Пумпянский Лев Васильевич - Кантемир

ул, растворил глаза, выспался до воли.

   Тянешься уж час-другой, нежишься ожидая

   Пойло, что шлет Индия иль везут с Китая.

   Щеголь долго одевается и долго подбирает одежду:

   Не столько стало народ римлянов пристойно

   Основать, как выбрать цвет и парчу и стройно

   Сшить кафтан по правилам щегольства и моды.

   Выбранный, наконец, наряд стоит тысячи рублей:

      Деревню взденешь потом на себя ты целу.

  

   Потом обжорство за обедом, пьяный ужин среди толпы ложных друзей и деревни, проигранные в одну ночь за карточным столом. Пустоголовый лентяй притязает, однако, на должности и чины.

  

   Как тебе вверить корабль? ты лодкой не правил

   И хотя в пруду твоем, лишь берег оставил,

   Тотчас к берегу спешишь: гладких испугался

   Ты вод.

  

   Даже "писанна смерть" (т. е. изображенное на картине сражение) заставляет его дрожать, и храбр он лишь против безответного слуги.

   Таким образом II сатира во многом предваряет развитие идей и тем литературы XVIII в., прежде всего, будущую социальную философию Сумарокова и его группы (происхождение дворянства из "заслуг" и отсюда требование оправдать древность рода заслугами новыми), но также и в связи с этим - портрет петиметра. Успех этой темы в позднейшей литературе XVIII в. общеизвестен.

   III сатира (Феофану, о различии страстей человеческих) явственно отличается от первых двух. Она написана (в первой редакции) в 1730 г., через несколько месяцев после победы шляхетства. Самый острый период в истории "ученой дружины" позади; опасность вельможеской и церковной реакции устранена; направление Феофана официально признано, что впрочем, не значит, что оно стало реально руководящим. В связи с этим изменением политической обстановки III сатира становится, скорее, картиной нравов. Возможно, что это было результатом какого-то плана литературного поведения, обдуманного Кантемиром совместно с Феофаном (быть может, поэтому именно эта сатира в похвальнейших выражениях посвящена ему), например плана педагогического, через литературу, воздействия на дворянство и на столичное общество. Другим отличием является подражание Лабрюйеру и по общему методу (серия портретов) и по составу отдельных портретов. В изъяснениях сам Кантемир говорит, что он "в сей сатире имитовал Феофраота, греческого философа, а из новейших Лабрюйера, которые оба показали себя в ясном изображении различных человеческих нравов". Влияние Лабрюйера сказывается и в сравнительной слабости русских бытовых черт; они внесены лишь второочередным порядком, т. е. автор исходит их "характера" (например скупого) и понимает его универсально, как одну из категорий, один из разрядов человечества, описанных и у Феофраста, и у Плавта, и у Лабрюйера, и в уже готовую концепцию "характера" вставляет московские бытовые детали, заменяя ими римские или парижские. Так, например, в словах переносчика вестей (Менандра во второй редакции):

  

   В гвардии вчера была чинам перемена;

   Цена уже поднялась и дровам и сена;

   Синод умножен будет по Петра уставу

   Да лучше распространит церковную славу;

   Генерал из Персии будет сюда вскоре,

   Уж, я чаю, он в судне, уже пустился в море, -

  

   все упомянутые обстоятельства русские, "о интонации, речевые жесты, манера безличные; с таким же успехом можно было бы возвратить портрет Лабрюйеру, заменив генерала из Персии посланником от штатгальтера из Гааги. Во второй редакции (1737) вся сатира блистательно переписана, появляются характеры, в известной мере русские, например святоша Варлаам:

  

          ...как в палату войдет,

   Всем низко поклонится, к всякому подойдет,

   В угол свернувшись потом, глаза в землю втупит,

   Чуть слыхать, что говорит: чуть, как ходит, ступит,

   и т. д.,

  

   но общий тон сатиры остается, скорее, лабрюйеровым: иные черты поэтому, не нарушая стиля, могут быть явно нерусскими; так, например, тщеславный Фока знакомится с писателями, платит им большие деньги, чтобы те писали в его честь, а даже

  

          ...кто сочтет, во что ему стали

   Тетради, что под его именем недавно

   Изданы?

  

   Вельможа, издававший под своим именем труды бедного автора, в 1730-е годы в России нам неизвестен. Вряд ли Кантемир имел в виду подобный случай в Петербурге и Москве; вернее, здесь действовала литературная инерция парижской сатиры.

   По стилю III сатира (во второй редакции), быть может, лучшее из всего, что Кантемир написал. Разнообразие изображенных характеров, перемена языковых красок сообразно каждому из них, свобода фразового движения стихотворной речи достигают здесь наибольшего совершенства.

