Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Рецензии

еловека ощущают какую-нибудь однородную потребность; один из них имеет все средства к ее удовлетворению, другой лишен их; первый удовлетворяет себя спокойно и легко, второй прибегает к насилию, может быть, к преступлению, чтобы доставить себе желаемое благо. Тут только способ удовлетворения потребности различен, а самая потребность, самое желание одинаковы и в том и в другом случае. Точно то же и с жизнью; нужно только уметь различать случайное и условное от истинного и постоянного, которое заключается в законах самой натуры человека, всегда и везде одинаковой.

   Грек Гомера младенец; в нем виден скорее богатый зародыш человека, нежели самый человек. Он сам еще не сознал великой мощи своих сил, и от этого над всею его жизнью тяготеет неотвратимый фатум. Отсюда беспрестанное, непосредственное участие богов во всех действиях человека; отсюда все великое ведет свое начало прямо от них и все герои считаются в общем мнении потомками бессмертных. Человек как будто стирается и безотчетно жертвует всею своею личностью в пользу другой, высшей личности.

   Это явление встречается, впрочем, не у одних греков - оно повторяется и у других младенчествующих народов с поразительным сходством. Остатки его можно даже видеть в современных обществах, менее других испытавших на себе благодетельное влияние цивилизации.

   Но, несмотря на эту неполноту жизни грека, какое богатство сил, какое разнообразие стихий! Все заставляет предчувствовать в этом младенце будущего человека - человека полного, со всеми его страстями, со всеми пороками и добродетелями. Что нужды до того, что человек этот будет называться французом, германцем, русским, а не греком; грек все-таки навсегда останется прямым его родоначальником. И Гомер, как великий художник, во всей полноте и ясности постиг современного ему человека: оттого-то именно все его образы так живы и определенны, что он, по счастливому выражению Гнедича [Предисловие к переводу "Илиады" (Прим. Салтыкова-Щедрина)], не описывает предмета, а как бы ставит его перед глаза.

   Но для того, чтоб изучение Гомера могло принести юноше ожидаемый результат, нужно читать Гомера не в переделке, не в приноровленном к известной цели переводе, а в самом подлиннике или переводе подстрочном, в котором тщательно были бы сохранены все особенности, весь характер поэмы.

   Покойный Гнедич очень хорошо понимал это, когда, по поводу предположения о введении изучения Гомера в круг предметов для воспитания русского юношества, писал следующие замечательные строки: "Но древняя тьма лежит на рощах русского ликея. Наши учители до сих пор головы Гомеровых героев ненаказанно украшают перьями, а руки вооружают сталью и булатом. И мы, ученики, оставляемые учителями в понятиях о древности совершенно превратных, удивляемся, что Гомер своих героев сравнивает с мулами, богинь с псицами; сожалеем о переводчиках его, которые такими дикостями оскорбляют вкус наш. Надо подлинник приноравливать к стране и веку, в которых пишут". (Слова, напечатанные курсивом, принадлежат английскому писателю Попу, сделавшему вольный перевод Гомера.)

   Покойный Гнедич имел в этом отношении самые здравые и правильные понятия и своим превосходным переводом "Илиады" осязательно доказал всю несообразность мнения о приноравливании классических творений старины к понятиям известной страны и эпохи. Всякое произведение духа неотъемлемо носит на себе печать своей страны и своего времени, и если бы пришлось к "Илиаде", например, применять этот удивительный процесс приноравливанья, не знаем, осталось ли бы что-нибудь от нее.

   Главный характер "Илиады" составляет, как мы уже сказали выше, вмешательство богов в судьбы обществ, так что люди как будто только и существовали в той мере, в какой было на то соизволение верховных владык. В наше время подобное уничтожение своей личности показалось бы странным и непонятным; но следует ли из того, чтоб оно было точно так же странно и во времена древней Греции? По нашему мнению, великую услугу для русского юношества оказал бы тот, кто издал бы Гнедичев перевод во всей полноте, предпослав этому изданию дельное предисловие, в котором объяснил бы историческое значение "Илиады", устройство обществ того времени, а также смысл греческих мифов, без уяснения которых всякое изучение древнего мира является делом решительно невозможным и бесполезным.

