Самарин Юрий Федорович - Современный объем Польского вопроса

   Ю. Ф. Самарин

   При множестве появляющихся у нас статей о Польше и при различии точек зрения наших публицистов на так называемый Польский вопрос, кажется, наступило время точнее обозначить объем его, выяснить различные его стороны и подвести итог тому, что окончательно добыто, доказано, усвоено общественным сознанием и что находится еще под сомнением и требует разрешения. Тогда, вероятно, многие из противоречий в заявленных у нас мнениях и предположениях, при всей кажущейся их непримиримости, уяснятся сами собою, как воззрения противоположные только по их односторонности, в сущности же дополняющиеся взаимно.

   Из всех когда-либо занимавших Европу вопросов польский едва ли не самый запутанный и сложный. Это оттого, что он слагается из трех вопросов, по существу своему различных, несмотря на их тесную связь.

   Поляки - как народ, как особенная стихия в группе славянских племен.

   Польша - как самостоятельное государство.

   Наконец, Польша или, точнее, полонизм - как просветительное начало, как представительство и вооруженная пропаганда латинства в среде славянского мира.

   Эти три понятия беспрестанно смешиваются и переходят одно в другое. Вся политика поляков заключается в их отождествлении; наша политика - в их разъединении.

   Что поляки составляют отдельную, самостоятельную, хотя сравнительно с другими немногочисленную ветвь славянского племени - об этом нет и спора. Они обладают всеми условиями народной личности; у них свой язык, своя литература, своя историческая физиономия, свои бытовые предания. Признание этого простого и неопровержимого факта естественно ведет к признанию права на такое устройство, которое бы не нарушало свободы народной жизни во всех ее проявлениях, составляющих необходимое условие всякой живой народности. Мы разумеем под этим: свободу вероисповедания, официальное употребление народного языка в делах внутреннего управления и своеобразность гражданского быта. Из того же факта вытекает само собою и другое последствие. Поляки, во имя своей национальности, не могут требовать не только подчинения себе какой-либо другой народности, но даже какой-либо с ее стороны уступки, и потому притязания польской национальности не должны простираться далее пределов ее фактического господства. В этом отношении поляки, сербы, болгары, чехи совершенно равноправны. Вот все, что оправдывается народностью, все, чего можно во имя ее требовать, и законные границы этих требований.

   Но известно, что притязания поляков этим не удовлетворяются. Польша, говорят они, должна быть самостоятельным государством; ей нужна полная политическая независимость. Это, отвечаем мы, другой вопрос, или другая сторона общего Польского вопроса.

   К числу существенно необходимых и неотъемлемых принадлежностей всякой живой, признанной народности мы не относим политической самостоятельности, потому что хотя народность и государственная форма - два явления, тесно между собою связанные, однако первое не обусловливает собою необходимости второго. Иными словами: в основе самостоятельного государства всегда лежит народная стихия более или менее цельная, составляющая как бы ядро его, и государственная форма служит одним из проявлений этой стихии, ее представительством ad extra; но это еще не дает права к обратному предположению, ибо не всякая народность и не во всякую эпоху своего существования способна облечься в форму самостоятельного государства: на это нужны, сверх того, другие, очень разнообразные условия, которые могут быть и не быть. Есть целые племена, еще не достигшие, может быть и не имеющие никогда достигнуть той степени зрелости, при которой самостоятельное государственное устройство становится возможным; наоборот, есть народы, пережившие свою политическую самостоятельность; есть мелкие, затопленные чуждыми им народностями, осколки живых племен, которым недоступна государственная форма по их числительной незначительности, есть государства крепкие и сильные, образовавшиеся из нескольких, химически сроднившихся народных стихий; чаще же всего встречаем мы государства, выработанные преимущественно одною народною силою и в которых эта сила преобладает; но в составе тех же политических организмов мы видим другие, подчиненные национальности, признанные или непризнанные и пользующиеся большею или меньшею степенью гражданской самостоятельности. Итак, с одной стороны, национальная особенность сама по себе еще не оправдывает притязания на политическую самостоятельность; с другой - сложившееся государство не может быть рассматриваемо исключительно как облик той или другой народности.

   Каждый политический организм, как продукт сложного исторического развития, имеет разнообразные потребности и условия прочного существования, вытекающие не непосредственно из природы того племени, которому он служит представительством, а из интересов его как живого деятеля, занявшего в истории известное место и выполняющего в ней свое призвание. К числу таковых условий относятся, например: обладание морским берегом, свобода внешнего сбыта и привоза, естественная замкнутость в стратегическом отношении надежных границ и т.д. Если (о чем теперь не может быть и спора) признание народности еще не обязывает к признанию за нею права на политическую независимость и если нельзя требовать, чтобы пределы каждого государства в точности совпадали с территориальным размещением преобладающей в нем народности, то мы должны ставить вопрос о Польском государстве как вопрос самостоятельный, не сливая его с вопросом о народности *.