   Сатира IV написана была в начале 1731 г. Заглавие "К Музе своей" и формула зачина - ироническое приглашение своей Музе прекратить писание сатир - сознательно напоминают читателю одну из важнейших сатир Буало. По числу и важности местных черт сатира снова приближается к I и II. Намек на какое-то весьма реальное обстоятельство есть уже вначале, где Кантемир говорит о "многих", кому "не любы" его сатиры, за чем следуют портреты недовольных: Кондрат в гневе собирает стряпчих и пишет челобитную о привлечении сатирика к суду за то, что его насмешки над пьяными уменьшают кабацкие доходы; старообрядец Никон, вытвердивший наизусть Библию острожской печати, пишет богословское обвинение сатирика в неверии и подрыве религии. Все это, вероятно, выдумано, но под выдуманным разумеются какие-то, нам уже известные, реальные и опасные враги и не менее реальные доносы. Это предположение становится почти несомненным, если обратить внимание на непосредственно следующие стихи:

  

   Иной не хочет писать указ об отказе,

   Что о взятках говоришь обычных в приказе,

  

   т. е. чиновники отказывают Кантемиру в правосудии по делу об отцовском наследстве (в котором он был без всякого спора прав) за его литературные нападки на господствующую в приказах взятку. В реальном характере этого "иного" нельзя сомневаться, а, следовательно, его соседи Кондрат и Никон, вероятно, - вполне известные автору политические его враги. Это проливает свет на реальный смысл подзаголовка: "О опасности сатирических сочинений". Какая опасность могла грозить Кантемиру? Конечно, меньшая, чем до переворота 1730 г. (тогда ему, как и Феофану, в случае победы церковников, либо олигархов, угрожала гибель); но и сейчас, в 1731 г., Кантемир отлично понимает силу своих врагов, степень раздражения, вызванного его сатирами, и возможность крупных неприятностей:

  

   Муза, свет мой! слог твой мне творцу ядовитый

   Кто всех бить нахалится, часто живет битый,

   И стихи, что чтецам [читателям] смех на губы сажают,

   Часто слез издателю [автору] причина бывают.

  

   Дальше идут иронический отказ от сатиры, иронический переход к похвалам, ироническое признание в неспособности хвалить (все это по образцу Буало) и возвращение к сатире с фиктивным воззванием к покровительству царицы, при которой не могут "вредить" враги. В целом, вся сатира, писавшаяся в год безуспешной для Кантемира тяжбы о наследстве, дышит пафосом просветительства; сатирик заявляет ею неизменность задуманной им борьбы за просвещение своих соотечественников. V сатира (того же 1731 г.), в будущей заграничной редакции переработанная до неузнаваемости и превратившаяся в уже знакомый нам рассказ мифологического Сатира о том, что он видел в городе у людей, в первой редакции представляет, пожалуй, самую неинтересную из всех сатир Кантемира. Подражание знаменитой сатире Буало "На человека" доходит до простого переложения, конечно, с обычным применительным переиначением, "склонением" на русские нравы. Но так как изображенные пороки принадлежат к числу самых общих (например непостоянство человеческих желаний), то руссификация получилась только литературная. Сын, ставший после смерти отца обладателем большого состояния, сначала хочет строить церкви и богадельни, но бросает эту мысль и собирается путешествовать. Да опять: "коли [к чему] ездить? Пора мне жениться". Он купил уже перстень, но завтра встает с новой мыслью: рано жениться, лучше развлекаться; приходят друзья, и начинается игра в кости. Русские здесь только отдельные черты быта (петь сорокоусты, обновить пустые монастыри), да просторечие (нутко сел в кости играти), кстати, в эту сатиру введенное особенно щедро, вероятно, для того, чтобы уравновесить ее чрезмерную общность и классичность. Для Кантемира 1731 г. вся V сатира архаистична; весьма возможно, что автор смотрел на нее как на литературное упражнение в усвоении "большого" сатирического стиля; именно потому, вероятно, как раз эта сатира в заграничной переработке станет совершенно новым произведением: "стихотворец перед отъездом в чужие края сочинил было сатиру на подражание осьмой Буаловой, которая надписана [озаглавлена] "На человека"; но потом усмотрев, что почти вся состояла из речей французского сатирика, выбрав из нее малую часть стихов, составил сию пятую сатиру в Лондоне в 1737 г.". Последняя из сатир, написанных до отъезда за границу, так называемая IX, дошла до нас в весьма неисправном списке, в одном сборнике XVIII в., где она следует непосредственно за первыми пятью в первоначальной редакции; следовательно, она ходила по рукам наравне с ними в качестве шестой и, следовательно, написана в 1731 г. За границей Кантемир не успел ее переработать; поэтому она не попала в приготовленный им сборник 1743 г. и долго оставалась неизвестной (только в 1858 г. ее нашел Тихонравов, справедливо давший ей очень высокую оценку за "проникающее ее скорбное негодование" и за обилие живых черт русской жизни, подтверждаемых, говорит он, сочинениями Посошкова, Феофана и правительственными указами). По композиции - неудачное и чисто формальное обращение к солниу, о чем говорилось выше, по фактуре стиха, впрочем, испорченного переписчиками, по речевому вымыслу и разнообразию эта сатира слабее всех прочих (даже первых пяти по первой редакции), но по богатству изображения и силе гражданского чувства она не уступает первой сатире, от которой, впрочем, отличается характером своего пафоса: сатирик, глубже проникший в русскую жизнь, подавлен картиной царящего в ней зла. Победа 1730 г. оказалась эфемерной; Дашкова нет, верховники обезврежены, но зло не затронуто, оно лежало глубже второстепенных отличий между режимом Петра II и Анны Ивановны. Типичный просветитель, Кантемир больше всего поражен силой всеобщего невежества, темнотой умов. Раскольник, которому впору рассказывать про волжские разбои, "врет богословски речи", недоволен тем, что печатают Библию, "Котору христианам больно грешно знати", считает еретиками всех, кто оправдывает бритье бород и несогласен с тем, что введение манжет предвещает близкий конец мира. Другой оправдывает воскресное пьянство тем, что и богу надо отдохнуть:

