Главная » Книги

Пушкин Александр Сергеевич - М. П. Алексеев. Пушкин и английские путешественники в России, Страница 2

Пушкин Александр Сергеевич - М. П. Алексеев. Пушкин и английские путешественники в России


1 2 3 4 5 6 7 8

меет в виду Константина Сазонова, дядьку в лицее пушкинских времен; о нем рассказывает и М. А. Корф в своих лицейских воспоминаниях50.
   Рейке назвал Пушкина "русским Байроном". Следует отметить, что за Пушкиным это прозвание уже утвердилось к тому времени в английской литературе. Врач Аугустус Боцци Гренвилль в описании своей поездки из Лондона в Петербург мог уже в 1828 г. сказать, что "имя Александра Пушкина, русского Байрона, вероятно, хорошо известно большинству английских читателей". Конечно в этом была доля преувеличения, однако сам Гренвилль мог знать о Пушкине несколько больше того, что должны были знать о русском поэте внимательные читатели английских журналов (он приехал в Петербург в качестве личного врача Е. К. Воронцовой и гостя М. С. Воронцова).
   Гренвилль о Пушкине сообщает следующее: "Литературную деятельность оя начал всего четырнадцати лет, будучи тогда студентом императорского лицея, а в возрасте девятнадцати лет он написал прославленную поэму "Руслан и Людмила", по своей красоте превосходящую все то, что до того было напечатано в России. С тех пор он написал много других произведений, хотя ему еще нет и двадцати восьми лет. Мои читатели, без сомнения, знают о временном неудовольствии, которое этот юный и пылкий поэт возбудил в высших сферах еще до вступления на престол имп. Николая своей "Одой к свободе". Русские обязаны ему переводом шекспировского "Короля Лира"51. То, что сказано здесь относительно "Руслана и Людмилы", основано, вероятно, на известии, помещенном еще в "New Monthly Magazine" 1821 г., все дальнейшее - на заметках "Foreign Quarterly Review", 1827-1828 гг.; так, в этом журнале также однажды говорили о якобы сделанном Пушкиным переводе "Короля Лира", утверждая даже, что Пушкин "начал свою литературную деятельность" именно с этого загадочного перевода52. Что же касается "Оды к свободе", т. е. стихотворения "Вольность", то другой английский путешественник, также врач Э. Мортон, побывавший в России в 1827-1829 гг., прямо утверждал, что будто бы за эту оду Пушкин был даже сослан в Сибирь53.
   Известия о Пушкине Гренвилля и Мортона были взяты ими из третьих рук; Рейке видел самого поэта, но его рассеянный светский взгляд не подметил в нем ничего особенно примечательного, и Пушкин стал поводом для легкомысленной записи в его путевом дневнике. Однако вовсе пройти мимо Пушкина для путешественника, который претендовал на некоторое знакомство с русской общественной и культурной жизнью и набрасывал легкий очерк состояния русской литературы, очевидно, было невозможно.
   Нам известны еще аналогичные записи трех встреч с Пушкиным капитана Френкленда, состоявшихся в мае 1831 г. в Москве. Эти записи тем более любопытны, что они помещены в книге, находившейся в руках Пушкина и сохранившейся в составе его библиотеки. "Narrative of a visit to the courts of Russia and Sweden, in the years 1830 and 1831. By captain G. Colville Frankland", 2 vols, London, 1832); таким образом, Пушкин прочел то, что написал о нем этот английский путешественник. "Любопытно,- замечает Б. В. Казанский, обративший внимание на эту незамеченную исследователями книгу,- что разговор, по-видимому, скоро получил общественно-политический характер,- очевидно, Пушкин охотно шел на это; возможно даже, что сам шел к этому <...> Запись начинается с общего вопроса о реформе политического строя России и вскоре сосредоточивается на освобождении крестьян - основном, надо думать, в глазах англичанина, причем Пушкин, по-видимому, сообщил ему конкретные данные о положении крепостных"54.
   Любопытно, что и здесь,- очевидно, по установившейся традиции - Пушкин назван "русским Байроном". Запись об одной из трех встреч с ним Френкленда гласит: "Мая 8 <20> 1831 г. В полдень Пушкин (русский Байрон) посетил меня и сидел со мной около часу. Его разговор занимателен и поучителен. Он, по-видимому, основательно знаком с политической, гражданской и литературной историей своей страны, а также вполне осведомлен о погрешностях и пороках русского управления. Он, однако, того мнения (как все разумные и хорошие люди), что никакая большая и существенная перемена не может иметь места в политическом и общественном строе этой обширной и разнородной империи иначе, как постепенными и осторожными шагами, каждый из которых должен быть поставлен на твердую основу культурного подъема, или, другими словами, на просветлении человеческих взглядов и на расширении разумений".
   Все отмеченные нами английские путешественники, как показывают их записи, беседовали с Пушкиным, главным образом, о России; это представляется вполне естественным для тех книг, предметом которых являлась характеристика русского государственного строя и общественно-политической жизни.
   Касалась ли их беседа также и Англии? В этом не может быть никакого сомнения; мы не знаем об этом только потому, что вопросы поэта и ответы англичан не было необходимости заносить в их путевые дневники, предназначенные для английских читателей, которых, надо думать, больше могли интересовать отзывы Пушкина о русской жизни, чем его отношение к английской действительности. Между тем, интерес этих бесед был, безусловно, двусторонний. Пушкин внимательно наблюдал заезжих англичан и, несомненно, осведомлялся у них о состоянии английской политической и культурной жизни, как прежде расспрашивал об этом своих друзей, бывавших в Англии.
