Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Напрасные опасения

ет никакого непризнания духовной природы, а есть только иной взгляд на нее и иное ее разъяснение. Теряет ли сущность дела от того, что проводимый метафизиками дуалистический взгляд на природу человека будет заменен другим, более рациональным? До того ли сладки плоды, к которым привели нас метафизические увлечения, сущность которых заключается в том, что они держат общество в постоянном брожении, чтобы следовало держаться за них всеми силами, даже вопреки свидетельству здравого смысла? И, наконец, возможно ли, по совести, видеть что-то угрожающее и анархическое в тех попытках, которых единственная цель в том только и заключается, чтобы положить предел умственным и нравственным колебаниям и внести в общественные отношения характер твердости и прочности? Возьмем третий признак - это бодрость и смелость, с которою деятель нового закала приступает к вопросам жизни и которая на литературно-нигилистическом языке называется нахальством, а на языке полицейско-нигилистическом опять-таки неуважением к начальству. Но мы, конечно, очень долго не кончили бы с исчислением подобных признаков, если бы для наших целей не было достаточно и этих. Повторяем: за комками грязи, за восторженностью дурацкого удивления всегда можно различить очень простую и вовсе не заслуживающую удивления действительность, и результат этот тем легче будет достигнут, чем гуще тот слой красок, к которым обыкновенно прибегают клевета и непонимание. Следовательно, в строгом смысле, на обличения, направленные против нового типа русского человека, не только нельзя быть в претензии, но можно даже не без пользы эксплуатировать их. Положим, что в основании их лежат почти исключительно одни наносные слова без смысла и без содержания; но если среди ливня лжесвидетельств мы можем найти хотя малейшую крупицу правды, то и ею не имеем права пренебрегать и ее обязаны принять в соображение.

   Со стороны той части русской литературы, которая сочувственно относится к новому типу русского человека, также были сделаны некоторые попытки к объяснению его, но должно сказать правду, что попытки эти были не весьма удачны. Причина этих неудач скрывается главнейшим образом в том, что литература наша и до сих пор не может вполне освободиться от отрицательного отношения к жизни, которое столько времени властвовало в ней. На положительные типы мы до сих пор смотрели с недоверием, и с представлением об них связывалось представление о какой-то добродетели, над которою так язвительно и резонно смеялся Гоголь. Поэтому новые литературные деятели, поставленные между необходимостью создавать положительные типы и тем рутинным понятием о добродетели, которое при этом навязывается само собою, приходят к результатам не только совершенно неожиданным, но и противоречащим тому основному убеждению, в силу которого искусство должно иметь в виду только реальную правду. Герои положительного закала являются перед публикой или преждевременно состарившимися кадетами, которые не могут приступить к делу по той причине, что не умеют даже назвать его, или какими-то очень нищими духом аскетами, которые всю суть дела видят в нелепой проповеди воздержания. Все эти люди очень мало выражают себя в действии и, напротив того, слишком много предаются теоретизированию различных поступков и действий; они не поступают, а только толкуют о том, как поступать должно, и этим справедливо навлекают на себя упрек в безжизненности и невыношенности. Таким образом, классическое понятие о том, что истинный герой должен быть непременно снабжен добродетелями, остается во всей силе, да и самое изображение этих добродетелей не только не противоречит учению Гоголя о тех приязненных отношениях, в которых находится добродетель с пошлостью, но даже в значительной степени подтверждает его.

   Но, кроме укоренившихся привычек, препятствующих отысканию положительных типов в той среде, которую мы назвали воспитывающею, немаловажное затруднение в этом случае представляет, во-первых, сравнительная сложность этих типов, а во-вторых, те условия, среди которых развивается их деятельность. Автор, желающий изобразить положительного русского человека, должен не только стоять на известной нравственной высоте, но и обладать достаточною суммою знаний, без помощи которых невозможно объяснить те особенности языка, приемов и отношений, совокупность которых собственно и составляет живое лицо. Насколько незначителен внутренний запас человека отрицательного направления и насколько эта внутренняя бедность облегчает изучение его, настолько богат реальным содержанием внутренний мир нового человека и настолько делается менее доступным его изучение. Первое и самое обязательное условие для каждого писателя-художника - это стоять, по малой мере, на одном уровне с изображаемым лицом. Объяснение типа человека праздного легко достигается при помощи одной талантливости, но объяснение типа человека дела, человека профессии уже требует, кроме талантливости, еще известной подготовки. Для пояснения нашей мысли возьмем вопрос, который еще очень недавно привлекал к себе внимание нашей мыслящей публики, - вопрос о положении женщины в обществе. Для полного разъяснения этого вопроса недостаточно одних априористических построений, а также недостаточно ни благодушия, ни даже отвлеченной идеи справедливости. Эти общедоступные, паллиативные приемы могут, конечно, до известной степени, видоизменить положение дела, но окончательно устроить его не могут, потому что в настоящем случае разрешение достигается только путем положительного наблюдения, то есть тем единственным путем, который исключает всякую бессознательность. Теперь представьте себе человека, который пришел к уяснению себе этого вопроса именно этим последним путем - очевидно, что те общие выводы, которых он при этом достиг, необходимо должны отразиться и на его собственных, личных отношениях к женщине и что отношения эти будут несколько иные, нежели те, которые мы привыкли видеть и которые образовались под влиянием известных исторических преданий. С другой стороны, представьте себе этого человека, как предмет наблюдения в глазах такого наблюдателя, который совершенно чужд предварительному процессу, послужившему основанием для нового взгляда на женщину, - что может из этого выйти? Ясно, что под углом зрения этого наблюдателя новые формы отношений мужчины к женщине легко примут размеры странности, так что ежели это наблюдатель, настроенный враждебно, то у него, как результат наблюдений, выйдут картины цинического разврата; если же это наблюдатель, расположенный симпатически, то у него выйдут картины не менее нелепого аскетизма. В обоих случаях ложь и совершенное непонимание той средней, естественной свободы отношений, в которой и заключается вся сущность дела. Точь-в-точь такие же затруднения встретим мы, конечно, и по всем другим подробностям жизненной обстановки нового человека. Везде необходимость стоять на одном уровне с изображаемым предметом, везде необходимость дойти до этого уровня путем личной серьезной подготовки, - вот те затруднения, которые прежде всего обязан устранить наблюдатель. Мы не говорим, чтобы эти затруднения были непреодолимы; они даже и теперь, по мере постепенного распространения в обществе положительных знаний, уже делаются менее и менее существенными, но, во всяком случае, существования их весьма достаточно, чтобы объяснить, почему среда наблюдающая оказала еще слишком мало успехов в разъяснении положительного типа русского человека.

