Пушкин Александр Сергеевич - С. А. Фомичев. Десятая глава "Евгения Онегина" - Книги

С. А. Фомичев

Десятая глава "Евгения Онегина"

(Проблемы реконструктивного анализа)

Русская литература, No 3, 2003

OCR Бычков М.Н.

Определив 25 сентября 1830 года общий текст романа "Евгений Онегин" в составе девяти глав (ПД 26), Пушкин, однако, некоторое время предполагал "для себя" как-то иначе закончить произведение, осознавая, что в печать этот эпилог пройти не сможет. Перспектива такого завершения, впрочем, брезжила еще в конце 1820-х годов: в походной палатке во время Арзрумской кампании поэт, по свидетельству очень точного в своих воспоминаниях М. И. Юзефовича, объяснил "довольно подробно все, что входило в первоначальный его замысел, по которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов".¹ Ю. М. Лотман полагал, что "переносить эти рассказы на десятую главу, о которой Пушкин в то время еще не мог думать, у нас нет достаточных оснований <...> предположение, что Пушкин в 1829 году почти посторонним людям рассказал некоторый сюжет, а через полтора года стал его же "перелагать" в стихи, подразумевает полное непонимание психологии творчества Пушкина, который редко импровизировал в устной форме и из незаконченного делился лишь замыслами, уже оставленными бесповоротно. Как источник реконструкции не дошедшей до нас части сюжета десятой главы воспоминания Юзефовича следует решительно отвести".²

Суждение, на наш взгляд, слишком категоричное.

В черновике "Метели" (ПД 997, л. 28) в Болдине появится помета "19 окт. сожж. X песнь". Трудно предположить, что за три недели (с 26 сентября по 19 октября) была создана целая глава романа, если учесть, что в эти дни написано около двух десятков стихотворений, поэма "Домик в Коломне", основная часть полемических заметок, озаглавленных позже "Опровержение на критики", а также повести "Выстрел" и "Метель". Скорее всего, накануне он восстановил по памяти ранее (до поездки в Болдино) написанные строфы о "Владыке слабом и лукавом". Возможно, Пушкин записал их текст даже не целиком, а лишь набросал начальные строки этих строф (иногда запамятовав к тому же некоторые строчки), а заново дописал лишь три строфы исторической хроники, дошедшие до нас в болдинских черновиках.

Возвратившись из Болдина, Пушкин некоторым близким друзьям (П. А. Катенину, П. А. Вяземскому, А. И. Тургеневу) рассказывает или даже читает опасные стихи.

Тогда же в перебеленной рукописи "Странствие" (ПД 943) он делает некоторые пометы, которые и намечают зачин новой главы. Пушкин ставит помету: "в X песнь" - около первой из строф "Странствия" (ПД 943, л. 1) "Наскуча или слыть Мельмотом..."; выше этой строфы тогда же (судя по почерку и качеству чернил) записывает: "блаж<ен>, кто смолоду бы<л> молод"; а отчеркнув внизу ту же строфу справа, пишет поверх линии: "Нам по плечу и не страшна" - и далее в правом углу той же страницы после нескольких переделок отрабатывает строку:

Вот это вам письмо точь в точь.

В академическом издании эта строчка (см.: VI, 632) трактуется как след последней правки восьмой главы романа, когда осенью 1831 года Пушкин решил включить в нее письмо Онегина.

Но в сочетании с указанной пометой "в X песнь" все пометы на данной странице можно толковать как продолжение (после Болдина), работы над новой главой. В начале октября 1829 года четыре строфы, начинающиеся строчкой "Блажен, кто в юности был молод...",³ были записаны набело в Первой Арзрумской тетради (ПД 841, л. 120-121), а далее в той же тетради началась черновая работа над строфой "Наскучив щеголять Мельмотом..." и следующими строфами, описывающими путешествие Онегина по России. Однако перебеленный автограф "Странствия" (ПД 943) начинался со строфы о Мельмоте. Теперь же строки вступления намечаются сызнова, но уже как начало иной главы, которое, по-видимому, Пушкину в то время рисовалось так:

Блажен, кто смолоду был молод,

Блажен, кто вовремя созрел,

Кто постепенно жизни холод

С летами вытерпеть умел;

Кто странным снам не предавался,

Кто черни светской не чуждался,

Кто в двадцать лет был франт иль хват,

А в тридцать выгодно женат;

Кто в пятьдесят освободился

От частных и других долгов,

Кто славы, денег и чинов

Спокойно в очередь добился,

О ком твердили целый век:

N.N. прекрасный человек.