   ______________________

   * Эту существенную разницу уяснили "Русский Вестник" и "Московские Ведомости", но, кажется нам, не без некоторого уклонения в другую противоположную крайность. Не отождествляя государства с народностью, нельзя, однако, не признать тесной их связи и зависимости первого от последней, как явления от силы, вызвавшей его к жизни. История представляет только один пример государства, совершенно отрешенного от всякой народности, - это Латинская церковь, церковь-государство, tota christianitas, в той форме и в том, далеко не вполне осуществившемся размере, в каком задумано было средневековыми папами отождествление церкви Христовой с царством от мира сего.

   ______________________

   Польша была и перестала быть государством. Она имеет богатую политическую историю, в которой мы видим эпохи зарождения, возрастания, могущества, упадка и разложения. Может быть, ни одно из новейших государств не испытало таких превратностей, такого быстрого расширения и одинаково быстрого стеснения своих пределов. Было же время, когда Польша владела Ригою, Данцигом, значительною частью Балтийского поморья, всею Западною Россией, с включением Смоленска, Украиною обеих сторон Днепра и Галициею. Все это утрачено. Спрашивается: о какой же Польше идет теперь речь и в каких границах требуется ее восстановление?

   На это обыкновенно отвечают: требуется восстановление Польши в ее исторических границах. Но какие же, спрашиваете вы опять, границы считать историческими, какие неисторическими: границы ли Болеслава Храброго, Казимира, Батория или Станислава Августа? На каком именно годе, месяце и числе закончилась, по мнению поляков, и оборвалась их политическая история?

   Поляки (нельзя не отдать им этой справедливости), по крайней мере, своих притязаний не таят. Они прямо заявляют, что государство, заключенное в тесных пределах польской народности, то есть той территории, в которой числительное первенство местного народонаселения остается за ними, просто-напросто немыслимо. Во-первых, этих пределов географически определить нельзя; границы национальностей польской, русинской, белорусской, литовской и немецкой стушевались в неуловимых оттенках. Во-вторых, если б даже и удалось определить их, то такое государство, сдавленное Россиею, Пруссиею и Австриею, пользовалось бы только номинальною независимостью и никогда бы не выходило из вассальных отношений к своим могучим соседям. Итак, в сторону неразрешимый вопрос о государстве Польском, как исключительном представительстве польской народной стихии; вместо того, отдайте Литву, Белоруссию, Малороссию, Вильно, Гродно, Ковно, Смоленск, Киев и т.д. Подробности этого плана известны всем.

   Ну а Россия? - Так называемая Россия, отвечают вам, не задумываясь, польские публицисты, то есть Московия, после этого вступит также в свои исторические границы, то есть в те, в каких ей следует быть, в границы времен Иоанна IV.

   Всякий раз, когда случается читать или выслушивать предположения об исторических границах России и Польши, нам приходит на память анекдот из времени, непосредственно предшествовавшего освобождению крестьян. Одна почтенная барыня, проживавшая в Москве и получавшая оброк из степной своей вотчины, стала замечать, что доход ее мало-помалу убывал вследствие быстрого возрастания так называемых вотчинных расходов, между прочим и на содержание дворни. Вытребовав к себе своего приказчика, она принялась за подробную ревизию книг о муке, крупе, столовом запасе и в них прочла, что в январе было отпущено взрослым, в том числе коновалу Поликею, 2 пуда муки. Барыня всплеснула руками: "Как, и Поликушке два пуда! Поликушка во взрослых! Видно, уж очень на мое беспамятство рассчитывали! Поликушку я помню, двадцать раз на руках носила, по грибы в сад посылала... Ведь он вот какой!" - и барыня рукою от земли отмерила аршин. Приказчик стал было на это возражать, что это было давно, в то время, когда Поликушка был махонькой, а что теперь ему 24-й год, что он женат, имеет детей и стал уж взрослым Поликеем; но барыня пришла в азарт, с сердцем твердила, что, видно, ее хотят разорить, что все как будто сговорились расти и множиться, а ей одной, видно, убывать да молиться, и кончила строгим приказом, чтоб впредь этого не было. Она не читала польских публицистов, а не хуже их определяла исторический возраст своего Поликушки, без ее ведома и соизволения выросшего в целого Поликея.

   Но обратимся к делу. Мы видели, что для восстановления прочной политической независимости Польши необходимо принести ей в жертву около трех с половиною живых народностей, отличающихся от польской - языком, вероисповеданием, обычаями, целым складом общественной жизни и глубоко ей враждебных по всем историческим их преданиям. Вот куда мы зашли, исходя из начала о полноправии народностей и следуя по пятам за польскими публицистами!

   Но они нас прерывают и говорят: "Зачем же в жертву? Мы вовсе не требуем жертв. Мы не дикие москали и не коварные немцы. Мы никого не думаем угнетать, а, напротив, всем без различия предоставим полную свободу развития. Мы даже не умеем угнетать, и уважение к чужим правам, даже излишнее и доведенное до забвения наших собственных интересов, было причиною нашего падения. У нас не поднялись руки подавить шайку мятежных казаков и интриганов-диссидентов. В те былые времена грубого насилия идеал, нам предносившийся, не мог, к сожалению, осуществиться, и мы за него поплатились; но мы не расстались с ним и, при изменившихся обстоятельствах, докажем на деле, что значит любовный союз племен, основанный на полном равенстве прав и на неограниченной веротерпимости".