   Не менее, ежели не более, затруднений к уловлению типических черт представляет и та внешняя обстановка, среди которой действует новый человек. Эта обстановка почти не существует, или, лучше сказать, она до такой степени стеснена, что представляет собой только раздражающую и преисполненную всяких опасностей приманку. Общество слишком неприязненно к новому типу, чтобы предоставить ему какое-нибудь деятельное участие в жизни, оно слишком мало подготовлено к тому, чтобы допустить, что те жизненные отношения, которые сознаны новым человеком, не только рациональны, но и вполне практичны. При таком настроении большинства новый человек делается невольным теоретиком, то есть таким лицом, которое недостаток практической деятельности невольно возмещает теоретическими об ней рассуждениями. А так как искусство, имеющее предметом объяснение человеческого образа, ведает исключительно поступки, а не абстрактные взгляды, то понятно, какую ощутительную пустоту должно представить для него то фаталистическое условие, которое преградило или, по малой мере, затруднило для изучаемого субъекта возможность свободного внешнего проявления. За какие типические черты может ухватиться художник-наблюдатель, когда эти черты почти неприступны в своей абстрактности, когда для них немыслима та свободная игра, которая могла бы служить им воплощением? Да хорошо еще, если эти черты только неприступны, а если они, сверх того, еще до известной степени извращены отсутствием света и воздуха? как угадать их, как восстановить их действительный характер? как отличить действительность наносную от истинной? Очевидно, что если подобного рода работа и возможна, то для нее требуется такая сумма проницательности, которая нигде не встречается иначе, как в виде исключения...

   Итак, с одной стороны, укоренившееся преданием предубеждение в пользу типа отрицательного, с другой стороны, внутренняя сложность нового типа и бедность его внешней обстановки - вот те препятствия, с которыми боролась и до сих пор борется новая русская литература в своих поисках за положительными сторонами русской жизни. Борьба трудная, и потому очень естественно, что результаты, которые добыты ею до сих пор в этом направлении, не могут назваться вполне удовлетворительными. Но не надобно забывать, что литература всегда и неизбежно отражает на себе признаки своего времени. Наше время, по справедливости, называется переходным, то есть таким, которое не столько дает готовые ответы на вопросы, сколько собирает материалы для этих ответов. Этот же переходный характер необходимо признать и за литературным движением последнего времени. Результаты его не поражают блеском - это правда; но важно то, что сознана необходимость положительного отношения к жизни, что уже намечены основные черты нового типа и в то же время неутомимо собирается материал, необходимый для дальнейшего всестороннего определения его. Этих результатов совершенно достаточно, чтобы признать за современным литературным движением характер движения плодотворного. Остальное придет само собою, оно придет как естественное последствие усилий той самой жизни, возбуждение которой принадлежит бесспорно литературной инициативе.

   Но для того, чтобы убедиться, что ожидания наши нимало не преувеличены, необходимо коснуться здесь отношений новой русской литературы к той части нашего общества, которую мы назвали выше воспитываемою.

   Попытки знакомить читающий люд с народными русскими типами или, лучше сказать, с элементами этих типов, ведут в нашей литературе свое начало довольно издалека. Еще Державин приглашал публику взглянуть:

  

   Как в лугу весной бычка

   Пляшут девицы российски

   Под свирелью пастушка...