   Все, что мы до сих пор сказали о пользе изучения Гомера, относится, собственно, только до юношества. Что же касается детей, тут дело принимает совершенно иной оборот. Для них чтение Гомера в подстрочном переводе невозможно; во-первых, надобно было бы некоторые места поэмы выпускать по несоответственности их содержания с детским возрастом; во-вторых, ни "Илиада", ни "Одиссея" решительно недоступны в целом для понятий ребенка. Мы уж несколько раз имели случай высказывать свои мысли насчет вреда, оказываемого на воспитание детей по преимуществу царствующим в нем спекулятивным элементом, и по поводу появления рассказов из "Одиссеи" в "Новой библиотеке для воспитания", издаваемой г. Редкиным, говорили ["От. зап.", 1847 г., т. LIV, август (Прим. Салтыкова-Щедрина)], по каким причинам считаем их несовместными с детским возрастом. В самом деле, составители подобного рода сочинений, чувствуя свое затруднительное положение, всегда бывают принуждены выпускать из рассказа то, что, собственно, составляет силу и характер поэмы и что между тем действительно, по некоторым обстоятельствам, не пригодно для детей. Результатом всех этих общипываний великого произведения остается только бездушный остов, одна сказка, а то, что было за этой сказкой, исчезает невозвратимо.

   До сих пор мы показали только бесполезную сторону усилий приноровить Гомера к детским понятиям; но вот оказывается и нечто большее. В основе поэм Гомера всегда лежит чудесное; чудесное, поставленное на своем месте, обставленное известными обстоятельствами и понимаемое как выражение духа страны и эпохи, принимает должные размеры и под конец делается весьма и весьма объяснимым. Но не так бывает с детьми. Ум их, по природе наклонный к чудесному, на нем одном только и останавливается с охотою и все сверхъестественное принимает за наличную монету, так что из всей поэмы Гомера, может быть, оно одно только и привлечет ребенка. Отсюда наклонность к мечтательности, которую надобно бы сдерживать в благоразумных границах, приобретает, напротив того, самые гигантские размеры, и ребенок, сделавшись со временем мужем, является человеком, неспособным заниматься интересами близкими и действительными, и целый век блуждает мыслью в мечтательных мирах, созданных его больною фантазией. Да не обвинят нас в преувеличении: обстоятельство, о котором мы говорим, так тонко, так незаметно, что его не увидишь сразу; оно издалека и втихомолку подкрадывается и сосет все существование ребенка, но тем сильнее будут его последствия!

   Переводчик Беккера, однако ж, не совсем одинакового с нами мнения на этот счет. Он даже "не сомневается в пользе предприятия Беккера" касательно приспособления к детским понятиям "Одиссеи" и "Илиады". Он уверен, что только "одно педантство протекшего времени видело в этом труде святотатственное прикосновение к бессмертным песням божественного певца". Что касается до нас, то мы, разумеется, не находим тут "святотатственного прикосновения", так как не находим его ни в чем и нигде; но уж, конечно, не можем не видеть в подобных переделках прикосновения совершенно бесполезного... Впрочем, у всякого свое мнение; у нас свое, у переводчика свое, надобно только оправдать чем-нибудь это мнение, надобно, чтоб мнение перестало быть мнением, а сделалось истиной. Посмотрим, в какой мере переводчик оправдает свое положение насчет "педантства протекшего времени".

   И, во-первых, каким образом передает Беккер Гомера? На этот раз передаватель, поставленный в самое ложное положение тем, что имеет дело с детьми, оказывается совершенно несостоятельным - многое выпущено, многое изменено, а все оставленное совершенно бесцветно. Выпущены, например, все сцены любви, которая, как известно, у Гомера всегда выражена во всей своей наивной простоте и ничем не прикрыта.

   Кто из читавших "Илиаду" не помнит той сцены, когда Елена, пришедшая укорять Париса за бегство его с поля битвы, по одному его слову внезапно склоняется на его просьбы и уступает его желаниям? ["Илиада", песнь III (Прим. Салтыкова-Щедрина)]. У Беккера это заменено словами "пока они так говорили". А сцена любви между Зевсом и Герой, когда она, желая соблазнить Громовержца, для того чтоб подать помощь ослабевающим Афинянам, и выманив у Афродиты ее волшебный пояс, с помощью его и бога Сна опутывает Зевса чарами любви и усыпляет его? Скажите нам, где эти стихи [Ibid., песнь VI (Прим. Салтыкова-Щедрина)]:

  

   Гера супруга, идти к Океану и после ты можешь

   Ныне почием с тобой и взаимной любви насладимся!

   Гера, такая любовь никогда ни к богине, ни к смертной

   В грудь не вливалась мне и душою моей не владела!

  

   Куда девалось все это в вашей бледной переделке? У Гомера все истинно, все дышит негою и роскошью жизни; у вас все натянуто и бледно.

   Не говорим, зачем эти переделки; они необходимы в детском издании "Илиады", но спрашиваем, к чему это издание, когда в нем нельзя обойтись без переделок?

   Гектор идет в бой; супруга его, Андромаха, молит его остаться с нею. Просьба эта проста и трогательна до бесконечности. В ней выражено все беспомощное состояние Андромахи, вся нежность ее к Гектору; так и видишь, что с потерею его рушится для нее лучшая часть из ее существования. Вот два стиха из этой просьбы:

  

   Гектор! ты все мне теперь, - и отец и любезная матерь,

   Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный!