   Кому случалось близко сходиться с образованными поляками и кто сколько-нибудь знаком с их современною литературою, тот не станет оспаривать, что лучшие из них говорят это совершенно искренно, обманывая не других, а самих себя. В то же время кому не известно, что эта всепримиряющая любовь, возведенная на степень основы политического организма, уживается на практике с самою суровою национальною и религиозною исключительностью, с самым дерзким, иногда доходящим до бессознательности, посягательством на чужую народность и веру. По свидетельству беспристрастнейших из польских историков и публицистов, две причины сгубили их родину: польский гонор не мирился с мыслью о равноправности белоруссов и малороссиян с поляками, а иезуитизм не мог допустить рядом с собою Православной церкви. В этом отношении умудрились ли поляки опытом веков и воздействовало ли сколько-нибудь историческое сознание, добытое трудами науки, на их натуру, на ее живые инстинкты и побуждения? На этот вопрос не может быть двух ответов. К современным полякам применяется в полной силе приговор, произнесенный Франциею над эмигрантами, вернувшимися на родину вместе со старшею линиею Бурбонов: "lis n'ont rien appris et n'ont rien ouble pendant l'exil" ("В ссылке они ничему не научились и ничего не забыли" (фр.)). Чтоб убедиться в этом, достаточно вспомнить образ действия вожаков современного движения в Царстве Польском, в Белоруссии и в Литве, пробежать любое воззвание, взятое на выдержку из любого N газет, издаваемых тайным правительством, припомнить эту бесконечную процессию зарезанных, повешенных, отравленных, изуродованных, потянувшуюся назад, вопреки ходу истории, из второй половины XIX века в самую глубь XVI и XVII, к темным временам герцога Альбы и Торквемады. Но если этого мало или если вздумают приписывать кровавые оргии повстанцев действию распаленных страстей, то найдутся и другого рода улики в целой литературе и в так называемых мирных манифестациях; не говоря о разжаловании всего великорусского племени в какую-то помесь финской крови с татарскою, ни о целом ряде попыток водрузить латинский крыж на место Православного креста, достаточно вспомнить, что горсть поляков, которых русские штыки одни спасают от топоров крестьян, недавно подавала просьбу об отписании всей Подолии к Польше. А еще все это только попытки и начинания; но по программе можно судить о том, в какой мере поляки расположены и способны понять и уважить права всякой чужой народности или веры. Простой народ, хранитель той и другой, понял это безошибочно.

   Итак, обеспечение законных прав польской народности, по убеждению поляков, требует непременного восстановления Польши как государства, а Польское государство, по их же словам, немыслимо вне известных условий, для достижения которых несколько живых народностей должны быть принесены в жертву польской; иными словами: в отплату за расчленение Польши (demembrement) Европа призывается теперь к расчленению России. Спрашивается: ради чего и во имя чего?

   С этим словом мы переходим к третьему вопросу.

   Польша, говорят нам, это не то, что какая-нибудь другая ветвь общеславянской семьи, великорусская или болгарская, а гораздо более. Это соль славянства, поддерживающая в нем жизнь и охраняющая его от тления; это образовательная закваска, брошенная в богатую, но неподвижную стихию. Это передовая дружина славянства, влекущая за собою целое племя к просвещению и свободе. Она жила и живет не для одной себя; не властолюбие и не страсть к завоеваниям, а историческое ее призвание неудержимо выносит ее далеко за пределы ее национальности; когда ей подчиняются другие племена, это не насилие, а естественный факт постепенного озарения низменностей тем самым светом, каким несколько раньше охвачены были вершины; это победа света над мраком. Кто ж положит предел распространению света и кто решится закрепить правом мертвое царство тьмы?

   Остудив этот лиризм, высокопоэтический у Мицкевича и доходящий до комизма у дюжинных писателей, мы получим следующее определение Польши, данное одним из современных ее публицистов, Мирославским, и довольно верно выражающее, с его точки зрения, историческое ее призвание в отношении к славянским племенам, ограничивающим ее с юго-востока, и к Римско-Германскому миру, ограничивающему ее с северо-запада: la Pologne est une modification du slavisme par l'education latine, en concurrence au slavisme grec et oriental des tribus danubiennes, de la Moscovie et de la Ruthenie (Польша - это модификация славянизма методом латинства; пагубен ее вклад в соперничество славянства греческого и восточного, Московии и Рутении (фр.)). По нашему, это значит: Польша - это острый клин, вогнанный латинством в самую сердцевину славянского мира с целью расколоть его в щепы.

   Глубокая несовместность и непримиримость латинства со славянством доказана историческим опытом веков, хотя у нас многие не решаются еще признать ее. Всегда и везде, чем добровольнее и искреннее латинство принималось славянскою природою, чем глубже оно въедалось в нее, тем быстрее, под влиянием этого тонкого и всепроникающего яда, она чахла, разлагалась и гибла. Ни одно из племен славянских не отдавало себя на службу латинству так беззаветно, как польское. Чехия восстала против него, требуя для всех приобщения из чаши; это был протест не против одних злоупотреблений латинства, а против самого духа его. Дело шло о спасении цельности славянской общины, в которую латинство вносило коренное раздвоение, и, может быть, никогда ни один исторический символ не выражал так поэтически и верно совокупности духовных требований, вызвавших его, как святая чаша в руке Гусситов. Едва ли не этому высокому протесту и следовавшей за ним гигантской борьбе, в которой она пролила свою кровь, обязана Чехия спасением своей народности.

