Пушкин Александр Сергеевич - М. П. Алексеев. Пушкин и английские путешественники в России

(15) августа 1833 г., имея в виду Джемса Веннинга, жившего в Петербурге,- был у меня сегодня и представил мне англичанина, прибывшего сюда по поводу маньчжурского перевода Библии и вручившего мне ваше письмо"⁹⁵. Дошли по назначению и другие привезенные Борро письма. Это явствует, например, из того, что Борро после приезда в Петербург поселился в доме барона Шамбо (No 221 по Галерной улице), в квартире английского купца Эджертона Хаббарда, и жил здесь несколько месяцев.

   Борро быстро вошел в курс русской жизни. Не пробыв в Петербурге и недели, он свел знакомство с шотландцем Вильямом Гленом (Glen), находившимся здесь по делам, аналогичным его собственным: Глен изучал персидский язык и трудился над переводом Библии, который впоследствии издал. Борро называет его "человеком весьма ученым, но очень простым и непритязательным", и, несомненно, был обязан ему своим интересом к персидской поэзии. Плодом этой дружбы и сотрудничества, вероятно, являются несколько переводов из Гафиза, выполненных Борро в Петербурге⁹⁶. Но Глен покинул Петербург вскоре после знакомства с Борро - во второй половине октября 1833 г., и Борро к этому времени нашел себе здесь другого приятеля, датчанина Джона Гасфельда, о котором речь будет идти ниже.

   В письмах Борро упоминается также другой шотландский миссионер, Уильям Сван, приезжавший в Петербург по делам из Забайкалья, тот самый, который занял некоторое место в биографиях декабристов, живших на поселении в Восточной Сибири, в Селенгинске, в частности Николая Бестужева⁹⁷.

   В то же время Борро энергично принялся за выполнение возложенного на него поручения. Оказалось, что добиться разрешения на печатание маньчжурской Библии в Петербурге было нелегким делом. Разрешение было получено после долгих хлопот лишь 1(13) февраля 1834 г. и то только потому, что в дело вмешался и оказал Борро помощь советник великобританского посольства м-р Блай (Bligh), тот самый, который упоминается в дневнике Пушкина. В письмах, адресованных Библейскому обществу, Борро сообщал, что, получив разрешение на печатание Библии, он купил необходимую бумагу и нашел подходящую издательскую фирму "Schultz imd Beneze", которая взялась за выполнение необычного заказа. Когда однажды ему был прислан из Лондона запрос, на что он тратит свое время, Борро отвечал, что он прилежно изучает маньчжурский язык и что, кроме того, он "каждодневно работает в типографии как простой наборщик, между 10 часами утра и часом дня". 18 октября 1833 г. Борро пишет одному из распорядителей Библейского общества (Rev. Andrew Brandham), что вскоре после приезда в Петербург он занялся списыванием маньчжурской рукописи Ветхого завета, принадлежащей бар. Шиллингу и трудился над этим по 8 часов в день. В этом же письме Борро сделал интересное признание, что ко всем этим занятиям прибавлялось также изучение им русского языка. Хотя он прибыл в Петербург, уже умея немного говорить по-русски, но вскоре оказалось, что приобретенные им знания недостаточны. Борро сообщал, что даже "недостаточное" знание русского языка, которым он тогда располагал, сослужило ему большую службу, потому что "большой и вредной ошибкой" является распространенное в Англии убеждение, будто бы в Петербурге "все сколько-нибудь уважаемые люди говорят лишь по-французски и по-немецки". "Русское дворянство,- пишет Борро далее,- действительно, большей частью говорит по-французски, когда необходимость обязывает его к этому, например, в обществе иностранцев, не знающих русского языка, однако для большинства людей, приезжающих в Петербург по делам, общение с дворянством совсем необязательно, поэтому знание русского языка, если вы не общаетесь исключительно с вашими соотечественниками, является необходимым. Слуги говорят только на своем родном языке, как и девять десятых русских среднего класса"⁹⁸. Дела, которые привели Борро в Петербург, не обязывали его пополнять свои знакомства в великосветских гостиных; он вращался в иной социальной сфере. Этим и нужно объяснить то, что он сравнительно скоро овладел русским (разговорным и письменным) языком, к которому издавна чувствовал интерес. "Я теперь могу бегло говорить и сносно писать по-русски,- сообщал Борро матери 1(13) февраля 1834 г. из Петербурга,- однако это один из самых трудных языков, какие я когда-либо изучал, а овладеть хорошим русским произношением иностранцу почти невозможно"⁹⁹

   Тем не менее русские фразы еще долго после отъезда его из России пестрили письма Борро; он стал переводчиком с русского на английский и многие годы не оставлял этих занятий, чтобы не забыть русскую речь и литературу, которой очень интересовался, начиная со своих петербургских лет.