  

   Грешно де весь день будет богу докучати

   Купец почтенного вида, столь ревностный к службе, что

   Пол весь заставит дрожать, как кладет поклоны,

  

   глядишь, завтра сидит в тюрьме за мошенничество. Все говорят о религии и святой жизни монахов, но все верят только в деньги. Подьячий высох от злости, что ему удалось меньше награбить, чем другому. В стране нет правосудия; приговор покупается за деньги; в стране нет торговли, не основанной на плутне. Купец, священник, чиновник отличаются только способом своей нечестности, но одинаково безнравственны и одинаково повинуются одной лишь грубой и жадной корысти. Темнота и безнравственность - вот приговор сатирика над русской жизнью 1730-х годов.

   Бросается в глаза отличие этой картины от "генеральных" пороков я причуд человечества в V сатире. Бросается в глаза и иной пафос поэта, пафос морального потрясения, глубокой жалости и гражданской боли:

  

   Что уж сказать о нашем житье межьусобном?

   Как мы живем друг к другу в всяком деле злобном?

   Тут глаза потемнеют, голова вкруг ходит,

   Рука с пером от жалю как курица бродит.

  

   т. е. от жалости перо едва не выпадает из рук. Это соответствует истине. Сатира писалась человеком, который пережил чувство, близкое к ужасу, перед картиной русской действительности. Он и здесь остается просветителем, выход он видит попрежнему в распространении знания (за знанием придут и честность и гражданская доблесть), но замечательным образом как раз в этой сатире встречается выпад против Академии Наук, единственный случай у Кантемира нападения не на врагов просвещения, а на его недостойных носителей. Вот это замечательное место:

  

   Вон дивись, как ученья заводят заводы:

   Строят безмерным коштом тут палаты славны;

   Славят, что учения будут тамо главны;

   Тщатся хоть именем умножить к ним чести

   (Коли не делом), пишут печатные вести:

   "Вот завтра учения высоки начнутся,

   "Вот уж и учителя заморски сберутся;

   "Пусть, как можно всяк скоро о себе радеет,

   "Кто оных обучаться охоту имеет".

   Иной бедный, кто сердцем учиться желает,

   Всеми силами к тому скоро поспешает,

   А пришед, комплиментов увидит не мало,

   Высоких же наук там стени [тени] не бывало.

  

   Соблюдена, иначе говоря, вся форма учености, например титулатура профессоров, построены академические здания, распубликованы в газетах приглашения съехаться желающим для слушания курса, нет только главного: нет самой науки, и ничего не делается для обучения молодежи, рвущейся к науке. Кантемир имеет в виду, действительно, печальное состояние Академии в первые годы ее существования - академики не выполняли главной своей обязанности, точно указанной в регламенте Петра: преподавать в академической гимназии; до 1733 г. (а Кантемир пишет в 1731 г.) нам неизвестен ни один русский студент, слушавший лекции профессоров (да и после 1733 г. их будет очень мало, пока Ломоносов не изменит решительно всей педагогической политики Академии). Известно, что это невыполнение иностранными учеными их первой и прямой обязанности - "размножать науки", т. е. нарушение петровского регламента, -- заставило Кантемира в том же 1731 г. искать звания президента Академии. У него было больше прав на эту должность, чем, например, у балтийского аристократа, молодого и ни к каким наукам не прикосновенного барона Корфа, который в 1734 г. был назначен "командиром" Академии. Если бы назначение состоялось, в биографию Кантемира была бы вписана блестящая глава; без сомнения, он направил бы работу Академии к соединению чисто академических ее обязанностей с университетскими. Но назначению помешали те же причины, по которым Кантемира ожидал не пост президента Академии, а почетная ссылка за границу. Смелый и страстный сатирик создал себе слишком много врагов.

