Пушкин Александр Сергеевич - М. П. Алексеев. Пушкин и английские путешественники в России

   Исторические судьбы цыганского народа в 1830-х годах представлялись Борро еще достаточно смутными; цыган только начали наблюдать путешественники в серьезных этнографических целях; к изучению их языка еще почти не приступали. Но романтическая литература во всех странах Европы возбудила особый интерес к цыганам и опоэтизировала их анархическое свободолюбие, их непреодолимую страсть к кочевому быту. Борро хорошо знал, какие бессмертные образы уводило искусство из цыганских таборов в поэзию и музыку: сервантесовская "Цыганочка" превратилась в веберовскую "Пресиозу"; Арним написал свою "Изабеллу Египетскую" (1812) с легендарной завязкой - проклятием над цыганским племенем; уже появился "Собор Парижской богоматери" Гюго, и вскоре его Эсмеральда со своей козочкой выступила даже на балетной сцене; особо колоритным был английский вклад в эту цыганскую романтику - вспомним хотя бы о романах Вальтера Скотта¹³².

   Когда в период своей петербургской жизни Борро вчитывался в русский текст пушкинских "Цыган", он и тогда уже задумывался над загадкой цыганского народа, замышляя цыганские образы своих знаменитых впоследствии романов. Пушкинская Земфира входила в его сознание в окружении своих сестер по крови - Пресиозы, Эсмеральды, Фенеллы. Но Борро искал также исторической и этнографической правды. Можно ли было уехать из России, не повидав русских цыган? Ведь, как ему говорили здесь, в одной Москве с ее окрестностями жило их несколько тысяч.

   Результат этой поездки в Москву для самого Борро был довольно неожиданным. Он хотел видеть шатры, живописные лохмотья у костров; он собирался проверить точность пушкинских пейзажей и жанровых сцен, так как над переводом "Цыган" Борро продолжал работать и после своего отъезда из России.

   Конечно, впечатления Борро от знакомства с бытом московских цыган были достаточно живописны: он ездил несколько раз к цыганам в Марьину Рощу и в своем письме в "Атенеум" рассказывает о беседах с ними на их языке. Он познакомился тогда с теми цыганскими хорами, которыми за несколько лет перед тем увлекался Пушкин, доживая в Москве свои холостые дни перед женитьбой (см. его письмо к П. А. Вяземскому от 2 января 1831 г.); познакомился со знаменитой Таней и певцом и регентом Ильей, которыми впоследствии еще восторгались и Аполлон Григорьев, и Фет¹³³.

   За несколько лет до Борро московских цыган поэтически описала Е. П. Ростопчина в своем "Цыганском таборе" (с пометой: "Петровское, август, 1831")¹³⁴. Мог Борро знать также и популярные тогда у нас песни: "Я цыганка молодая..." и "Мы живем среди полей..." Загоскина,- с тою же, как и у Пушкина, идеализацией вольной жизни, и "Цыганскую песню" Шевырева¹³⁵. Именно такая же картина развернулась и перед ним, это было еще золотое время цыганской песни...

   Приведем несколько выдержек из первого письма Борро помеченного: "Москва, 23 сентября 1835 г.", в первом русском переводе. Цыганки, пишет Борро, "с незапамятных времен отличались музыкальной способностью, и, наконец, так усовершенствовали искусством свои природные дарования, что даже в стране, где вообще искусство пения стоит на высшей ступени <т. е. в России>, нежели в других странах Европы и Азии, цыганский хор признается за лучший в своем роде. В России всем известно, что знаменитая Каталани была так удивлена, услышав голос одной цыганской певицы (Танюши), что сняла со своих плеч драгоценную шаль, которую подарил ей Папа, обняла цыганку и убедила ее принять этот знак своего восхищения. Каталани сказала, что эту шаль она сама получила в качестве первой певицы, но что теперь она нашла ту, которой по праву принадлежит подарок его святейшества".

   Впрочем, Борро в его московско-цыганских впечатлениях ожидало и нечто вовсе для него неожиданное, что он не без удивления отметил в своем письме,- превращение некоторых цыганок в московских дам аристократического круга. "Те, кто привык считать это племя кочующими дикарями, неспособными к цивилизации и не умеющими воспринять все блаженства спокойной и оседлой жизни,- пишет Борро,- будут очень удивлены, узнав, что многие из московских цыган живут в просторных и удобных домах и выезжают в элегантных экипажах". "Главное место их собрания,- рассказывает Борро далее,- Марьина Роща, лежащая в двух верстах от Москвы. Туда и я поехал, в сопровождении наемного лакея. Лишь только я появился, цыганы высыпали из своих палаток, из харчевни и обступили меня: я приветствовал их на языке английских цыган, стоя в коляске. Вдруг раздался крик удивления и радости; со всех сторон посыпались приветствия на музыкальном размере романского языка, и между всеми особенно отличалось: - Ах, как мы то уте кармама! О, как мы тебя любим! С первого раза они приняли меня за одного из своих собратьев, которые,- говорили они,- блуждают по Турции, Китаю и другим странам, и думали, что я приехал к ним через "большую пауни", воду, чтобы с ними повидаться. Видом они совершенно сходны со своими соплеменниками в Англии. Они смуглы, большей частью красивы, имеют блестящие глаза, исполненные дикой понятливости; волосы их черны, как смоль, и несколько жестки, Я задавал им много вопросов, особенно, касательно их веры и земли, из которой они происходят. Они сказали, мне, что божество у них называется Девель и что они страшатся черного духа, которого зовут Бенгель, что предки их вышли из Романской земли, но что они не знают, где эта земля находится. Они спели мне много песен, русских и романских. Русские были по большей части новые театральные арии, а их национальные песни носили явные признаки высокой древности и не походили на русские ни стихосложением, ни общим характером; они казались не принадлежащими ни Европе, ни новейшим временам. Я часто посещал Марьину Рощу <...> Они слушали меня с большим вниманием, и во все время моего пребывания с ними не обнаруживали в поведении и разговорах своих ничего предосудительного для благопристойности".