   Упоминание барона П. Л. Шиллинга фон Канштата (1786-1837) в указанном письме Борро представляет для нас особый интерес, так как это был один из частых его собеседников в Петербурге. Шиллинг, происходивший из обрусевшей немецкой семьи, сын полковника русской службы, был в это время хорошо известен в Петербурге и как ориенталист и как организатор одной из ранних русских литографий при Министерстве иностранных дел. Он с давних пор увлечен был Китаем и сопредельными странами, собирал дальневосточные рукописи, мечтал о путешествии туда. Еще в 1814 г., находясь в Париже, куда он вошел вместе с русскими войсками, он был отчислен из армии с переводом в Азиатский департамент Министерства иностранных дел. Приезд в Париж известного востоковеда Ю. Клапрота, прожившего в России все первое десятилетие XIX в. (1802-1812 гг.) в качестве адъюнкта петербургской Академии наук, а теперь переселившегося во Францию, очень облегчил Шиллингу его сношения с французскими ориенталистами. Б начале 1820-х годов Шиллинг получил признание востоковедов различных стран Западной Европы, а также среди отечественных ученых: в конце 1828 г. Шиллинг был избран в члены-корреспонденты петербургской Академии наук. Уже в этот первый период своей ученой деятельности Шиллинг успел создать чрезвычайно ценную коллекцию рукописей - тибетских, монгольских, китайских и японских¹⁰⁰.

   В ноябре-декабре 1829 г. Шиллинг начал деятельную подготовку к экспедиции в Восточную Сибирь, в области, пограничные с Китаем. С ним должны были ехать Иакинф Бичурин, выдающийся русский синолог (которого Шиллинг вызволил из монастырской тюрьмы), К. Г. Крымский, десять лет живший в Пекине при десятой пекинской миссии (1820-1830)¹⁰¹, предназначавшийся для ведения административных дел экспедиции В. Д. Соломирский - литератор, знакомый с Пушкиным. Пушкин и сам просил отпустить его вместе с этой экспедицией в дальние края. К концу 1829 г. относится стихотворный отрывок поэта, который толкуется обычно как его обращение к обоим возможным его спутникам - Шиллингу и Иакинфу Бичурину:

  

   Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,

   Куда б ни вздумали, готов за вами я

   Повсюду следовать...

   К подножию ль стены далекого Китая,

   В кипящий ли Париж, туда ли наконец,

   Где Тасса не поет уже ночной гребец...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Повсюду я готов...¹⁰²

  

   Отказ Бенкендорфа на просьбу Пушкина был получен поэтом 17 января 1830 г.¹⁰³ В записной книжке Н. В. Путяты занесено следующее свидетельство: "Пушкин просился за границу, его не пустили. Он собирался даже ехать с бароном Шиллингом в Сибирь, на границу Китая. Не знаю, почему не сбылось это намерение"¹⁰⁴.

   Побывать в Китае Шиллингу так и не удалось; но между 1830-1832 гг. он почти два года провел в Восточной Сибири, собрав во время своих путешествий богатую коллекцию рукописей, костюмов, предметов культа, размещенную в его петербургской квартире на Марсовом ноле для обозрения любопытствующих. Этот его "китайский музеум" привлекал к себе большое количество посетителей.

   Еще в 1816 г. Шиллинг организовал в Петербурге "литографическое заведение", в котором, между прочим, издавал памятники китайской письменности по собственному, им самим изобретенному способу. Греч писал, что Шиллинг "вздумал воспроизводить китайские письмена посредством литографии не простым рисованием их на камне, а произведением выпуклых букв, которые потом отпечатывались на обыкновенных типографских станках", так что "никто в целой Европе не мог догадаться, как это делается" и "знатоки китайской грамоты дивились чистоте и верности этих оттисков и не верили, чтоб они были исполнены вне Китая"¹⁰⁵. Первые же издания китайских текстов сделали его известным и лондонским ориенталистам. В конце 1820-х годов он издавал работы своего друга, Иакинфа Бичурина, от которого он выучился китайской грамоте. В предисловии к изданному Шиллингом в 1829 г. своему труду "Сань-цзы-цзинь, или троесловие с литографированным китайским текстом" Иакинф пишет, что буквы китайского текста "вылитографированы столь чисто, столь правильно, что нимало не уступают стереотипу пекинской дворцовой типографии"¹⁰⁶.

   Вот почему без содействия Шиллинга Борро не мог обойтись, приступая к печатанию в Петербурге маньчжурского текста Библии. И об Иакинфе, и о Шиллинге, и о других петербургских востоковедах Борро, действительно, много говорит в своих позднейших письмах и сочинениях. Так, например, в книге "Цинкали" (1842) он упоминает о "своем друге Иакинфе", "упорному труду и пытливому оку" которого русские обязаны превосходным знанием Китая; а в письме 1841 г. в Петербург просит одного из живших там друзей: "Мне хочется, чтобы Вы разузнали, где родился Иакинф, кто был его отец и что он делал в Китае", и прибавляет: "Он был моим учеником" (Иакинф брал у Борро уроки английского языка, сам обучая его китайскому)¹⁰⁷. Все это делает вполне вероятным, что Пушкин, хотя бы со слов того же Иакинфа или Шиллинга, мог узнать о приезде в Петербург англичанина для специальных занятий китайским языком. М. П. Погодин вспоминает, что у В. Ф. Одоевского в середине 1830-х годов сходились "веселый Пушкин, отец Иакинф <Бичурин> с китайскими сузившимися глазками и толстый путешественник, тяжелый немец Шиллинг"¹⁰⁸. Прибавим к этому, что у Пушкина, как об этом свидетельствуют черновики "Путешествия в Арзрум" и поэмы о Гасубе, в конце 1820-х - начале 1830-х годов был интерес к деятельности английских миссионеров из Библейского общества. Впрочем, у нас нет никаких данных о том, что Борро в период своей петербургской жизни попал в поле зрения Пушкина; мы знаем зато, что Борро вскоре же заинтересовался Пушкиным.