   В работе Кантемира над сатирами наступает шестилетний перерыв. Лондонские годы (1732-1738) уходят на хлопотливые обязанности по дипломатической службе; досуг занят работой над расширением образования, Кантемир изучает древних, овладевает современным состоянием наук о природе, знакомится с новой английской культурой; к концу лондонского периода цель "в просвещении стать с веком наравне" достигнута: Кантемир стал одним из образованнейших европейцев своего времени. Но одновременно произошло и несомненное понижение уровня его политической мысли. Прежний идеал непосредственного политического действия, активного, так сказать, просветительства, сменяется идеалом более кабинетного характера. Он выражен в VI сатире (1738), она же первая заграничная. Недаром она озаглавлена "Об истинном блаженстве". Речь здесь идет уже не о борьбе за изменение порочных людей, а об ограждении самого себя от унижающих человека мелких целей и мелких страстей; безумному и порочному миру противопоставлен мудрец, достигший понимания истинной меры человеческих вещей; он знает, что цели, преследуемые искателем чинов или честолюбцем, не стоят полагаемых им усилий. Вот ты достиг предела своих желаний,

  

   Спишь на золоте, золото на золоте всходит

   Тебе на стол, и холоп твой в золоте ходит.

  

   но взволнованные преследованием богатства и знатности страсти вое равно не успокоятся и будут тебя мучить еще злее. Блаженство действительное есть одно: непрерывное просвещение своего ума и непрерывная борьба за очищение души от смущающих ее страстей. Связь этой морали с аристократической моралью стоиков, особенно римских, очевидна. Сам автор чувствует "римский" характер своего идеала и невольно начинает свою сатиру традиционной формулой "блажен кто..." ("beatus ille qui..." в эподе Горация), формулой, неоднократно повторенной позднее едва ли не всеми русскими поэтами XVIII в.:

  

   Тот в сей жизни лишь блажен, кто своим доволен.

   В тишине знает прожить, от суетных волен

   Мыслей, что мучат других, и топчет надежну

   Стезю добродетели, к концу неизбежну.

  

   Очевидно, что идеал, проповедуемый здесь Кантемиром, отделил бы того, кто его осуществил, от реальных интересов народа; этот идеал морального оазиса среди царящего в мире зла,

  

   Где б, от шуму отдален, прочее все время

   Провожать меж мертвыми греки и латины,

   Исследуя всех вещей действо и причины.

  

   Правда, греков и римлян надо понимать расширенно, как символ всякого кабинетного научного труда. В любопытном примечании к этому месту Кантемир объясняет, что только "нужда меры", т. е. условия стихотворной речи, не позволила ему назвать "и новейших писателей, которых он не меньше старых почитает", признавая, что в "философических и математических делах от сих больше научиться можно", но если даже к Фукидиду и Тациту присоединить Декарта, Ньютона и Бэйля, все равно остается неразрешенным вопрос об отношении высокой культуры одного к невежеству большинства, а, следовательно, позиция пропаганды и активной борьбы за просвещение всей страны оставлена или, вернее, незаметно переродилась в позицию пассивного просветительства. На фоне русской жизни 1730-х годов и этот идеал остается достаточно высоким, уступка объясняется, вероятно, и отрывом Кантемира от русской обстановки и естественным разочарованием в плодах восстановленного восемь лет тому назад с его помощью самодержавия Анны Ивановны.

   Тот же характер абстрактного рассуждения о нравах носит и VII сатира "О воспитании", написанная в Париже в 1739 г. и обращенная к старому другу, кн. Никите Юрьевичу Трубецкому. Педагогические идеи Кантемира стоят на уровне века; трактат Локка "О воспитании детей" ему известен. В основу сатиры положена типичная для века просвещения мысль о всевластной силе воспитания, которое является как бы вторым рождением, более сильным, чем первое, природное. Как же воспитывать? - прежде всего, примером. Рассуждения бессильны - дети их не поймут; советы тоже пройдут мимо них; но дети, как и все живые существа, склонны подражать, и этим свойством надо воспользоваться, чтобы на нем основать педагогическую систему. Почему Филин пьяница? Потому что таким был его отец. Дерзкая кокетка Сильвия пошла в мать. Как ты хочешь, чтобы твой сын не стал рабом страстей, если он в детстве видел, что твоя собственная жизнь не знала иного закона, как служение чванству, жадности и эгоизму? Пусть сын твой на примере твоей собственной жизни увидит преимущество воздержания, любви к просвещению и пренебрежения к оборотам фортуны, и он захочет быть подобен тебе. Покажи ему тюрьму, в которую мотовство привело Клеарха, сведи его в больницу, где от сифилиса гниет Мелит; пусть он увидит конуру, в которой скупой Игнатий сидит голодный над кучей золота. Все эти мысли и самый метод рассуждения явно параллельны педагогическим теориям английских моральных журналов. Кантемир, очевидно, был поражен превосходством, в среднем, семейных и частных нравов английской буржуазии над нравами русского дворянства; ему известна также роль моральной журналистики в укреплении внутриклассовой нравственности английской буржуазии; он предпринимает нечто подобное на русской почве. Но Кантемир забыл, что морализм в Англии был ослабленным продолжением революционного пуританства, иначе говоря, он забыл, что создание нравственно-здоровой общественной среды есть задача, прежде всего, политическая. Отсюда абстрактный характер всей VII сатиры.