   Англичане-путешественники могли пополнить его книжные сведения о той стране, которая глубоко его интересовала, могли делиться с ним свежими политическими новостями, давать ему характеристики событий ее новейшей истории. Несомненно, например, что, говоря о русском самодержавии, Пушкин не мог не осведомляться об особенностях английского парламентаризма. В стихотворении "К вельможе" (1830) Пушкин недаром давал попутную, но продуманную характеристику английского конституционного строя:
  
   Но Лондон звал твое внимание. Твой взор
   Прилежно разобрал сей двойственный собор:
   Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый,
   Пружины смелые гражданственности новой55.
  
   Известен пушкинский иронический стих: "Что нужно Лондону, то рано для Москвы"; генетически эта мысль была связана с позднейшим убеждением Пушкина об особых путях исторического развития России, но интересно было бы выяснить, какой долей реальных данных для такого умозаключения Пушкин обязан был своим беседам с людьми бывавшими в Англии.
   Не подлежит никакому сомнению, что Пушкин с большой зоркостью следил "за ходом политической и общественной жизни Англии на основании доступных ему источников. По-видимому, период с 1829 по 1834 г. был весь в поле его зрения"56. В бумагах Пушкина сохранилась карикатура на лорда Генри Брума, который в мантии, лорда-канцлера вносит билль в верхнюю палату об избирательной реформе; она относится к 1832 г.; любопытно сопоставить ее с почти современным ей упоминанием об английской политической жизни в письме Пушкина к Вяземскому от 12-13 января 1831 г.: "В Англии, говорят, бунт. Чернь сожгла дом Веллингтона". Хотя слух оказался неверным и слово "бунт" преувеличило размах событий, но это свидетельствует все же, что Пушкину "прекрасно известны были политические бури, предшествовавшие реформе"57.
   Недаром Пушкин в декабре 1834 г. написал свой "Разговор с англичанином", в котором дал замечательную для своего времени характеристику английского парламента, взаимных отношений классов в Англии и состояния английского пролетариата. Из этого "Разговора" видно, что он основательно ознакомился с Англией, со всеми особенностями ее быта и со всеми пружинами ее государственного механизма. Он, несомненно, пристально следил за "английскими трехмесячными "Reviews" (т. е. за "Edinburgh Review", "Quarterly Review" и, может быть, за "Westminster Review")58, знакомился, вероятно, и с английскими газетами и уже с давних пор мечтал о поездке в Англию.
   В первой редакции "Разговора" гневную филиппику о бедственном положении "английских работников" произносит у Пушкина англичанин, путешествующий по России, с которым он встретился якобы на пути между Москвой и Петербургом. До сих пор нерешенным остается вопрос, лежала ли в основе "Разговора с англичанином" реальная встреча и беседа, или Пушкин прибег здесь к фикции воображаемого собеседника. Из упомянутых нами английских путешественников лишь один Френкленд более других мог бы послужить прототипом для англичанина этого разговора, хотя и из его уст Пушкин едва ли мог услышать, например, восхищение бытом русского крепостного крестьянина. Другие, перечисленные выше, английские собеседники Пушкина, со своей стороны, едва ли могли бы раскрыть перед ним страшную картину бедствий английских рабочих. Последняя была результатом чтения и расспросов Пушкиным разных лиц. Но интерес обобщенной Пушкиным фигуры "английского путешественника" этим соображением не ослабляется. Выводя его в своем диалоге, Пушкин, несомненно, чувствовал его типичность на фоне русского столичного общества 1830-х годов59.
  

3. Джордж Борро - писатель и полиглот

  
   Из всех английских путешественников по России, которых Пушкин встречал лично или о которых он слышал, особый интерес представляет для нас Джордж Борро (George Borrow, 1803-1881). Он был одним из первых переводчиков Пушкина на английский язык, и эти переводы были изданы в России. Пушкин знал их - они имелись в его библиотеке. Один раз он даже получил от Борро в подарок книгу и ответил ему любезной запиской. Около двух лет Борро жил в Петербурге и очень полюбил этот город, где он обрел многих друзей и о котором он вспоминал долгие годы. Это дает нам право подробнее познакомиться с Борро как с оригинальным писателем, с его незаурядным обликом, нисколько не походившим на привычный облик путешествующего иностранца.
   Литература о Борро в настоящее время довольно велика, изобилует биографическими материалами и документальными публикациями, но, тем не менее, история его жизни в России и его увлечение Пушкиным известны еще далеко не достаточно. Судьба литературного наследия Борро в английской литературе также была необычна.
   Интерес к личности и творчеству Джорджа Борро возник лишь в самом начале XX в., главным образом со времени выхода в свет двухтомной монографии о нем В. Нэппа (Кпарр), написанной на основе изучения огромного литературного архива Борро, до тех пор остававшегося под спудом60. Переиздание тем же Нэппом в 1900 г. важнейших беллетристических произведений61 Борро еще более содействовало интересу читателей к этому полузабытому в то время литературному деятелю.
   Кроме того, Борро объявили теперь выдающимся лингвистом и сразу вспомнили его разнообразные филологические и переводческие труды, остававшиеся в тени и небрежении. За несколько лет литература о Борро широко разрослась; целый ряд работ о нем английских и американских исследователей вскрыл с достаточной ясностью его незаурядный облик. Новое шестнадцатитомное собрание его сочинений под редакцией К. Шортера (Shorter), законченное в 1924 г., и в особенности многотомное издание переписки Борро и других документов из его архива, предпринятое главным образом Уайзом (Wise), которому принадлежит также полная библиография Борро, в основном завершили первоначальный этап его изучения62. В эту огромную литературу, которой мы, к сожалению, располагаем далеко не полностью, как увидим, следует заглянуть пушкинистам, а также востоковедам, истефикам русской культуры.
