшее молчание, продолжавшееся тридцать два года (а если иметь в виду его главное произведение, то все тридцать пять лет).

   История издания Пруста на русском языке сложна, драматична, а иногда и трагична. Она подчас неразрывно переплеталась с судьбами выдающихся людей, о некоторых из которых хотелось бы рассказать поподробнее.

   Первым, кто всерьез обратился к переводу Пруста на русский язык, был Борис Александрович Грифцов (1885-1950). Человек блестяще образованный, автор книг по искусству, по теории и истории литературы (его работы "Теория романа", 1927; "Как работал Бальзак", 1937; "Психология писателя", 1923-1924 (издана лишь в 1988 г.) не утратили интереса и в наши дни), а также многочисленных переводов с французского и итальянского. В молодости Грифцов был сторонником идеи самоценности искусства, и тем самым - противником позитивизма; он проявлял явный интерес к иррациональному, к неожиданным и непредсказуемым движениям человеческой души и их отражению в литературе. Отсюда был естественен переход к изучению психологии творчества. Исповедальными мотивами и автобиографизмом отмечена повесть Грифцова "Бесполезные воспоминания" (1915; отд. изд. - 1923), кое в чем подготовившая его интерес к Прусту.

   Грифцов был не только переводчиком Пруста, но прежде всего исследователем. Обратившись к переводу Пруста, он написал о нем осенью 1926 г. большую статью, предназначавшуюся для одного из сборников ГАХН, но тогда публикация статьи не состоялась, и она смогла увидеть свет только в 1988 г. в книге "Психология писателя". Грифцова интересовали в 20-е годы воплощаемые в художественном творчестве проблемы психологии, им в основном и была посвящена статья. В ней он, например, писал: "На всем протяжении своей книги он открывает непостоянство человеческой психики, уничтожая самую мысль о какой бы то ни было нравственной ответственности человека, обнажает те импульсы, о которых не принято говорить не только вследствие условной морали, но и потому, что, будучи названы, они становятся еще влиятельнее; обследует искажения нормальной психики, одно любопытство к которым психиатрия признает нездоровым; обычное и явно ненормальное, существенное и самая вздорная ассоциация, минутно пронесшаяся сквозь ум, - все становится в один ряд, все равно обязательно, человек ни в какой степени не владеет собой, своими инстинктами и атавистическими пережитками". В статье проводились параллели между идеями Фрейда и Бергсона и творчеством Пруста, хотя, как полагал исследователь, труды первого писатель не знал (у Бергсона же он несомненно учился). Подобные сопоставления, естественно, мешали публикации статьи на протяжении многих лет. 1927 г. в издательстве "Недра" вышла книга Пруста "Под сенью девушек в цвету" в переводе Любови Гуревич при участии Софии Парнок и Грифцова; насколько велико было участие последнего в этом переводе - не очень ясно. Через год издательство "Academia" напечатало первую часть той же книги Пруста уже в переводе одного Грифцова. Томик открывался небольшим предисловием переводчика. В дальнейшем к переводам Пруста Грифцов не возвращался, целиком сосредоточившись на изучении и переводах произведений Бальзака.

   Одновременно с Грифцовым к творчеству Пруста обратился Адриан Антонович Франковский (1888-1942), профессиональный переводчик, чьи работы отличала большая филологическая грамотность и безукоризненное владение тончайшими языковыми нюансами. Франковский переводил много - Свифта, Стерна, Филдинга, Дидро, Бальзака, Дюма, Анри де Ренье, Роллана, Жида, Жюля Ромена, как видим, все писатели трудные, требующие и знаний, и изобретательности.

   Стилистические установки Франковского-переводчика со всей определенностью выявились при работе над изданием Пруста. Его соратник, Андрей Венедиктович Федоров (1906-1997), теоретик перевода и сам опытный переводчик, так рассказывал об их переводческих принципах в период работы над переводом Пруста: "Мы считали невозможным упрощать, сглаживать, облегчать стиль Пруста, делать его более "приятным", чем он есть, и прежде всего, старались нигде не нарушать единство больших по объему и сложных по сочетанию частей, предложений, часто - необычных для французского языка, но составляющих неотъемлемую черту оригинала и отражающих характер творческого мышления: каждое из них соответствует целостному комплексу мыслей, деталей, образов, конкретной ситуации - определенному отрезку действительности". Такая установка невольно вела к буквализму. Особенно это затронуло синтаксис: для французского языка в большей мере свойственны длинные фразы и периоды, чем для русского. К тому же ряд трудных для понимания фраз Франковский и Федоров попросту опустили.