Но грустно думать, что напрасно

Была нам молодость дана,

Что изменяла нам всечасно,

Что обманула нас она;

Что наши лучшие желанья,

Что наши свежие мечтанья

Истлели быстрой чередой,

Как листья осени гнилой.

Несносно видеть пред собою

Одних обедов длинный ряд,

Глядеть на жизнь, как на обряд,

И вслед за чинною толпою

Идти, не разделяя с ней

Ни общих мнений, ни страстей.

III

Предметом став суждений шумных,

Несносно (согласитесь в том)

Между людей благоразумных

Прослыть притворным чудаком,

Или печальным сумасбродом,

Иль сатаническим уродом,

Иль даже Демоном моим.

Онегин (вновь займуся им),

Убив на поединке друга,

Дожив без цели, без трудов

До двадцати шести годов,

Томясь в бездействии досуга

Без службы, без жены, без дел,-

Ничем заняться не умел.

Наскуча или слыть Мельмотом,

Иль маской щеголять иной,

Проснулся раз он патриотом

Дождливой скучною порой.

Россия, господа, мгновенно

Ему понравилась отменно

И решено: уж он влюблен,

Уж Русью только бредит он,

Уж он Европу ненавидит

С ее политикой сухой,

С ее развратной суетой.

Онегин едет; он увидит

Святую Русь: ее поля,

Пустыни, грады и моря.

- Зачем же так неблагосклонно

Вы отзываетесь о нем?

За то ль, что мы неугомонно

Хлопочем, судим обо всем,

Что пылких душ неосторожность

Самолюбивую ничтожность

Иль оскорбляет, иль смешит,

Что ум, любя простор, теснит,

Что слишком часто разговоры

Принять мы рады за дела,

Что глупость ветрена и зла,

Что важным людям важны вздоры

И что посредственность одна

Нам по плечу и не странна?

После всего пережитого в Петербурге Онегин отправлялся в путешествие по "святой Руси", которая вдруг "ему понравилась отменно". Это неожиданно? Да. Но не в большей мере, чем превращение "смиренной девочки" Тани в "законодательницу зал". Судьба человека (конечно, человека неординарного) во многом определяется, по Пушкину, выбором жизненного пути в обстоятельствах чрезвычайных. Вспомним саркастическую сентенцию из "Путешествия в Арзрум": "Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в "Московском телеграфе"" (VIII, 461).

В связи с этим следует обратить внимание и на загадочную онегинскую строфу, дошедшую до нас в копии В. Ф. Одоевского:

Исполня жизнь свою отравой,

Не сделав многого добра,

Увы, он мог бессмертной славой

Газет наполнить нумера.

Уча людей, мороча братий,

При громе плесков иль проклятий,

Он совершить мог славный путь,

Дабы последний раз дохнуть

В виду торжественных трофеев,

Как наш Кутузов иль Нельсон,

Иль в ссылке, как Наполеон,

Иль быть повешен, как Рылеев.

(VI, 612)

"Эту строфу, - замечает А. Е. Тархов, - традиционно относят к возможностям судьбы Ленского (подставляя ее на место пропущенной XXXVIII строфы шестой главы), что порождает естественное недоумение: какой такой "отравой" исполнена жизнь Ленского? Речь здесь может идти только об Онегине, жизнь которого действительно отравлена; и очищением от этой отравы могли стать те пути активной деятельности (военного героя или революционера), о которых идет речь в этой строфе и которые точно соответствуют сообщению Юзефовича о двух возможностях судьбы Онегина".⁴

Нет, конечно, никаких оснований вносить эту строфу в состав десятой главы (строки эти могли возникнуть в воображении автора и по ходу иных глав), но нужно согласиться, что такая характеристика (не лишенная некоторой авторской иронии) проецирует возможную судьбу Онегина в большей степени, нежели Ленского. "Проснувшись патриотом", Онегин историческую жизнь России наконец заметил, осмыслил и готов, видимо, теперь к ней приобщиться.