   Как Борро попал в Петербург и что он делал здесь между 1833 и 1835 гг., мы знаем: его толкнули на это нужда и случай. Борро было в это время тридцать лет.
   Джордж-Генри Борро {Фамилию Borrow можно встретить в русской печати в двух различных транскрипциях: Борро и Борроу. Мы пользуемся первой из них - Борро, употреблявшейся в России в Х1Хв. Так подписывался и сам писатель в документах и письмах на русском языке. Так называл его и Пушкин (см. ниже).} родился 5 июня 1803 г. на маленькой ферме Норфолкского графства, расположенной неподалеку от города Ист-Дирема (East-Dereham). Джордж был вторым сыном Томаса Борро, происходившего из корнуэлских крестьян; мать Джорджа также была дочерью небогатого фермера, из рода давно переселившихся в Англию нормандских гугенотов. Томас Борро ко времени рождения Джорджа с трудом успел дослужиться до унтер-офицерского чина в пехотном полку, с которым была связана и вся его последующая жизнь. Время было военное. Англию сильно тревожили слухи о готовящейся высадке на ее берегах большой армии Наполеона, и полк, в котором служил Томас в качестве вербовщика и инструктора новобранцев, постоянно перемещался с места на место. Чтобы избежать лишних расходов, Томас Борро постоянно жил в казармах вместе с женой и двумя малолетними сыновьями (старшему, Джону, было два года, когда родился Джордж) и всюду брал их с собой. В 1809 г. Томас вместе с полком снова вернулся в Ист-Дирем, тихий провинциальный городок, знаменитый тем, что он стал местом последнего упокоения поэта Уильяма Каупера. В этом году Джордж пошел в местную школу, где ему дали архаическую латинскую грамматику, впервые изданную еще в XVI в., и он должен был учить ее наизусть. Скоро, впрочем, учение его прервалось: летом 1810 г. Томас Борро снова переведен был в Норман Кросс, неподалеку от Питерборо, а затем начались его новые странствования вместе с семьей: они перебрались в Колчестер, затем снова уехали на Север и в конце концов оказались в Шотландии.
   Маленький Джордж рос на свободе, превращаясь постепенно в бойкого, проворного подростка. Школьные годы его проходили довольно беспорядочно; постоянные переезды семьи мало способствовали его усидчивым занятиям, хотя недостатки систематического учения, несомненно, восполнялись в известной мере разнообразием его ранних житейских впечатлений. Более продолжительное время Джордж учился в одной из эдинбургских школ, когда отец прибыл в шотландскую столицу вместе со своим полком в 1813 г. По-видимому, в Эдинбурге Джордж учился плохо; известно, во всяком случае, что он под всяческими предлогами отлынивал от занятий, часто покидая город для скитаний по окрестностям, иногда в обществе вновь приобретенных и очень сомнительных друзей.
   К 1815 г. относится еще один переезд семьи Борро, имевший немалое значение для интеллектуального развития будущего писателя. В августе этого года, уже после подписания мира с Францией, Томас Борро был отправлен в Ирландию, сначала в Клонмел близ Типперери, затем на север острова - в Темплмор. Девять месяцев семья Борро жила в Ирландии; смышленый и наблюдательный Джордж в этой стране успел хорошо присмотреться к новым для него людям и картинам природы зеленого Эрина. Он бродил по пустынным полям, видел жалкие лачуги, над крышами которых подымался голубой дым от торфяных очагов, живописные развалины, овеянные древними легендами, людей, говоривших на неизвестном для него языке. Все в Ирландии возбуждало чрезвычайное любопытство Джорджа: суеверия, песни, восходившие к глубокой старине, новейшие религиозные распри, безысходная бедность и глухая вражда к его соотечественникам. В эти месяцы была заложена основа для широкого знакомства его с кельтскими языками он научился тогда болтать по-ирландски.
   В 1816 г. Джордж оказался в Нориче (Norwich), где они поселились до марта 1824 г. Полк, в котором служил капитан Борро, был распущен, и хотя сам Томас вышел в отставку только в 1819 г., но из Норича больше никуда не уезжал. Странствования семьи, наконец, кончились. Норич был главным городом Норфолкского графства; это был древний и довольно культурный город, в котором были свои ученые, свои поэты и писатели. Норич процветал еще во времена Эдуарда-исповедника; на центральной площади города стоял и сохраняется доныне высокий готический собор, построенный в XII в., к которому примыкает дворец архиепископа, законченный в XIV в. Школа в Нориче, в которую попал Джордж, также имела длинную историю: она была основана в 1325 г. и среди своих воспитанников за долгие годы существования числила немало знаменитых в свое время деятелей на разных поприщах. Норич, однако, был славен не только своими древностями. Здесь жило много ремесленников; здесь с давних пор находились цветущие ткацкие предприятия, каждогодно бывали богатые ярмарки, привлекавшие толпы народа, съезжавшегося со всей Англии. Норич был известен также своими филантропическими учреждениями и религиозными организациями - миссионерскими обществами, которые щедро финансировались богатыми владельцами разных предприятий и купцами.
   Норичскую школу, в которую Джордж был определен в 1816 г. в качестве стипендиата, он никогда не любил и часто предпринимал далекие прогулки за город, к чему привык в более ранние годы. Он ходил пешком по полям и лесам, повторяя многочисленные легенды Восточной Англии и нередко вдохновляясь ими: среди них были предания о старых кладах, закопанных в землю еще скандинавскими викингами, в своих набегах не раз опустошавшими окрестности Норича Отсюда возник его ранний интерес к датской литературе, впоследствии принесший обильные плоды.