   Как известно, Шиллинг был любим своими современниками как интереснейший собеседник и приятный, веселый человек. "Добродушие и природный ум, неистощимая веселость, устранение от всяких интриг, сплетней и личных пристрастий заставляли всех знакомых любить и уважать его. Люди серьезные, задумчивые, строгие любили его беседу, равно как и весельчаки",- вспоминал о Шиллинге Н. И. Греч¹⁰⁹. "Что за увлекательный человек,- писал о нем Э. И. Стогов.- Пропасть путешествовал, знаком и в переписке-с учеными знаменитостями целого света. Занимательных рассказов, всегда умных, интересных анекдотов - без конца. Шиллинг был небольшого роста, необыкновенной толщины. Всегда приветливое выражение недурного лица, глаза, полные веселости и блеска. Он был холост. Обращение его было - человека высшего тона. Он имел искусство оставить уверенность в каждом, что Шиллинг находит его умным человеком"¹¹⁰.

   Ни Шиллинг, ни Бичурин не доставили Борро никаких литературных знакомств, да и на самом деле, живя в Петербурге, он не играл еще роли в литературе; известность его в Англии была не слишком велика; о том, чтобы стать гостем в высоких литературных сферах, или, например, быть представленным Пушкину, перед которым он благоговел, Борро не смел и мечтать. С тем большим увлечением он погружался в самую гущу русской жизни,, сводил знакомства в кругах петербургского мещанства, среди ремесленников и рабочих типографии, в которой и сам трудился на правах простого наборщика над изданием Библии на маньчжурском языке, и всячески добиваясь встречи с русскими цыганами, что ему в конце концов и удалось осуществить.

  

  

   Весною 1835 г. Борро издал в Петербурге на английском языке небольшую книгу - антологию своих стихотворных переводов образцов мировой поэзии. Она выпущена той же издательской фирмой "Schultz und Beneze", которая печатала и маньчжурскую Библию, и нужно думать, что это сделано было издателями в благодарность Борро за доставленный им большой и выгодный заказ Библейского общества.

   Книга Борро называлась "Таргум, или Стихотворные переводы с тридцати языков и наречий"¹¹¹ и открывала своим читателям весьма широкие исторические и географические горизонты. На ста шести страницах этого издания Борро поместил свои переводы с древнееврейского, арабского, персидского, турецкого, татарского, китайского и маньчжурского языков, вслед за которыми идут переводы с русского: одного стихотворения Б. Федорова ("The Glory of the Cossacks") и двух Пушкина - "Черной шали" (с. 27-28) и "Песни" из "Цыган" (с. 29). Далее следуют переводы украинской думы ("From the Mai о-Russian"), двух баллад Мицкевича ("Ренегат" и "Три Будрыса"), отрывки из финской "Калевалы", затем переводы с англо-саксонского, древнескандинавского, немецкого, датского, шведского, древнеирландского и других кельтских диалектов древней Британии, древне- и новогреческого, провансальского, испанского, португальского и французского. Заключает эту антологию перевод песни с цыганского языка.

   В творчестве Борро эта книга занимает важное место, так как она - результат его давних поэтических исканий и в то же время служит свидетельством его незаурядных лингвистических способностей. Многие из помещенных в ней текстов, вероятно, возникли еще до его приезда в Петербург и являются итогом его прежних переводческих трудов; в то же время это не столько "голоса народов" в песнях, воссоздающих типические черты сложивших эти песни национальностей, сколько своеобразный поэтический дневник самого Борро, отразивший все основные этапы его ранних реально-житейских и литературных скитаний по отдаленнейшим уголкам древнего и нового мира. Месту своего выхода в свет книга обязана присутствием в ней ряда переводов с русского, польского, финского, татарского и цыганского языков, не говоря уже о переводах с китайского, маньчжурского, ради изучения которых, как мы знаем, Борро приехал в Петербург.

   Эта антология переводчика-полиглота была книгой, как бы завершившей юношеский период его литературного творчества, когда Борро проявил себя как типичный романтический поэт с присущими ему универсализмом, ретроспективными тенденциями и поисками экзотического "местного колорита"; однако как раз в последнем отношении в "Таргуме" в сильной степени сказалось русское влияние. Если в поле его зрения попали теперь образцы китайской и маньчжурской поэзии, отрывок из финской "Калевалы", фрагменты турецких и татарских поэтических произведений, молдавская песня (в интерпретации Пушкина) и т. д., то всем этим он был обязан чтению в годы своей жизни в России и в особенности личному общению с кругом петербургских востоковедов и журналистов. Характерно, что даже занятия Борро переводами из персидской поэзии относятся, как мы уже упоминали выше, к тому же петербургскому периоду его жизни.