Вот после первых пяти намеченных в ПД 943 строф теперь и должна была, вероятно, встать историческая хроника, сохранившаяся, в основном, в зашифрованных в 1830 году в Болдине строках (ПД 170).

В конце октября Пушкин предпринимает первую попытку вырваться из заблокированного холерными карантинами Болдина. По прошлогоднему своему кавказскому опыту он помнил, что все вещи и бумаги у путешественника, задержанного в карантине, отбирались для обкуривания. Опасную рукопись поэтому в дорогу брать не следовало. Она была уничтожена и заменена шифрованной записью, которая, к счастью, сохранилась и в 1910 году была расшифрована П. О. Морозовым.⁵

Запись эта несколькими поколениями филологов осмыслялась в рамках реконструктивного анализа,⁶ основой которого служили прежде всего исторические события, здесь запечатленные.

Канва рассказа в онегинских строфах обычно четко обозначается в "опорных" первых четверостишиях, что и помогает более или менее уверенно домыслить содержание опущенных строк. Десять последующих строк развивают намеченную тему и подготавливают переход к следующей строфе (именно эта перспектива повествования является чрезвычайно важной для реконструкции утраченного текста). Уточнить же некоторые детали опущенных фрагментов позволяют и реальный комментарий, и угадываемые реминисценции или же автореминисценции.

Вероятно, брезживший ранее (и, может быть, на каком-то этапе и отвергнутый) план окончания произведения, о чем поэт рассказывал на Кавказе друзьям (а вовсе не "почти посторонним людям"), снова пришел Пушкину на ум. Иначе зачем бы понадобилось "в X песни" намечать обширную преддекабристскую хронику?

Обратимся к этой хронике (см. с. 77-78), которая фактически (после наметок в рукописи ПД 943) начиналась уже с шестой строфы.

Вл<адыка> слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами ц<арство>вал тогда

Мы принимаем в данном случае конъектуру В. В. Набокова, обоснованную им так: "Пушкинское "Вл-" может быть сокращением двух, и только двух, слов: "властитель" и "владыка". Я склонен предположить второе из них: по эвфоническим причинам (оно не дает нагромождение согласных, как на стыке слов "властитель" и идущего за ним "слабый") и потому, что Пушкин в таком же смысле уже использовал слово "владыка" в оде "Вольность", а также в строках <...> стихотворения "Недвижный страж дремал..."".⁷

Особенно убедительным нам кажется обращение к контексту пушкинского творчества. Действительно, в зашифрованных строках не раз еще эхом откликнутся пушкинские произведения прежних лет.

В современном словоупотреблении лексема "властитель" кажется более "светской". Не так у Пушкина. Ср., например, в монологе Пимена о патриархе:

Зане святый владыка пред царем...

Но тут же и о царе:

Владыкою себе цареубийцу

Мы нарекли...

(V, 21)

Александру I Пушкин, по собственному признанию, всю жизнь "подсвистывал". В этой связи особенно любопытна эпиграмма "Послужной список", которая за незначительными изменениями так и просится в продолжение данной строфы, в которой, очевидно, должна была содержаться общая характеристика императора:

...Воспитанный под барабаном,

Наш царь лихим был капитаном,

Под Австерлицем он бежал,

В двенадцатом году дремал,

Зато был фрунтовый профессор,

Но фрунт герою надоел,

(По части иностранных дел

Теперь коллежский он ассесор)

. . . . . . . . . . . . . . .

Последующие три строфы такую характеристику лишь уточняли.

VII

Его мы очень смирн<ым> знали,

Когда не наши повара

Орла двуглавого щипали

У Г<осударева> шатра

Принято в четвертой строке здесь предполагать зашифрованное слово "Б<онапартова>" шатра, но в пушкинской записи четко обозначено "Г-". Поэтому едва ли верна смысловая реконструкция строфы, предложенная В. В. Набоковым: "Остаток строфы, вероятно, был посвящен битвам, проигранным русской армией".⁸ Скорее же всего, далее должна была содержаться оценка позорного для России Тильзитского мира и его последствий.

VIII

Гроза двенадцатого года

Наст<ала> - кто тут нам помог?

Остервенение народа,

Б<арклай>, зима иль р<усский> Б<ог>?