   Немало интересного для Джорджа заключалось и в самом Нориче. Он любил бродить по его улицам, заглядывать в лавки букинистов, навещать рынки, вступать в беседы с торговцами и ремесленниками (среди последних в Нориче, между прочим, были и итальянцы). Много радостей сулила ему всегда весенняя ярмарка, шумная и пестрая. Именно на ярмарке Борро свел знакомство с двумя цыганами - лошадиными барышниками: это были братья Амброз и Феден Смиты. Братья-цыгане привели его в свой табор, расположенный на пустоши неподалеку от Норича. В это время Восточная Англия была излюбленным местом для стоянок английских цыган, вообще же на британских островах находилось тогда около двадцати тысяч представителей этого народа. Они появились здесь в начале XVI в. и с тех пор странствовали, разделенные на племена или большие семьи. Они жили в палатках и переезжали с места на место в убогих повозках, крытых брезентом. Мужчины были барышниками, или ремесленниками - кузнецами, котельщиками, лудильщиками; женщины занимались ворожбой и гаданием63.
   Джорджа Борро сильно увлек этот странный народ - исторические судьбы которого представлялись в то время достаточно темными и противоречивыми, хотя описания цыган и догадки об их происхождении давно уже встречались в английской литературе. Цыган не забыл и Шекспир, упоминающий о них в "Ромео и Джульетте", "Отелло" и "Антонии и Клеопатре"; о цыганах идет речь в одной из "масок" Бен Джонсона, в комедии Миддлтона и Раули "Испанская цыганка" (1623). В XVIII в. английские цыгане были описаны в романах Дефо, затем в "Истории Тома Джонса-найденыша" (12-я глава ХЦ книги) Г. Филдинга, в поэме Дж. Крабба и многих других произведениях поэзии и прозы. Старший современник Борро, В. Скотт, посвятил цыганам знаменитые страницы в своих романах "Гай Меннеринг" и "Квентин Дорвард"64. Тем не менее их язык был еще мало изучен и многое в их облике и быте казалось загадочным и необъяснимым. Дж. Брайант еще в 1785 г. прочел в Королевском обществе доклад о цыганском языке, но он не обратил на себя внимание; более существенным явился английский перевод немецкого трактата на ту же тему Грелльмана, но даже после возвращения Борро из России, Оксфордский университет в 1837 г. предложил на поэтический конкурс тему о цыганах65.
   Быть может, Джорджу уже и раньше приходилось видеть цыган во время его скитаний по Англии и Шотландии, но серьезный интерес к ним он почувствовал впервые именно в Нориче. Он бывал в их таборе, наблюдал за их жизнью и вскоре под руководством Амброза начал изучать цыганский язык, в чем и преуспел довольно быстро.
   Способности Джорджа к языкам были поразительны. Шести лет он уже усвоил начатки латинского языка, затем самостоятельно обучился ирландскому. Изучение языков мало-помалу становилось господствующей страстью его юности. Странствуя по лавкам норичских букинистов, Джордж однажды купил себе самоучитель четырех языков и из этой книги получил первое представление о французском, а также итальянском; раннее знакомство с ирландским открывало ему пути к постепенному усвоению древних и новых кельтских диалектов Шотландии и Уэльса. У Джорджа вырабатывался мало-помалу собственный, хотя и довольно примитивный, способ овладения новыми языками: он составлял перечни слов, переписывал их по несколько раз, добавляя к ним грамматические правила, извлеченные из собственной практики; он никогда не упускал случая усовершенствовать свои познания. Впоследствии в одной из начальных глав автобиографического романа "Лавенгро" Борро не без иронии отмечал, что на его пристрастие к изучению языков неизменное влияние оказывала его любовь к людям, а поездки верхом открыли ему ту истину, что здоровый парень с крепкими мышцами "предназначен природой к чему-то лучшему, чем корпеть за словарем". В этом противопоставлении усидчивых занятий за книгой свободным ристаниям по дорогам верхом на добром коне и на самом деле заключалось одно из главных противоречий всей его жизни. Вдохновенный бродяга, странствователь по природе и выработавшимся привычкам, он не всегда легко соглашался на упорные занятия за письменным столом, хотя и чувствовал к ним влечение.
   В конце концов, однако, пришло время для выбора самостоятельного поприща. Для Борро это оказалось делом трудным и мучительным. Старший брат Джорджа начал было учиться живописи, но вскоре оставил эти занятия и определен был на военную службу, а затем уехал в Мексику в качестве рабочего-горняка в серебряных копях; там он и умер в начале 1830-х годов во время холерной эпидемии. В семье старого капитана поговаривали, что непутевому Джорджу тоже не худо было бы отправиться за море, где он мог надеяться обеспечить себе в будущем сносное существование. Но поездка Джорджа в Америку не состоялась, его ожидала другая участь. В марте 1819 г. капитан Борро заключил контракт с норичским стряпчим Симпсоном, по которому Джордж поступал в контору последнего для практического изучения права и профессии адвоката. Джордж, впрочем, не считал, что отец правильно распорядился его судьбой. Сидеть целыми днями в полутемной конторе за чтением сложных законов и переписыванием судебных кляуз не входило в его расчеты. Однако юноша нашел выход: на конторке под деловыми бумагами он вскоре стал прятать собственные литературные опыты вперемежку со словарными и грамматическими записями новых для него языков, изучению которых он отдавался с еще большим рвением, чем прежде. Так, в конторе Симпсона Джордж изучил уэльский язык, пользуясь старым переводом на этот язык "Потерянного рая" Мильтона. В библиотеке норичского Гилд-Холла Борро нашел также труд Олауса Вормиуса, изданный еще в 1636 г. и посвященный древнейшим образцам датской литературы: эта книга открыла Борро сокровища древних баллад и скандинавского фольклора. Экземпляр этого издания, бывший в руках Борро, доныне хранится в Нориче: поля книги исписаны его рукой; записи и заметки разного рода свидетельствуют, что она перечитывалась внимательно не один раз. Очевидно, к этому времени Борро довольно хорошо овладел датским языком, изучив его с помощью датской Библии, тщательно сличавшейся им с Библией на английском языке66. Сохранились свидетельства, что в той же конторе Симпсона Борро приступил к изучению еще двух языков: древнееврейского и арабского67.