  

   Но должно думать, что танец российских девиц был или не к месту, или слишком неотчетливо вытанцовывался - во всяком случае, публика того времени не могла вынести от него никаких для себя поучений, да и для потомства не прибавилось от того никаких мужицко-хореографических данных. Затем, последовательно "показывали" русского мужика писатели карамзинской школы, но и у них слово "мужик" как-то не выговаривалось, и публика пришла к убеждению, что слово это неудобное и что таково свойство литературы, что она одним прикосновением к мужику немедленно превращает мужика в пейзанина. Первый писатель, которому удалось возбудить в публике вкус к мужику, был г. Григорович. Он первый дал почувствовать, что мужики не всё хороводы водят, но пашут, боронят, сеют и вообще возделывают землю; что, сверх того, беспечная поселянская жизнь очень нередко оттеняется такими явлениями, как барщина, оброки, рекрутские наборы и т. д. Но такова была елейная ограниченность этого писателя, до того несомненно было жорж-зандовское происхождение его повествований, что даже те бесспорно русские явления, около которых, по-видимому, сосредоточивается весь интерес рассказанных им драм и о которых мы сейчас упомянули, никого не заставили задуматься. Дворянину-читателю казалось, что все это пишется только к примеру, что рассказы эти не более как попытка ввести в русскую литературу новый жанр, уже пользующийся успехом за границей, и что все эти оброки, барщины и наборы представляют собой лишь своеобразные средства для построения драмы. И действительно, общий фон измышленных г. Григоровичем повествований о судьбе и быте русского крестьянина был до того безразличен, что русские слова утопали в нем почти бесследно, и ежели публика останавливалась перед этими картинами, то обнаруживала при этом не более участия, как и при виде литографий вроде: "Le convoi du pauvre" или "Le violon brise" ["Похороны бедняка" или "Разбитая скрипка"], выставляемых в окошках магазинов эстампов. Наконец, г. Григорович до того надоел своим идиллически-пейзанским хныканьем, что вызвал реакцию; на сцену явился г. Н. Успенский. Этот писатель вышел из принципов, совершенно противоположных Григоровичу; он находил, по-видимому, что действительность требует не украшения, а правды, и начал говорить эту правду настолько, насколько хватало у него сил. Но и тут вышло нечто совершенно неожиданное: оказалось, что под углом зрения г. Н. Успенского русский крестьянский мир представляет собою не более не менее как обширное подобие дома умалишенных. Мужик этого писателя не имеет в голове ни одной мысли, ни одной серьезной заботы; это какое-то нелепое животное, которое вечно празднует, вечно пьянствует, а в промежутках говорит глупые слова. Автора еще спасала несколько та веселая струя, которая была разлита во всех его рассказах, но и за всем тем изображение организованной бессмыслицы, без начала и без конца, оказалось до того смелым, что даже самые смешливые люди с трудом мирились с ним. Подражателей у г. Н. Успенского не нашлось, а если таковые и были, то вовремя остановились.

   Кроме этих двух писателей, мы должны бы были упомянуть еще о Тургеневе, но, к сожалению, бесспорно талантливая деятельность этого писателя на поприще разработки народных типов проявилась эпизодически и была слишком заслонена последующею литературною его деятельностью, чтобы оказать решительное влияние на характер и направление нашей литературы в этом смысле.

   Результаты всех упомянутых попыток, как в идиллическом, так и в юмористическом роде, были самые скудные. Физиономия русского простолюдина не только не выяснилась, но еще более утонула в тумане, благодаря балетно-идиллическим украшениям с одной стороны и поверхностно-карикатурным обличениям с другой. А вместе с тем осталась скрытою от глаз читателей и тайна русской жизни, та горькая тайна, которая до того спутывает все понятия, до того морочит глаза, что и впрямь дозволяет первому встречному наблюдателю утверждать, что русский крестьянский мир есть мир бессмысленных и ничем не объяснимых движений. Поэтому, как ни усиливались писатели разжалобить или развеселить публику насчет русского мужика, впечатление, производимое их усилиями, было слабое и скоро проходящее. Лишенные всякой цельности, а следовательно, и художественной правды, измышленные ими образы столь же мало трогали нас за живое, как и те зипунники, мимо которых мы безучастно проходим каждый день по городским улицам и площадям. Все это не более как картина, в которой шевелятся и группируются какие-то фигуры, но что это за фигуры и имеют ли какой-нибудь внутренний смысл их движения, мы этого не знаем, да, признаться, не очень-то и добиваемся знаний такого рода.

   Первым толчком, который вывел русского простолюдина на арену деятельности, который показал, что в физиономии этого субъекта есть нечто осмысленное, дозволяющее ему пользоваться благами свободы, была реформа 19-го февраля 1861 года. В виду ее, со стороны литературы оказалось уже совершенно немыслимым то бессознательное отношение к простолюдину, которым она пробавлялась до тех пор. Потребовалось взглянуть на него пристальнее и притом признать предварительно, что та внутренняя его сущность, которая подлежит изучению, не есть какая-нибудь особенная и курьезная, а сущность общечеловеческая, почерпающая свою оригинальность исключительно из внешней обстановки.

   И действительно, со времени крестьянской реформы русский мужик делается в нашей литературе как бы героем дня. Целая фаланга молодых писателей исключительно посвящает ему всю свою деятельность; большинство старых писателей тоже считает долгом сказать об нем несколько лестных слов. Посмотрим теперь, легка ли была для литературы подобная задача и в какой степени она успела овладеть ею.