  

   Беккер передает это таким образом: "ты для меня отец, мать и братья; без тебя нет мне утехи". Неужели это одно и то же?

   Но всего яснее бесцветность переделки оказывается в ответе. Гектора. Вот как передал нам его Гнедич:

  

   Ей отвечал знаменитый, шеломом сверкающий Гектор:

   Все и меня то, супруга, не меньше тревожит, но страшный

   Стыд мне пред каждым Троянином и длинноодежной Троянкой,

   Если, как робкий, останусь я здесь, удаляясь от боя,

   Сердце мне то запретит, научился быть я бесстрашным,

   Храбро всегда, меж Троянами первыми, биться на битвах,

   Доброй славы отцу и себе самому добывая!

   Твердо я ведаю, сам убеждаясь и мыслью и сердцем,

   Будет некогда день и погибнет священная Троя,

   С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама

   Но не столько меня сокрушает грядущее горе

   Трои, Приама родителя, матери дряхлой Гекубы,

   Горе тел братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых,

   Кои полягут во прах под рукою врагов разъяренных,

   <нрзб>! как тебя, Аргивянянин, метью покрытый,

   Слезы лиющую в плен повлечет и похитит свободу!

   И, невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке,

   Воду носить от ключей Мессеина <нрзб> Гипперея,

   С ропотом горьким в душе, но заставит жестокая нужда!

   Льющую слезы тебя кто-нибудь там увидит и скажет:

   Гектора это жена, превышавшею храбростью в битвах

   Всех конеборцев Троян, как сражались вкруг Илиона!

   Скажет, и в сердце твоем пробудится новая горесть.

   Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства!

   Но да погибну и буду засыпан я перстью земною,

   Прежде чем плен твой увижу и жалобный стон твой услышу!

   Рек и сына обнять устремился блистательный Гектор;

   Но младенец назад, пышноризой кормилицы к лону

   С криком припал, устрашася любезного отчего вида,

   Яркою медью испуган, и гребень увидев косматый,

   Грозно над шлемом отца всколебавшийся конскою гривой.

   Сладко любезный родитель и нежная мать улыбнулись.

   Шлем с головы не медля снимает божественный Гектор,

   Наземь кладет его, пышноблестящий, и, на руки взявши,

   Милого сына целует, качает его, и т.д.

  

   Здесь каждое слово богатая картина; каждое выражение до того образно и рельефно, что тут по преимуществу место сказать, вместе с Гнедичем, что Гомер ставит предмет перед глазами. Посмотрим, в какой степени сохранен у Беккера высокотрагический и вместе с тем не оставляющий по себе на душе читателя никакого тягостного чувства элемент этой сцены:

   "Могу ли я, милая жена? - возразил Гектор - Не на мне ли лежит последнее упование города, не весь ли народ зовет меня на помощь? Не устыжусь ли я перед женщинами, видящими (когда они увидят) меня праздным зрителем на стенах? Конечно, и моя борьба напрасна, мне говорит дух (предчувствие?) мой. Н(н)астанет день и падет священный Идион, погибнет царь и весь его народ, опытный в боях! И тогда горе тебе, несчастная женщина, если гордый Ахеянин отведет тебя в Аргос, заставит прясть для своей жены, носить воду из далекого ключа, а любопытные и безжалостные люди еще уставят на тебя глаза и станут говорить: это супруга Гекторова, она была важной, почитаемой царицей - когда-то (в то время), как надменный город еще стоял! О! Слышать это! Бедная женщина! А я уже не избавлю тебя от рабства - я глух буду к твоим стенаниям - могильный холм наляжет на мои кости".

   Он перенес печальный взгляд от супруги к младенцу на руках няни (?). Но когда он (младенец?) протянул к нему обьятия, дитя закричало и крепко прижало свою головку к груди служанки. "Он боится волос, что развеваются на шлеме", - сказала она. Отец тотчас снял шлем и положил (что?), и малютка весело стал смотреть ему в глаза и охотно пошел на руки. Гектор качал его взад и вперед с нежным восхищеньем отца, давал ему поцелуи за поцелуями и т. д.

   Какая бесконечная разница между этою безжизненною, вялою прозою и глубоко потрясающим стихом Гнедича! Спрашиваем опять зачем передавать Гомера, когда знаешь наверное, что нельзя сохранить при этом характера поэмы? Нет, видно, форма великое дело!

   Богини у Беккера, разумеется, нигде не называют друг друга псицами, но взамен того, наподобие уездных кумушек, выражаются следующим образом: "Окажешь ли ты мне услугу, моя дочурочка", или: "Одолжи мне твой волшебный поясок". Это, изволите видеть, разговаривает Гера с Афродитой. Смертные выражаются еще чище: "Фи! кто, право, бесит меня за себя и за всех нас!" - говорит Эвримах, один из женихов Пенелопы, а сама Пенелопа следующим высокосветским тоном обращается к старой Эвриклее, принесшей ей весть о возвращении Улисса: "Душенька, ты не шутишь? Душенька, скажи правду" и т. д.