   Роман Пруста "В сторону Свана" в переводе Франковского вышел тремя маленькими томиками в 1927 году в издательстве "Academia". Франковский вернулся к Прусту в 1934 г., когда по инициативе Луначарского начался выпуск Собрания сочинений французского писателя. Для этого издания Франковский перевел три романа, два другие, "четные" ("Под сенью девушек в цвету" и "Содом и Гоморра"), перевел А.В.Федоров. Однако, переведенная Франковским "Пленница" в свет не вышла. Обычно считается, что этому помешала война, но есть сведения, что еще в 1940 г. первый экземпляр рукописи перевода и гранки набора были уничтожены "по идеологическим соображениям". Второй экземпляр машинописи случайно уцелел и был спасен Р.В.Френкель, натолкнувшейся на него в первые дни войны в опустевших комнатах ленинградского отделения издательства "Художественная литература". Машинопись эта пережила блокаду, а вот переводчик ее не пережил - он умер от голода в феврале 1942 г.

   В начале 70-х годов попытку издать "Пленницу" сделала редколлегия серии "Литературные памятники", но среди ее членов не обнаружилось единодушия; особенно яростно выступал против издания Пруста Д.Д.Благой, который признавал у писателя "непревзойденное мастерство стилиста" (что, как известно, неверно), но его отталкивала "пряная эротика", наполняющая произведения Пруста (на самом деле Благой был большим ценителем и собирателем эротической литературы). Издание не состоялось. "Пленница" в переводе Франковского была напечатана только в 1998 году.

   Еще до попыток издать "Пленницу" редколлегия "Литературных памятников" неторопливо и "академически" рассматривала предложение Н.М.Любимова издать в его переводе весь эпический цикл Пруста, все "Поиски утраченного времени". Но редколлегия слишком долго раздумывала и колебалась, и переводчик отдал уже переведенный первый том в другое издательство.

   Об этом переводчике (ученике Б.А.Грифцова) и этом переводе следует рассказать особо, так как Любимов перевел больше всех - шесть томов из семи, - к тому же это была последняя работа большого мастера, работа, не доведенная им до конца и оборванная его кончиной. Добавим, что этот перевод издан уже четыре раза.

   Николай Михайлович Любимов (1912-1992) в послевоенные годы стал у нас самым известным и самым авторитетным переводчиком прозы. Помимо очень большого числа переводов, он выпустил сборник статей о ряде видных русских писателей (от Фета до Пастернака) "Несгорающие слова" (1983), книгу размышлений о переводческом ремесле "Перевод - искусство" (1977), театральные мемуары "Былое лето. Из воспоминаний зрителя" (1982), начал публиковать обширную книгу воспоминаний "Неувядаемый цвет". Однако, жизнь его была непроста, и на его долю выпало немало испытаний.

   Сын провинциального землемера, рано умершего, Любимов детские и отроческие годы провел в крохотном городишке Перемышль Калужской губернии. В Москве он впервые побывал только в 1926 году. Он снова приехал сюда по окончании школы, поступил в Институт иностранных языков, законченный им в 1933 г., и еще до его окончания уже попробовал свои силы в переводе (начал он с Мериме). В студенческие годы Любимов жил в доме Ермоловой на Тверском бульваре, где в нешироком коридоре между шкафами стоял его маленький диванчик.

   В октябре 1933 г. он был арестован и просидел во внутренней тюрьме ГПУ, а затем в Бутырской тюрьме, до конца декабря. Так как обвинить его было не в чем, он был выслан из Москвы сроком на три года, но и позже жить в столице ему было негде, он ночевал у знакомых и родственников, много времени проводил в Тарусе. Зарабатывал случайными переводами, ни от чего не отказываясь.