Судя по зачину следующей строфы, в этой - содержалось воспоминание об общественном настроении глубокого уныния и возмущения, вызванном первыми неудачами войны 1812 года. Так, в своем подневном "журнале" 30 августа 1812 года генерал В. В. Вяземский писал: "Теперь уже сердце дрожит о состоянии матери России. Интриги в армиях - не мудрено: наполнены иностранцами, командуемы выскочками. При дворе кто помощник государя? Граф Аракчеев. Где он вел войну? Какою победой прославился? Какие привязал к себе войски? Какой народ любит его? Чем доказал благодарность своему отечеству? И он-то в сию минуту ближним к государю. Вся армия, весь народ обвиняют отступление наших армий от Вильны до Смоленска. Или вся армия, весь народ - дураки, или тот, по чьему приказу сделано сие отступление".⁹

Было бы странно, упомянув Барклая-де-Толли, в рассказе о событиях Отечественной войны не вспомнить имя Кутузова. "Слава Кутузова, - позже заметит Пушкин, - неразрывно связана со славою России, с памятью о величайшем событии новейшей истории. Его титло: спаситель России; его памятник: скала святой Елены! Имя его не только священно для нас, но не должны ли мы еще радоваться, мы, русские, что оно звучит русским звуком?

И мог ли Барклай-де-Толли совершить им начатое поприще? Мог ли он остановиться и предложить сражение у курганов Бородина? Мог ли он после ужасной битвы, где равен был неравный спор, отдать Москву Наполеону и стать в бездействии на равнинах Тарутинских? Нет! (Не говорю уже о превосходстве военного гения.) Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение; один Кутузов мог отдать Москву неприятелю. Один Кутузов мог оставаться в этом мудром, деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты: ибо Кутузов один обличен был в народную доверенность, которую так чудно оправдал!" (XII, 133).

Но <Князь?> помог - стал ропот ниже,

И скоро силою вещей

Мы очутилися в П<ариже>,

А р<усский царь> главой <царей>

Второе слово в первой строке, начиная с П. О. Морозова, принято читать как "Бог", что явно неверно.¹⁰ Здесь Пушкин применил некое сокращение ("К-зь"?). Заглавная первая буква действительно может быть прочитана как "К" (ср. строку "Наш Царь в конгрессе говорил"), букву "з" Пушкин тоже порой писал невнятным росчерком (ср. в словах: "издавна", "грозно", "дерзко", "резким"). Очевидно, конец предыдущей строфы повествовал о назначении Кутузова (Князя Смоленского) главнокомандующим, под давлением общественного мнения, вопреки желанию царя.

Судя по зачину следующей строфы, эта - должна была вся быть посвящена царю, почившему на лаврах после победы над Наполеоном, царствующему "лежа на боку". Вероятно, в соответствии со стилистикой романа здесь шла цепь перечислений, которые обычно, нагнетая инерцию более или менее осознаваемых поэтизмов, таили напоследок выверенный стилистический сбой - своеобразный перевод, по точному наблюдению С. Г. Бочарова, с "поэтического языка" на "обычный",¹¹ типа:

Чего бы ты со мной

Здесь не искал в строфах небрежных,

Воспоминаний ли мятежных,

Отдохновенья от трудов,

Живых картин, иль острых слов,

Иль грамматических ошибок...

(VI, 189)

Так и здесь: начав с официозного наименования русского императора (царь царей), Пушкин в конце строфы подбирается (ср. далее: "И чем жирнее, тем тяжеле...") к светской молве о "нечаянно пригретом славой", что было некогда отражено в ноэле "Сказки":

О, радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен,

Меня газетчик прославлял,

Я пил, и ел, и обещал,

И делом не замучен.

(II, 69)

Та же ситуация была запечатлена в лицейской карикатуре поэта, который "был свидетелем восторга при возвращении победителей, отразившегося в торжественных встречах, стихах и праздниках. На одном из таких торжеств, происходивших в Павловске 27 июля 1814 года, в числе зрителей были и лицеисты <...> Пушкина особенно занимали устроенные между дворцом и павильоном триумфальные ворота, на которых, как будто в насмешку над их малым размером, были написаны два стиха Буниной:

Тебя, текуща ныне с бою,

Врата победны не вместят!

Пушкин по этому поводу набросал пером рисунок, изображавший происходившее будто бы у "победных врат": лица, составлявшие шествие, видят, приближаясь к воротам, что они действительно "не вместят" государя, который еще при этом пополнел в Париже, и некоторые из свиты бросаются рубить их".¹²

И чем жирнее, тем тяжеле.