   Племена, имеющие за собою такие воспоминания, как Гусситский подъем, не вымирают, и в недавнем своем возрождении к новым историческим судьбам Чехия получила награду за своих великих мучеников XV века. Не тем путем шла Польша. Мы обращаемся к свидетельству ее собственных историков и публицистов новейшего времени. Один говорит вам: история Польши представляет борьбу славянской народной стихии с латинским просветительным началом; другой договаривает: и попытку помирить их сделкою; да, прибавляет третий, но нельзя не сознаться, что всякий раз, когда латинство брало перевес, звезда Польши бледнела и гасла. В X веке, как только она, в лице Мечислава, присягнула Риму, внутренняя жизнь ее начала перестраиваться по западноевропейской программе; древняя община отодвинулась на задний план, а вперед выступило сословие, пожалованное в аристократию; города выделились из земства, и в самые села проникла германская колонизация; единовременно охватила землю Польскую сеть привилегий, изъятий и льгот, разрушивших прежнюю цельность народного быта; потом, мало-помалу, местная жизнь взяла свое; латинская терминология и формы феодализма уцелели на поверхности ее, но под ними и им наперекор, народные элементы сблизились, опознались и устроились в тот своеобразный склад, которого первые очертания сохранились в Вислицком статуте; правда, что этот склад уже не охватывал всей нации. Вне его осталась вся масса простонародья, навсегда осевшая под гнетом латинства; но, по крайней мере, в верхних слоях общества цвела крепкая, национальная жизнь. Этот неожиданный пророст славянской стихии сквозь двойную стену церковного и феодального латинства, за которою она была замуравлена, совпадает с лучшею эпохою Польши и следует прибавить: около того же времени она начала хладеть к латинству и, вслед за тем, на две трети передалась протестантству. Но на этом скате она встретила отпор. С Запада двинулось на нее ополчение иезуитов, которые вторично завоевали ее, шаг за шагом, довершили недоделанное в X и XI веках, то есть окончательно прикрепили ее к подножию папского престола и привили к ней дух самой суровой нетерпимости. С этого времени высшее сословие окончательно замкнулось в себе самом и разбилось на партии; начались гонения на инородцев и иноверцев, и наконец Польша пала жертвою внешнего вмешательства, вызванного ее внутренним разложением. Итак, Польша отбивалась от латинства и по временам как будто одолевала его. Вот лучшее, что могли извлечь из ее истории собственные ее панегиристы. После такой исповеди что скажет кающийся? Конечно, вы ждете от него отречения от латинства и твердого обета навсегда повернуться к нему спиною? Ничуть не бывало. Он заканчивает свою скорбную повесть повторением старой присяги Мечислава; он вторично отдает латинству свою, на минуту как бы просветлевшую душу и, во имя вольной кабалы своей, обращает взор на Запад, прося сострадания и помощи. Он говорит Европе: "Заступись за меня - и, верный тебе слуга, я стану на страже, чтоб оградить тебя от дикой силы, порожденной сочетанием восточной схизмы с монгольским деспотизмом; развяжи мне руки, и враг наш исчезнет как призрак; Восток Европы будет твой, и я сам потяну к тебе моих скованных братьев". В этом обмене услуг, в этой подразумеваемой исторической сделке, которой основания положены в X веке, - разгадка сочувствия поляков к Западной Европе и обратного сочувствия Европы к полякам. Называйте его бессознательным, неразумным, противным политическим интересам первостепенных держав, положим; но тем оно для нас знаменательнее, как проявление глубокого инстинкта. Ведь исторический ток не весь умещается в трактатах и дипломатических нотах. Повторяем, толкуйте это сочувствие как хотите, но не пренебрегайте им и не отрицайте его очевидности. Оно выказывается ежедневно и повсеместно. Мы развертываем последний N "Московских Ведомостей" и читаем в нем под рубрикою "Италия":

   "Его святейшеству желательно, чтобы все особенно молились о Польше... Католическая Польша служит оплотом против нашествия ереси... Нужно молиться, чтоб она, не изменяя своему характеру, оставалась верною данному ей от Бога назначению и сохраняла неприкосновенным католическое знамя". Это голос из латинского мира; а вот другой голос из Англии, голос экономиста, разумнейшего, конечно неподкупленного органа промышленных интересов, притом органа, решительно отвергающего всякое вмешательство Англии в дела Польши: "Несмотря на ненависть к русской тирании и на сочувствие к страданиям поляков, нам кажется невозможным что-либо для них сделать". Таких заявлений можно бы привести тысячи.