   После окончания войны начинается его бурная и очень успешная переводческая деятельность. Он переводит классиков французской литературы - Мольера, Мариво, Бомарше, Мериме, Флобера, Мопассана, Доде, Франса и т. д., обращается к литературе испанской (Сервантес), итальянской (Боккаччо), немецкой (Шиллер), бельгийской (Де Костер, Метерлинк). Постепенно складываются, уточняются, усложняются и разнообразятся методы его переводческой работы; все это формируется в стройную и гибкую систему, в полной мере обнаружившую себя в переводе Пруста.

   Как это часто бывает, многое закладывалось уже в детстве, когда его мать, школьная учительница французского языка, преподала ему первые уроки перевода. Любимов вспоминал: "Моя мать не подозревала, что один из ее приемов воспитывает во мне переводчика. Она говорила отличным русским языком, сочетая литературность с озорной сочностью и дерзкой свежестью просторечия. Живым русским языком переводила она тексты, предлагавшиеся в учебниках, таким же языком приучала переводить и нас, все время действуя методом сравнения, методом оттенения. Она была врагом того, что много лет спустя будет мне особенно ненавистно в художественном переводе. <...> На простейших примерах моя мать доказывала, что буквальный перевод - не только перевод тяжеловесный, неуклюжий, корявый, дубовый, ранящий наше эстетическое чувство - это бы еще полбеды, - что буквальный перевод сплошь да рядом искажает смысл".

   Первым, что сформировало творческий облик Любимова как переводчика и писателя, было его провинциальное детство. Оно приобщило его к миру среднерусской природы, к стародавнему укладу жизни, к повседневному обиходу самых разных слоев общества - и провинциальной интеллигенции (врачей, землемеров, учителей и т.д.), и местных обывателей, и крестьян. Недаром позже Любимов писал: "Если б в моей жизни не было этого городка, этого сада, этой первой встречи с музыкой, то разве я мог бы перевести Пруста, разве я мог бы вжиться в Комбре с его тоже ведь задумчивой, тихоструйной, самобытной красотою, в этот малый мирок, живший жизнью не торопливою, не напряженною, но тем глубже впитывавшей в себя впечатления?".

   Второе, связанное с этим неразрывно и органично, - это любовь к русской культуре. Это была даже не любовь, а принятие ее в себя, жизнь в ней и ею. Для Любимова было важно, что русская культура была высшим, вершинным воплощением и русской природы, и русского характера во всех его изломах и многогранности, и русской духовности. Этим определялись его пристрастия и предпочтения в области культуры. На первом месте была, конечно, литература. Любимов был поразительным, для человека его профессии, знатоком литературы русской. Количество им прочитанного - громадно. Обладая превосходной памятью, он помнил не только сюжеты прочитанных книг, но и наиболее емкие и броские фразы, помнил употребленные писателем эпитеты и т. д. Не приходится удивляться, что на произведениях русских писателей, многажды прочитанных, изученных, осмысленных, пережитых, он оттачивал свое чувство русского языка, что было ему необходимо как переводчику.

   Любимов никогда не был заграницей (возможно, из-за злополучного ареста 1933 года и нежелания в дальнейшем иметь какие бы то ни было дела с "органами"). Но вот что несколько странно: переводчик с европейских языков, он западную культуру знал не так глубоко и систематично, как русскую. Хорошо усвоив классику, особенно ту, что была популярна и широко издаваема в пору его молодости, литературу более "новую", тем более "модернистскую" он либо знал отрывочно и случайно, либо, хоть и знал, но относился к ней отрицательно.

   Но с Прустом в этом отношении трудностей не возникало (или не возникало почти): сам французский писатель прочно стоял на "плечах" таких своих предшественников, как Стендаль, Бальзак, Флобер, Мопассан, Доде, а вот их Любимов знал неплохо, да и многих из них переводил, что бесспорно готовило его к переводу "Поисков утраченного времени".

   Считается, что с особой охотой Любимов переводил произведения, где можно было разгуляться его словесной изобретательности, сочности, озорству. Это, конечно, верно. Прекрасный знаток русского народного говора, переводчик умел находить нужный ему стилистический уровень, ритм, тональность, нужный словарь для передачи иноязычных текстов, не боясь обращаться к просторечиям. Но это - при переводе "Дон Кихота", "Декамерона", "Тартарена из Тараскона", "Гаргантюа и Пантагрюэля", "Легенды об Уленшпигеле".