   Из всех этих разнообразных переводов, вызванных двухлетним пребыванием Борро в Петербурге, наибольший интерес для нас представляют, конечно, переводы из Пушкина, с творчеством которого Борро, несомненно, познакомился только здесь. За счет этого знакомства, пожалуй, можно отнести и помещение в книге баллады Мицкевича "Три Будрыса" (у Борро: "The Three sons of Budrys. A Lithuanian Ballad"); перевод ее на русский язык, сделанный Пушкиным, появился во время жизни Борро в Петербурге в "Библиотеке для чтения" (1834) - в журнале, за которым Борро, вероятно, следил¹¹².

   Все эти переводы приобретают для нас особый интерес, так как антология Борро находилась в личной библиотеке Пушкина. Описавший пушкинский экземпляр книги Б. Л. Модзалевский¹¹³ не обратил внимания на то,, что в нем, вслед за указанными 106 страницами "Таргума", в том же переплете, находится другая брошюра, с особой пагинацией и особым титульным листом. На нем значится: "Талисман. Перевод с русского языка стихотворения Александра Пушкина. С прибавлением других стихотворений". Судя по цензурному разрешению (СПб., 24 августа 1835 г.), это издание вышла на несколько месяцев позже "Таргума" (разрешенного цензурой 11 апреля 1835 г.); имя переводчика здесь не обозначено, но им был тот же Джордж Борро. В этой брошюре напечатаны в английском стихотворном переводе "Талисман" Пушкина (с. 3-4) и его же баллада "Русалка" (с. 5-7)¹¹⁴.

   Переводы Борро из Пушкина занимают видное место в ранней английской пушкинской литературе, но в эстетическом отношении они оставляют желать очень многого. В переводе "Черной шали", например, Борро допустил смысловую ошибку, свидетельствующую о том, что русский язык он усвоил в те годы не в совершенстве,- он не понял пушкинского стиха "младую гречанку я страстно любил" и превратил гречанку - Greek maid - в собственное имя: Greshenka.

   Перевод песни Земфиры из "Цыган" на первый взгляд и в ритмическом отношении достаточно точно воспроизводит на английском языке пушкинский текст:

  

   Старый муж, грозный муж,

  Hoary man, hateful man,

   Режь меня, жги меня:

   Gash my frame, burn my frame.

   Я тверда, не боюсь

  

  Bold I am, soft I can

   Ни ножа, ни огня.

  

  At the sword, at the flame.

  

   Однако, как это, между прочим, давно уже отметил американский славист Сэмюель Кросс, "современным знатоком обоих языков", русского и английского, перевод этой песни "не может быть принят всерьез", так как он производит "почти комическое впечатление". По его мнению, за исключением последней строфы, вся песня переведена очень плохо¹¹⁵.

   Действительно, речь здесь прежде всего может идти о выборе и сочетании слов: уже в первом стихе объединение "hoary man" и "hateful man" забавно, потому что пушкинские эпитеты "старый" и "грозный", дающие единую смысловую характеристику, эмоционально предопределяющую отрицательное отношение молодой цыганки к ее мужу, в переводе Борро комически противостоят друг другу: "hoary man, hateful man".

   Хотя автографические тексты переводов, опубликованных Борро в Петербурге, в общем не известны, но Энтони Кросс указал на одно исключение - автографический список "Черной шали" ("The Black Shawl"), хранящийся в настоящее время среди рукописей Шотландской национальной библиотеки (National Library of Scotland) в Эдинбурге¹¹⁶. В этой рукописи находится ряд разночтений в сравнении с печатным текстом 1835 г., и они представляют для нас некоторый интерес, так как свидетельствуют об усилиях Борро приблизить перевод к pycci ому подлиннику. Например, 13-й стих звучит у Пушкина следующим образом:

  

  

   В печатной редакции перевода стояло:

  

  

   тогда как в эдинбургской рукописи находим более близкое к русскому тексту:

  

  

   Изменения в 15-м стихе особенно интересны. В подлиннике стоит: Едва я завидел гречанки порог.

   В печатной редакции перевода:

  

  

   В указанной рукописи это место изменено:

  

  

   Очень вероятно, что это исправление продиктовано было переводчику соображениями эвфонии и невозможности передать слово "гречанка" одним английским словом, как полагает исследовавший эту рукопись Э. Кросс, но в двух других случаях употребления слова "гречанка" (в ст. 10 и 24) оставлен искажающий его перевод "Greshenka"¹¹⁷

   Не многим лучше переводы других пушкинских стихов, например, излюбленного всеми западноевропейскими переводчиками Пушкина (в том числе и последующими английскими) "Талисмана"; этих переводчиков всегда привлекал романтический восточно-экзотический колорит стихотворения в стиле хотя бы Томаса Мура; в форме романса с нотами он был известен в лондонских великосветских кругах в конце 1830-х годов, правда, в другом переводе¹¹⁸:

  

   Талисман

  

   Там, где море вечно плещет

   На пустынные скалы,

   Где луна теплее блещет

   В сладкий час вечерней мглы,

   Где, в гаремах, наслаждаясь,

   Дни проводит мусульман,

   Там волшебница, ласкаясь,

   Мне вручила талисман...

  

   У Борро:

  

   Where fierce the surge with awful bellow

   Doth ever lash the rocky wall;

   And where the moon most brightly mellow

   Doth beam when mists of evening fall;

   Where midst his harem's countless blisses,

   The Moslem spends his vital span,

   A Sorceress there with gentle kissts

   Presented me a Talisman...