   Вскоре восторженные рассказы о юном полиглоте достигли Уильяма Тейлора, известного норичского литератора, и Джордж был ему представлен68. Тейлор был известен своими путешествиями по Европе и переводами, главным образом с немецкого. В молодости он бывал и во Франции, долго жил в Германии, встретился с Гёте и стал одним из видных популяризаторов немецкой литературы в Англии. Его перу принадлежали переводы "Ифигении" Гёте, "Натана Мудрого" Лессинга, "Диалога богов" Виланда, а также написанный им самим "Исторический очерк немецкой поэзии" ("Historical Survey of German Poetry"). В Нориче Тейлор считался не только опасным вольнодумцем, но даже имел прозвание безбожника69; тем не менее, его боялись и с ним считались, так как он имел влиятельных литературных друзей и прочные связи в редакциях крупнейших английских журналов.
   Джордж очень понравился Тейлору; их частые встречи имели решающее значение для юноши и его будущего; юриспруденция и адвокатская карьера потеряли в его глазах всякую привлекательность, и он уверовал в свои литературные силы. Под руководством Тейлора Джордж усовершенствовал свое знание немецкого языка и составил с его помощью обширный план переводов, литературных работ на ближайшие годы. Тейлор был внимателен и заботлив; посвященный в замысел Джорджа бросить обязанности клерка в юридической конторе, Тейлор написал о его дарованиях и необыкновенных лингвистических познаниях многим своим корреспондентам - В. Скотту, Р. Саути, издателю "Monthly Magazine" Ричарду Филлипсу. В письме Тейлора к Р. Саути (от 12 марта 1821 г.) говорится: "Норичский молодой человек переводил со мною слово в слово шиллеровского "Вильгельма Телля" с намерением отделать этот перевод для опубликования. Имя его Джордж Генри Борро. Он изучил немецкий язык с необычайной быстротой; и, в самом деле, он обладает даром языков (gift of tongues) и хотя ему нет еще восемнадцати лет, он понимает двенадцать языков - английский, уэльский, эрзийский (Erse), латинский, греческий, еврейский, немецкий, датский, французский, итальянский, испанский и португальский"70. Джорджу казалось, что он уже приобрел литературное имя и что его писательская карьера обеспечена. Радость его была, однако, преждевременна: до успеха ему требовалось пройти еще длинный и трудный путь.
   Именно в доме у Тейлора Борро встретился в первый раз (в июле 1821 г.) с Джоном Баурингом, и у них нашлись общие интересы. Это был составитель хрестоматий различных национальных литератур в английских переводах (у нас уже шла речь о нем выше, в гл. III, как о составителе "Российской антологии", над ней он как раз работал в это время). С 1824 г. Бауринг издавал также "Вестминстерское обозрение" ("Westminster Review"), в котором появлялись критические очерки иностранных литератур. Правда, у Бауринга было больше претензий и деловой инициативы, чем знаний; способности к усвоению чужих языков были у него небольшие, и ни одного из них он не знал сколько-нибудь удовлетворительно; поэтому одаренные самоучки вроде Борро, дешевыми услугами которых можно было пользоваться, представляли для Бауринга реальный интерес. Этим и можно объяснить, что в начале 1820-х годов между Баурингом и Борро возникли приятельские отношения и переписка; на них юный норичский литератор возлагал много надежд, впоследствии, впрочем, не оправдавшихся71.
   Бауринг замышлял в то время издание антологии скандинавских литератур и заказал Борро для этой книги целую серию стихотворных переводов произведений древней и новой датской литературы. Борро быстро выполнил заказ, но большинство его переводов остались неопубликованными (увидели свет лишь фрагменты, включенные Баурингом в его статью о датской поэзии, в 1830 г. помещенную в "Foreign Quarterly Review")72. Более успешными оказались рекомендации Тейлора: Борро удалось с его поддержкой осуществить несколько журнальных публикаций; он готовил также к печати свои новые переводы с немецкого, пытался печататься даже в самом Нориче.
   Вскоре, однако, планы его изменились. В начале 1824 г. умер его отец, и Джордж тотчас же решил окончательно расстаться с ненавистной для него конторой. Он покинул родной дом в Нориче73 и отправился в Лондон в поисках литературной работы, с твердым намерением добиться известности.
   Лондонский период жизни Борро в середине 1820-х годов принес ему лишь одни горькие разочарования. Странствования Борро по издателям и редакциям журналов были довольно бесплодными. Не имевший ни влиятельных покровителей, ни знакомств в литературном мире, Борро перебивался кое-как, сочиняя статейки на разные темы с грошовой оплатой, предлагая свои переводы с каких угодно языков в стихах и прозе, готовый на любую литературную поденщину. Но он безуспешно стучался в двери влиятельных критиков и богатых издателей и так и не добился признания.