О р<усский> глуп<ый> наш на<род>

Скажи, зачем ты в сам<ом> деле

. . . . . . . . . . . . . .

Моря достались Албиону¹³

В шифрованной записи четвертая строка здесь, видимо по недосмотру, Пушкиным пропущена. По смыслу речь должна идти о результатах войны, плоды которой народу не достались. Тогда на место встанет строка о морях, а ниже можно ожидать перечисления остальных "благ" ("Французский трон опять Бурбону" и т. д.), а смерду русскому пришлось лишь полагаться на авось.

Авось, о шиболет народный,

Тебе б я оду посвятил,

Но стихоплет великородный

Меня уже предупредил.

Авось дороги нам испр<авят>

. . . . . . . . . . . . . .

XII

Авось, аренды забывая,

Ханжа запрется в монастырь,

Авось, по манью <Николая>,

Семействам возвратит С<ибирь>

Про вторую из этих строф В. В. Набоков справедливо заметил: "Здесь анжамбеман; стих 5 наверняка начинался прямым дополнением, относящимся к недописанному предложению (4-5):

Семействам возвратит Сибирь

<Их сыновей>

В конце строфы скорее всего говорилось о Наполеоне; последним словом в стихе 14 могло быть и само его имя. Декабристов Сибирь еще может возвратить их семействам, но Святая Елена своего пленника уже не отдаст. Возможно, так завершалось это очень пушкинское перечисление и тривиальных, и значительных вероятностей, подсказанных словом "авось"".¹⁴

Разумеется, конкретное продолжение в пятой строке, намеченное Набоковым, вполне условно, но необходимость завершить мысль о возвратившихся из Сибири, не позволяла там повторять "Авось...". Пятая строка шифрованной записи в этой строфе могла быть по недосмотру пропущена Пушкиным в силу однородности двух строф, начинающихся одним и тем же словом.

Последние строки данного фрагмента перекликаются с письмом Пушкина Вяземскому, написанным 5 ноября 1830 года: "Каков государь? Молодец! Того и гляди наших каторжников простит - дай Бог ему здоровья" (XIV, 122). Что же касается начала строфы, то В. В. Набоков полагал, что здесь мог иметься в виду кн. А. Н. Голицын, некогда (до 1824 года) министр просвещения. Наряду с Голицыным Ю. М. Лотман указывает и на М. Л. Магницкого, "к которому гораздо более подходит выражение "аренды забывая". Магницкий был исключительно корыстолюбив".¹⁵ Уверенно относят к Магницкому эти строки Словарь языка Пушкина (см. т. 4, с. 800) и Справочный том (см. с. 270). В сохранившемся контексте строфы (надежды на Николая I) воспоминание о Магницком действительно несомненно. Дело в том, что еще в период междуцарствия в конце 1825 года по повелению великого князя (пока еще) Николая Павловича Магницкий был выслан из Петербурга и находился под следствием в Ревеле в результате ревизии Казанского университета генерал-майором П. В. Желтухиным. В докладе министру народного просвещения А. С. Шишкову, оценивая ханжескую атмосферу, насаждаемую Магницким, Желтухин, в частности, писал: "...если, наконец, допустить, что все сии правила, приличные самым строгим монастырским обителям, исполняются в точности питомцами университета, в таком случае можно иметь справедливое опасение, чтобы в сих молодых людях не укоренилось лицемерие, столь пагубное, под личиною благочестия скрывающее многие пороки, вредные для благосостояния гражданского общества".¹⁶ Но главным результатом ревизии оказалось вскрытое казнокрадство ханжи-попечителя. (Н. И. Греч писал о результатах его деятельности в университете: "...ханжество, лицемерие, а с тем вместе разврат и нечестие дошли там до высшей степени".¹⁷) Между прочим, когда попутно обнаружилось, что Магницкий "попытался через подставное лицо продать одно из своих имений, то на его имущество был наложен протест".¹⁸ Об арендах в связи с ханжескими повадками этой одиозной фигуры упоминалось в сатире А. Ф. Воейкова "Дом сумасшедших":

Пред безумцем на амвоне -

Связка кавалерских лент,

Просьбица о пансионе,

Святцы, список всех аренд,

Дач, лесов, земель казенных

И записки о долгах.