   Прежде всего, мы должны сказать, что, несмотря на то, что крестьянский мир всегда у нас перед глазами и что мы уже имеем в прошлом некоторые попытки, сделанные с целью исследовать его, он все-таки имеет для нас всю приманку новизны. Много было таких предметов, на которые мы смотрели и не видели, таких слов, которые мы знали наизусть и не понимали. Amnis, anguis, axis... все это были латинские грамматические исключения, все это было какое-то сонное видение. Сучок, Ермолай, Бирюк, Касьян и другие типы, созданные рукою Тургенева, нимало не знакомили нас с крестьянскою средою, не потому чтоб это не были типы вполне живые, а потому что они представлялись нам уединенными, стоящими в положении исключительном и преисполненном недомолвок. Нужна была целая крестьянская среда, нужна была такая картина, в которой крестьянин являлся бы у себя дома и настолько свободным, чтобы стесняющие его искусственные грани, по крайней мере, не делали для него обязательною немоту языка, не заставляли его на всяком шагу озираться и оговариваться. Очень могло случиться, что такого рода картина напишется рукою мастера второстепенного, что в ней поразит знатока отсутствие изящества, но, во всяком случае, не подлежало сомнению, что даже и тогда картина должна дать более полное и отчетливое понятие об искомом предмете, нежели даже мастерские типы Тургенева, при помощи которых перед нами раскрывалась только какая-то таинственная, недоступная глубь.

   Проникнуть в эту среду, постичь побудительные поводы, которые обусловливают ее движения, определить ее жизненные цели - дело далеко не легкое. Хотя крестьянская реформа и сняла с нее то иго, которое наиболее тяготело над нею, все же эта среда таинственная, по преимуществу зараженная недоверием. Над нею лежит бремя бедности, бремя невежества, бремя предрассудков и множество других зол, совокупность которых составляет своего рода завесу, делающую ее почти недоступною для непосвященного человека. И ежели за всем тем литература нашла-таки искомый доступ, если она успела проникнуть в сокровенное святилище этой бедной и темной жизни, то это одно уже составляет с ее стороны заслугу неоцененную.

   Мы очень хорошо понимаем, что стремиться к этой задаче было для литературы вполне обязательно, так как в противном случае она изменила бы своему воспитательному призванию и, кроме того, рисковала бы оставить неразработанным единственный элемент, который был способен внести в нее живую струю; но дело не в том, вольна ли была литература идти или не идти по этому пути, а в том, что она пошла по нем, и пошла с тою бодростью, которая служит ручательством за совершенный успех в будущем. Не надо забывать, что среда литературная и та среда, которую она в настоящее время исследует, почти не имеют между собой никаких точек соприкосновения, и что, следовательно, единственная основа, на которой они могут сходиться, есть основа общечеловеческая. Но это-то именно и дает нам меру той нравственной высоты, на которой должен стоять деятель, чтобы сквозь грубые покровы, застилающие исследуемый предмет, суметь показать человеческий образ во всей его полноте.

   Но, могут опять-таки спросить нас, где же эти пресловутые литературные деятели, на которых мы имели бы право указать, как на подтверждение сказанного нами выше? На это мы опять-таки ответим: главным деятелем в этом случае является вся молодая русская литература, ее общий тон и общее направление. Если нельзя без оговорок указать на тот или другой роман, ту или другую повесть, в которых вполне уяснялись бы нам положительные типы русского простолюдина, то можно сказать без оговорок, что уяснение это вполне достигается совокупностью множества литературных произведений, беспрерывно следующих одно за другим. В этом отношении молодая наша литература достигла результатов гораздо более действительных, нежели относительно типа русского человека, принадлежащего к среде воспитывающей. Она познакомила нас не только с тою обстановкой, в которой живет наш простолюдин, но и с тем, как выносится эта обстановка и какое оказывает воздействие на нравственный мир живущего в ней человека.

   Повторяем: русская литература нашла уже путь, и путь прямой и правильный; если же на этом пути мало встречается деятелей, поражающих своими талантами, то это еще беда небольшая. Главное дело современных литературных деятелей заключается в подготовлении почвы, в собирании материала и в честной разработке его, и эта скромная, но нелегкая задача исполняется ими с полным сознанием и с замечательною добросовестностью.

   Но этого мало даже сказать: с добросовестностью. Если мы взглянем на литературу глазами непредубежденными, то без труда найдем в ней такие отдельные таланты, которые даже теперь, в наше трудное время собирания, стоят выше обыкновенного уровня. С особенным основанием мы можем указать в этом смысле на г. Решетникова, которого литературная деятельность, как нам кажется, далеко не ценится нашею публикой по достоинству.

   Мы, конечно, взялись за перо не с тем, чтобы слагать хвалу кому бы то ни было из новых вкладчиков нашей литературы, тем более что не скрывали и не скрываем, что преобладающий характер их деятельности очень скромный, но не считаем себя вправе пройти молчанием такие замечательные попытки, как, например, "Подлиповцы", "Где лучше?" и многие другие, в которых, по преимуществу, сказался тот плодотворный поворот нашей беллетристики, о котором идет речь в настоящей статье. Мы понимаем, что в людях прихотливых, избалованных яркими картинами беллетристики сороковых годов, произведения г. Решетникова не должны встретить большого сочувствия. Беллетристы сороковых годов сами помогали читателю, сами предрасполагали его к тем или другим ощущениям; они сознательно прибегали к известным вспомогательным средствам, которые сообщали их произведениям тот тон, который в данном случае был желателен. Г-н Решетников подобной помощи не дает вовсе; скорее можно даже сказать, что неумением распорядиться своим материалом он положительно вредит самому себе; но, в то же время, он чувствует правду, он пишет правду, и из этой правды до того естественно вытекает трагическая истина русской жизни, что она становится понятною даже и без особенных усилий со стороны автора.