   Иные задачи приходилось решать переводчику, когда он обращался к писателям совсем иного склада: к Мериме, Флоберу, Мопассану, Франсу или Прусту. Здесь главным было - найти единственно нужное, единственно допустимое - в каждом конкретном случае - слово. Особенно - определение, эпитет. Переводя Мериме, Флобера, Пруста и т. д., Любимов стремился прежде всего понять степень их стилистической свободы, их языковые пристрастия и установки и найти всему этому надежный и безусловный русский эквивалент. Причем, скажем, в случае с Прустом это не обязательно мог быть "поздний" Бунин, как иногда полагают, но и Пушкин, и Тургенев, и Апухтин-прозаик.

   Если суммировать переводческие принципы Любимова, то можно выделить их три составляющих. Это безупречное понимание переводимого текста (понимание глубинное, не только слов, но и смысла в масштабах всего произведения), точный выбор его русского соответствия, свободное обращение с русским языком при непременном соблюдении его грамматических и разговорных норм. В этом Любимов был учеником Грифцова; он так вспоминал о его переводческих позициях: "Он часто говорил, что нет ничего страшнее серого перевода. Пусть в переводе будут смысловые неточности, даже грубые ошибки, - их легче всего углядеть и устранить. Пусть перевод грешит излишней цветистостью языка. С течением времени вкус и опыт научат убирать лишние мазки. Только не серость! Только не безликость! И только не буквализм!".

   Когда около 1970 года Любимов приступил к переводу Пруста, он был вполне к этому готов: за плечами был гигантский многолетний опыт, накопленные умение и мастерство. Обращение к Прусту было несомненным подвигом, и дело тут не в необъятных размерах прустовского цикла и текучей неуловимости его стиля. Своим переводом Пруста Любимов пробил стену молчания, невежества и лжи, возведенную у нас вокруг имени и творчества этого писателя (ведь тогда серьезное изучение Пруста еще только начиналось).

   Любимов тщательно готовился к этой работе: он внимательнейшим образом прочитал Пруста, с выписками в специальные тетрадки трудных случаев, с попытками перевода - опять-таки в особых тетрадках - отдельных повествовательных пассажей, фраз, даже слов. Другие тетрадки содержали критические заметки по поводу перевода предшественников, особенно Франковского и Федорова, - Любимов хотел учиться на чужих ошибках, но и отмечал чужие же удачи.

   За публикацию перевода взялось издательство "Художественная литература". Поначалу работа шла хорошо: в 1973 году вышел первый том, в 1976-м - второй, в 1980-м - третий. А затем наступил перерыв. Перевод "Содома и Гоморры" был готов летом 1982 года, вышла же книга - с ханжескими цензурными изъятиями - лишь в 1987-м. Затем издательство долго тянуло с заключением договора на перевод "Пленницы", хотя Любимов, увлеченный прозой Пруста, завершил перевод в 1988 году. И опять ему пришлось долго, больше полугода, ждать договора на "Беглянку". Нет, то была не злонамеренная медлительность "Художественной литературы", а просто привычная бесцеремонность недавнего монополиста.

   В результате на этот раз работа двигалась медленно и трудно, ведь столько лет было украдено, последних лет, возможно, то были годы наивысшей творческой зрелости. Переводчик уже не летел по тексту, как раньше, а тяжело шел по нему, постепенно проникаясь к этому тексту раздражением, даже неприязнью. Любимов жаловался на головные боли, головокружение, усталость - виня в этом Пруста. Лечивший его врач-невропатолог советовал работу прекратить. В начале октября 1992 года она была прекращена. Не был переведен конец книги - совсем, а по всему тексту - особенно по второй половине "Беглянки" - были разбросаны многочисленные купюры (пропускались обычно длинные и действительно подчас скучноватые описания). А через два с половиной месяца, 22 декабря, Николая Михайловича не стало.