   Последняя, VIII, сатира (Париж, 1739) "На бесстыдную нахальчивость" изображает дерзкое самодовольство и легкомысленную самоуверенность, свойственную людям без действительных заслуг; напротив, серьезный и достойный человек знает трудность всякого серьезного дела; поэтому его суждения медленны, обдуманны; он часто молчит, между тем как у дерзкого глупца есть на все случаи готовые суждения, всегда неверные, но всегда импонирующие другим глупцам. Русских бытовых черт в сатире нет. Реальным основанием для сатиры были, скорее, первые впечатления светской и салонной жизни Парижа, вероятно, поразившей Кантемира своим легкомыслием после шестилетнего пребывания в более "серьезной" лондонской обстановке.

   Хотя сатиры Кантемира ходили в рукописи (особенно первая), трудно переоценить отрицательные последствия того, что они не были своевременно напечатаны, когда в 1743 г. автор представил Елизавете полный их список. Не помогло и предохранительное посвящение царице. Конечно, Ломоносов, Поповский, Тредиаковский, Сумароков и все литературное поколение 1740-х годов знало эти сатиры по обращавшимся полулегальным спискам, но отсутствие печатного издания, естественно, в глазах публики сливавшееся с 12-летним пребыванием автора за границей, отстраняло его наследие от живой литературной борьбы 1740-1750-х годов. Будь сатиры напечатаны в 1743 г., их появление совпало бы с началом серии лучших од Ломоносова и ощутительно представило бы типичный для всей эпохи классицизма распад поэзии на два основных крыла, одический и сатирический с накоплением в сатире элементов реалистического стиля. Кроме того, своевременное издание ввело бы в литературу богатство мыслей, наблюдений, боевой темперамент, политическую страстность, все те черты, которые так выгодно отличают сатиру Кантемира. Ведь даже запоздалое издание 1762 г. оказало известное влияние на молодое литературное поколение, например на Державина и Новикова. Подъем сатирической литературы в 1760-1770-е годы был как бы оправдан и освящен замогильным голосом Кантемира. Влияние было бы большим, если бы не различие в стихосложении. Как это ни странным покажется на первый взгляд, различие ощущалось острее, чем сейчас или даже в XIX в.: поколение 1760-х годов стояло еще так близко к реформе стихосложения, что недооценка старой системы и своего рода гордость недавно открытой тоникой приводила к преувеличенному пренебрежению к силлабической системе, вирши казались уродливыми "прозаическими строчками" (слова Тредиаковского) и верность Кантемира старой системе - недоразумением. Это одна из причин, по которым действительная оценка его сатир произошла позднее (статья Жуковского в "Вестнике Европы" за 1810 г., "Вечер у Кантемира" Батюшкова в "Опытах" 1817 г. И в особенности статьи Белинского). Специальная статья Белинского о Кантемире (1845) является лучшим доныне из всего, что критика и наука сказали о нем. Кантемир здесь справедливо назван как бы сооснователем новой русской литературы, рядом с Ломоносовым, как бы предисловием к нему. "Этот человек, по какому-то инстинкту, первый на Руси свел поэзию с жизнью". "Он начал сатирическое направление, которое отныне никогда уже не прекращалось в русской литературе, а позднее переродилось в юмористическое" (Белинский имеет в (виду Гоголя). "Имя его пережило много эфемерных знаменитостей, и классических и романтических, и еще переживет их многие тысячи".