   На этом покамест мы остановимся. Цель нашей статьи заключалась не в характеристике деятельности того или другого из современных писателей, а в разъяснении вопроса, насколько основательны и справедливы те сетования на бедность нашей литературы, которые раздаются в обществе. Думаем, что мы вполне достигли этой цели, указав, что никогда еще деятельность русской литературы не была так плодотворна и так правильно поставлена, как в настоящее время, и что ежели и за всем тем она не удовлетворяет вкусам и требованиям читающей публики, то причина такого явления заключается едва ли не в недостаточной умственной подготовке самой этой публики.

  

  

   Впервые - ОЗ, 1868, N 10, отд. "Совр. обозрение", стр. 168-194 (вып. в свет 9 октября). Без подписи. Авторство Салтыкова установлено С. С. Борщевским - Неизвестные страницы, стр. 475-500.

   Статья представляет собою одно из наиболее обстоятельных высказываний Салтыкова по общим вопросам развития современной ему литературы. В то же время ее можно рассматривать и как программное литературно-критическое выступление "Отечественных записок", перешедших с 1868 г. под редакцию Некрасова.

   Название статьи и вступительная ее часть, где говорится о напрасных сетованиях по поводу "бедности нашей литературы", имеют прямой полемический адрес. На страницах "старых" "Отечественных записок", выходивших под редакцией Краевского, в 1867 г. появилась большая статья Н. Н. Страхова "Бедность нашей литературы", повторенная в 1868 г. отдельным изданием. Страхов писал в ней об упадке современной литературы. Главной причиной этого упадка он считал влияние на литературу "нигилистических", революционно-демократических идей. Новой редакции нельзя было найти лучшего способа определить свою позицию, чем полемика со статьей, нашедшей себе еще недавно место на страницах тех же "Отечественных записок" и хорошо памятной прежним их подписчикам [См. М. В. Теплинский. "Отечественные записки" (1868-1884), Южно-Сахалинск, 1966, стр. 171].

   Вместе с тем статья Н. Н. Страхова была лишь наиболее приметным, но далеко не единственным печатным или изустным высказыванием по поводу "бедности" современной русской литературы, какое мог иметь в виду Салтыков. Еще в декабрьской хронике "Нашей общественной жизни" за 1863 г. он писал о "сетованиях публики на современную беллетристику". Автор статьи "Напрасные опасения" брался оспорить мнения не одной лишь критики, но и известного круга читателей - ценителей изящного, выражавших досаду на отсутствие новых ярких талантов, на новый, непривычный язык демократов-шестидесятников и предметы изображения, почерпнутые из "грязного" народного быта.

   Принципиальная особенность статьи Салтыкова заключалась в том, что он рассматривал положение современной ему русской литературы с точки зрения отношения к ней воспринимающей читательской среды, "публики". Согласно суждению Салтыкова, круг читателей беллетристики мало изменился со времен 40-х годов, и большую часть читающей публики по-прежнему составляют люди, воспитанные в эстетических заветах старого времени. Поэтому изучение той самой публики, которая сетует на "бедность" нынешней литературы, возвращает автора статьи к анализу типа "человека 40-х годов".

   О человеке 40-х годов Салтыков немало писал и до этого ("Сатиры в прозе" - 1861, "Сенечкин яд" - 1863) и после ("Один из деятелей русской мысли" - 1870, "Дневник провинциала" -1872, "Круглый год" - 1879, "Письма к тетеньке" - 1881-1882), выдвигая на первый план то положительные, то отрицательные черты поколения людей, воспитанных этим временем. В отношении историческом Салтыков признавал огромное значение для общества идеалов 40-х годов. Он возражал, однако, против попыток искусственного сохранения и культивирования этих идеалов в иную эпоху, когда общество в целом ушло далеко вперед.

   В статье "Напрасные опасения", характеризуя литературу 40-х годов и ее читателя, показывая эволюцию общественных интересов, Салтыков получает возможность сказать о тех социальных сдвигах, какие произошли в русской жизни за два десятилетия. В этом смысле статья Салтыкова, решая литературно-критическую задачу, носит в то же время публицистический характер.

   По обыкновению, Салтыков почти не пользуется терминами политически определенными. Но его иносказания достаточно прозрачны. Понять автора, как обычно, помогают ключевые слова, которые в совокупности создают "эзопов язык" статьи.

   Одним из таких ключевых слов является слово "досуг" (ср. аналогичное понятие "досужества" в рецензии "Новые стихотворения А. Н. Майкова", 1864). В системе иносказаний Салтыкова "досуг" - синоним праздности, символ привилегий той части общества, которая эксплуатирует чужой труд. Среда, "обильная досугом", - это не бытовая и не психологическая, а прямая политическая характеристика дворянской интеллигенции.