   В конце работы он наверняка чувствовал, что не дотянет, и решил немного схитрить: написал краткое послесловие, где сказал все-таки неправду: что роман Пруста незавершен, что это вообще только черновик, что в тексте полно недописанных фраз, что даже специалисты-французы не могут разобраться в смысле некоторых пассажей... Дело было отчасти поправимо: помогавшая Любимову Татьяна Сикачева взялась заполнить купюры, также можно было исправить ошибки и описки (например, пересадить Альбертину с мотоцикла на велосипед), но нельзя было придать переводу большую энергичность и устранить следы торопливости и усталости. К весне 1993 г. рукопись была вполне подготовлена.

   И тут случилось непредвиденное. В готовившей книгу издательстве "Крус" произошел раскол и обе группы решили издавать "Беглянку" самостоятельно. Но договор у составителей был лишь с одним "Крусом", второй, который представлял А.В.Маркович, юридических прав на рукопись не имел. Не получив ни полного текста, ни комментариев, он кинулся к вдове Любимова, человеку в литературных делах не очень искушенному, и убедил ее, что "другой" "Крус" нарушает авторскую волю переводчика, хотя у издательства был договор с Любимовым о выпуске романа Пруста в его переводе, но переводе полном, а не урезанном, не фальсифицированном. В результате одновременно вышли две "Беглянки", а несговорчивая вдова и по сей день не позволяет издавать книгу с восстановленными заполненными купюрами на своих местах (так случилось, например, с издательством "Амфора").

   Перевод шести томов Пруста, сделанный Любимовым, переиздается и еще, наверное, не раз будет переиздаваться. Правда, он нуждается во внимательном просмотре и проверке. Дело в том, что работа над переводом продолжалась более двадцати лет и начиналась тогда, когда еще не существовало трех новейших французских изданий "Поисков" - десятитомного (1984-1987), трехтомного (1987) и четырехтомного (1987-1989). Первые тома вообще переводились по изданиям случайным, совершенно неавторитетным. Но основа у любимовского перевода добротная, и заменять этот перевод другим, о чем иногда поговаривают, нет необходимости (возможно, лишь "Беглянку" следовало бы тщательно проверить и попытаться отредактировать).

   Что касается важнейшей части прустовского цикла - его завершения и идейной "развязки" - "Обретенного времени", - то появление перевода этой книги долго оставалось под вопросом, но затем почти одновременно вышло два перевода романа. Московское издательство "Наталис" выпустило перевод некоего А.И. Кондратьева (как оказалось, это псевдоним), санкт-петербургское издательство "Инапресс" напечатало перевод А.Смирновой. Первый из этих переводов был выполнен до такой степени неквалифицированно, что потребовалось его сильно отредактировать, настолько сильно, что переводчик, несогласный с редакционной правкой, отказался поставить свое подлинное имя (откуда и псевдоним). Однако, даже такое редактирование дела не спасло: перевод не свободен от ошибок, а подчас просто сбивается на пересказ. Перевод дипломанта литературной премии "Триумфальная арка" Аллы Смирновой (так она представлена на обороте титула книги) много лучше и профессиональнее. Переводчица явно ориентировалась на уроки А.А. Франковского , но, возможно, поняла их слишком буквально. Она не всегда справляется со свойственными Прусту длинными и сложными фразами, путается в них и подчас забывает о сказуемом, действительно затерянном у Пруста внутри предложения, осложненного большим числом придаточных. По непонятным причинам переводчица отошла от принятых А.Франковским (и Н.Любимовым) написаний "Вентейль" и "Андре", заменив их необязательным "Вентей" и совершенно невозможным "Андреа". Вместе с тем заметим, что нельзя не одобрить возвращение к "Шарлюсу", вместо "Шарлю" у Н.Любимова, и особенно к "Камбремер", что Н.Любимов заменил на безвкусное "Говожо", желая обыграть не вполне приличные ассоциации, вызываемые этой фамилией. Мы можем вскоре увидеть и еще один перевод "Обретенного времени": по крайней мере Н.Любимов "завещал" эту работу очень плодовитому и энергичному переводчику Валерию Никитину.