   Мы видели, что, несмотря на все препятствия, сатиры Кантемира сыграли свою роль в 1729-1731 гг., роль, можно сказать, историческую, а первое русское их издание (1762) оказало известное влияние на подъем сатирической литературы при Екатерине II. Картина была бы неполной, если забыть, что известное место Кантемир занял и в западной литературе. Он был первым русским писателем, который завоевал если не европейскую славу, то европейское почетное имя. Для Вольтера, для Дидро, для поколения энциклопедистов Кантемир - хорошо известное литературное лицо и как бы представитель в Париже молодой русской культуры. Между тем известность Феофана (тоже довольно широкая) была главным образом известностью политического деятеля, а латинские его произведения читались только в богословских немецких кругах. Незадолго до смерти Кантемир помогал своему другу аббату Гуаско в предпринятом им переводе сатир Кантемира на французский язык. В 1749 г. перевод этот вышел в Лондоне и, очевидно, имел значительный успех, если издание было повторено в 1750 г. В лондонском издании сатиры были доступны европейскому образованному миру - за 12 лет до печатного издания их в России! Гуаско написал для этого издания большую биографию Кантемира, которая доныне остается главным источником наших сведений о нем: все новые материалы, вошедшие с тех пор в научный оборот, подтвердили достоверность и авторитетность работы Гуаско. В 1752 г. в Берлине вышел немецкий перевод сатир, сделанный с лондонского французского текста. Все эти заграничные издания, конечно, были известны и в России, но известны только профессионалам-литераторам, а когда вышло, наконец, первое русское издание (1762), время для живой, серьезной оценки Кантемира уже прошло, а для оценки исторической время еще не наступило.

  

  

   Вслед за сатирами вторым важнейшим делом Кантемира была его культурно-просветительская деятельность, в которой явно различаются две стороны: пропаганда ново-европейской рациональной системы понимания природы (перевод трактата Фонтенеля) и просветительство, так сказать, филологическое (переводы из древних, труды по истории и теории литературы). Совместность того и другого не является единоличной особенностью Кантемира; напротив, она типична для позднего европейского классицизма, последняя фаза которого хронологически вступила в эпоху новой английской науки о природе. Недаром Вольтер был одновременно популяризатором ньютоновской небесной механики и сторонником единоспасающей "античной" нормы в поэзии. Кантемир был сознательным защитником подобной же точки зрения. В примечаниях к VI сатире он признает, что "в философических и математических делах" новые писатели пошли дальше древних, следовательно, безмолвно утверждает, что в поэзии вечной нормой остаются Вергилий и Гораций. Это нужно помнить, чтобы понять действительный смысл и цель его филологических работ. К ним относятся в первую очередь стихотворные переводы Анакреона и "Посланий" Горация. Это работы не столько художественные, сколько филологические. Вместе с филологическими и переводными трудами Тредиаковского (как, например, его перевод "Послания к Пизонам" Горация) переводы Кантемира начинают третью эпоху в истории усвоения античной поэзии на русской почве: первой следует считать школьную (лекции, чтение авторов и рукописные пиитики в Киево-Могилянской и Московской славяно-греко-латинской академиях), второй - петровскую переводную. Третья эпоха характеризуется новой нормой филологической точности и внесением филологической эрудиции в толкование трудных и спорных мест. Перевод Анакреона, сделанный Кантемиром в Лондоне в 1736 г., является в этом отношении научно-новаторским делом: впервые античный поэт переводился с учетом современного состояния связанных с ним текстологических и критических вопросов. В предисловии Кантемир указывает, что он следовал тексту издания Дасье (издания этой ученой женщины, лучшего текстолога начала XVIII в., составили когда-то эпоху), но привлекал и английские издания Бариса (1721) и Матера. На фоне переводов Петровской эпохи такое серьезное отношение к вопросам авторитетного текста было беспримерным и новым. Кантемир и Тредиаковский - родоначальники русской филологии. Разделяя ошибки науки своего времени, Кантемир не знает и не может знать, что большинство 55 переведенных им од Анакреона представляет позднюю (преимущественно византийскую) стилизацию. Для ново-европейской поэзии не этот филологический вопрос имел значение; мнимо-Анакреоновы оды давали образец культурмо совершенных форм легкой поэзии, их усвоение вызвало к жизни новую "анакреонтическую" поэзию, роль которой в XVIII в. (особенно в Германии) была очень велика; русская же анакреонтика XVIII в. сыграла особую роль в подготовке языка Пушкина. Мы назвали бы Кантемира начинателем этого литературного движения (Ломоносов только в 1747 г. переводил Анакреона для "Риторики"), если бы не злой рок, так безжалостно исказивший судьбы всего его литературного наследия; вполне подготовленный к печати перевод (1736), присланный автором из Лондона (даже с указаниями для наборщика), остался все же не напечатанным: до Ефремовского издания 1868 г. Анакреон Кантемира был неизвестен. Но если бы он ни на кого в свое время не мог повлиять, то перевод этот - все же не случайное явление, а первое звено в важнейшем процессе серьезного, а не школьно-пиитического усвоения новой русской литературой поэтического наследия древних.

   Кантемир переводит Анакреона коротким 7- и 8-сложным стихом без рифм (по образцу итальянцев, которые возвели в теорию безрифменный перевод античных поэтов). Над стихотворным языком проделана большая работа: язык и стиль сознательно не те, что в сатирах. Приведем в качестве примера ту оду (последнюю, 55-ю), которая хорошо известна по переводу Пушкина ("Узнаем коней ретивых..."):

  

   Кони убо на стегнах [на бедрах]

   Выжженный имеют знак

   И парфянских всяк мужей

   По шапке можешь узнать.