   В 1825 г. Борро издал в одном лондонском сомнительном издательстве шеститомное собрание "Знаменитых судебных процессов" ("Celebrated trials and remarkable cases of criminal jurisprudence") с биографиями уголовных преступников разных времен. Какие части этой компиляции принадлежали перу Борро, в настоящее время сказать трудно, но очень возможно, что он лишь был литературным правщиком составляющих эту книгу историй о людях, кончивших жизнь на эшафоте74. Тогда же Борро издал две книги своих переводов: одна из них была прозаическим переводом известной философской повести немецкого писателя Ф.-М. Клингера: "Жизнь, деяния и гибель Фауста" ("Faustus: his life, death and descent into Hell; translated from the German". London, 1825). Борро должен был обратить внимание на то, что немецкое издание 1791 г. вышло в свет с фальшивым обозначением С.-Петербурга как места издания, а по приезде в Россию мог узнать, что Клингер конец своей жизни действительно провел в Петербурге75. Другая книга была сборником поэтических переводов с датского языка "Романтические баллады" и вышла в свет уже в Нориче ("Romantic ballads, translated from the Danish and miscellaneous pieces". Norwich, S. Wilkin, 1826). Эти книги были не без достоинств, хотя и на них лежал отпечаток спешки и принуждения; иногда, впрочем, сквозь чужие переведенные Борро строки проглядывали его собственные творческие черты - романтического писателя, уже скептически настроенного, изверившегося в людях, несмотря на свои молодые годы, готового к предстоящим испытаниям и нисколько не обольщающего себя надеждами на лучшее будущее. В переводе "Фауста" Клингера, повести, основанной на народной книге, но переосмысленной немецким писателем эпохи "бури и натиска", Борро нашел немало близких ему горьких истин о современном обществе и мире, о неизбежности противоречия в нем между жаждой свободы и радости и полной материальной необеспеченностью. Переводя эту повесть, Борро допустил несколько характерных вольностей и отклонений, имеющих автобиографический характер. Так, в тот эпизод из 2-й главы второй книги "Фауста", в котором описывается пребывание героя с дьяволом в некоем немецком городе перед началом их совместного путешествия по Европе, Борро включил - в сатирических целях - название города Норича, который он решил покинуть. Под пером Борро это место "Фауста" приобрело следующий вид: "Они нашли, что жители этого города <в оригинале речь, очевидно, идет о Нюренберге> были скроены по одному отвратительному образцу, что у них было неуклюжее тело и глупое лицо; словом, дьявол признался, что он никогда не видел им подобных даже среди жителей одного английского города, именуемого Норич, когда они разоденутся в свои лучшие праздничные наряды. Зависть, коварство, любопытство и скупость являются там и тут единственными побуждениями для всякого действия и ужасающий дух торгашества господствует в обоих этих городах"76.
   В мае 1825 г. Борро покинул Лондон: борьба за существование в английской столице оказалась для него непосильной. Как складывалась его жизнь между 1826 и 1832 гг., в точности не известно; биографы Борро строят различные предположения об этом периоде, издавна считавшемся темным или даже загадочным. По некоторым наиболее достоверным данным первое время Борро странствовал пешком по дорогам между Лондоном и Норичем; он изредка появлялся в родном городе и получал здесь небольшие денежные вспоможения от матери; он зарабатывал себе на жизнь, меняя профессии и являясь то конюхом, то бродячим лудильщиком или кузнецом. В эти годы, несомненно, и произошли многие из тех событий, о которых рассказывается в автобиографической повести Борро "Лавенгро" (1851)77: дружба с цыганами, кочевки вместе с ними, усвоение их языка. Реальным был, например, рассказ об отравлении его старухой-цыганкой, решившей, что этот иноплеменник знает слишком много тайн цыганского быта; последствия этого отравления Борро чувствовал до конца жизни, к нему периодически возвращались приступы необъяснимой тоски, какой-то странной нервической горячки, против которой бессильны были усилия врачей. Биографы Борро называют и подлинное имя цыганки-отравительницы и тех двух валлийских проповедников, которым он был обязан своим выздоровлением.
   Хронология всех событий, рассказанных в "Лавенгро", устанавливается только приблизительно. Известно также, что странствованию по дорогам Англии вместе с ослом, который вез его скарб, предшествовали, а отчасти следовали самые разнообразные планы, не получившие осуществления: он всячески пытался вернуться к литературной деятельности или воспользоваться своими недюжинными знаниями языков: то он хлопотал о получении места библиотекаря в Британском музее, то предлагал некоему шотландскому литературному обществу сделать за два года перевод всех произведений гэльской словесности, то копировал за плату англо-саксонские рукописи для датского ученого Грундвига, то через Бауринга, возглавлявшего английский Греческий комитет, собирался вступить в греческую армию, то в войска, воевавшие в Бельгии, Алжире или Мексике. Все эти планы кончались ничем... С горечью он писал в одном из своих писем, что его жизнь похожа на усилия человека, старающегося провертеть дырку в сухом песке...78 Из разрозненных указаний, разбросанных не только в его письмах разных лет, но и в опубликованных произведениях, обычно заключают, что в эти же "темные" годы Борро побывал во Франции, Испании, Португалии, Италии, Дании79. О том, что он делал там, и когда совершены были эти путешествия, можно строить только предположения.