   Впечатления от знакомства Бррро с московскими цыганами были очень сильны и обновились, когда он странствовал с таборами испанских цыган. Второе из его писем, помещенных в "Атенеуме", рассказывает о его первой встрече с испанскими цыганами возле города Бадахоса в январе 1836 г. Из его биографии мы знаем, что он не только кочевал некоторое время с местными цыганами, но и перевел на их диалект Евангелие от Луки, о чем упомянуто кратко и в московском письме ^13в; таково было одно из поручений Библейского общества, заменившее его первоначальные планы ехать с миссионерскими целями на Дальний Восток. Издание этой книги и других евангельских текстов на цыганском языке привело Борро в конце концов в мадридскую тюрьму, из которой его с трудом вызволил английский посланник. Лишь в 1840 г. отъездом в Англию закончился испанско-цыганский период его жизни. Возвратившись на родину, он тотчас же издал книгу "Цинкали, или Рассказы об испанских цыганах. С прибавлением собрания их песен, поэтических произведений и подробного словаря их языка" (2 тома. Лондон, 1841), за которой вскоре последовала и другая книга, ставшая одним из популярнейших его произведений: "Библия в Испании. Приключения и рассказы" (1843). Обе книги заняли видное место в истории цыганистики¹³⁷.

   Статья Борро из "Атенеума" - "Цыгане в России и Испании", как мы уже упоминали, вошла в "Цинкали", где уделено некоторое внимание сопоставлениям русских и испанских цыган. Однако в начале 1840-х годов, в период подготовки Борро более серьезных работ о цыганах - этнографических, лингвистических и исторических, собранные им во время кратковременной поездки в Москву осенью 1835 г. материалы оказались, по-видимому, недостаточными. Подготовляя свои труды к печати и задумывая новые, он хотел их пополнить свежими литературными данными из русских источников.

   Мы узнаем об этом из еще не опубликованного письма, посланного им из Англии (30 августа 1841 г.) в Петербург к одному из его петербургских друзей, Дж. Гасфельду: "Не можете ли вы сообщить мне,- спрашивает Борро в этом письме,- было ли что-нибудь написано о русских цыганах? Я знаю, что около шести лет назад была издана маленькая красивая повесть (a beautiful little romance) на русском языке, озаглавленная "Цыгане в Москве" <в подлиннике: "Zigani Moskve or the Gypsies at Moscow">. Во вступлении к "Цинкали" я отдельно говорю о московских цыганах, которых я видел собственными глазами и с которыми я беседовал; я упомянул там также об одной повести, о которой видел объявление в "Северной пчеле", но не читал ее; по-моему, ее продавали в большой книжной лавке на Невском, по левой стороне, если идти от Адмиралтейства; может быть, вы потрудитесь навести справки о ней".

   В заключение Борро так резюмирует в этом же письме итоги своих русско-цыганских и испанско-цыганских сопоставлений: "В языке русских цыган много поэзии, которую они сохранили лучше испанских цыган. Если я когда-нибудь вернусь в Россию <собственно, "к русским" - "to Russians">, я напишу их историю, соберу их словарь и составлю собрание их песен (I would write their history and collect their language and songs). На это не может отважиться тот, у которого нет некоторого знания санскрита и новогреческого языка и кто, сверх того, незнаком с цыганами других частей света. Это великий труд даже для наиболее подготовленного лица. Я около пяти лет работал над "Цинкали" и все еще вынужден признаться, что книга эта полна недостатков"¹³⁸.

   Повесть "Цыгане в Москве", которую Борро действительно упомянул в первом томе "Цинкали" (с. 84) и, как видно из приведенного письма, в самом деле не читал, с этих пор стала фигурировать в западных книгах в списках важнейших источников для изучения русских цыган наряду с поэмой Пушкина, частично обязанной своей "ученой" популярностью, вероятно, тому же Борро.

   Так, А. Потт в предисловии к основательному научному труду "Цыгане в Европе и в Азии" (1844), перечисляя печатные источники своего предмета и ссылаясь при этом на Борро как на своего предшественника, пишет, что на одном конце Европы около 1612 г. автор "Дон-Кихота" написал повсеместно известную в Испании новеллу "Цыганочка"; на другом конце "появились в новейшее время "Цыганы" русского поэта Пушкина и повесть, изданная в Петербурге - "Цыгане в Москве", которая сточки зрения своей правдивости, по свидетельству Борро, превышает даже "Цыганочку"¹³⁹. Таким образом, вольно или невольно, но относительно этой петербургской повести Борро ввел в заблуждение немецкого ученого "цыганиста".

   Между тем у нас есть основание думать, что такой повести не существует вовсе; скорее всего, Борро имел в виду повесть "Встреча у цыган. Соч. В. П." (СПб., 1834), отдельно изданную в типографии Греча, но перед тем напечатанную в двух номерах "Сына Отечества" (1834, No 21 и 22); рецензия на нее В. В. В. (Строева), действительно, появилась в "Северной пчеле" (1834, No 161, 19 июля). Цовесть эту для своей библиотеки приобрел и Пушкин¹⁴⁰. Она не имеет этнографической ценности, но любопытна тем, что представляет собою, в известном смысле, прозаическую аналогию сюжету пушкинских "Цыган": этим она могла заинтересовать и Борро, хотя бы по рецензии "Северной пчелы". В повести рассказывается история жизни некоего Д-ва, которого автор встретил в таборе московских цыган. Этот член цыганской общины, выполнявший самые унизительные работы, был некогда блестящим светским человеком; свои детские годы провел он в иезуитской школе, увлекался мистикой, молодость посвятил кутежам, разврату, карточной игре; в угаре дикого разгула он по временам мечтал о тихой келье пустынного монастыря, но встретил однажды красавицу-цыганку Варвару, которая увлекла его и приворожила; отныне он стал ее рабом. По совету рассказчика, после душевной борьбы он покидает табор ради монастыря.