   Несмотря на то, многие у нас все еще как будто не решаются признать огромного, в современном Польском вопросе, значения полонизма, как вооруженной пропаганды латинства. "Что нам до вероисповедания поляков?" - говорят нам. "Да и действительно ли они так усердны к своей Церкви? Да и кому в Европе какое дело до этой Церкви и до папы, который не нынче, так завтра, утратит свою мирскую власть, то есть характеристическое отличие Римской церкви"? Странная узкость взгляда! Прежде всего заметим, что мы говорим не о Римской церкви в тесном значении вероучения и церковно-государственного учреждения, но о латинстве. Под этим словом мы понимаем не одни догматические и иерархические особенности, которыми отличается западный католицизм, но подразумеваем и все то, что выросло от семян его, всю совокупность нравственных понятий и бытовых отношений, обусловленных римско-католическим воззрением на отношение отдельных лиц к Церкви, на веру, благодать и духовный процесс оправдания. Не станут же отрицать, что вера несколько глубже прохватывает всю внутреннюю жизнь человека, чем, например, его политико-экономические убеждения, и гораздо сильнее воздействует на его сознание о себе самом и об отношениях его к ближним, в пределах семьи, общества и государства. Эти, так сказать, жизненные выводы из вероучения переходят в быт, обращаются в предания, проникают в плоть и кровь народа, делаются как бы нравственною атмосферою его, которою он дышит, которая сопровождает его повсюду. Мы часто замечаем, что дерево, несмотря на то, что его сердцевина прогнила, что в нем образовалось дупло, довольно долго стоит и зеленеет; даже после того, как корни подрезаны, листья некоторое время сохраняют свой цвет и свою свежесть. То же бывает и в нравственном мире. Последствия долго переживают причины; жизненность в них держится, несмотря на то, что начало, породившее и воспитавшее их, утратило свою творческую силу и, может быть, забыто. Мы знаем, что поляки, особенно в одиночку взятые, не хуже каких-нибудь французов, не только глумятся над папою и над его светскою властью, но заходят гораздо дальше в критике своей веры, и, несмотря на то, они остаются в оковах латинства. Ведь в польских семьях ежедневно повторяется, в своеобразной форме, библейское сказание третьей главы книги Бытия: злой дух Польши, в образе ксендза-духовника, запускает свое жало в сердце жены, а жена, в свою очередь, мутит воображение и совесть мужа. Возможно ли такое общее явление в семье, воспитанной не в латинстве? Припомните другое явление - известный польский катехизис, давно находящийся в обращении, хотя и недавно оглашенный, в котором обман, воровство, клевета и взяточничество не только разрешаются, но возводятся на степень обязательных подвигов. Невольно задаешь себе вопрос: чем могли до такой степени помутиться и извратиться все самые коренные нравственные понятия в целом обществе, у которого нельзя же отнять врожденного смысла для разумения добра и зла? Как объяснить это помрачение совести? Вникнув в дело, мы убедимся, что это прямое последствие латинского представления об отношениях правящей Церкви к подвластным ей душам. Личность исчезает в Церкви, теряет все свои права и делается как бы мертвою, составною частицею целого; из нее, из этой частицы, то есть из души человеческой, вырезывается самая неприкосновенная ее святыня - совесть и отдается Церкви, личная совесть исчезает в какой-то собирательной совести, которая олицетворяется в Церкви и которой единственным органом служит ее воинство; а так как Церковь свята и непогрешима, то интерес ее совпадает с законом нравственным: что полезно для Церкви - то благо, что для нее вредно - то зло. Проследите таким образом, до психологической их основы, все исторические явления, которыми сопровождалась прививка латинства к славянской стихии - образование ненародной, строго замкнутой и притянутой к Риму иерархии, постепенное возникновение около нее аристократии военно-политической, отторжение власти от подданных, высших слоев общества от низших, быстрое развитие цивилизации, в кругу привилегированных сословий, но цивилизации не проникающей в народные массы, и постепенное сгущение тьмы в низменных слоях общества и т.д. - и вы убедитесь, что все это совершалось не случайно.

   Историческая задача латинства состояла в том, чтоб отвлечь от живого организма Церкви идею единства, понятого как власть, облечь ее в видимый символ, поставить, так сказать, над Церковью полное олицетворение ее самой и через это превратить единение веры и любви в юридическое признание, а членов Церкви в подданных ее главы. Эта задача, перенесенная в мир славянский, в историческую среду общинности, не в тесном только значении совокупления экономических интересов, но и самом широком смысле множества, свободно слагаюшуюся в живое, органичное единство, должна была возмутить естественное развитие народной жизни до последней ее глубины. Действительно, латинство, по свойству внутренних побуждений, из которых она возникло, было враждебно в одинаковой степени: общинности, этой характеристической племенной особенности Славянства, и началу соборного согласия, на котором построена и держится Православная церковь. Понятно, что разрыв в пределах церковной общины приводил неминуемо к разложению общины гражданской, и что, наоборот, среда, в которой предназначено было развиться историческим силам славянства, так сказать, предопределялась внутренним сродством двух указанных выше начал - общинности и соборности.