  

4. Джордж Борро в России.- Борро и русские востоковеды.- Борро выпускает в Петербурге свои стихотворные переводы с тридцати языков и наречий

  
   Лучше известно, как Борро попал в Россию. Около 1832 г. он снова был в Англии и приехал в Норич - повидаться с матерью. Вероятно, в этом городе он познакомился с вдовой, которую звали Мери Кларк. Ему было двадцать девять лет, ей - тридцать шесть. Джордж узнал от нее грустную историю ее жизни. В 1817 г., двадцатилетней девушкой, Мери вышла замуж за лейтенанта флота, а через год он умер от чахотки, незадолго до рождения их дочери. Мери вернулась к родителям в имение Ултон, расположенное неподалеку от рыбачьего местечка и порта Лоустофта. Она была женщиной неглупой и образованной, но раннее семейное горе сделало ее набожной и слишком тесно связало с местными церковными и миссионерскими кругами. Среди ее друзей был и пастор Френсис Кеннингем, женатый на сестре богатого норичского квакера Гернея, поместительный дом которого неоднократно предоставлялся для заседаний различных филантропических организаций. Кеннингем был деятельным и влиятельным членом британского и заграничного Библейского общества, т. е. общества по распространению Библии; сетью филиалов этого общества покрыта была в то время вся Англия, а одно из крупных отделений его находилось в Нориче. Через Мери Кларк Кеннингем познакомился с Борро, очевидно в том же доме Гернея, и пришел в восторг от его способностей и необыкновенного знания множества языков. Однажды Мери показала Кеннингему письмо Борро от 22 октября 1832 г., в котором Джо; дж сообщал ей сделанный им самим перевод сказки Перро о Синей Бороде на турецкий язык. Трудно сказать, чего в этом письме было больше - хвастовства или застенчивости, но оно явилось своеобразным началом той переписки, которая восемь лет спустя привела к женитьбе его на Мери Кларк; что же касается Кеннингема, то он из показанного ему письма сделал свои выводы. Турецкий перевод Борро был последней каплей, переполнившей до краев его энтузиазм по поводу лингвистических дарований Джорджа. Кеннингем решил, что настало время действовать. Он тотчас же написал в Лондон генеральному секретарю Библейского общества, предлагая немедленно назначить Борро библиотекарем Общества либо заведующим его издательской частью. Вскоре Борро был вызван в Лондон и поразил всех, когда явился туда в назначенный день из Норича, пройдя пешком весь путь почти в двести километров. В комитете Общества Борро весьма понравился и уже 14 января 1833 г. получил официальный запрос, не пожелает ли он заняться изучением маньчжурского языка80.
   В этот момент Общество как раз озабочено было подысканием лица, с помощью которого можно было бы осуществить издание Библии на маньчжурском языке - официальном в те годы языке китайского двора и администрации. Некогда, в последние годы царствования Александра I, при митрополите Фотии и министре А. Н. Голицыне, в эпоху расцвета Российского библейского общества81, такой перевод Евангелия на маньчжурский язык был предпринят петербургскими востоковедами по просьбе Британского библейского общества. Еще в 1821 г. за него взялся Степан Васильевич Липовцев (1773-1841), двадцать лет проживший в Китае и превосходно изучивший китайский и маньчжурский языки; через пять лет после начала работы (1826) Липовцев отправил свой перевод на маньчжурский Ветхого и Нового завета в Лондон82. Однако время шло, а публикация его, встречавшая серьезные технические затруднения, все откладывалась. В 1830-х годах вопрос этот снова оживился, после того как Уильям Сван (это был шотландский миссионер, живший некоторое время в Забайкалье) дал знать в Лондон из Петербурга, Что он нашел здесь среди манускриптов восточной библиотеки и музея бар. П. Л. Шиллинга рукопись еще одного маньчжурского перевода Библии, сделанного некогда французским иезуитом Пьеро. Тогда в Лондоне возникла мысль свести оба перевода в один и отпечатать его в Петербурге, где в это время уже сделаны были удачные опыты литографического воспроизводства китайских иероглифов. Именно эти задачи Борро и было предложено взять на себя.
   Борро принял это предложение, не задумываясь. Оно показалось ему самым выгодным из всех, которые приходилось получать за последние годы. Перед ним открывалась возможность изучить еще один язык, но на этот раз с постоянным жалованьем, повидать новые страны. Поездка в Россию вполне отвечала жажде новых впечатлений и присущему ему стремлению к перемене мест, которые еще долгие годы спустя побуждали его к переездам из одной страны в другую, заставляя пускаться в самые рискованные авантюры и уподобляя тем его цыганским друзьям, которым он посвятил значительную часть своей последующей литературной деятельности.
   Борро снова уехал в Норич, прилежно занимался здесь маньчжурским языком, почти без всяких пособий, кроме маньчжурско-французского словаря Амио83, и через два месяца объявил Библейскому обществу, что он изучил этот язык, послал даже образец своего перевода на маньчжурский, успешно выдержал испытание в Лондоне и вскоре затем уехал в Петербург. Конечно, это было для него осуществлением каких-то мечтаний; вместо полуголодного существования то ремесленника, то литератора, Джордж приобрел деловое поручение на несколько лет, с приличным вознаграждением. Самое поручение это открывало ему новые языковые горизонты и сулило интересное будущее; поэтому он отдался ему серьезно и с увлечением. Но, разумеется, на профессионального агента Библейского общества или миссионера-распространителя разноязычных библий Борро, этот друг цыган и любитель всех видов спорта, включая кулачные бои, походил меньше всего. Об этом, в частности, свидетельствует английская писательница Харриет Мартино, также происходившая из Норича и знавшая Борро в разные годы его жизни. Она пишет о нем в "Автобиографии"; "Когда этот джентльмен-полиглот появлялся среди публики в качестве благочестивого заграничного агента Библейского общества, он вызывал взрыв хохота у всех, кто вспоминал старые норичские дни..."84
   Жизнь Борро в Петербурге известна нам прежде всего из деловой переписки его с Лондонским библейским обществом85; ее дополняют очень существенными подробностями письма к матери и друзьям, опубликованные, к сожалению, далеко не полностью. Из всех этих писем известно, какие обязательства брал на себя Борро перед Лондонским библейским обществом. В Петербурге ему предстояло изучить маньчжурский язык, приготовить к изданию переведенные библейские тексты, получить разрешение выпустить их в свет, приобрести подходящую для этого бумагу, договориться с типографией, которая взялась бы за эту работу, наконец, наблюдать за ходом печатания. В августе он был уже в Петербурге и прожил здесь два года, вплоть до осени 1835 г., прилежно занимаясь восточными языками и готовя себя к путешествию в Восточную Азию.