   Интересно, во всяком случае, что помимо кратковременного знакомства Борро с московскими цыганами в 1835 г., важнейшими его источниками для суждения о русских цыганах был" именно произведения Пушкина, притом его отношение к этим произведениям существенно отличалось от не лишенного педантизма ученого любопытства какого-нибудь Потта. Этот лингвист и этнограф во всех художественных произведениях на цыганские темы - от Сервантеса и до Пушкина - искал прежде всего реальной правды и материалов для своих изысканий; к методам изучения Борро, да и к самой личности своего английского предшественника на том же поприще "цыганистики" он относился с некоторым недоверием профессионала к дилетанту. Он называет его "чрезвычайно замечательным и несколько авантюрной складки человеком", для чего книга испанско-цыганских впечатлений Борро (в особенности вторая, о которой мы скажем ниже) действительно давала некоторое основание.

   Но Борро был не только замечательным лингвистом-дилетантом, он был в то же время поэтом и романистом, вся авантюрная жизнь которого претворялась в поэзии и прозе его художественных произведений. И его отношение к Пушкину было прежде всего отношением поэта к поэту. Как ни мало совершенны его переводы из Пушкина, но это были не только ранние стихотворные переводы; Борро действительно глубоко любил творчество русского поэта, понимал его значение для русской литературы и свято берег память о нем. Он, вероятно, не только перечитывал подлинные страницы русского Пушкина, но, странствуя по Испании, сам пережил некоторые эпизоды из его "Цыган". Подобно Алеко, бежав из "неволи душных городов", Борро много раз в своих сочинениях и письмах противопоставлял им дикую вольность цыганской патриархальности. Он ненавидел города, охраняемые полицией, крепкие дома, зиждительный очаг и предпочитал всему этому обеспеченному благополучию жизнь, полную тревог и случайностей.

   Мы не будем далее останавливаться на последующих занятиях Борро цыганами. Упомянем лишь, что эти занятия продолжались еще несколько десятков лет и завершились изданием им в 1870-х года классического труда - большого словаря английских цыган ("Romano Lavo-Lil, Wordbook of the Romany or English Gypsy Language". London, 1874).

   Попутно с писанием стихов и занятиями поэтическими переводами он выпустил также два прославленных впоследствии автобиографических романа: "Лавенгро" ("Lavengro, the Scholar, the Gypsy, the Priest". London, 1851) и продолжение его, "Цыганский парень" ("Romany Rye". London, 1857), в которых также, быть может, нужно искать следы внимательного чтения русского Пушкина. В первом из этих романов герой бежит от наскучившего ему цивилизованного мира в цыганский табор, странствует с ним, но принужден его оставить вследствие того, что оказывается чуждым его своеобразней анархической общине; во втором та же тема осложнена мотивом любви героя к пленившей его цыганке Урсуле. Главный герой обоих романов, конечно, прежде всего сам Борро, однако исследователи допускают в их сюжетном построении значительные отклонения от автобиографической основы в сторону "романизации" вымысла. В сложной и пестрой ткани его повествования позволено будет усмотреть кое в чем и значение пушкинских "Цыган".

   Конечно, романтическая поэма Пушкина и формально и генетически противоположна романам Борро, своеобразно возрождавшим оставленный в Англии почти со времен Дефо жанр "плутовского" романа. И тем не менее, в отдельных ситуациях повествования Борро и в его характеристиках (например, в образах Урсулы и Петуленгро), может быть, найдутся отзвуки "Цыган"¹⁴¹.

  

  

   О жизни Борро в Испании во второй половине 1830-х годов известно было русским читателям по его книге "Библия в Испании. Приключения и рассказы" (1843), имевшей шумный успех во всей Европе и вскоре переведенной на немецкий и французский языки¹⁴². В 1845 г. отрывки из этой книги появились и в русском переводе¹⁴³, и вторично - через пятнадцать лет после ее выхода в свет в английском подлиннике¹⁴⁴. Появление французского перевода отметил в одном из своих парижских писем А. И. Тургенев, не пропускавший ни одной сколько-нибудь примечательной европейской книги. Рассказывая о своем знакомстве в Париже с неким престарелым ирландцем, у которого "на сардинской границе, несмотря на все его упорство, отняли английскую Библию", Тургенев замечает попутно: "Перед нами лежала рассказчица подобных действий на другом краю римского владычества - книга Боррова "La Bible en Espagne". Многие обвиняют автора в юмористическом изложении столь важного предмета; но дело в том - справедливы ли факты? Книга расходится по всем рукам, к досаде некоторых фанатиков"¹⁴⁵. Знал ли Тургенев, сам некогда близко стоявший к Российскому библейскому обществу, что названная им книга принадлежит человеку, по тем же "библейским делам" приезжавшему в Петербург, и что, более того, этот "миссионер" был одним из первых английских переводчиков Пушкина? В этом можно усомниться, хотя близкое знакомство с Россией сквозит на многих страницах "Библии в Испании". Не знал этого, вероятно, и другой почитатель и переводчик Пушкина - Проспер Мериме, который несколько свысока отозвался о книгах Борро об Испании, однако, несомненно, воспользовался ими при создании "Кармен"¹⁴⁶.