   Из приведенных нами отрывков читатель ясно видит, что переделка Беккера ни в каком случае не познакомит детей с Гомером. Но, может быть, она знакомит их с греческим миром, с мифологией Греции, с историей ее? Что касается до истолкования греческих мифов, то, действительно, толкование это есть, и даже довольно оригинальное, но мы скажем об нем, когда дойдет дело до 3-й части "Рассказов". Насчет характера того времени у автора имеется также своего рода воззрение - детское. Приведем пример.

   Итак, только теперь, после многих доказательств дружбы, ласк, и по радушном угощении, хозяин (Алкиной - царь феокийский) захотел узнать имя своего гостя (Одиссея). Странно: у нас первым вопросом незнакомцу, входящему к нам в дом, бывает, - с кем мы имеем честь говорить? А здесь, у народа, который в других случаях обнаруживает так много разборчивости в чувствах, мы встречаем совершенное равнодушие на этот счет! Не будем опрометчивы. Именно в этом обуздании пустого любопытства и заключается истинное знание приличий, и даже нежное, благочестивое чувство, которое в нас, людях нового времени, совершенно почти подавлено умствованиями рассудка.

   Странно, скажем и мы! Из того, что мы у незнакомца, приходящего к нам, спрашиваем, кто он таков, заключать, что в нас "умствованиями рассудка подавлено нежное, благочестивое чувство"! И притом, что за удивительная мысль проводить параллель между древним и новым человеком! Тогда были одни условия жизни, теперь другие - тут разница бесконечная! Но еще страннее ставить своим современникам древних как пример для подражания в отношении к знанию приличий! Да и к чему это детям? Неужели автор не шутя желает, чтоб они следовали древним в обращении и учтивости?

   Далее, продолжая следовать своей методе сравнивания друг с другом таких положений, между которыми не может быть никакой параллели, автор говорит, что "в древнем мире не было ни городов с великолепными улицами и зданиями, ни домов пышно и со вкусом меблированных, ни дам, ни мужчин в щегольской французской одежде (еще бы!), ни цехов, ни ремесел, ни министров, ни чиновников, ни офицеров, ни профессоров, ни перьев, ни чернил, ни вилок, ни ножей, ни щипцов!!" - и потом прибавляет: "Нужно было долго ждать, пока один народ перенял у другого все изящное и прекрасное, чем мы теперь вдоволь пользуемся". Следовательно, и мужчины (не называем дам), и чиновники, и офицеры, и профессора - все это принадлежит к тому "изящному и прекрасному, чем мы теперь вдоволь пользуемся"! Это что-то ново; мы полагали до сих пор, что звания чиновников, офицеров и профессоров только полезные; Беккер объявляет нам, что они вместе с тем и изящные звания.

   Характеризуя отношения людей той эпохи между собою, автор выражается так: "Представьте себе их взрослыми детьми без различия положений; единственною разницей между ними была многочисленность стад и пространство полей, а отличались они только личною храбростью и умом". Разница хотя единственная, но все-таки до того значительная, что, при наличности ее, нельзя оправдать слова автора: "без различия положений". Ведь и в наше время люди разнятся только материальными средствами жизни, умом и силою.

   В третьей части сочинения Беккера помещено несколько мелких рассказов из древнего мира. Рассказы эти могли бы быть и полезны и занимательны, если б не странный выбор, не странные толкования...

   Неужели автор ничего не мог выбрать из всей истории древнего мира лучше рассказа о борьбе Язона с циклопами, истории фракийского царя Финея, которого пищу гарпии "покрывали такими гадкими нечистотами, что он с отвращения принужден бывал уходить прочь"? И какого результата может достигнуть автор рассказом о подвигах Геркулеса, кроме бесплодного возбуждения детского воображения самыми уродливыми и чудовищными картинами? Все это хорошо на своем месте, но уж, конечно, не для детей. Вы говорите, что эти рассказы приятно займут их (том III, стр. 176), но мало ли что для детей приятно!..

   Кроме этих фантастических рассказов, в третьем томе блистает известная история амазонок, которым, по словам автора, "жизнь казалась тяжкою мукой", оттого что они были лишены "общества и покровительства мужчин", и которые "беспрестанно бегают по берегу моря", тщетно придумывая средства, "откуда взять мужчин". Дитя совершенно вправе сделать вопрос: на что им так нужны мужчины?.. Рассказана также история Эдипа, история происхождения Кастора и Поллукса, которые родились вследствие того, что Зевс, под видом лебедя, по выражению автора, "поиграл" с купающеюся Ледою... И все это так голо, так небрежно рассказано!