   Я же любящих [любовников] тотчас,

   Лишь увижу, познаю;

   Того бо [ибо], что бедные

   В сердце скрывают своем,

   На лице видится знак.

  

   Языковая задача заключалась в том, чтобы избежать просторечия (которое было бы стилистически неуместным), найти достаточно простой и легкий язык, бытовой без чрезмерной руссификации, универсальный (как и подобает для перевода античного поэта), но приближенный к темам любовной поэзии. Общая цель поэта - в противовес любовной поэзии Петровской эпохи, поэзии неученых дилетантов, - дать образец легкой поэзии, принадлежащей, однако, великой и для всей Европы авторитетной традиции.

   Но если бы даже перевод Кантемира был своевременно издан, он сыграл бы скорее филологическую, чем активно-художественную роль: Анакреона надо было не переводить филологически точно, а перелагать. Так поступит Ломоносов, а за ним все русские анакреонтики XVIII в.

   Большая работа положена была Кантемиром на перевод Горациевых "Посланий". Кантемир перевел все 20 посланий первой книги, а из второй книги, включающей так называемые литературные послания, перевел первые два: следовательно, третье послание второй книги, самое известное, "Послание Пизонам" (обычно называемое "Поэтическим искусством"), осталось непереведенным. Рукопись, присланную из Парижа в 1742 г., постигла относительно счастливая судьба: 10 первых посланий (из 22 переведенных) были изданы Академией Наук в 1744 г. без имени автора (несмотря на высокий пост посланника, литературное имя Кантемира даже в год его смерти было еще под запретом!). Перевод выполнен без рифм (тоже по образцу итальянцев) 13-сложным стихом, т. е. тем стихом, что и сатиры; главная забота автора - филологическая точность, как сам он говорит в стихотворном посвящении Елизавете:

  

   Не далеко отстою, хоть с ним [т. е. с Горацием] не равняюсь.

  

   Но трудность заключалась в том, что "Послания" полны римского бытового материала. Как переводить чисто бытовые эпизоды или названия предметов римской утвари и одежды? Говорить ли туника и тога или кафтан и епанча? Кантемир идет иногда путем умеренной и деликатной руссификации, цель которой, сохранив точный смысл оригинала, облегчить понимание. Непрерывные примечания поясняют бытовые особенности римской жизни.

   Заметим еще, что Тредиаковский, который тоже в 1740-е годы начал переводить Горация, действовал иным методом, методом переложения (правда, он переводил оды), вводил поэтому рифму и всячески приближал Горация к так называемой горацианской ново-европейской поэзии. Этот метод позднее доведет до совершенства Державин. Но Ломоносов в великолепном переводе "Памятника" (для "Риторики" 1748 г.) следует методу Кантемира, - вероятно, под прямым воздействием издания десяти "Посланий" в 1744 г.; он переводит эту оду Горация без рифм, совершенно точно, сохраняя латинский характер оборотов речи (например "Я буду возрастать повсюду славой"). А это и есть кантемиров метод, примененный, впрочем, великим поэтом, чего о Кантемире-переводчике древних сказать, конечно, нельзя.

   В целом, первый русский образец текстологически и стилистически культурного перевода древних - неотъемлемая заслуга Кантемира. Приблизительная единовременность его работы над древними и начала переводческой работы Тредиаковского и, отчасти, Ломоносова, свидетельствует о том, что пред нами действительно новое явление в русской литературе, новая стадия в истории усвоения античной традиции. Параллельны соответствующим трактатам Тредиаковского и труды Кантемира по истории и теории литературы. Кантемир - хронологически первый у нас европейски образованный, на высоте знаний своего времени стоящий историк литературы. Этот несомненный факт только потому не бросается в глаза, что Кантемир всю просветительную работу по литературоведению рассеял по сотням примечаний к сатирам, к Анакреону и к "Посланиям" Горация. Если бы, однако, извлечь из них все сказанное о греческих, римских, итальянских и английских поэтах, все замечания о литературных жанрах, все умело подобранные цитаты из Ювенала, Горация, Персия, Ренье (французского сатирика, предшественника Буало), из Буало, Лабрюйера и Попа, получился бы своего рода курс истории европейской поэзии. В одной части, именно в истории европейской сатиры, курс был бы, по уровню тогдашних знаний, более или менее полный: своих предшественников в сатирической поэзии Кантемир изучал всю жизнь и знал их в совершенстве, вплоть до точной осведомленности в вопросе о конъектурах (для "Посланий" Горация) или в специальных спорах филологов о понимании трудных и темных мест в тексте Горация. Одновременно примечания (в особенности к "Посланиям") представляют свод знаний о римской жизни. Приходилось пояснять и элементарные вещи (Аполлон, тога, Троянская война и т. д.), и Кантемир, верный сын века просвещения, не считал зазорной эту черную работу популяризации знаний; но многие примечания (а к "Посланиям" Горация почти все) имеют и ученое значение. Так, примечание к стиху 44 в VI послании