  

   Тем не менее за этими переводами Борро из Пушкина остается несомненная историческая заслуга. Брошюра, заключающая в себе переводы "Талисмана" и "Русалки", была все же первым, отдельно выпущенным английским изданием стихотворений Пушкина. В эти годы, как мы уже видели (см. гл. I), о Пушкине существовала незначительная английская журнальная литература - статьи и заметки, иногда включавшие в себя небольшие стихотворные переводы его произведений. Первыми действительно удачными и обратившими на себя внимание переводами из Пушкина явились напечатанные только десять лет спустя после обоих петербургских изданий Борро переводы Томаса Шоу (в "Blackwood's Magazine", 1845), но они выполнены англичанином, натурализовавшимся в России, присланы были в английский журнал из Петербурга, вышли, наконец, из "пушкинского лицея", лектором которого являлся их переводчик.

   Что касается названных изданий Борро, то они едва ли сыграли важную роль в современной им английской литературе,- их оценили и ими заинтересовались значительно позже. Обе его петербургские книжки выпущены были в очень незначительном количестве экземпляров, едва ли проникли на лондонский книжный рынок, поздно замечены были английской прессой и лишь более полувека спустя, только после открытия Борро как писателя, сделались мечтой английских библиофилов, пока не были переизданы в Лондоне отдельной книгой и перепечатаны затем в полном собрании сочинений Борро.

   Сам Борро едва ли связывал с этими своими изданиями какие-либо особые литературные или даже материальные надежды. В позднейших письмах в Петербург он, правда, с благодарностью вспоминает своего издателя, Бенеце, и шлет ему приветы из своих скитаний.

   В современной русской печати эти издания почему-то также прошли вовсе не замеченными. Мы можем указать лишь на один дружеский отклик в корреспонденции из Петербурга, присланной в лондонский журнал "Athenaeum". В No 436 этого журнала за 1836 г., от 5 марта, за подписью J. P. H., под которой скрылся петербургский приятель Борро, Джон Гасфельд¹¹⁹, было помещено его большое письмо, помеченное "С. Петербург, 24 января (5 февраля"). Гасфельд жалуется здесь на невнимание английских журналистов к русской литературе, на ошибочность существующих в Англии представлений о России, высмеивает нелепость многих рассказов, которые распространяют о ней легковерные и малонаблюдательные туристы в своих путевых очерках. А между тем, по его мнению, здесь происходит многое такое, о чем стоило бы порассказать: "Может быть, вы будете смеяться, если я начну говорить о русской литературе? Однако на самом деле печать здесь деятельна и предприимчива. Конечно, каждый сезон производит здесь и свои плевелы и свои цветы; но ведь так же обстоит дело и в Англии. Не сочтете ли вы это сверхварварством (ultrabarbarian), если я скажу, что м-р Дж. Борро вакончил здесь минувшей осенью издание Нового завета на маньчжурском языке? Вспомните, что он был послан сюда лондонским Британским библейским обществом именно для этого. Для общества этот перевод выполнил Липовцев <в оригинале ошибочно Mr. Liposoff>, служивший по Министерству иностранных дел и много лет проведший в Пекине и на Востоке. Я могу лишь сказать, что это очень красивое издание восточной книги, что оно выполнено с большой тщательностью на специально изготовленной бумаге, тонко имитирующей китайскую. Прежде чем приступить к нему, Борро проводил недели и месяцы в типографии, чтобы познакомить наборщиков с трудным маньчжурским шрифтом".

   Вслед за этими биографическими подробностями о Борро, написанными дружеской рукой, Гасфельд в весьма восторженных выражениях указывает на его "Таргум" и "Талисман". "Изысканная утонченность (exquisite delicacy), с которой он постиг и воспроизвел красоты хорошо выбранных оригиналов,- пишет Гасфельд о Борро,- является свидетельством его учености и таланта... Это произведение <"Таргум"> представляет собою жемчужину литературы, и подобно жемчужинам, оно приобретает ценность благодаря своей редкости, так как его напечатано всего 100 экземпляров". И чтобы не быть голословным в своей оценке, Гасфельд полностью воспроизводит из этих изданий, в качестве образца, два перевода - с датского ("National Song... of Evald") и "столь же успешно выполненный" перевод "Талисмана" Пушкина¹²⁰. Из английских критиков с большой похвалой об этих многоязычных переводах Борро высказался William Bodham Donne, находивший, что по своему языку и ритму они значительно превосходят" "Lays of Ancient Rome" Маколея¹²¹, но последующие критики отнеслись к ним с гораздо меньшей благосклонностью.

   Всего интереснее эти издания для творческой биографии самого Борро. Характерно прежде всего, что Борро дал переводы тех пушкинских стихотворений, которые до него на английский язык не переводились. Это, конечно, не было следствием специально поставленной себе переводчиком задачи или результатом его знакомства с предшествующей ему литературой о Пушкине. Живя вне родины, Борро не очень внимательно следил за текущей английской литературой и журналистикой. Своеобразие его как писателя заключается именно в том, что он мало обязан был английской литературной традиции и что даже своими позднейшими автобиографическими романами 1850-х годов, написанными в период его более оседлой жизни на родине, Борро резко выпадает из традиционных рамок "викторианской" прозы.