   Описывая в своей книге прибытие на корабле в Лиссабон в конце 1835 г., Борро замечает, что его вступление на португальскую почву было не очень приятным: "Не прошло и часа, как я начал с сожалением вспоминать о России, где я оставил добрых друзей и знакомых". Рассказывая о своих зимних скитаниях по Испании, Борро замечает вновь, что он очень страдал от холода: "Несмотря на шубу, которой я запасся в России, я продрог до костей". В другом месте, характеризуя Кастилию, Борро опять прибегает к сравнению: "Горы ее недосягаемы, равнины необозримы, это не гладкие степи, какие удавалось мне видеть в России". Во многих местах книги, столь же неожиданно для читателя, у автора прорывались более ранние русские воспоминания. Тем не менее всем писавшим у нас о Борро по поводу его "Библии в Испании" русские эпизоды его биографии, его жизнь в Петербурге и Москве, были так же мало известны, как и Тургеневу. Ничего не говорит об этом, например, А. В. Дружинин, посвятивший Борро как путешественнику несколько живописных, но не свободных от фактических ошибок страниц в своем критическом разборе "Писем об Испании" В. П. Боткина (несомненно и сам Боткин читал "Библию в Испании", так как появление этой книги во французском переводе совпало с его собственным путешествием на Пиренейский полуостров). "Великобританское библейское общество изготовило три перевода Священного писания на португальский, на испанский языки и еще на язык испанских цыган,- писал Дружинин.- Для продажи этих изданий послан был на Пиренейский полуостров некто Джордж Борро". Между тем, известно, что распространение книг Ветхого завета между набожными католиками запрещено было римской духовной властью; отсюда трудность его предприятия. Личность Борро почему-то напомнила Дружинину пуритан времен английской революции XVII в., хотя в нем на самом деле не было и тени протестантского фанатизма и он стал своего рода "миссионером" только потому, что такая деятельность представляла некоторые опасности и казалась ему увлекательной. Борро был "человек странный, скорее сходный с авантюрьерами времен Кромвеля <!>, нежели с людьми нашего столетия. Полу-англичанин, полу-цыган <!>, полу-фанатик, полу-турист, Борро имел три бесценные качества для путешественника в опасных странах: он был упрям, как каталонец, бесстрашен, как герой, жаден до приключений, как молодой рыцарь. Он знал языков пятнадцать, обладал силой Геркулеса, мог проводить по нескольку суток на лошади, легко сближался с людьми и владел большим даром убеждения..."¹⁴⁷. В таком же роде и дальнейшая характеристика Борро, в которой вымышленные, воображаемые черты смешаны с действительно ему присущими. Дружинин изображает, например, Борро "ревностным англиканцем и крайним тори", который обратился в закоренелого врага католической Испании, "вообразил себя противником папской власти, освободителем Испании от католицизма <!>, проповедником, посетившим не государство, дружественное его родине, а какие-то мрачные пустыни, населенные идолопоклонниками" и т. д. Все это, разумеется, противоречит действительности. Борро попросту избрал необычный способ путешествовать по Испании для изучения ее нравов и диалектов.

   Гораздо лучше характеризовал свою "Библию в Испании" сам Борро в одном из неизданных писем в Петербург: "Теперь я пишу книгу об Испании; в ней заключаются мои личные похождения в этой своеобразной стране, то, что я видел и испытал. Немногие знают об Испании столько, сколько знаю я: я ездил верхом из Мадрида в Корунью, оттуда в Сант-Яго и на мыс Финистерре, оттуда в Овиедо и Астурию на берегу Бискайского залива, до Сантандера, оттуда через горы в Бургос и Вальядолид и обратно в Мадрид - путешествие в тысячу двести миль, совершенное верхом. Я перебрался через Пиренеи и побывал в Бадахосе и Сарагоссе. Пять лет я общался со всякими людьми: аристократами, купцами, цыганами и тореадорами. Около трех лет пробыл в Мадриде и год - в Севилье; а потому, если уж я не знаю чего-то об Испании, то кто же знает, скажите на милость? Книга будет достаточно занимательна и, я уверен, окажется выгодным делом, ибо в наши дни безумно писать книги не с целью получить деньги; а что до репутации, то что станется с самой блистательной ныне репутацией сто лет спустя?"¹⁴⁸

   Отзыв Дружинина о Борро написан в конце 1850-х годов, когда память о пребывании того в Петербурге уже изгладилась. Однако за два десятилетия перед тем у Борро еще оставались в Петербурге его близкие друзья, которые охотно вспоминали о его жизни в России и с дружеским участием следили за его испанскими приключениями. Одним из таких его друзей был уже несколько раз упоминавшийся выше петербургский житель Джон Гасфельд. Борро вел с ним переписку в течение многих лет.

   Сохранившиеся в архиве Борро письма к нему Гасфельда были в руках биографа Борро, Вильяма Нэппа, который напечатал из них выдержки и писал по этому поводу: "Между Борро и Гасфельдом возникла тесная дружба, которая привела к длительной переписке, продолжавшейся до тех пор, пока Борро не перестал обмениваться письмами с кем-либо. Все письма <Гасфельда> писаны по-датски на очень тонкой бумаге очень мелким почерком, и некоторые из них содержат от 15 до 20 страниц. Переписка продолжалась с 1835 г. по 1849 г. С этого момента всякие письменные следы датчанина пропадают, и все мои усилия узнать в Дании и в России о последнем периоде его жизни оказывались бесплодными". Более поздний биограф Борро, проф. Кл. Шортер, напечатал по принадлежавшим ему оригиналам еще три письма Гасфельда к Борро из Петербурга (от 6/18 ноября 1836 г.; 9/21 июля 1842 г., 26 апреля / 8 мая 1858 г.), заметив при этом, что все остальные, которыми располагал Нэпп, были, к сожалению, использованы им недостаточно. Шортер прибавляет: "Если письма Борро к Гасфельду обнаружатся когда-либо, они окажутся лучшими из им написанных"¹⁴⁹.