  

  

   Как мы уже говорили, Н.М.Любимов приступил к переводу "Поисков утраченного времени" в пору возобновления у нас интереса к творчеству Пруста и появления первых посвященных ему серьезных работ.

   Выявить какую-то внятную периодизацию этого процесса вряд ли возможно: здесь не было поворотных моментов и ощутимых рубежей (начало "перестройки" или отмена пресловутой статьи конституции о руководящей и направляющей роли коммунистической партии на изучении Пруста, видимо, никак не отразились). Освоение творческого наследия Пруста, совпавшее со все-таки непростыми попытками его перевода, было постепенным, длительным и выражалось в "наращивании результатов", в расширении и углублении сферы исследований.

   Этому в общем-то не мешал тот факт, что Пруст долгое время оставался в составе на все лады порицаемой обоймы модернистов, вместе с Джойсом и Кафкой; зафиксировать все подобные упоминания, как правило, совершенно необязательные и проходные, нет ни возможности (настолько они часты), ни смысла: их обязательный, "отписочный" и потому ничего не говорящий характер очевиден. Литературные проработчики "старой школы" (Я.Эльсберг, М.Храпченко, И.Анисимов) продолжали писать - мимоходом, без хотя бы самого примитивного анализа - о разрушении личности у Пруста, об ассоциативности его образного строя, о писателе как ярчайшем представителе "потока сознания" (что якобы не могло не губить реалистическую литературу).

   Более вдумчивые и самостоятельно мыслившие литературоведы искали новых подходов и дефиниций. В этом отношении очень показателен и поучителен пример В.Днепрова. Начиная с 1961 года он много писал о Прусте, напечатал очень удачную статью "Искусство Марселя Пруста" (1973), в каком-то смысле подготавливающую советского читателя к выходу нового перевода "Поисков". И хотя от работы к работе В.Днепров настаивал на субъективизме писателя, от работы же к работе степень этого субъективизма уменьшалась, и все в большей мере обнаруживалось психологическое и особенно аналитическое мастерство Пруста.

   Вместе с тем, небольшие "события" в трудной русской судьбе Пруста все-таки происходили. Одно из них связано с появлением очередного тома академической "Истории французской литературы" (1963), где была помещена посвященная Прусту глава, написанная З.М.Потаповой. В этой главе творчество французского писателя было рассмотрено достаточно подробно, серьезно, с явной установкой на объективность и очень доброжелательно. В главе развенчивались устойчивые мифы о снобизме писателя, о пресловутой пробковой комнате, о бессюжетности "Поисков утраченного времени" и анализировались повествовательные приемы Пруста, образный строй его книг, их стилистика. Написанная свежо и увлеченно, глава вызвала при обсуждении ее рукописи в Институте мировой литературы даже не оживленную, а ожесточенную дискуссию, так как не все из авторского коллектива издания были готовы отказаться от старых предвзятых суждений о Прусте. Однако его творчество трактовалось в главе как одно из вершинных достижений модернизма в его противостоянии "подлинному" реализму.

   Несколько позже, в 1965 году, была успешно защищена первая в СССР диссертация о Прусте. Ее автор, М.В.Толмачев, был все-таки вынужден рассматривать творчество писателя в свете "кризиса французского модернистского романа 1920-х гг." В рамках модернизма, в рамках литературы "потока сознания", творящего лишь иллюзию и оторванного от жизни, было проанализировано творчество Пруста в глубокой и тонкой работе С.Г.Бочарова "Пруст и " поток сознания" (1967), также ставшей новым шагом вперед в изучении Пруста. Высоко оценивая творчество писателя и его вклад в мировую литературу, С.Бочаров не мог еще избежать осторожных оговорок; он, например, писал; "В отрицании пассивной роли человека как "следствия" жизненного порядка - весь смысл творения Пруста, его генеральная идея. В романе Пруста - творческое сознание, но сотворяет оно эстетическую иллюзию".