  

   Тысячу скопи талант, потом и другую

  

   превратилось в сжатую статью о мерах веса и монетах древнего Рима (составленную по лучшим тогда французским и английским лексиконам древностей). Кантемир передавал русской публике свод знаний о Греции и Риме, накапливавшийся от XV в. и превратившийся к 1740 г. в сложную энциклопедию наук. Соотнести эту работу Кантемира надо с таким трудом Тредиаковского, как его перевод "Древней истории" Роллена (начатый Тредиаковским в 1733 г., т. е. как раз в то время, когда Кантемир приступил к филологическому изучению Горация). В одно, примерно, время, во вторую половину 1730-х годов, Кантемир и Тредиаковский, независимо друг от друга, поняли значение насаждения в России классической истории и филологии и одновременно приступили к осуществлению этой громадной задачи. Благодаря их работе серьезная часть читающей публики была введена в курс современного состояния этой науки в передовых странах Запада.

   Как ни значительны были популяризаторские труды Кантемира по филологии, все же они для автора были вынужденным отступлением от иного просветительства, которому он был предан всей своей страстной душой в более ранние, боевые годы своей молодости. В 1729 г., в год I сатиры, Кантемир начал перевод знаменитого Фонтенелева трактата "О множественности миров". Выбор этой книги для перевода не отделим от всей позиции молодого Кантемира в годы сближения с Феофаном, участия в "ученой дружине" и составления первых сатир. Кантемир сознательно выступает пропагандистом гелиоцентрического учения.

   Знаменитая книга Фонтенеля (1686) была к тому времени далеко не новинкой. Не нова была в России, с другой стороны, и Коперникова астрономия: отдельные лица были знакомы с ней еще в XVII в., а в 1717 г. Петр приказал издать "Книгу мирозрения", т. е. "Cosmotheoros", великого голландского ученого Гюйгенса (1698). Но Кантемир возвращается к более старой книге Фонтенеля, потому что, как сам Фонтенель когда-то, он заботился в данном случае не о приращении науки, а о возможно широком распространении ее выводов среди образованных людей. Для этой цели выбор был как нельзя более удачен. Книга Фонтенеля справедливо считается лучшим образцом популяризации во всей французской литературе, в которой, однако, были такие крупные в этом трудном деле таланты, как историк Роллен, и такие гении популяризации, как Вольтер. Именно Фонтенель нанес в мнении образованной публики смертельный удар астрономии Аристотеля и Птоломея. В русских условиях 1729-1731 гг. перевод Кантемира был бы ударом по староцерковной партии епископа Дашкова; говорим "был бы", потому что издание его тогда не состоялось. В 1730 г. рукопись была сдана в Академию Наук, но всевластный Шумахер потребовал одобрения двойной цензуры, духовной и светской. Дело затянулось, а 1 января 1732 г. Кантемир выехал в Лондон и, естественно, не мог издали торопить дело. Только в 1736 г., переехав в Париж, Кантемир опять поднимает, через того же неизбежного Шумахера, разговор об издании своего перевода, но Шумахер боится заглавия "Разговоры о множестве миров". Кантемир согласен изменить заглавие, "чтобы не раздражать святош" (письмо Шумахеру от 7 июля 1738 г. на французском языке), но дело снова затягивается, и только в 1740 г. книга вышла в свет в типографии Академии Наук, с невинным на первый взгляд, но остроумным и ядовитым указанием на то, что перевод был сделан еще "в Москве в 1730 г.": это был безмолвно-красноречивый намек на особые условия, в которые был поставлен переводчик. Своим переводом Кантемир положил начало русской научно-популярной литературе. Книга проникла в очень широкие круги. Изувер Михаил Аврамов в челобитной, поданной Елизавете, просит "заградить нечестивые уста" Гюйгенса и Фонтенеля, т. е. изъять старый Брюсов перевод "Мирозрения" Гюйгенса и недавний перевод "Разговоров о множестве миров", в которых "сатанинское коварство явно есть видимо". Аврамов был упорный и одинокий фанатик, но через несколько лет против книги Кантемира ополчился весь Синод. Церковная реакция, характеризующая царствование Елизаветы, начинает систематическую борьбу против распространения гелиоцентрической теории. В 1756 г., т. е. через 12 лет после смерти Кантемира и через 16 лет после издания его перевода, Синоду удалось добиться указа об отобрании "находящейся ныне во многих руках" книги и присылке экземпляров в Синод. Изъятые экземпляры были уничтожены. Заслуга Кантемира достаточно измеряется силой этой посмертной ненависти к его труду.