В размышленьях сих духовных

Изливал он яд в словах:

Я, как дьявол, ненавижу

Бога, ближних и царя,

Зло им сделать - сплю и вижу,

В честь Христова алтаря!

Я за орден - христианин,

Я за деньги - мартинист,

Я за землю - мусульманин,

За аренду - атеист.¹⁹

Отметим попутно, что слово "аренда" в сочинениях Пушкина употреблено лишь единожды - можно предполагать, именно в качестве скрытой цитаты из сатиры Воейкова.

XIII

Сей муж судьбы, сей странник бранный,

Пред кем унизились <цари>,

Сей всадник, Папою венчанный,

Исчезнувший как тень зари,²⁰

Измучен казнию покоя

Эти строки, как известно, послужили П. О. Морозову ключом для расшифровки пушкинской записи, так как почти без изменений были повторены в болдинском стихотворении "Герой". Отмечено также, что Пушкин, в сущности, дал здесь вариацию строк стихотворения "Недвижный страж дремал на царственном пороге...", отчасти предвосхищенных еще в лицейских "Воспоминаниях в Царском Селе". Это позволяет и в других строфах десятой главы предполагать пушкинские автореминисценции. Так, пятая строка данной строфы - это отсылка к тексту "Героя":

...на скалу свою

Сев, мучим казнию покоя,

Осмеян прозвищем героя,

Он угасает недвижим,

Плащом закрывшись боевым.

(II, 311)

Перспектива же дальнейшего развития темы данной строфы, вероятно, предвосхищена пушкинской дневниковой записью 1821 года: "О<рлов> говорил в 1820 г.: революция в Испании, революция в Италии, конституция здесь, конституция там... Господа государи, вы сделали глупость, свергнув Наполеона" (XII, 304. Подл. по-франц. - С. Ф.).

XIV

Тряслися грозно Пиренеи,

Волкан Неаполя пылал,

Безрукий к<нязь> друзьям Мореи

Из К<ишенева> уж мигал.

Кинжал Л<увеля>, тень В<ертона>

Последняя строка до конца расшифрована В. В. Набоковым, но отнесена им к строфе с упоминанием о "холопе", начало которой комментатор даже реконструировал в стихах.²¹ Но в строфе XIV, как вполне очевидно, перечислялись революционные потрясения в Европе начала 1820-х годов, поэтому воспоминания о Лувеле и Бертоне здесь были бы более уместны.

"Я всех уйму с моим народом",-

Наш <царь> в конгр<ессе>²² говорил

Две следующие строки (о "холопе") обычно включаются в эту строфу, что едва ли корректно, так как они оказываются не зарифмованными при чтении подряд. Ставя в шифрованную запись соответствующие строки написанных строф, Пушкин едва ли мог перескочить от первого четверостишия строфы ко второму или третьему. Более понятна была бы другая его неточность, здесь допущенная: процитировав на правом полулисте первые строки одной строфы, на левом полулисте он по ошибке обратился к строкам 3-4 следующей строфы. Так (что, на наш взгляд, совершенно справедливо) трактует текст В. В. Набоков. Однако его предположение о том, что здесь имеется в виду Веронский конгресс Священного Союза (1822), едва ли верно.²³ Мы присоединяемся здесь к комментарию Ю. М. Лотмана: "Возможно, что слова, вложенные в уста Александра I - начало, видимо, легендарного диалога русского императора с Меттернихом в Троппау (Шильдер Н. К. Император Александр I. Т. IV. СПб., 1898. С. 184-185, 469). Согласно рассказывавшемуся в России в 1820-х гг. анекдоту, на слова Александра I о том, что на спокойствие России он может положиться, Меттерних якобы сообщил еще ничего не знавшему царю о восстании в Семеновском полку. Такое предположение делало естественным переход к следующей строфе, повествующей о восстании в Семеновском полку".²⁴ В свою очередь, упоминание Троппауского конгресса позволяет наметить комментарий к двустрочному осколку следующей строфы, сохранившемуся в пушкинской шифрованной записи, текст которого необходимо существенно уточнить.

XVI

. . . . . . . . . . . . . .