   В первом юношеском периоде своего творчества, завершением которого является петербургский "Таргум", Борро был явным эпигоном романтизма с его поисками экзотического "местного колорита", с его тяготением к народному творчеству и характерным презрением к "городской" цивилизации. Но и здесь уже чувствуется своеобразие его творческой манеры - соединение мягкого юмора с сентиментальной патетикой, натурализма - с поисками нарочитой живописности. Выбор Борро пушкинских стихотворений для перевода характерен прежде всего для его собственных вкусов.

   В годы петербургской жизни Борро Пушкин, уже вступивший в самый зрелый период своего творчества, чувствовал тяготение к прозе и все реже выступал со стихами. Однако мимо Борро прошли и "Повести Белкина" и "Капитанская дочка", и лучшие лирические циклы 1833-1835 гг. Для своих переводов Борро избрал популярный романс "Черную шаль", юношескую романтическую балладу ("Русалка"), привлекший его своим восточным колоритом "Талисман", песню из "Цыган" - произведения исключительно раннего романтического периода творчества Пушкина, вполне отвечавшие его собственным романтическим исканиям и востоковедческим интересам. Молдавско-цыганский колорит "Черной шали" и песни Земфиры¹²², турецко-татарский колорит "Талисмана" вносили новые этнографические краски в разноплеменные образцы его антологии, переведенной с "тридцати языков и наречий". Поэтому, например, первый перевод Борро из Пушкина помещен был в "Таргуме" между стихотворениями Б. Федорова и Мицкевича по принципу этнографической принадлежности этих поэтических образцов, а не по их художественной значимости; поскольку Б. Федоров со своей "козацкой" песнью появился здесь лишь как интерпретатор украинской думы, а Мицкевич - якобы "литовской" баллады, постольку и Пушкин был здесь прежде всего поэтическим посредником между Борро и недоступной ему иначе молдавско-цыганской песнью.

   Напрасно поэтому С. Кросс ставит Борро в вину то, что он избрал для своих переводов "далеко не лучшие произведения Пушкина"¹²³; он забывает о своеобразной этнографической логике и историко-географической последовательности, лежащей в основе композиции "Таргума". Нужно думать, что именно по этой причине другие переводы Борро из Пушкина, и "Талисман", и особенно "Русалка", напечатаны были отдельно: они сами собой выпадали из единого этнографического плана книги.

   Это, однако, нисколько не свидетельствует о невнимании Борро к позднему творчеству зрелого Пушкина; напротив, как мы увидим далее, живя в Петербурге, Борро имел полную возможность составить себе довольно отчетливое представление о значении творчества Пушкина для новой русской литературы вообще, и произнесенная им тогда высокая оценка русского поэта не была, конечно, результатом его случайного знакомства лишь с ранними стихотворениями Пушкина.

   Иначе говоря, вопрос о том, что перевел и что напечатал Борро из произведений Пушкина еще не предрешает суждения о том, что он действительно знал и об его творчестве и о нем самом. Борро был, во всяком случае, одним из первых литературно образованных англичан, которые могли читать подлинные русские тексты Пушкина, и не только читать, но и переводить их с русского на английский. Если эти переводы оказались не вполне удачными, то это не вина его доброй воли или обнаруженное им непонимание. Об этом мы заключаем, между прочим, и из того обстоятельства, что перечисленные переводы не были единственными его переводами из Пушкина: некоторые из них увидели свет много позже, иные, может быть, и доныне еще не опубликованы.

   Так, в "Таргуме", например, из "Цыган" напечатана одна лишь песня Земфиры, а между тем, вся эта пушкинская поэма переведена была Борро полностью¹²⁴, хотя этот перевод и остался необработанным до конца: он разбит на стихотворные строки, но не имеет рифм и строго выдержанного размера. В рукописях Борро остались также и опубликованы были лишь в полном собрании его сочинений отрывки из перевода "Руслана и Людмилы", в частности, описание Черномора и эпизод встречи Руслана с Головой и боя между ними; этот перевод также не отделан: он выполнен частью без рифм, частью рифмованными стихами. Любопытно, что Борро перевел так же три русские народные сказки¹²⁵, интерес к которым мог быть в нем пробужден "сказками" Пушкина, относящимися как раз к началу 1830-х годов.

   Что привлекло внимание Борро к "Цыганам"? Эта поэма рано была замечена на Западе и получила восторженную оценку во враждебных Пушкину журналистских кругах, с которыми Борро был связан в той или иной степени. "Северная пчела" еще в 1828 г. писала, что "Цыганы" - "одно из лучших созданий поэзии в Европе, а не в одной России"; позднее (1831) Булгарин находил, что "если бы лучшее творение нашего поэта "Цыганы" было бы переведено так сильно, как оно написано по-русски, то немцы и англичане сплели бы русскому поэту венок из тех же цветов, коими они увенчали Гёте, Шиллера, Байрона и Мура"¹²⁶.