   В небольшой книге Л.Г.Андреева (1968), первой книге о Прусте на русском языке, творчество писателя было жестко поставлено в рамки последующего развития французской литературы, было как бы оценено по "результатам" и "следствиям". Вот почему в работе так много места было уделено восприятию Пруста представителями французского "нового романа" (М.Бютор, Н.Саррот и др.).Основное произведение писателя - "Поиски утраченного времени" - проанализировано в книге довольно сжато. И как дань старым оценкам, все время идет речь о слабости и ограниченности Пруста, что не мешает автору книги писать о продуманности и взвешенности структуры "Поисков", о том, что поток воспоминаний у Пруста лишь внешне хаотичен и непредсказуем, о верности психологического и социального анализа.

   Интересные наблюдения, касающиеся творческого метода Пруста, содержатся в статьях Ю.С.Степанова, в книгах Л.Я.Гинзбург "О психологической прозе" (1971), "О литературном герое" (1979), "Литература в поисках реальности" (1987) и др. Кое-что заставляет вспомнить давнюю статью В.Вейдле, на которую, конечно, нет ссылок; просто вдумчивый, непредвзятый, "честный" подход к Прусту неизбежно приводит к сходным наблюдениям и выводам.

   Особо следует остановиться на предисловии Б.Л.Сучкова к первому тому "Поисков" в переводе Н.Любимова (1973). Обычно считается, что это всего лишь номенклатурное "прикрытие", без которого издание просто не смогло бы осуществиться. Действительно бы не смогло, но статья преодолевает эти узкие задачи. Автор постоянно говорит о реалистическом характере произведений Пруста, главная книга которого заключала в себе "объективную и реалистическую картину общественной жизни. Образы и герои его романа не были проекцией личности писателя, масками его души, а представляли собой совокупность и систему характеров, отличающихся не только реалистической объемностью и жизненностью, но и высокой типичностью". В статье нет и следа от мифа о снобизме Пруста и о его преклонении перед аристократией ( как помним, это была любимая идея А.В.Луначарского), напротив, в изображении аристократии отмечается сатирическое мастерство писателя и трезвая зоркость его взгляда как наблюдателя и судьи окружающей его действительности. Исследователь подчеркивает глубину и непредвзятость его социальных оценок: "Для реалистической манеры Пруста свойственна отчетливость социального анализа общества и внутриобщественных отношений. Он сознает и не питает на этот счет никаких сомнений, что так называемая человеческая сущность, которую декадентское и нереалистическое искусство рассматривало как нечто самодовлеющее, независимое от социальных условий, на самом деле этими условиями определяется". В этой связи указывается и на свойственную Прусту внутреннюю логику, определяющую психологию, движения души его героев, свойственные им "перебои чувств". С принципом релятивности связывает Б.Сучков и важнейшую для Пруста тему воспоминания, лишенного хаотичности и алогичности; " непредвзятость, неожиданность ассоциации, - пишет автор статьи, - сообщает воспоминанию силу непосредственного переживания, позволяет перекинуть мост из прошлого в настоящее и как бы изымает человека из потока времени, позволяя человеку ощутить цельность собственной прожитой жизни, ее единство". И лишь в конце предисловия, видимо, вспомнив о стоящей перед ним задаче номенклатурного "прикрытия", Б.Сучков написал: "В целом эстетика Пруста обращена к реальности, почему его роман обрел ценность, художественную значимость и оказался способен запечатлеть психологию и нравы общества, ставшего для Пруста объектом анализа. Но очевидны и границы его реализма, утрата Прустом полноты исторического мышления, достигнутого критическим реализмом, связанным с демократическими устремлениями эпохи создания романа Пруста. Сосредоточившись на изображении психологии и частной жизни частного человека, Пруст слишком многого не желал видеть в живой истории. Но заключенного в его романе содержания достало на то, чтобы подтвердить непреложный исторический факт: буржуазное общество начало утрачивать время своего исторического бытия, и процесс этот неостановим".