   Если нам возразят, что и западноевропейская жизнь не вся же улеглась в определениях и формах латинства, но открыла себе новую духовную среду в протестантском мире, то мы ответим, что протестанство есть тоже латинство, только обращенное в отрицание, латинство с придачею к нему частицы не. Это крайняя противоположность латинства, но противоположность столь же односторонняя, как и оно. Это страстный протест личной свободы, отчаявшейся в возможности осуществить единство неискусственное, но протест, не выходящий из круга тех же разорванных, одно другому противопоставленных понятий, из которых одно воплотилось в Романском мире, а другое в Германском. Подобно тому как латинство, в окончательном своем результате, ограничивается требованием внешнего, юридического признания истины, облеченной в образ церковного самодержавия, так, наоборот, протестантство, жертвуя всяким объективным содержанием, обращается, наконец, к изолированной личности с простым требованием искренности и подчиняет все формы общежития договорному началу, то есть сделке, в которой личный интерес служит и побуждением и нормою. Оттого, несмотря на противоположность верований, воззрений и привычек, протестантская Европа, при всей ее враждебности к латинству, внутренно сознает свое тесное с ним родство и, проклиная папу, в то же время всеми своими сочувствиями склоняется к Польше, предносящей в ее борьбе с Россиею Римское знамя. В вопросе, где противопоставляется латинская Польша православной России, кардинал - представитель папы и Английский Экономист сочувствуют одному. Только в этом они и сходятся.

   Но спросят нас еще: "Как убедиться, что из множества свободных стремлений может выработаться органическое и прочное единство? Почем нам знать, что православное начало действительно хранит в полноте живого явления две отвлеченные крайности, распавшиеся в западном мире на противоположные полюсы? Может быть, это единство, эта полнота есть только начальное безразличие, по существу своему неустойчивое? Может быть, и славянская общинность не что иное, как признак первобытной неразвитости? Где ручательство, что в указанных началах лежит действительно зародыш своеобразной будущности?"

   На сей раз мы позволим себе ответить сомневающимся словами Фауста:

   Wenn ihr's nicht fuhlt, iht werdet's nicht erjagen ("Если вы этого не чувствуете, вам его не ухватить" (нем.)), и обратить их к известным брошюрам покойного Хомякова и к статьям г. Гильфердинга "О значении Польши в Славянском мире", напечатанным в "Дне" *.

   _______________________

   * Мы надеемся, что в скором времени они явятся в русском переводе.

  

   Впрочем, свидетельство истории (участие поляков в подавлении гуситов, в иезуитских гонениях, в походах Наполеона, в турецких резнях) само по себе достаточно уясняет, чего может ожидать для себя славянство в будущем от государственного возрождения Польши на тех самых началах, которым она доселе служила. Но, сделавшись отравленным мечом и орудием гибели для других, сама Польша, как племя славянское, хотя и изменившее своей природе, должна была прежде всех заразиться тою же отравою; действительно, ту же враждебную силу, во имя которой она ополчалась на своих братьев, она внесла в свою плоть и кровь. Далее самоубийства ни отдельное лицо, ни народ идти не может. Польша дошла до этого предела, но переродиться в племя неславянское, изменить свою природу или променять ее на другую, она все-таки не смогла. Это чувствуют поляки, еще более чувствует Европа. В отплату за их усердие и восторженное поклонение она снисходительно принимает их службу против славяно-православного мира, ободряет их, соболезнует и сочувствует им, но не понимает и не уважает их. Дело в том, что в складе не только русской, но и польской жизни, насколько она сохранила отпечаток славянства, Европа встречает какую-то темную, загадочную сторону, какие-то для нее необъяснимые требования и одинаково необъяснимую неспособность удовлетвориться теми началами и формами общежития, в которых улеглась латинская природа.

   Незрелые мечтания поляков о всепримиряющей любви, как основе общежития, их дознанная неспособность подчиниться какому-либо внешнему порядку, их ревнивое оберегание личной свободы, доходящее до отрицания всякой условности в сфере политической, вся эта осмеянная неустойчивость, это беспокойное метание, заклейменное ироническим термином der Polnischen Wirthscaft, все это не что иное, как живые улики неспособности славянской природы окончательно ужиться в тисках латинства. В самом деле, отчего в XVII веке, в то время, как в соседних землях не без тяжелых жертв всякого рода сплачивалось государственное единство, в одной просвещенной и начитанной Польше власть не только не крепла, а, напротив, отступала шаг за шагом перед небывалою в мире силою правильно организованного своеволия? Не оттого ли это произошло, что она переносила в область условных отношений, без которых немыслима никакая политическая организация, предносившийся ей идеал общежития, которому в области духа латинство не дало развиться? Даже в новейшее время, в мистицизме польских поэтов, историков и публицистов, нетрудно усмотреть отрывочные проблески народной стихии, выражающиеся то скорбными воспоминаниями о чем-то давно утраченном, то неясными откровениями другой, лучшей природы, изредка озаряющими личное сознание? Но все, что исходило прямо от этой забитой природы, всегда принимало нестройную форму дикого своеволия или фантастического бреда; все это было и остается бесплодным именно потому, что, как в былые времена, так и теперь, народные инстинкты Польши прорывались в среде закабаленной враждебному им началу, которое не могло ни поддержать их, ни умерить.

   Европа сознает это по-своему и презирает поляков за безуспешность их вековых усилий вполне себя самих переделать по образу ее и подобию. Европа с своей точки зрения права, и большего от нее нельзя и требовать; но мы, русские, в этом отношении не вполне перед поляками правы. Мы слишком легкомысленно подписали приговор западной науки и политической мудрости о их несостоятельности и не умели ни оценить, ни даже опознать славянской струи, вопреки всему пробегающей в их политической истории и в их литературе. Мы, нередко относившиеся слишком снисходительно к их историческим преступлениям и ошибкам, не умели в их собственных глазах оправдать именно то, что мы одни могли понять и уяснить другим, - эти невольные проблески сочувственной нам народной стихии.