   Подобные отзывы о поэте, которые Борро мог слышать лично из уст Булгарина или Греча, могли возбудить в нем охоту сделать достойный английский перевод этой поэмы. Однако мы вправе думать, что, помимо подобного чисто внешнего повода, у Борро были другие, более серьезные внутренние основания для особого увлечения "Цыганами". Несомненно, что интерес к поэме у Борро был двояким - идейно-литературным и специально-этнографическим. Бунтарская философия героя пушкинской поэмы была сродни Борро - ее первому английскому переводчику. Подобно Алеко, он презирал "неволю душных городов", предпочитал дикую вольность инстинктивной, стихийной жизни. Ему ненавистны были и развитые формы городского общежития, и британская национальная исключительность, и все формы подавления национального своеобразия, от кого бы они ни исходили, и специфическая британская недоступность, и высокомерие, которое он не раз противопоставляет русскому радушию, гостеприимству, откровенности.

   Борро ненавистны были, наконец, торгашество, страсть к приобретательству, которые, по крайней мере в ранние годы, вызвали у него своеобразное презрение к комфорту и предпочтение ему походной скитальческой жизни. Отрицание обычных, общепринятых норм культурного быта свойственно было Борро еще до приезда в Россию, пребывание в которой, по его замыслу, должно было открыть для него пути на далекий "пастушеский" Восток, так сильно его к себе манивший. Стихийная, не осознанная до конца неприязнь к большому городу, к единообразному типу городского человека, в котором стерты индивидуальные черты, растворенные в общем безличии серой толпы туманных лондонских улиц, еще в юности толкала его в цыганские таборы Шотландии и определила его глубокий, сознательный интерес к этому загадочному народу. Цыганские увлечения, полученные им на родине, в России обновились и усилились; отсюда и этнографический интерес Борро к пушкинской поэме, герой которой помог ему лучше понять самого себя, разобраться в собственных идейных исканиях, вызвал интерес к личности и творчеству русского поэта. Пушкинская поэма в то же время дала толчок его замыслу всестороннего изучения русских цыган, их племенного облика, языка и фольклора, и сопоставления их с цыганами его собственного отечества.

   Мы уже упоминали о "Разговоре с англичанином", включенном Пушкиным в его "Путешествие из Москвы в Петербург". Этого англичанина принято считать воображаемым, так как у нас нет данных для того, чтобы отождествить его с каким-нибудь реальным лицом. Высказывалась догадка, что Пушкин избрал здесь диалогическую форму повествования для того, чтобы лучше замаскировать собственное мнение о русских крестьянах и подкрепить известным авторитетом суждения об английском пролетариате. Тем не менее этот "воображаемый англичанин" исчезает из позднейшей редакции статьи, и его сменяет сам Пушкин. Причина этого изменения недостаточно ясна. Казалось бы, что это не должно было случиться, если правильно поняты были мотивы введения Пушкиным в статью и диалога, и англичанина в качестве действующего лица; функция собеседника открывала некоторые удобства и в цензурном отношении, как бы снимая с Пушкина ответственность за некоторую резкость суждений. Внимательное чтение первой редакции (глава "Подсолнечная"), однако, подсказывает другое решение вопроса. "Разговор с англичанином" содержит в себе прежде всего совершенно конкретные бытовые указания, вполне естественные для первоначальной записи реальной беседы, исчезнувшие впоследствии как ненужные и затемняющие основной ход мысли: "Подле меня в карете сидел англичанин, человек лет тридцати шести. Я обратился к нему с вопросом: что может быть несчастнее русского крестьянина? Англичанин. Английский крестьянин. Я. Как? Свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее русского раба? Он. Что такое свобода? Я. Свобода есть возможность поступать по своей воле. Он. Следственно свободы нет нигде - ибо везде есть или законы, или естественные препятствия".

   Трудно было бы разыскать в Петербурге 1834 г. такого англичанина, который не только резко бранил бы английские порядки и нападал бы на избирательную систему, но и противопоставлял тяжелому быту английских промышленных рабочих патриархальную простоту жизни русских крепостных крестьян: такие сопоставления делали лишь крепостники из яценковского "Духа журналов" 1820-х годов; все известные нам реальные английские собеседники, напротив того, были убежденными конституционалистами и прежде всего хулили деспотизм и крепостное право.

   Как бы мы ни относились к возможности отождествить пушкинского англичанина с реальным историческим лицом, совпадение его круга мыслей со многими взглядами Борро заслуживает быть отмеченным. Конечно, Борро и не думал восхвалять крепостничество, но для него русский крестьянин, вопреки всем тяготам своей жизни, все же мог казаться более счастливым, чем многие и многие представители английского пролетариата. В доступных нам источниках Борро нигде не проводит указанной параллели, но восторженные отзывы о русском народе и довольно суровые оценки многих сторон жизни его соотечественников нередко встречаются в его сочинениях. Пушкинский англичанин, в сущности, говорит не столько о политической свободе русского крестьянства, сколько противопоставляет видимую политическую свободу в стране парламентаризма внутренней свободе русского человека и больше говорит о его чудесных природных качествах - самобытности, смекалке, переимчивости, отсутствии самодовольного презрения ко всему иноземному.