   Первая часть статьи, где рассматривается "состав" читающей публики, и посвящена выяснению исторической эволюции дворянской интеллигенции, ее отношения к новым формам жизни, "новым порядкам", явившимся в результате реформ 60-х годов, прежде всего крестьянской реформы. Публика 40-х годов, "обеспеченная относительно твердости внешних рамок", а иначе говоря, убежденная в прочности своей материальной обеспеченности и своих социальных привилегий, гордилась своей гуманностью. В действительности же, как показывает Салтыков, она лишь сменила барские забавы прежнего поколения - медвежьи травли и псовые охоты - на досуг "эстетический". Лучшая часть дворянской интеллигенции, получившая название "лишних людей", теоретически признавала насущность перемен в жизни, выступала за справетпивость, сочувствовала народным бедам. Таковы, по Салтыкову, герои Тургенева - Рудин, Лаврецкин, люди благородной мысли, но не действия, не пошедшие дальше колебаний и сомнений.

   Салтыков рассматривает эволюцию дворянского либерализма от 40-х к 60-м годам дифференцированно. "Лишние люди" представляли еще лучшую часть этой публики. Большинство же ее составляли либеральные "прихвостни", видевшие в пожеланиях реформ лишь "красивую сторону". Они оказались "преестественными зверобоями", как только время предъявило притязания на их "досуг". Иначе сказать, как только крестьянская реформа 1861 г. поставила вопрос об имущественных привилегиях дворянства, либералы 40-х годов стали превращаться в "злопыхателей" и смыкаться с консерваторами.

   Весь этот социально-классовый анализ состава русской читающей публики понадобился Салтыкову для того, чтобы показать, в какой среде возникло недовольство современной литературой и где источник сетований на ее бедность. Автор статьи исходит из того, что требования литературы не могут идти позади требований публики, он подчеркивает "инициаторскую" роль литературы в обществе. Литература пробуждает самосознание, дает толчок его дальнейшему развитию, она ставит и выясняет новые общественные вопросы, а не просто отражает уже решенные. Ближайшим образом Салтыкова интересует оценка литературой и обществом изменений, происшедших в русской жизни "в течение последнего десятилетия", то есть после реформы 1861 г. Значительная часть дворянской интеллигенции, отмечает Салтыков, настроена против реформ, меньшая ее часть - удовлетворена содеянным, но боится идти дальше. Между тем демократическая литература 60-х годов выдвигает новые вопросы, призывает к более глубоким и радикальным переменам и оттого оказывается не по вкусу большинству публики, воспитанной в "эстетических" заветах 40-х годов. Отсюда все недоразумения между публикой и литературой, отсюда и жалобы на ее бедность.

   Салтыков констатирует, что в составе русской читающей публики еще слишком невелик удельный вес "новой публики", то есть читателей из демократической, народной среды. В этом кругу "потенциальных читателей" слишком слабы начала самосознания. Интересы этой части публики в значительной мере связаны с "грубыми выгодами" - жизненными тяготами, борьбой за материальный достаток, и понятно, что литература стоит для них пока на заднем плане. Новая публика, таким образом, еще не успела воспитать в себе интерес к литературе, тогда как старая растеряла его. Так автор статьи приходит к внешне парадоксальному, но глубоко обдуманному выводу: надо говорить не о "бедности" литературы, а о "бедности" читающей публики, не готовой по разным причинам к восприятию тех идей, какие несет с собой новое поколение писателей.

   Обращаясь к наследию 40-х годов уже в плане литературно-эстетическом, Салтыков стремится объективно характеризовать этот важный период русской литературы. Он видит заслугу Гоголя и писателей, вышедших из его школы, в том, что они завоевали для литературы и завещали ей честное обращение со словом и правдивое отношение к действительности. Однако впоследствии, считает автор статьи "Напрасные опасения", "дело отрицания" стало выглядеть слишком односторонним, положительный герой дворянской литературы - тип "лишнего человека" - оказался исчерпанным сполна, и возникла необходимость в поисках новых типов - "положительных и деятельных".

   Не надо думать, что Салтыков - писатель-сатирик - призывает отказаться от задач отрицания и обличения и приступить к моделированию положительного героя Мысль Салтыкова иная. Недаром он особо указывает на "расширение арены правды, арены реализма", как на необходимую предпосылку появления в литературе "новых людей". А в написанной почти одновременно с "Напрасными опасениями" рецензии на "Гражданский брак" Чернявского Салтыков саркастически пишет о литературных деятелях, которые считают, что "отрицательное отношение к жизненным явлениям бесплодно" и что "в настоящее время не отрицать и обличать, а любить должно". Главным критерием для него неизменно остается правда жизни.

   Салтыков видит, что в отношении героев положительного закала литература не может похвалиться большими достижениями, она ведет, скорее, "подготовительную работу" в этом направлении, но Салтыков не считает лишним вступить в область некоторых догадок и предсказаний, чтобы очертить пути, по каким неизбежно должна пойти, на его взгляд, демократическая русская беллетристика. Свои прогнозы он строит на внимательном анализе русского общества в той его части, которая единственно и способна дать литературе тип положительного героя. Это, с одной стороны, "воспитывающая" среда, то есть демократическая разночинная интеллигенция, а с другой стороны - среда "воспитываемая", то есть народ, который стал доступнее для изображения "вследствие освобождения от внешних тенет", то есть вследствие отмены крепостного права.