   До сих пор ответные письма Борро известны не были; однако большая связка их (за 1836-1846 гг.) нашлась в Рукописном отделении Публичной библиотеки в Ленинграде ¹⁵⁰. Письма эти имеют для нас двоякий интерес: с одной стороны, они, как и предполагал Шортер, действительно написаны с присущим Борро эпистолярным мастерством и развертывают перед нами весьма живописные эпизоды его жизни; с другой - посланные в Россию, они полны лирических воспоминаний об этой стране и любопытных фактических данных, позволяющих нам гораздо ближе узнать историю его жизни в Петербурге в 1833-1835 гг. В письмах "русские" эпизоды звучат значительно острее, чем в совпадающей с письмами в некоторых отношениях автобиографической книге "Библия в Испании". Однако особый интерес придает им то обстоятельство, что Борро несколько раз говорит в них о Пушкине, и все эти упоминания заслуживают пристального внимания. Прежде чем перейти к самим письмам, следует познакомиться несколько с их адресатом.

   Джон (или Иван Петрович, как его называли в России) Гасфельд был датчанин родом и жил постоянно в Петербурге. Одно время он служил в министерстве иностранных дел в Копенгагене, затем появился в Петербурге в качестве переводчика при датском посольстве, сделался потом преподавателем европейских языков в Морском кадетском корпусе и других петербургских учебных заведениях. В конце концов он оставил службу и жил частными уроками английского языка, пользуясь славой прекрасного преподавателя. Английский язык и литература были излюбленными предметами его занятий.

   Гасфельд был приятелем Н. И. Греча¹⁵¹. В. П. Бурнашев, встречавший его на "четвергах" у Греча, причисляет его к "интимнейшим людям" в доме последнего, находившимся там "безвыходно", и отзывается о нем так: "Мистер Гасфельд - датчанин, преподававший в городе английский язык, издавший несколько учебников по методе Робертсона и читавший впоследствии у себя на квартире публичные лекции, на которых, по его словам, слушатели необычайно скоро выучивались английскому языку чрез разбор нескольких сцен из Шекспира. Великорослый, коренастый и топорной работы, датчанин, Гасфельд знал в совершенстве русскую грамматику и говорил по-русски правильнее многих русских, хотя и не бегло. Гасфельд работал для первого издания Рейфовых словарей, внося туда все английские слова. Греч очень его любил и предоставлял ему близкие сношения с своими сыновьями, которым Гасфельд преподавал английский язык. Впрочем, расположение Греча к Гасфельду нисколько не мешало первому трунить над вторым и беспрестанно поднимать на смех странности чудака-датчанина. Главным поводом для того была страсть Гасфельда воображать себя великим остроумцем, чуть ли не вторым Бьевром, и мастером рассказывать, не смеясь, самые смешные и забавные вещи. При этом между ним, Н. И. Гречем и Моннероном (француз, бывавший в доме Греча) выходили прекомические сцены, основанные, большею частью, на французской игре слов, в которых бедный Гасфельд решительно терялся и погибал, делая преуморительную мину недоумения и непонятливости"¹⁵².

   Отрывки из писем Гасфельда, напечатанные Нэппом, а также дополнившие их публикации Шортера, также рисуют его живым и веселым человеком, не без остроумия и литературного таланта описывавшим своему другу их общих петербургских приятелей, например, Иакинфа Бичурина. Из этих писем, между прочим, следует, что Греч назывался в них "очкастым", а сам Борро в кругу семьи Греча имел прозвище "долговязого Джорджа". Гасфельд не лишен был литературных интересов и сам мечтал о деятельности английского журналиста или, по крайней мере, переводчика с русского. В своей корреспонденции из Петербурга в "Атенеум" в январе 1836 г., посвященной современному состоянию русской литературы, Гасфельд приводит несколько отрывков из своего перевода "Очерков Константинополя" (К. Базили, которые он предлагал различным лондонским издательствам еще до того, как они вышли в Петербурге отдельным изданием¹⁵³; именно об этих "Очерках" идет речь в письме Гасфельда из Петербурга от 6/18 ноября 1836 г., напечатанном Шортером. В письмах Гасфельда много тепла, искренности, интимности, самых дружеских признаний и преданности. Что касается писем Борро к Гасфельду, то они также написаны в самом дружеском тоне: Борро называет Гасфельда своим дражайшим другом ("my dearest friend"), вспоминает то время, когда Гасфельд, как заботливая нянька, ухаживал за ним во время его болезни в Петербурге. Чем дальше в прошлое отодвигались годы их совместной жизни в северной столице, тем с большим лиризмом и нежностью вспоминались Борро невозвратимые былые дни, которые он не раз называет "лучшим временем своей жизни".

   Борро сошел с английского корабля в Лиссабоне с грузом библий на португальском языке в конце 1835 г.- всего лишь через несколько месяцев после того, как он покинул Россию. Первое из дошедших до нас его писем к Гасфельду написано в Португалии (в городке Эвора, на плато Алентежо) в самом конце этого года. Привожу его целиком в русском переводе; оно полно русских воспоминаний, которых не погасили еще впечатления от новых предпринятых им странствий, и хорошо вводит нас в историю этой любопытной дружеской переписки.

  

  

   Дорогой друг,

   Смею думать, что вы были удивлены, не получив до сих пор ответа на ваше милое письмо, при виде которого слезы выступили у меня на глазах. Но вы перестали бы удивляться, если бы видели место, где я пишу эти строки. Ваше письмо следовало за мной две тысячи четыреста миль, через den Salte Haf, до самой глухой португальской границы, по ту сторону Тахо; дело в том, что Общество, оказывавшее мне до сих пор большое доверие, командировало меня в Португалию по немаловажному и весьма трудному делу, которое я, однако, надеюсь благополучно довести до конца.

   От всего сердца благодарю вас за хлопоты, которые вы себе причиняете, устраивая мои скромные дела в милом Петербурге. Вы отлично знаете, с каким сожалением я покидал северную империю, и это сожаление, поверьте мне, я ношу с собою повсюду, куда бы ни направил свой путь. Лигах в шести от Экоры расположен высокий горный кряж - Сьерра Дорсо; туда призвали меня несколько дней назад мои обязанности; исполнив то, что мне надлежало сделать, я взобрался на самую высокую вершину, сел там и, обратив глаза к далекому северо-востоку, заплакал, как дитя.

   Зимой в Португалии не слишком приятное житье; холод может с ума свести, особенно иностранцев, непривычных к этой прозрачной, разреженной атмосфере, в которой каждый градус мороза ощущается гораздо острее, чем в странах Севера; двигаясь, холод еще можно переносить довольно хорошо, но в помещении становится совершенно невмоготу. В комнатах не только нет ни печей, ни каминов, но сделано все, чтобы комнаты были прохладнее; как верхние, так и нижние этажи сложены из кирпича, потому что благодаря очень долгому и очень знойному лету все дома строятся так, чтобы избавить их обитателей от жары, а от зимних холодов нет никакой защиты. Я кутаюсь в мою русскую шубу и, сидя, ставлю ноги на глиняный таз с древесными углями; но уголья не согревают меня и вполовину и только вызывают ощущение дурноты, ни мало не грея, и я восклицаю про себя: о, если б я никогда не покидал Россию!

   Ваше письмо меня сильно заинтересовало, и я его перечел несколько раз. Я с сожалением узнал, что рулевой посадил вас на песчаную мель во время катания по Неве, так как я знаю, до чего это неприятно; когда я на маленьком пароходе ехал вверх по Траве в Любек, дурак-рулевой наскочил носом судна на мель, и с девяти часов вечера до шести утра мы оставались на открытой палубе, оцепенев от холода и тумана, что было немалым разочарованием для тех, кто мечтал о хорошей постели в Любеке после четырех суток, проведенных на Балтических волнах. В дороге я читал Уленшпигеля <"Wunderliche und seltsame Historie Tillen's Eulenspiegels...">, который в известной мере развеял мою меланхолию и доставил много удовольствия и нравственной пользы.

   Как благороден Лиссабон, построенный на своих семи холмах, возвышающихся над <рекою> Тажо (Тахо), широкой, величавой и волнующейся подобно морю! Что за великолепные церкви и монастыри! Что за дома, похожие на замки! Но никогда не приходилось мне видеть более мерзкого с виду населения, с такими неказистыми и непривлекательными чертами. Их голоса звучат крикливо и грубо, и язык, на котором говорят в Лиссабоне,- наименее музыкальный в Португалии; я объясняюсь на нем довольно бегло, но не люблю его, так как он во всех отношениях ниже испанского, который, что касается звуков, является, несомненно, благороднейшим языком на свете. Говоря каждый на своем языке, испанец и португалец достаточно хорошо понимают друг друга, и вот тут-то гораздо виднее или, скорее, слышнее превосходство испанского языка над его собратом. Если увидите Очандо де ла Банда, передайте ему сердечный привет и скажите, что не позже, чем через две недели, считая с даты, которой помечено это письмо, я буду в Мадриде, откуда поеду в Гренаду, Севилью, Кадикс, а затем вернусь в Португалию, где посещу все провинции и главные города. Поклон Гречу и доктору Виллкамсону; если увидите Алима Киши, пожурите его за то, что плохо себя ведет Да благословит вас господь, мой дорогой друг; пишите мне всякий раз, как представится случай, и никогда больше не просите не забывать вас; это лишнее.

  

  

   Круг петербургских знакомых лишь слегка очерчен Борро в этом письме; из упомянутых в нем лиц почти все, кроме Греча, иностранцы. Имена петербургского доктора-англичанина Виллиамсона (Williamson) и Очандо де ла Банда (Ochando de la Banda) - чиновника испанского посольства в Петербурге - попадаются и в последующих письмах Борро к Гасфельду, но они не принадлежали к числу его избранных друзей. Больше о петербургских приятелях Борро мы узнаем из его последующих писем к тому же Гасфельду, из которых второе письмо (от 23 мая 1836 г.) представляет для нас исключительный интерес, так как оно начинается с указания на какие-то автографы Пушкина и Жуковского, полученные Борро через Гасфельда уже в Испании. Пребывание его в Португалии было непродолжительным. В начале января 1836 г. Борро перешел через Гвадиану, небольшую речку, отделяющую Испанию от Португалии, и очутился в маленьком пограничном городе Бадахосе, откуда вскоре же отправился в Мадрид. Второе неопубликованное письмо Борро к Гасфельду (из ленинградской коллекции) послано им уже из испанской столицы. И это письмо, несмотря на его объем, заслуживает того, чтобы быть приведенным целиком,- и по заключающимся в нем автобиографическим данным и, в особенности, благодаря интересным для нас намекам на петербургские литературные и общественные связи их автора.

  

  

   Дорогой друг,

   Вот уже несколько недель, как я получил от вас два письма с автографами Пушкина и Жуковского (your two letters containing the auihographs of Pushkin and Dziukophsky). Сердечно благодарю Rac за беспокойство, которое вы себе причинили, добывая их для меня; я немедленно удовлетворил бы вашу просьбу, сообщив вам об их получении, но мне не представлялось случая переслать письмо через Англию, а писать прямо в Россию я опасался, так как оно могло бы затеряться; а потому я очень, очень прошу у вас прощения; не приписывайте мое молчание забывчивости или невниманию. Чтение ваших писем доставило мне в некоторых отношениях величайшее удовольствие. С радостью узнал новости о старом Петербурге, возбудившие во мне приятные воспоминания как раз в то время, когда я был мрачен и печален и занят очень трудными делами, которые вскоре надеюсь завершить; но, признаюсь, я с огорчением узнал о том, что вы оставили Морской корпус и собираетесь заняться переводами, как средством добывать деньги; нет заработка более сомнительного - мне это хорошо известно; вы отлично знаете, что я далеко не энтузиаст, и не склонен упиваться какими бы то ни было идеальными перспективами; мое дорогим опытом купленное знание света не позволит мне этого; и потому я вздохнул, прочитав, что надежды ваши смаковать шампанское и рейнвейн зависят от того, поставите ли вы свое имя на титульном листе книги. Со времени моего последнего письма я пересек Португалию и повидал значительную часть Испании; приключений у меня было множество, но я не стану докучать вам рассказами о них; достаточно заметить, что я побывал среди разбойников, цыган и тореадоров, а также в обществе князей, министров и герцогов; я едва помню мой родной язык, ибо в Испании, в отличие от Германии или России, население не знает других языков, кроме своего собственного; по правде говоря, здесь есть несколько англичан, но я держусь от них как можно дальше, особенно от путешественников, с одним из которых я встречался в Лиссабоне, а позже в Париже <Мадриде?>; я никогда не встречал более вульгарного, чванливого и грубого малого; голос его подобен реву быка, и, находясь в его обществе, стоит только выразить свое мнение по какому бы то ни было поводу, чтобы подвергнуться нескончаемому потоку оскорблений; в России он пробыл три недели, и мне приятно, что он составил себе весьма невысокое мнение обо всем, имеющем отношение к этой стране; если бы он расхваливал Россию, это сильно уронило бы в моих глазах ее жителей и ее учреждения. Благодаря этим существам имя англичанина сделалось предметом омерзения в любой части света; невежественные, заносчивые и высокомерные, они всем народам внушили нелюбовь к Англии, доходящую до презрения, так что скромному и живо чувствующему человеку стыдно признать себя англичанином. И все же именно в Англии можно натолкнуться на людей с благороднейшими в мире натурами, но они, как я в этом убедился, принадлежат исключительно к религиозной партии. Дон Карлос все еще, как затравленный тигр, сражается со своими противниками; хотя я и враг его принципов, но я поступил бы против истины, если бы отказал ему в храбрости и упорстве. За все дело Дон Карлоса его войска и офицеры льют свою кровь, как воду; но судьба его решена: сражение при Сан-Себастьяне, в котором англичане-легионеры, хотя пули косили их десятками, взяли штурмом почти неприступные высоты и обратили в бегство его лучшие войска, решило все дело. Здесь я должен заметить, что если бы пали все легионеры, это вряд ли огорчило бы кристинистов, за которых они дерутся, ибо говорят, впрочем, быть может, несколько преувеличивая, что с момента своего прибытия в Испанию они ведут себя самым постыдным образом, за исключением одного этого случая, жгут, грабят и пьянствуют, где бы они ни появлялись; желая доказать испанцам, что я не пьяница, я счел разумным совершенно отказаться от вина, хотя моему организму оно необходимо; дело в том, что здесь все убеждены, будто каждый англичанин трижды в день напивается допьяна.

   Теперь Испания и испанцы нравятся мне больше, чем на первых порах. Зимой здесь страшно жить, стужа сильнейшая и никакой защиты от нее - ни печей, ни каминов; ничего, кроме таза с угольями, поставленного посредине комнаты, где дует немилосердно, а пол сложен из сырых холодных плит; лето, которое еще не началось по-настоящему,- знойное до чрезвычайности, так как год в Испании метко очерчен в следующей пословице:

  

   Nueve meses de invierno,

   Tres meses de inlierno {*}.

   {* Девять месяцев зимней стужи, да три месяца адской жары (исп.).}

  

   Испанцы - симпатичный народ, когда свыкаешься с ними; с иностранцами они на первых порах сдержанны и молчаливы, так как те не понимают их речь, но они достаточно разговорчивы с тем, кто объясняется на их языке, хотя в их словах заметна в общем большая слабость соображения. По моему мнению, худший их порок - это недостаток гостеприимства: в Испании можно прожить полвека, прежде чем тебя пригласят на обед. Я часто повторяю: "Люди, живущие близ Мансанареса, не обладают горячими сердцами обитателей невских берегов; я был гораздо счастливее, когда смотрел со стен Кремля на Воробьевы горы, чем теперь, глядя из дворца Филиппа на угрюмые вершины Гвадаррамы".