   Может быть, нам удастся когда-нибудь развить подробнее эту тему, только мимоходом нами затронутую, а теперь мы спешим к заключению.

   Как две души, заключенные в одном теле, славянство и латинство вели и доселе ведут внутри самой Польши борьбу непримиримую, на жизнь и смерть. В ней-то и заключается глубокий трагический интерес польской истории, и от неведомого ее исхода зависит будущность Польши. Это не международная, а внутренняя, домашняя ее тяжба, вопрос народной совести. Каким бы добровольным истязаниям ни подвергала себя Польша, как бы ни бичевала себя, чтоб окончательно очиститься в глазах латинства от первородного греха своей славянской крови, ей не переродиться; будущность ее, если только для нее есть будущность, - в славянском мире и в дружном общении со всеми ей сродными племенами, а не в хвосте латинства. Но спрашивается: достанет ли в ней силы, чтобы сознать свою историческую измену славянству и притупить в себе отравленное жало латинства, которое она с такою любовью носила и носит в своем сердце?..

   Итак, всестороннее рассмотрение Польского вопроса приводит нас к заключению, что все построение политико-социальных притязаний Польши основано на двух противоречиях.

   Во имя своей народности, она требует для себя политического господства над другими, равноправными с нею народностями и оправдывает это притязание обетом - служить орудием просветительному началу, которое сгубило и губит ее внутреннюю жизнь.

   Уяснив себе объем и содержание Польского вопроса или, точнее, вопросов, подразумеваемых под общим названием Польского, мы можем теперь отдать себе отчет в возможных способах их разрешения; но для этого необходимо согласиться в том, что разуметь под словом разрешение.

   Оно понимается у нас в двояком смысле. Некоторые из наших публицистов под разрешением Польского вопроса разумеют устранение самых поводов к периодическим судорогам Польши. Очевидно, что только такое разрешение и может считаться окончательным и полным. Оно должно непременно обнять все стороны вопроса и удовлетворить поляков. Вне этого последнего условия окончательное и полное разрешение вопроса немыслимо. Из всех предположений, в этом смысле у нас задуманных, особенно выдалось одно, предъявленное "Русским Вестником" и "Московскими Ведомостями", а именно: о полном слиянии России и Польши, в форме общего государственного представительства, основанного на коренных началах русского политического быта.

   Как проект окончательного разрешения Польского вопроса, это предположение, кажется нам, грешит своею узкостью и свидетельствует о непонимании всей глубины вопроса. По самому существу своему, как историческая тяжба двух просветительных начал, олицетворившихся в двух народностях, он не умещается в области политики, и потому нельзя ожидать полного и окончательного его разрешения ни от исхода генеральной баталии, ни от последствий дипломатической кампании, ни от какого бы то ни было преобразования в нашем государственном устройстве. Польша потому враждует с Россиею, что та и другая носят в себе совершенно различные идеалы религиозные и политические; обе при этом сознают эту разницу. Поэтому политическое представительство, задуманное на русских началах, как понимает их "Русский Вестник", то есть без принудительной власти и в смысле организации общественного мнения, было бы так же непонятно для поляков, так же несродно и несочувственно им, как Церковь без папы, олицетворяющего в себе ее непогрешимость и все духовные ее дары. И власть со всеми ее атрибутами и политическую свободу поляки понимают не так, как мы; то, в чем бы мы нашли удовлетворение, показалось бы им горькою насмешкою, и проект государственного учреждения, составленный по плану "Московских Ведомостей", был бы ими принят как новое посягательство на их национальность. Это было бы, в полном смысле, не слияние, а поглощение Польши Россиею, поглощение, в котором бы на долю первой выпала чисто пассивная роль подчинения внешней силе. Можно ожидать политического слияния, как последствия внутреннего перерождения и духовного примирения, но нельзя предполагать обратного, то есть умиротворения и соглашения посредством насильственного и внешнего сочетания. Мера, предположенная "Московскими Ведомостями", даже не прекратила бы борьбы, а только открыла бы ей новое, более широкое поприще, не на одной окраине, а в самом средоточии нашей политической жизни. Такая борьба была бы совершенно бесплодна для разрешения Польского вопроса, но далеко не безопасна для России, при той узкости и шаткости народного самосознания, которую ежедневно обнаруживают самые искренние и даровитые поборники ее политических интересов.