   Известно, сколь большое место заняли в сознании Пруста философские идеи, построения, теории его времени (имена Фрейда и Бергсона неизбежно возникают в любой серьезной работе, посвященной автору "Поисков утраченного времени"). Не приходится удивляться, что и наши философы заинтересовались его творчеством. Начиная с 1984 года появляются серьезные исследования о Прусте, написанные известным ученым В.А.Подорогой, который дал глубокое истолкование приемов автобиографического анализа в творчестве писателя. В 1993 году увидела свет первая работа о Прусте Мераба Мамардашвили. Он обратился к творчеству писателя в самом начале 60-х годов, и с той поры Пруст стал его постоянным спутником. В 1982 году он начал читать о нем лекции; так постепенно сложился их обширный курс, изданный посмертно, в 1995 году. Вряд ли стоит подробно анализировать эту интереснейшую книгу, отметим лишь, что она несет на себе печать "лекционности" - она полна разговорных интонаций, неизбежных при общении со студентами, есть в ней следы "медленного чтения", неторопливого истолкования прустовского текста, либо последний служит подкреплением и основой самых общих философских построений автора.

   В 1987 году появляется первая работа о Прусте А. Н. Таганова, ныне профессора Ивановского государственного университета.

   За ней последовали другие, более двух десятков статей, небольших заметок, наконец - книга "Формирование художественной системы М.Пруста и французская литература на рубеже XIX-XX веков" (1993). Исследователь упорно и систематично изучает различные аспекты творческого наследия Пруста, от, казалось бы, частных до существенных и кардинальных, что дает ему возможность, углубившись в книги Пруста и его эпоху, создать убедительную концепцию эволюции творчества писателя, суммарно изложенную в предисловии к первому тому "Поисков утраченного времени", выпущенному санкт-петербургским издательством "Амфора" (1999).

   Исключительный интерес представляет обращение к творчеству Пруста одного из самых одаренных поэтов наших дней Александра Кушнера. Для него Пруст - не просто "любимый романист", а его книга - увлекательный, но "запутанный роман". Пруст вдохновил поэта на создание большого цикла стихотворений, которые, однако, не собраны воедино, а рассыпаны по его разным книгам. В "свете Пруста" Кушнер увидел и знаменитое полотно Вермеера в Гаагском музее, и вросшие в землю "увитые плющом" бретонские церковки. Не менее значительны суждения Кушнера о Прусте, которые мы находим в его эссе и статьях. При всей профессиональности подхода, при всем знании Кушнером творческого наследия французского писателя, это суждения и оценки прежде всего поэта, и этим они как раз и ценны.

   Другой знаменитый поэт, Иосиф Бродский, назвал в 1991 году Пруста первым среди шести вершин литературы ХХ века: "В этот зимний день в конце первого года последнего десятилетия двадцатого века я вглядываюсь в наше столетие и вижу шесть замечательных писателей, по которым, я думаю, его запомнят. Это Марсель Пруст, Франц Кафка, Роберт Музиль, Уильям Фолкнер, Андрей Платонов и Сэмюэль Беккет. Их легко различить с такого расстояния: они вершины в литературном пейзаже нашего столетия; среди Альп, Анд и Кавказских гор литературы нынешнего века они настоящие Гималаи. Более того, они не уступают ни дюйма литературным гигантам предыдущего века - века, установившего планку".

   Итак, в настоящее время Пруст прочно вошел в сферу интересов российских теоретиков и историков литературы; обращение к нему лишено теперь сенсационности, эпатажа и снобизма. Он вошел и в сферу интересов русских читателей, о чем свидетельствуют столь частые переиздания его произведений (сошлемся, например, на несомненный коммерческий успех публикаций издательства "Амфора", хорошо подготовленных и удачно оформленных). Неудивительно, что начали выходить переводы французских работ - Ж.-Ф.Ревеля, Кл.Мориака, Ж.Делёза, А.Моруа. Поток посвященных ему исследований не иссякает: только что появились новые статьи А.Н.Таганова, Т.В.Балашовой, С.Г.Бочарова, Н.И.Стрижевской, другие наверняка "на подходе". Пруст настолько сделался привычным и "своим", что даже стало возможным заносчиво относить его к "дутым величинам", как это сделал пару лет назад один известный литературовед, отвечая на анкету журнала "Иностранная литература". Подобная оценка - не что иное, как подтверждение слов Георгия Адамовича, сказанных еще в 20-е годы, о том, что Пруст "будет любим в России".

  

   Источник: Марсель Пруст в русской литературе /Сост. О.А.Васильева и М.В.Линдстрем; Вступ. ст. А.Д.Михайлова. - М.: Рудомино, 2000. - 255 с.