   "Воспитывающая среда" или "новые люди" уже были в ту пору представлены как в революционно-демократической, так и в консервативно-дворянской беллетристике. Но, рассматривая эти первые наброски портрета нового положительного героя, Салтыков согласен признать за ними в лучшем случае достоинства подготовительных материалов, черновых эскизов. Даже явное непонимание и попытки клеветы на "новых людей" для автора статьи - симптом того, что литература не может обойти их или замолчать. Перечисленные в статье черты "нигилиста", напоминающие, кстати сказать, в пересказе Салтыкова прежде всего тургеневского Базарова: неприятие на веру авторитетов, внимание к естествознанию и недоверие к метафизике, бодрость и смелость, принимаемые за "нахальство", - все это можно увидеть в "новых людях" даже сквозь ту грязь, какой забрасывают в своих произведениях героев молодого поколения авторы антинигилистических романов.

   Салтыков подробно останавливается на попытках демократической литературы дать образ положительного героя. Неудачи в этой области он склонен приписать неумеренной идеализации, тому "рутинному понятию о добродетели", которое не уживается с реальной правдой в искусстве. Характеристика героев положительного закала, предстающих в литературе то "преждевременно состарившимися кадетами", то "нищими духом аскетами", относится скорее всего к эпигонам Чернышевского - автора романа "Что делать?". Салтыков мог иметь здесь в виду такие честные, но беспомощные попытки изображения "нового человека", как романы Н. Ф. Бажина "Степан Рулёв" ("Русское слово", 1864, N 11 -12) и "Чужие меж своими" ("Русское слово", 1865, N 1-2), где очевидна и риторичность замысла, и то, что Салтыков назвал "картинами нелепого аскетизма". Незадолго до появления статьи "Напрасные опасения" Салтыков резко критиковал также молодых героев А. Михайлова (Шеллера), зараженных, по его словам, "пресным старческим доктринерством" (рецензию на роман А. Михайлова "Засоренные дороги" см. в наст. томе, стр. 265).

   В статье "Напрасные опасения" Салтыков указал и на причины, по каким сочувствующие молодым героям писатели испытывают затруднение в изображении типа "нового человека". Это и внутренняя сложность нового типа людей, и трудность изображения их деятельности, поскольку условия русской действительности не дают им вполне развернуться. Очевиден здесь и намек на цензуру, стесняющую писателя в его намерениях представить героя "воспитывающей" среды в действии.

   Другой источник положительных начал жизни и новых художественных типов видит Салтыков в "воспитываемой" части общества, то есть в народе. Мужик мало-помалу становится в литературе героем дня, и в качестве примера плодотворных поисков в этой области Салтыков указывает на сочинения Решетникова "Подлиповцы" и "Где лучше?". Это единственные произведения современней беллетристики, прямо названные в статье "Напрасные опасения".

   Известно, что отношение Салтыкова к произведениям Решетникова не было апологетическим. И хотя он сам редактировал для журнала роман "Где лучше?", а позднее написал о нем сочувственную рецензию (см. наст. том, стр. 321), он отдавал себе отчет в ограниченности таланта Решетникова и многочисленных художественных несовершенствах его романа. В этом заключалась объективная сложность положения Салтыкова-критика. Свои интересные теоретические посылки и литературные прогнозы он лишь в малой мере и с большими оговорками мог подтвердить практикой современной ему демократической литературы. Оттого ему приходилось, избегая конкретных названий книг, больше говорить об "общем направлении" и "общем тоне" современной молодой литературы. Он вынужден был подчеркивать "подготовительный" характер в обрисовке новых типов и проблем, подчеркивать значение "собирания материалов" и т. п., уповая на грядущий взлет литературы в отмеченном им направлении.

   По ряду причин, связанных прежде всего и с конкретными обстоятельствами идейной борьбы, концепция Салтыкова не учитывала творческих достижений таких писателей его времени, как Толстой и Достоевский, и это заметно сузило значение его литературных прогнозов. (Суждение Салтыкова о романе "Идиот" в его рецензии по поводу романа И. В. Омулевского "Шаг за шагом" ("Светлов, его взгляды, характер и деятельность") свидетельствует о том, что он умел преодолевать узость своих позиций и пристрастий.)

   Литература 70-х годов лишь в малой мере оправдала надежды Салтыкова, выраженные в статье "Напрасные опасения". Много лет спустя в одиннадцатом письме к "тетеньке" (1882) Салтыков пришел к пессимистическому заключению, что в литературе по-прежнему нет "ничего цельного, задуманного, выдержанного, законченного. Одни обрывки, которые много-много имеют значение сырого материала, да и то материала несвязанного, противоречивого...".

   Сразу же после опубликования статья "Напрасные опасения" вызвала ряд откликов современников. Журнал "Дело" во "Внутреннем обозрении" Гдб. (П. Гайдебурова) специально коснулся этой статьи "Отечественных записок". Критика "Дела" более всего заинтересовала та сторона статьи Салтыкова, которая трактовала вопрос об изображении народной жизни, героев из народной среды в литературе. П. Гайдебуров признавал, что статья "Отечественных записок" затрагивает вопрос "весьма серьезно". Однако он полемизировал с мыслью Салтыкова, что в изображении современного мужика "литература может найти новый источник своего могущества и своего влияния в обществе", усматривая в этом утверждении отголоски славянофильства ("Дело", 1868, N 11, отд. II, стр. 32-35).