   У Пушкина: "Я. Живали вы в наших деревнях? Он. Я видел их проездом и жалею, что не успел изучить нравы любопытного вашего народа. Я. Что поразило вас более всего в русском крестьянине? Он. Его опрятность, смышленность и свобода. Я. Как это? Он. Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню; умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет себе руки. О его смышленности говорить нечего. Путешественники ездят из края в край по России, не зная ни одного слова вашего языка, и везде их понимают, исполняют их требования, заключают условия; никогда не встречал я между ими ни то, что соседи наши называют un badaud {ротозей (франц.).}, никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. Переимчивость их всем известна; проворство и ловкость удивительны... Я. Справедливо; но свобода? Неужто вы русского крестьянина почитаете свободным? Он. Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения! есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи?".

   Когда у Пушкина англичанин настаивает на относительности свободы понятия ("свободы нет нигде - ибо везде есть или законы, или естественные препятствия"), то это оказывается довольно близким и к представлениям Борро; любопытно, что здесь мы как бы вновь входим в столь близкий ему круг мыслей пушкинских "Цыган". "Вы не были в Англии? - спрашивает у Пушкина его "воображаемый собеседник" и на краткий ответ Пушкина: "не удалось", произносит целую филиппику против темных сторон английской жизни, совершенно так же, как это делал и Борро в письмах к своим петербургским друзьям.

   О жизни Борро в России мы знаем, что он, во всяком случае, совершил именно такую поездку из Петербурга в Москву, какую описывает Пушкин. Это было в 1835 г., в то время, когда Пушкин уже обработал свой "Разговор", введя его в состав подготовленной к печати главы своего путешествия - ^Русская изба"¹²⁷.

  

  

   "Талисман" Пушкина в переводе Борро вышел в Петербурге в августе 1835 г., а уже в ноябре того же года Борро успел побывать в Лондоне и выехать в Испанию, к месту своего нового назначения в качестве агента Библейского общества. Замысел его посетить Китай остался неосуществленным; Борро бросил занятия восточными языками и взялся переводить библейские тексты на испанский и цыганский.

   Перед отъездом из России Борро побывал также в Москве, куда ездил из Петербурга. Его рассказ об этой поездке сохранился в статье, напечатанной без имени автора в лондонском журнале "Атенеум" 1836 г. под заглавием "Цыгане в России и Испании"¹²⁸. В этой статье опубликовано два его письма: первое (датировано 23 сентября 1835 г.) представляет собою описание быта московских цыган; второе помечено Мадридом (с датой 19 июля 1836 г.) и посвящено описанию свежих впечатлений Борро от испанских цыган и сопоставлению их с русскими.

   Редакционная заметка, предпосланная статье, извещает читателей, что оба письма принадлежат человеку, литературные труды которого уже получили высокую оценку, но чье имя еще не может быть сообщено. Эта конспиративность, конечно, вызвана была тем обстоятельством, что в момент появления указанных писем в печати Борро еще находился в Испании, выполняя какие-то поручения, быть может, не только Библейского общества; мы знаем, например, что в близкие за этим годы (1837-1839) Борро посылал регулярные корреспонденции из Испании в газету "Morning Herald" с подробным анализом политической обстановки в Испании, за что и получил наименование первого "корреспондента" в английской прессе¹²⁹.

   Оба указанных письма "Атенеума" под тем же заглавием "(Цыгане в России и Испании") вскоре были напечатаны в русском переводе в петербургском журнале "Библиотека для чтения" за 1837 г.; имя автора также не упоминается; в редакционной заметке говорится лишь: "Athenaeum сообщает два любопытных письма одного миссионера Общества для распространения христианской веры, который путешествует по Европе с целью обращать цыган"¹³⁰.

   Что эта безыменная статья "Атенеума" написана Борро, не подлежит сомнению, она вошла в изданную им впоследствии книгу "Цинкали" (1841). Как раз эти ее страницы в русском переводе появились в двух номерах "Северной пчелы" за 1841 г., вскоре после выхода в свет книги, с таким предисловием: "Предлагаем нашим читателям статьи о цыганах из вышедшего недавно сочинения Джорджа Борро (Borrow), в котором он преимущественно рассматривает цыган испанских, сочинения, богатого любопытными наблюдениями и анекдотами. Не приступая прямо к главному изложению собранных им сведений, автор говорит вообще о цыганском племени, каким он видел его в других землях <...> Дж. Борро провел в России 1834 и 1835 гг., состоя тогда еще при Английском библейском обществе. Во время пребывания своего у нас он занимался изданием Нового завета на маньчжурском языке <...> Сведения о цыганах, живущих в России, недостаточны и часто неверны в книге Борро. Автору неизвестны, кажется, благодетельные меры нашего правительства касательно водворения цыган, и вообще он судит о русских цыганах по наглядности. Впрочем, мы ничего не изменили в его словах..."¹³¹

   В первом из упомянутых писем в "Атенеуме" 1836 г. Борро утверждает, что одним из главных мотивов, заставивших его предпринять поездку в Москву, было желание познакомиться с бытом московских цыган, о которых он слышал в Петербурге. Мы уже указывали, что переводы "Черной шали" и песни Земфиры не были случайными. Борро досадно было бы уехать из России, не познакомившись ближе с народом, которому он уже посвятил столько внимания и собирался посвятить еще столько будущих трудов в своей жизни.