   Что касается до толкования греческих мифов, то Беккер решительно не хочет видеть в них никакой скрытой мысли, а просто-напросто принимает их, как наличную монету. Так, по мнению его, жил-был на свете добрый малый Прометей, который, действительно, изобрел огонь. Автор не только не видит в этом мифе замечательной скрытой мысли, которой он служит только оболочкою, но еще и распространяется об услуге, оказанной Прометеем. Миф Прометея, действительно, оказал большую услугу, только не в этом роде. Точно так же натуральною и правдоподобною находит Беккер сказку о похищении орлом Ганимеда...

   Весьма любопытен, сверх того, взгляд автора на древнюю поэзию и на теорию поэзии, изложенный в кратком диалогическом предисловии. Вот некоторые образчики; дело идет о том, что такое был поэт в древности.

   "Ах, это точно как импровизаторы, - вскричал Юлий, - о которых папенька недавно рассказывал за столом (!), что они могут на какую угодно задачу сделать прекрасные стихи и прямо, без всякого запинания, говорить или петь их целое полчаса".

   "Именно так, - отвечал учитель, - и этому, разумеется, очень редкому дарованию обязан Гомер своей славою, а при жизни, вероятно, и пропитанием".

   Именно так! скажем и мы в свою очередь, представляя себе этого доброго Гомера, болтающего без умолку полчаса и этой механической деятельности языка обязанного своею славой. Но будем продолжать выписки.

   Художественные произведения других отличных поэтов подвигнули философов - вы знаете, тех людей, которые вечно размышляют, доискиваются как? и почему? и которых можно назвать анатомиками ума и души - приняться за дело, и из различных родов стихотворений вывести Теории.

   - Что это значит? - спросил Вильгельм.

   - Помнишь, что я недавно сказал (говорил) тебе о книге, которая лежала здесь на столе.

   - Вы мне сказали, что она указывает, что нужно делать, если хочешь научиться плавать.

   - Видишь, я все равно мог бы сказать (это все равно, что если бы я сказал) в ней списана теория плавания. Понимаешь ли теперь, что такое теория?

   Ребенок, разумеется, понял! Итак, теория поэзии, по мнению Беккера, есть "собрание правил для такого-то искусства или занятия", или иначе: "она указывает нам, что нужно делать, если хотим научиться плавать", то есть писать стихи, хотели мы сказать. Странно, однако ж, отчего же на свете так мало Гомеров?

   Перевод сделан довольно небрежно, и видно, что г. Экерт не совсем хорошо владеет русским языком. Встречаются, например, такие выражения: "он будет вынесен нагим трупом из своего дома" ("Одиссея", стр. 21), вместо: труп его будет вынесен нагим, или нагой, и т. д.; или: "на зверской трапезе он опорожнил бадью молока" (Ibid., стр. 122), или: "другая его повадка" (том 3-й, стр. 144); или: "я не могу засчитать тебе те работы" (ibid., стр. 218), "я знал, что ты не гораздо накажешь меня" (Ibid., стр. 307)... И таких странных промахов бездна; в одном месте даже какой-то герой "Илиады" подсиживает другого героя...

   Издание опрятно и дешево.

  

  

  

   В автобиографическом письме к С. А. Венгерову от 28 апреля 1887 года Салтыков сообщал: "По выходе из лицея я не написал ни одного стиха и начал заниматься писанием рецензий. Работу эту я доставал через Валерьяна Майкова и Владимира Милютина в "Отече<ственных> зап<исках>" Краевского и в "Современнике" (Некрасова с 1847 г.)".

   Литературно-критическая деятельность Салтыкова началась, таким образом, в "Отечественных записках" на рубеже 1846-1847 годов, так как В. Майков, возглавивший критико-библиографический отдел этого журнала в апреле 1846 года, умер 15 июля 1847 года. "Я начал писать гораздо ранее 1847 года, - утверждал Салтыков в автобиографическом письме в редакцию "Русской старины" от 1 апреля 1887 года, имея здесь в виду не только стихотворения, но и свои первые критические опыты.

   Воспоминания Л. Ф. Пантелеева помогают уточнить объем критической работы Салтыкова в сороковых годах. "Рецензиями я зарабатывал до пятидесяти рублей в месяц, в то время это были деньги", - говорил Салтыков Л. Ф. Пантелееву ["М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников", М. 1957, стр. 180]. Чтобы зарабатывать в конце сороковых годов такой гонорар мелкими библиографическими заметками, - разъясняет С. А. Макашин, - их нужно было печатать ежемесячно в количестве не менее одного листа, если цифра в 50 рублей имеет в виду счет на ассигнации, и не менее трех листов, если речь идет о счете на серебро. Между тем этому противоречит указание самого Салтыкова в автобиографической заметке 1858 года, где от третьего лица говорится: в "Отеч. записках" 1847 и 1848 г., а равно и в "Современнике" "было напечатано несколько рецензий Салтыкова" [См. С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 256]. В связи с анонимным характером ранних критических выступлений Салтыкова и отсутствием более конкретных указаний писателя о своей рецензентской работе, которая не была даже упомянута писателем при составлении плана издания своих сочинений, в настоящее время невозможно точно установить ни начала литературно-критической деятельности Салтыкова, ни размеров этой деятельности в полном ее объеме.