   В 1830-е годы в Нориче доживал свой век Джон Веннинг (1776-1858), долго находившийся в России и лишь незадолго перед тем вернувшийся на родину. Это был богатый негоциант, ведший широкую торговлю с Россией. Он был также филантропом и имел обширный круг знакомств среди членов Библейского общества в России и Англии. Во время пребывания своего в Петербурге (т. е. с 1793 по 1830 г.) он, помимо торговых дел, занимался общественной деятельностью, устраивал здесь всевозможные благотворительные учреждения на английский манер, например, общество для улучшения тюрем, различные попечительные приюты, школы и т. д. Он был хорошо известен при дворах Александра I и Николая I, а придворные связи открывали ему доступ в петербургские великосветские салоны. Он возвратился в Англию из-за расстроенного здоровья в возрасте пятидесяти девяти лет86.
   Именно к Веннингу обратились его друзья с просьбой дать отъезжающему в Россию Борро рекомендательные письма в Петербург и помочь своими советами. Веннинг охотно откликнулся на эту просьбу, написал несколько писем в Петербург и снабдил Борро своего рода инструкцией, как создать себе лучший прием и обеспечить себя на первое время в северной столице. Рекомендательные письма, врученные Веннингом Борро, были адресованы А. Н. Голицыну, бар. П. Л. Шиллингу, генералу В. М. Попову и П. П. Пезаровиусу87. Этот перечень имен свидетельствует, что по приезде в Петербург Борро должен был сразу окунуться в несколько архаическую для середины 1830-х годов атмосферу мистиков и филантропов начала предшествующего десятилетия: А. Н. Голицын был тот самый министр просвещения времен Александра I, при котором процветало Библейское общество; директором департамента просвещения при Голицыне был Василий Михайлович Попов; в показаниях современников, по словам его биографа, "Попов изображается человеком фанатичным, но недалеким, малообразованным, бывшим часто лишь слепым орудием других"88. А. Ф. Воейков в сатире "Дом сумасшедших" заставляет самого Попова сказать о себе:
  
   Хоть без книжного ученья
   И псалтырь одну читал,
   А директор просвещенья
   И с звездою генерал89.
  
   К тому же кругу деятелей российского Библейского общества с самого его основания принадлежал также П. П. Пезаровиус, сменивший В. М. Попова в 1817 г. на посту секретаря библейского комитета. Однако он был также основателем газеты "Русский инвалид" (1813), положившей начало огромному инвалидному капиталу, и являлся президентом С.-Петербургской евангелической лютеранской консистории. Незадолго до приезда Борро в Петербург Пезаровиус вновь назначен был главным редактором "Русского инвалида" (указом 29 июня 1830 г.) и помощником к нему был определен начинавший тогда свою литературную карьеру А. А. Краевский90.
   Все письма к названным адресатам и ряд других писем пересланы были Веннингом Борро 25 июня 1833 г. вместе со своего рода инструкцией отъезжающему. Веннинг советовал запечатать эти письма, после того как они пройдут таможенный досмотр в Кронштадте, и разнести их в Петербурге самолично. Он находил также, что Борро обязательно должен побывать у русского посла в Лондоне кн. Ливена, чтобы испросить разрешения на поездку, так как, по мнению Веннинга, "всех приезжающих в Россию иностранцев в настоящее время встречают с опасениями и подозрительностью"91 (он имел, вероятно, в виду осложнения сношений России с западноевропейскими государствами, возникшие после июльской революции во Франции). Веннинг посылал с Борро письма к бар. Шамбоимру Э. Хаббарду (Egerton Hubbard) и другим петербургским англичанам (W. Ropes, J. Barnes)92.
   1(13) августа 1833 г. Борро, как видно из его собственного письма, сошел в Петербурге с корабля на Английскую набережную Невы против Галерной улицы. Изумлению его не было границ. "Петербург,- писал он матери,- прекраснейший город в мире (Petersburg is the finest city in the world). Лондон, Париж, Мадрид и другие столицы, в которых я бывал, и в подметки не годятся ему (are not worthy to hold a candle to it). Здесь находятся сотни отличных площадей, улицы, длиною в несколько миль, прямые, как стрелы, Невский проспект имеет около трех миль в длину и весь обсажен деревьями. Словом, я могу только смотреть и удивляться"93.
   Таким же восхищением проникнуты и письма Борро к друзьям Джоуитту (Jowett) и Гёрнею (Gurney). В письме к последнему (от 15 августа 1833 г.) есть, например, такие строки: "Несмотря на то, что я читал и слышал прежде о красоте и великолепии русской столицы, то, что я увидел, признаюсь, превзошло мои ожидания. Не может быть сомнений, что это красивейший город в Европе, превосходящий другие великолепием своих общественных зданий, длиною и правильностью своих улиц. Царственная и быстрая Нева, шириной с Темзу, прорезает город, и по обе стороны реки устроены превосходные набережные, облицованные гранитом и имеющие красивейший вид"94
   Неопубликованные до сих пор материалы показывают, что Борро сумел воспользоваться советами и письмами, которыми его снабдил Веннинг. У кн. А. Н. Голицына Борро побывал уже на третий день по приезде в Петербург. "Ваш сын,- писал Голицын Веннингу из Петербурга 3

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
Просмотров: 252 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа