Пушкин Александр Сергеевич - О. Холмская. Пушкин и переводческие дискуссии пушкинской поры

ы, с акцентом на втором, но все же наибольшую ясность в постановке вопроса мы находим именно у Пушкина.

   Охарактеризовав исправительный перевод, заранее отказывающий читателю в праве увидеть переводимого автора "в собственном виде, в народной одежде", как плод национального чванства ("невежественная страсть к народности"), Пушкин в еще более резких выражениях говорит о результатах деятельности подобных переводчиков-исправителей:

   "Изо всех иноземных великих писателей Мильтон был всех несчастнее во Франции. Не говорим о жалких переводах в прозе, в которых он был безвинно оклеветан, не говорим о переводе в стихах аббата Делиля, который ужасно поправил его грубые недостатки и украсил его без милосердия..." {Небезынтересно вспомнить по этому поводу относящиеся еще к 1825 году высказывания Кюхельбекера об исправлении недостатков Державина в немецких переводах.}

   Заметим, кстати, что с исправительным переводом у Пушкина имелись и личные счеты. В 1826 году в "Северной пчеле" была перепечатана из "Revue Encyclopedique" рецензия Е. Геро о только что вышедшем в Париже переводе на французский язык "Бахчисарайского фонтана", который переводчик "Г. Шопен, страшась оскорбить татарским словом слух наш, привыкший к благозвучию, в переводе своем назвал "Фонтаном слез". Рецензент хвалит переводчика за то, что тот "с отличной точностью поместил в своем переводе все почти красоты подлинной поэмы", и наставительно замечает, что "г. Пушкин, сверх того, еще обязан ему многими другими, которыми скрыты некоторые длинноты и облагорожены некоторые слишком обыкновенные украшения". Далее приводится цитата из перевода, в которой четыре замечательных по лаконизму, простоте и выразительности строки Пушкина превращены в девять строк расплывчатой болтовни, переполненной условно-поэтическими перифразами и затасканными метафорами, против которых, как мы знаем, Пушкин всю жизнь вел борьбу.

   Таким образом, принципы "исправительного перевода", который Пушкин считает наследием "прошлого столетия", действовали во Франции и в пушкинскую эпоху.

   Но вот наступил перелом. "Ныне (пример неслыханный!), - пишет Пушкин дальше в той же статье о Мильтоне,- первый из французских писателей переводит Мильтона слово в слово и объявляет, что подстрочный перевод был бы верхом его искусства, если б только оный был возможен! - Таковое смирение во французском писателе, первом мастере своего дела, должно было сильно изумить поборников исправительных переводов и вероятно будет иметь большое влияние на словесность".

   Итак, перевод слово в слово, буквальная точность. Как будто слышишь вновь отдаленные восьмилетним промежутком теоретические декларации Вяземского (к счастью, далеко не всегда, как мы видели, соблюдавшиеся им на практике). Они, без сомнения, присутствовали в памяти Пушкина, когда он писал эти строки: самая форма изложения на то указывает.

   Но осуществима ли такая точность? Этот вопрос Пушкин ставит дальше.

   "Перевод, изданный Шатобрианом, заглаживает до некоторой степени прегрешения молодых французских писателей, так невинно, но так жестоко оскорбивших великую тень. Мы сказали уже, что Шатобриан переводил Мильтона почти слово в слово, так близко, как только мог позволить синтаксис французского языка: труд тяжелый и неблагодарный, незаметный для большинства читателей и который может быть оценен двумя-тремя знатоками! Но удачен ли новый перевод? Шатобриан нашел в Низаре критика неумолимого. Низар в статье, исполненной тонкой сметливости, сильно напал и на способ перевода, избранный Шатобрианом, и на самый перевод. Нет сомнения, что, стараясь передать Мильтона слово в слово, Шатобриан, однако, не мог соблюсти в своем преложении верности смысла и выражения. Подстрочный перевод никогда не может быть верен. Каждый язык имеет свои обороты, свои условленные риторические фигуры, свои усвоенные выражения, которые не могут быть переведены на другой язык соответствующими словами. Возьмем первые фразы:

   Comment vous portez-vous; How do you do. Попробуйте перевести их слово в слово на русский язык".

   Здесь Пушкин уже очень близок к нашим, современным взглядам на точность перевода как своей драгоценной по простоте и четкости формулой: "Подстрочный перевод никогда не может быть верен", - так и указанием на специфичность для каждого языка его идиоматических и фразеологических оборотов. Добавим к этому еще замечательное определение отличительных свойств языков русского и французского и характерных черт стиха Мильтона, данное Пушкиным в той же статье: "Если уже русский язык, столь гибкий и мощный в своих оборотах и средствах, столь переимчивый и общежительный в своих отношениях к чужим языкам, не способен к переводу подстрочному, к преложению слово в слово, то каким образом язык французский, столь осторожный в своих привычках, столь пристрастный к своим преданиям, столь неприязненный к языкам, даже ему единоплеменным, выдержит таковой опыт, особенно в борьбе с языком Мильтона, сего поэта, все вместе и изысканного и простодушного, темного, запутанного, выразительного, своенравного и смелого даже до бессмыслия?"

   Таким образом, оба пути, наметившиеся для перевода в пушкинскую эпоху, - путь перевода адаптирующего и путь перевода подстрочного - были равно осуждены Пушкиным.

   Какой же третий путь считал он для переводчика закономерным? Прямых высказываний об этом у Пушкина нет. Статья о Шатобриановом переводе осталась, как известно, незаконченной. Очевидно, ответ в какой-то мере может дать только собственная переводческая практика Пушкина, которая и должна стать предметом дальнейших исследований.