   В 1890 году К. К. Арсеньев перечислил в своих "Материалах для биографии М. Е. Салтыкова" семь его рецензий 1847 - 1848 годов и процитировал небольшие отрывки из них на основании имевшихся в его руках черновых автографов писателя, которые были впоследствии утеряны [См. "Вестник Европы", 1890, N 1, стр. 326-327]. Отправляясь от рукописей, К. А. Арсеньев нашел в журналах три рецензии Салтыкова на "Логику" Н. Зубовского, повесть П. Фурмана "Григорий Александрович Потемкин" и "Рассказы детям из древнего мира" К. Беккера. Остальные рецензии, указанные Арсеньевым ("География в эстампах", "Курс физической географии", "Несколько слов о военном красноречии"), были обнаружены лишь при подготовке к изданию первого тома Полного собрания сочинений 1933-1941 годов Е. М. Макаровой. Она же атрибутировала Салтыкову еще несколько рецензий на повести Фурмана "Александр Васильевич Суворов" и "Саардамский плотник", "Первоначальный учитель", "Подарок детям на праздник", "Альманах для детей Архангельск" и "Альманах для детей Астрахань". Однако две последние рецензии, по справедливому утверждению С. А. Макашина, не могли принадлежать Салтыкову, так как альманах "Астрахань" вышел в свет 4 мая 1848 года, когда Салтыков был уже в ссылке. В таком случае писатель не был автором и разбора "Архангельск", написанного тем же рецензентом, который характеризовал альманах "Астрахань" [См. С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 256-257].

   Существует предположение, что Салтыков был автором рецензии на тот же альманах "Архангельск", напечатанный в "Современнике", 1848, N 1, отд. III, стр. 76. Однако предположение это слабо аргументировано и не подтверждено документально [См. И. Т. Трофимов, Принципы реализма в литературно-эстетических воззрениях Салтыкова-Щедрина - "Ученые записки Московского пед. института имени Ленина", т. 70, вып. 4, 1954, стр. 167-168].

   В 1949 году Б. В. Папковский предложил расширить список ранних рецензий Салтыкова, но без достаточных оснований, и его атрибуции не вошли в научный оборот [См. Б. В. Папковский, Натуральная школа Белинского и Салтыков - "Ученые записки Ленинградского гос. пед. института им. А. И. Герцена", кафедра русской литературы, т. 81, 1949, стр. 78-79]. Нельзя также признать доказанной и принадлежность Салтыкову большой группы рецензий, атрибутированных в статье Т. И. Усакиной "О литературно-критической деятельности молодого Салтыкова". ["Литературное наследство", т. 67, М., 1959. См. об этом Г. Иванов, Э. Кононова, М. Е. Салтыков - рецензент - "Русская литература", 1960, N 4.]

   Таким образом, в настоящее время авторство Салтыкова достоверно установлено всего лишь в отношении девяти библиографических заметок, которые и публикуются в настоящем издании по текстам журналов, где они были напечатаны впервые:

   1. "География в эстампах". Соч. Ришома и Альфреда Вингольда, СПб, 1847, "Курс физической географии". Соч. Владимира Петровского, СПб, 1847 - "Современник", 1847, N 10, отд. III, стр. 124-127 (Ценз. разрешение 30 сентября 1847 г.).

   2. "Руководство к первоначальному изучению всеобщей истории". Соч. Фолькера. СПб, 1847 - "Современник", 1847, N 10, отд. III стр. 127-129. (Ценз. разрешение 30 сентября 1847 г.).

   3 "Несколько слов о военном красноречии". Составил П. Лебедев. СПб, 1847 - "Современник", 1847, N 10, отд. III, стр. 132-133 (Ценз. разрешение 30 сентября 1847 г.)

   4. "Логика". Соч. проф. Могилевской семинарии Никифора Зубовского. СПб, 1847 - "Отечественные записки", 1847, N 11, отд. IV, стр. 21-22. (Ценз. разрешение 31 октября 1847 г.).

   5. "Григорий Александрович Потемкин". Историческая повесть для детей. Соч. П. Фурмана, 2 части. СПб, 1848 - "Отечественные записки", 1848, N 1, отд. VI, стр. 45-47. (Ценз. разрешение 31 декабря 1847 г.).