   Если я когда-нибудь смеялся после отъезда из России, то это при чтении вашего рассказа о мнении, высказанном английской дамой по поводу вашего перевода очерков, вы смело могли бы сказать заранее, что похвала ее не принесет вам удовольствия и порицание не огорчит; пожалуй, оно оказалось самым высоким комплиментом, который могли бы заслужить ваши труды. В своем последнем письме вы ничего мне не сообщили об Очанде де ла Банда; мне очень хочется узнать что-нибудь о нем или от него, но я не знаю, куда писать; если увидите ото, скажите ему, что я часто думаю о нем и от души желал бы, чтобы он был в Мадриде, куда одно время он подумывал отправиться, потому что здесь нет никого, чье общество было бы мне приятно, к кому бы я питал дружественную приязнь, кроме мавританского купца из Тетуана, с которым я иногда беседую по-арабски. Надеюсь, Греч здоров; я отдал бы пятьдесят долларов, чтобы увидеть его пристальный взгляд, устремленный на меня из-под огромных очков, создающих его достоинство, без которых он в отдаленной степени походил бы на прочих смертных; и я охотно отдал бы сотню, чтобы видеть ваше честное, красивое лицо и часами болтать с вами об Уленшпигеле и его потомках, но это время прошло; я боюсь, что никогда вас не увижу, но до последнего часа моей жизни я останусь,

   Джону Гасфельду, эсквайру

   Гг. Штиглиц и К⁰. Санкт Петербург. Россия

  

   Многое в этом любопытном письме заслуживает самого пристального внимания и прежде всего указание на "автографы" Пушкина и Жуковского, полученные Борро в Мадриде из Петербурга. Добывая их,- и вероятно, не без труда, насколько мы можем судить об этом по приведенному письму,- Гасфельд, несомненно, выполнял просьбу своего друга. Зачем Борро нужны были эти автографы посреди тревог и неудобств его скитаний но испанским провинциям, бок-о-бок с разбойниками, цыганами и контрабандистами, когда он всюду таскал уже за собой контрабандные экземпляры запрещенной в католической Испании протестантской Библии, подвергаясь опасностям всякого рода? Не были ли эти автографы для него прежде всего теми реликвиями, которые (вместе с другими сувенирами) и на глухих дорогах и в трактирах Испании должны были напоминать ему о связях с милой для его сердца Россией и с русской литературой, которую он узнал и полюбил в Петербурге?

   В одном из писем к Гасфельду (от 20 ноября 1838 г.) Борро пишет: "Вы спрашиваете, храню ли я ваш прощальный подарок? Так вот, в эту самую минуту я сжимаю его в левой руке, и много раз на песчаных равнинах Ламанчи и Кастилии, среди оливковых и апельсиновых рощ Андалусии, меж диких Астурийских гор и темных чащ вечно-зеленой Галисии, я смотрел на него, пока слезы не застилали мне глаза, ибо он напоминая мне о более счастливых временах и лучшей стране".

   Удалось ли Борро сохранить эти автографы в течение ближайших скитальческих лет и в последующие годы, когда он вернулся в Англию, женился и некоторое время жил спокойно в своем имении Ультоне (Oulton, Suffolk), вспоминая пережитые приключения и готовясь к дальнейшим литературным трудам? Ответ на все эти вопросы мы находим в монографии Нэппа о Борро, где напечатаны выдержки из писем Гасфельда к Борро. Из этих писем явствует, что Гасфельд, по просьбе Борро, уже после отъезда последнего из Петербурга передал по экземпляру "Таргума" и "Талисмана" Пушкину и Жуковскому и что оба они отозвались на это короткими записками благодарности. Текст их Нэпп приводит в своей книге. Возможно, что еще в прощальный вечер в Петербурге 27 августа (8 сентября) 1835 г. Борро поручил Гасфельду вручить от своего имени Пушкину и Жуковскому изданные им в Петербурге книги. В письме (без даты), ответом на которое и служит напечатанное нами письмо Борро из Мадрида от 23 мая 1836 г., Гасфельд рассказывает, каким образом он добыл для своего друга автографические записки Пушкина и Жуковского.

   Вот что писал Гасфельд:

  

   "Вскоре после того, как я узнал, что Пушкин находится в городе, я навестил его и преподнес ему вашу книгу <речь идет о "Таргуме" и "Талисмане", сохранившихся в библиотеке Пушкина в одном переплете)-. Он принял ее с очевидным удовлетворением. Он очень сожалел, что не познакомился с вами, пока вы были здесь. Он спросил меня, переписываюсь ли я с вами, и, получив утвердительный ответ, просил выразить вам свою благодарность. Воспользовавшись удобным случаем, я мгновенно вытащил из своего кармана этот лист бумаги и просил его написать несколько слов, которые вы найдете ниже вместе с их хорошей копией не столь поэтической каллиграфии; в противном случае вам пришлось бы их долго изучать, прежде чем вы смогли бы расшифровать его каракули (crows' tracks)".

  

   Далее Нэпп печатает текст записки Пушкина по-русски, сопровождая его транскрипцией латинскими литерами и дословным английским переводом. Не вполне ясно, принадлежит ли эта транскрипция Гасфельду (в указанном письме) или Нэппу, имевшему в руках подлинный автограф Пушкина, но сопоставление всех этих трех текстов - русского, латинской его транскрипции и английского перевода - не оставляет никакого сомнения в том, что записка Пушкина прочтена и воспроизведена безошибочно. Вот она:

   "Александр Пушкин с глубочайшей благодарностию получил книгу Господина Борро и сердечно жалеет, что не имел чести и лично с ним познакомиться"¹⁵⁴.

   Не может быть сомнения в том, что Гасфельд воспользовался своим визитом к Пушкину не только для того, чтобы вручить ему книги Борро, но и для того, чтобы рассказать Пушкину о своем друге. К сожалению, мы не знаем даты приведенного письма Гасфельда, и это затрудняет решение вопроса, когда Гасфельд побывал у Пушкина и каким числом следует датировать полученную им записку. Обратим внимание лишь на следующие обстоятельства. Борро, по-видимому, не мог сам отправиться к Пушкину, потому что вторая из выпущенных им книг - "Талисман" - имеет цензурное разрешение от 24 августа 1835 г. и, вероятно, еще не вышла в свет ко дню отъезда Борро из Петербурга (23 августа).

   7 сентября того же года Пушкин уехал из Петербурга в Михайловское и Тригорское и вернулся в столицу не позднее 28 о