А кто тебе и в ус не дует,

Ты, А<рхипасторский?> холоп

Начиная с П. О. Морозова, эти шифрованные строки читаются так: "А про тебя и в ус не дует, / Ты, Александровский холоп". Но идиоматическое выражение в значении "пренебрегает, ставит ни во что" требовало в ту пору не родительного, а дательного падежа - ср. в "Горе от ума":

А наши старички? Как их возьмет задор,

Засядут о делах, что слово - приговор.

Ведь столбовые все; в ус никому не дуют...²⁵

Тогда второе слово в пушкинской строке следует читать как "кто" (так же это слово написано и в строке "Настала - кто тут нам помог").

Следующая строка трактовалась как имеющая в виду Аракчеева ("Александровского холопа"). Но про Аракчеева начала 1820-х годов нельзя было сказать, что ему "в ус не дули". Темные в общепринятой расшифровке строки приводили к их фантастической интерпретации. В нашем же предполагаемом чтении ("архипасторский холоп", т. е. Александр I, основной герой дошедших до нас шифрованных строк, в последние годы жизни впавший в набожность и мистицизм) представляется возможность непротиворечивого толкования строк, имеющих, вероятно, отношение к тому же Троппаускому конгрессу. Туда, чтобы доложить о восстании в Семеновском полку, был послан из Петербурга П. Я. Чаадаев, который демонстративно отказался от предложенного ему флигель-адъютантского звания и вышел в отставку. След этой истории вполне можно предположить в контексте десятой главы.

XVII

Потешный полк Петра титана,

Дружина старых усачей,

Предавших некогда <тирана>

Свирепой шайке палачей

Опять же нельзя не заметить переклички этих строк с юношеской одой Пушкина "Вольность":

Молчит неверный часовой,

Опущен молча мост подъемный,

Врата отверсты в тьме ночной

Рукой предательской наемной...

О стыд! о ужас наших дней!

Как звери, вторглись янычары!..

Падут бесславные удары...

Погиб увенчанный злодей.

(II, 47)

Суровая же расправа царя с мятежным Семеновским полком коснулась не только солдат, но и офицеров. Александр I предполагал участие в "бунте" (так и не доказанное следствием) офицеров-масонов, что вскоре привело к закрытию масонских лож по всей России. Можно предположить, что именно этот исторический факт бросает свет на следующую строфу десятой главы, первое слово которой не поддавалось до сих пор уверенному толкованию.²⁶

XVIII

<Масоны> присмирели снова,

И пуще <царь> пошел кутить,

Но искры пламени иного

Уже издавна, может быть

В шифрованной записи первое слово заменено знаком "РР" - в основе этого шифра могла быть удвоенная начальная буква французского слова "pierre" - камень. Масонство было единственным в России общественным движением, которое предшествовало тайным организациям декабристов. Показательны и сами наименования масонских лож: "Вновь возженное светило у трех колонн", "Три светила", "Малый свет", "Озирис звезды пламенной", "Северная звезда", "Пламенеющая звезда", "Полночное шествие под северной звездой", "Полярная звезда".²⁷ Любопытную параллель к пушкинским строкам мы находим в булгаринском доносе "Нечто о Царскосельском лицее и духе оного". Вспоминая об Арзамасском обществе, Ф. В. Булгарин, в частности, писал: "Оно было шуточное, забавное и во всяком случае принесло бы больше пользы, нежели вреда, если бы было направляемо кем-нибудь к своей настоящей цели <...> Сие общество составляли люди, из коих <...> почти все были <...> дети членов новиковской мартинистской секты <...> Дух времени истребил мистику, но либерализм цвел во всей красе! Вскоре это общество сообщило свой дух большей части юношества и, покровительствуя Пушкина и других лицейских юношей, раздувало без умысла искры и превратило их в пламень".²⁸ "Присмирели" же масоны после официального закрытия лож в 1822 году, как это было уже при Екатерине II тридцать лет назад.

Специального комментария заслуживает в этой строфе и слово "кутить" - здесь, вероятно, подразумевалось значение, зафиксированное "Словарем Академии Российской": "производить смутками (т. е. сплетнями, интригами) между другими ссору".²⁹

XIX

Сначала эти заговоры

Между Лафитом и Клико

Лишь были дружеские споры,

И не входила глубоко

В сердца мятежная наука,

Все это было только скука,

Безделье взрослых шалунов.

Казалось

Узлы к узлам

[И постепенно цепью тайной]

[Россия]