   6. "Александр Васильевич Суворов-Рымникский". Историческая повесть для детей. Соч. П. Р. Фурмана, 2 части. СПб, 1848 - "Отечественные записки", 1848, N 2, отд. VI, стр. 129 (Ценз. разрешение 31 января 1848 г.).

   7. "Первоначальный учитель". Книга для чтения и для практического упражнения в русском языке. Составил К. К. Издал А. Каргалишев. Одесса, 1848 - "Отечественные записки", 1848, N 3, отд. VI, стр. 34-37 (Ценз. разрешение 29 февраля 1848 г.).

   8. "Подарок детям на праздник". СПб, 1848 - "Отечественные записки", 1848 N 3, отд. VI, стр. 37 (Ценз. разрешение 29 февраля 1848 г.).

   9. "Рассказы детям из древнего мира". Карла Ф. Беккера. СПб, 1848 - "Отечественные записки", 1848, N 4, отд. VI, стр. 90-97 (Ценз. разрешение 31 марта 1848 г.).

   Интерес Салтыкова к рецензированию преимущественно детской и учебно-педагогической литературы связан был с развитием передовой общественной мысли сороковых годов. В ту пору проблемы воспитания и образования серьезно занимали Белинского и Герцена, обсуждались на "пятницах" Петрашевского, настаивавшего на изучении "системы гармонического воспитания" еще в 1843 - 1844 годах в задуманном, но не осуществленном журнале, в который приглашен был и Салтыков ["Дело петрашевцев", т. I, стр. 554, С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 165-166]. Вопросы воспитания оживленно дебатировались также в статьях и книгах утопических социалистов Запада [См. об этом: И. Зильберфарб, "Педагогические идеи Шарля Фурье в кн. "Шарль Фурье о воспитании при строе гармонии", М., 1939, стр. 30-31]. Особенной популярностью пользовалось у петрашевцев изложение теории "гармонического воспитания" в книге фурьериста В. Консидерана "Destine sociale" (т. 3), которую Салтыков хорошо знал [С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 521-522].

   Отбросив религиозную мистику и "мелочную регламентацию" "преимуществ воспитания в фаланстере", Салтыков воспринял у Фурье "великие идеи" о полном и свободном развитии человека в соответствии с его природными призваниями, мысль о постоянной связи обучения с практической жизнью. Отвечали настроениям Салтыкова и скептические приговоры Фурье, утверждавшего, что "воспитание при строе цивилизации" противоречит "не только природе, но и здравому смыслу" [Шарль Фурье, Избранные сочинения, т. III, стр. 340, см. также стр. 341-342]. Однако влияние утопического социализма, далекого от насущных задач русской жизни, не было для Салтыкова определяющим и в вопросах воспитания.

   Направление и характер рецензентской деятельности Салтыкова были обусловлены потребностями русской действительности, испытывающей "надобность в человеке трезвом, бодром, деятельном" ["Современник", 1847, N 12, отд. III, стр. 82], и собственным жизненным опытом писателя, ощутившего на себе все несовершенства тогдашней педагогической системы. Вспоминая о первых годах своей журнальной работы, Салтыков прямо указывал в "Пестрых письмах", что, следуя за "общим литературно-полемическим потоком", он был "горячим и искренним поклонником Белинского".

   Как революционный просветитель, Белинский связывал вопросы воспитания с борьбой за переустройство самодержавно-крепостнического строя. Он выдвигал на первый план воспитание трезвого реалистического отношения к окружающей жизни и подлинно человеческой нравственности, критикуя идеалистическую природу и морально-догматический характер современной педагогической науки ["Современник", 1847, N 3, отд. III, стр. 76-85. Ср. В. Г. Белинский, т. X, стр. 136-144].

   Борясь за воспитание "практического понимания действительности", Салтыков настаивал, вслед за Белинским, на соединении теоретического знания с эмпирическим, на усилении физического воспитания детей, предостерегая избегать всякого "спекулятивного элемента", всех форм абстрактной дидактики.

   Тогдашнюю педагогическую систему Салтыков именовал "системой постепенного ошеломления", обрекавшей человека на полную неспособность к "действованию". Как и в ранних повестях, вопрос о разладе между теорией и практикой был в центре внимания Салтыкова-рецензента, настойчиво подчеркивавшего, что разрыв этот ведет к болезненной драме в зрелом возрасте: не получив ни деловых навыков, ни рациональных практических идеалов, человек оказывается совершенно несостоятельным при первом столкновении с жизнью и вынужден "начинать сызнова свое образование" или пребывать в "состоянии совершенного нравственного одурения" (см. рецензию на "Руководство к первоначальному изучению всеобщей истории").