   Герцен писал Огареву 30-31 октября 1868 г., делясь впечатлением от свежей книжки "Отечественных записок": "В "Напрасных опасениях" дует ненависть ко всем, не родившимся от скотоложества "Современника" с Благосветловым, - но не глупо" (А. И. Герцен. Полн. собр. соч., т. 29, кн. 2, М. 1963, стр. 481). В отзыве Герцена чувствуется недовольство саркастической характеристикой 40-х годов, как времени "умственного дилетантизма". Это поздняя реплика в полемике Герцена с "Современником" (Добролюбова и Чернышевского) по поводу "лишнего человека". Тем интереснее, что это не помешало Герцену оценить достоинства статьи, назвав ее "не глупой".

   Стр. 12. ...в положении хемницеровского "Метафизика". - В басне И. И. Хемницера "Метафизик" студент, напитавшийся теоретической премудростью, попав в яму, рассуждает о философской природе вещей, вместо того чтобы, воспользовавшись брошенной ему веревкой, выбраться наверх.

   Стр. 17. ...в нашей жизни в течение последнего десятилетия произошли такие существенные изменения, которые отчасти превзошли ожидания цивилизованного меньшинства... - то есть реформы повели к изменениям большим, чем того хотели и ждали дворянские либералы.

   Стр. 19. ...воспитаны на сказаниях о "пупе земли" и "голубиной книге". - "Голубиная книга" или иначе "Глубинная" (от "глубины премудрости", в ней содержащейся) - сборник духовных стихов космологического содержания. Восходящая к апокрифу "Беседа трех святителей", она служила долгое время распространенным народным чтением.

   Стр. 21. ...бледный сколок с различных Рене, Оберманов, Чайльд-Гарольдов и Вертеров. - Герои произведений Шатобриана "Рене" (1802), Сенанкура "Оберман" (1804), Байрона "Чайльд-Гарольд" (1818), Гете "Страдания молодого Вертера" (1774).

   Стр. 22. Эти предания гласят нам: во-первых, что со словом надобно обращаться честно... - По-видимому, Салтыков цитирует здесь по памяти слова Гоголя из "Выбранных мест из переписки с друзьями": "Обращаться с словом нужно честно" (Н. В. Гоголь. Собр. соч. в 7-ми томах, М. 1967, т. 6, стр. 218).

   Если мы и видим в области печати уклонения от честного обращения с словом и от правдивого отношения к действительности, то уклонения эти принадлежат исключительно остаткам старой литературы. - Вероятно, в первую очередь здесь имеется в виду А. Ф. Писемский с его антинигилистическим романом "Взбаламученное море" (1863). Эта характеристика могла относиться и к таким литераторам 40-х годов, как М. Н. Катков, Н. Ф. Павлов, А. А. Краевский. О переменах, происшедших с ними, Салтыков писал в статье "Литературные мелочи" (см. т. 6 наст. изд., стр. 482).

   Стр. 23. ...под условием уяснения тех положительных типов русского человека, в отыскивании которых потерпел такую громкую неудачу Гоголь. - Речь идет о таких персонажах второго тома "Мертвых душ", как "одаренный божескими доблестями" муж - помещик Костанжогло, откупщик Муразов, идеальная Улинька.

   Мы все чего-то ждем от Валаамовой ослицы, все думаем, что именно она, а не другой кто может заговорить. - Согласно библейской легенде (Числа, XXII, 27-28), ослица Валаама однажды заговорила, протестуя против несправедливых побоев. В данном случае образ "Валаамовой ослицы" употреблен Салтыковым для обозначения дворянского общества, от которого, по мнению писателя, уже тщетно ждать новых вкладов в "рост русского человека" и русской литературы.

   Стр. 27. ...преоставленив о какой-то добродетели, над которой так язвительно и резонно смеялся Гоголь. - Имеется в виду следующее место из гл. XI первого тома "Мертвых душ": "А добродетельный человек все-таки не взят в герои. И можно даже сказать, почему не взят. Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово "добродетельный человек"; потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом, и всем, чем ни попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались только ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека" (Н. В. Гоголь. Собр. соч. в 7-ми томах, т. 5, М. 1967, стр. 261-262).

   Стр. 30. Под свирелью пастушка... - Цитата из стихотворения Г. Р. Державина "Русские девушки" (1799).

   Первый писатель, которому удалось возбудить в публике вкус к мужику, был г. Григорович. - Имеются в виду повести "Деревня" (1846), "Антон-Горемыка" (1847), романы "Рыбаки" (1853), "Переселенцы" (1855 - 1856) и др.

   Стр. 31. ...несомненно было жорж-зандовское происхождение его повествований... - Имеются в виду произведения Жорж Санд, написанные в патриархально-сентиментальном духе и относящиеся к жанру "сельской повести": "Чертова лужа" (1846), "Маленькая Фадетта" (1848), "Франсуа-найденыш" (1848) и др.

   ...на сцену явился г. Н. Успенский. - К рассказам Н. Успенского Салтыков откосился отрицательно и посвятил им пародию "Полуобразованность и жадность - родные сестры" ("Наша общественная жизнь". - "Современник", 1863, N 1-2; см. в наст. изд. т. 6, стр. 34-36).

   Стр. 33. ...единственный элемент, который был способен внести в нее живую струю... - Салтыков использует здесь выражение А. Скабического, давшее название его статье "Живая струя (Вопрос о народности литературы)" (ОЗ, 1868, N 4).