   Требуя сближения воспитания с жизнью, Салтыков беспощадно высмеивал претензии на энциклопедическую широту, бессистемность и практическую бесполезность учебников, иронизировал над "фарисейскими поползновениями" детских нравоучительных повестей, которые "душат юные поколения", воспитывая в них "сухую безжизненную мораль". Но вместе с тем Салтыков предлагал устранить из детской литературы и все элементы сказочной фантастики, уводящей, по его мнению, от "интересов близких и действительных" в "мечтательные миры" "больной фантазии".

   В связи с критикой "вздорных" нравоучительных повестей Салтыков высказывался не только по вопросам воспитания, но касался целого ряда самых разнообразных проблем, начиная от критики силлогизма формальной логики и кончая обличением крепостнического режима. Разбирая "Рассказы детям из древнего мира" К. Беккера, Салтыков писал о преобразующей роли художественной литературы, пробуждающей в обществе "сознание собственных его сил". В заметке о "Логике" Н. Зубовского Салтыков доказывал, что исходным пунктом человеческого мышления является объективный мир, а не отвлеченные законы логики или эстетики. Не называя имени Дж.-Ст. Милля, писатель ссылался на центральный тезис его "Системы логики" о наблюдении и опыте как источнике всякого "положительного" знания (см. примеч. к стр. 333).

   Говоря о поэмах Гомера, Салтыков ставил вопрос о характере человеческой природы, решая его, как и большинство петрашевцев, в духе антропологического материализма Л. Фейербаха (см. примеч. к стр. 344). Проповедуя естественное равенство, Салтыков намекал на противоестественность крепостного права, когда "человек как будто стирается и безотчетно жертвует всею своею личностью в пользу другой высшей личности" (см. рецензии на "Рассказы" К. Беккера и "Логику" Н. Зубовского) [О социально-философской проблематике ранних рецензий Салтыкова см. подробнее в монографии В. Я. Кирпотина "Философские и эстетические взгляды Салтыкова-Щедрина", М., 1957, стр. 9-16].

   Стр. 331. Доктор Крупов, пожалуй, нашел бы в чертах воинского героизма аргумент в подтверждение остроумной своей теории - Речь идет о теории "повального безумия", в котором обвинил весь мир доктор Крупов, герой одноименной повести Герцена. См. примеч. к стр. 284.

   Стр. 333. если смотреть на логику, как на науку, имеющую предметом открытие критериума достоверности... главная задача логики именно и ускользает от исследований близоруких ее атлетов - Выступая против формальной логики, Салтыков солидаризировался с Дж.-Ст. Миллем, который утверждал в 1843 году, что "логика - не тождественна со знанием, хотя область ее и совпадает с областью знания". Логика, указывал Милль, есть "теория всех вообще процессов, посредством которых мы удостоверяемся в истинности положений, являющихся в результате рассуждения или умозаключения" (Дж.-Ст. Милль, Система логики силлогистической и индуктивной, М., 1914, стр. 7-8, 186). См. след. примеч.

   В самом определении силлогизма видна уже вся его несостоятельность, потому что общее предложение... не может быть ничем другим, как произвольно взятою ипотезою - Салтыков критикует силлогизм формальной логики за идеалистическую априорность большой посылки ("общего предложения"). Автор имел в виду и скептические оценки Милля, высмеивавшего сторонников формальной логики, которые идут от общего как бы "априорно существующего", игнорируя "наблюдение, опыт": "Ни одно умозаключение от общего к частному, как таковое, - писал в связи с этим Милль, - не может ничего доказать" (там же, стр. 167, 165).

   Стр. 333 у Дюмон-Дюрвиля весьма поучительный анекдот - Имеется в виду эпизод из книги Дюмон-Дюрвиля "Всеобщее путешествие вокруг света", ч. IX, М., 1837, гл. XCVI, Австралия - Обитатели, стр. 328.

   Стр. 335 ...развитие человека требует постепенности и никогда не совершается скачками - О "постепенности развития" человека говорится в записях Салтыкова в связи с чтением книги Кабаниса "Соотношение физического и морального в человеке" ("Известия АН СССР", отд. общ. наук, 1937, стр. 868).

   Стр. 340 известное правило Агезилая... с целью полного и гармонического их развития посредством воспитания - Перефразируя изречение спартанского царя Агезилая (399-358 гг. до н. э.), Салтыков развивает мысли Фурье о целях и задачах гармонического воспитания.

   Стр. 344 нужно только уметь различать случайное и условное от истинного и постоянного, которое заключается в законах самой натуры человека, всегда и везде одинаковой - Движущей силой истории русские и западные социалисты считали потребности человека - "вечные и неизменные", по сравнению с "временным характером общественных отношений". В сороковые годы это метафизическое учение о "неизменности человеческой природы" служило обоснованием требований равноправия и общественной справедливости (см. "Философские и общественно политические произведения петрашевцев", стр. 82-85).