   Газета "День", не формулируя окончательного разрешения, предложила только путь к нему, а именно: опрос самой Польши, всей польской нации в полном ее составе, с тем чтобы вызвать собственный ее голос и от нее самой узнать ее потребности и желания. Но предварительно газета "День" признавала необходимым усмирить мятеж и ввести новый элемент, крестьянство, в гражданскую жизнь Польши. По нашему мнению, такой всенародный опрос мог бы привести к положительным результатам только в том случае, если б сама Польша была с собою согласна, то есть не носила бы в себе внутреннего раздвоения. Но тогда бы не было и Польского вопроса в том объеме, в каком он нам теперь представляется. Сосуд надломанный, сверху донизу треснувший, не издаст цельного звука; по той же причине Польша не способна подать от себя голоса, который бы выразил полноту ясного, действительно народного самосознания. Сколько раз она сама себя спрашивала о том, чего она хочет, и никогда не могла самой себе дать ответа, уразуметь самое себя. Повторенная попытка привела бы только к тому, что мы получили бы ответ чисто отрицательный, то есть в сотый раз повторенное нежелание жить в союзе с Россиею, и еще раз убедились бы, что никакой положительной основы для своей исторической будущности Польша не извлекла из вековых своих опытов. Лишний раз повторили бы мы: qu elle n'a rien oublie et n'a rien appris (Она ничего не забыла и ничему не научилась (фр.)).

   Окончательное разрешение Польского вопроса, такое разрешение, которое бы удовлетворило поляков, немыслимо без коренного, духовного их возрождения. Нужно, чтобы Польша отреклась от своего союза с латинством и, наконец, помирилась бы с мыслью быть только собою, то есть одним из племен славянских, служащим одному с ними историческому призванию; нужно, с другой стороны, чтобы Россия решилась и сумела сделаться вполне собою, то есть историческим представительством православно-славянской стихии. Иными словами: нужно торжество не военное и не дипломатическое, а торжество, свободно признанное, одного просветительного начала над другим *. В этом смысле, повторим слова г. Страхова: "Польский вопрос есть и долго будет вопросом русским". На этом слове нас, конечно, перервут обычные восклицания: "Да это мечта! Это невозможно, немыслимо! Как ожидать перерождения целого племени!" и т.д. Но мы и не давали обязательства изобрести окончательное разрешение Польского вопроса, которое бы могло осуществиться скоро и легко. Напротив, далеко не считая духовного примирения Польши с Россиею делом решительно и навсегда невозможным, мало того, питая про себя полную веру в его несомненность, мы именно потому и взялись теперь за перо, что желали бы всех убедить, что мы напрасно убаюкиваем себя надеждою на возможность достигнуть полного, окончательного и скорого разрешения какими бы то ни было мерами - административными или политическими. Если удалось это доказать, то половина цели достигнута, а именно: собственно политический вопрос очистился и уже не выйдет из свойственных ему пределов.

   ______________________

   * Так, или почти так, понято разрешение Польского вопроса гг. Гильфердингом, Страховым, Бессоновым и Вернадским (в "Инвалиде").

  

   Силою исторических обстоятельств, вопрос народной совести сделался вопросом государственным, а вопрос государственный принял размеры общеевропейского. Вековая тяжба славянства с латинством из области духа перешла в леса Литвы и в кабинеты дипломатов; льется кровь, пылают села, вернулись давно забытые времена разбоев под знаменем креста и мученичеств, достойных первых времен христианства; Европа взволновалась и грозит нам новою коалициею; наконец, нашла голос и Русская земля... Эти явления переносят нас в другую область Польского вопроса и побуждают искать на него ответа, но уже не в прежнем смысле. Здесь, в области политических комбинаций, и слово разрешение получает иное, ограниченное значение. Перейдя в эту область, мы должны, во-первых, откинуть всякую надежду найти в ней разрешение окончательное и полное; во-вторых, мы должны знать наперед, что мы не удовлетворим поляков; цель наша должна состоять только в том, чтоб сделать их для России безвредными, и потому изыскание средств обусловливается уже исключительно интересами России в пределах политически и нравственно возможного; наконец, в выборе средств и в постановке отдельных задач, из которых слагается эта общая цель, мы не должны забегать вперед, но строго держаться той последовательности, в какой они сами возникают. Эта сторона вопроса, политическая сторона, теперь уже настолько разработана, что нам остается лишь собрать воедино результаты, усвоенные нашим общественным сознанием.

   Прежде всего необходимо в Царстве Польском подавить мятеж, употребив на то самые действительные меры и отнюдь не подчиняясь в выборе их тем или другим предположениям, касающимся разрешения общего вопроса о будущей судьбе Польши *. Две самые необходимые меры уже указаны: подчинение в Царстве всего гражданского управления военному и улучшение хозяйственного быта крестьян при единовременном устройстве сельского общественного управления **.

   ______________________

   * Мысль эту прежде всех выяснили "Московские Ведомости".

   ** Об этом предмете мы надеемся в скором времени представить читателям особые соображения.

  

   Возможно скорое подавление мятежа во что бы ни стало есть дело крайней и неотлагательной необходимости, между прочим и потому, во-первых, что без этого невозможно очистить почву для дальнейших распоряжений в русских западных губерниях и на Украине; во-вторых, что вразумление поляков и обращение их на другой путь немыслимо без предварительного и окончательного крушения их надежды - взять свое силою оружия и европейского за них ходатайства.

   Единовременно необходимо локализировать политический вопрос о Польше в пределах Царства, подрезав в наших западных губерниях и на Украине все корни полонизма и обеспечив преобладание русской и православной стихии над латино-польскою. С этою целью прекращаются обязательные отношения крестьян к помещикам и вводится обязательный выкуп; собственно в западном крае местная власть передана из польских рук в более надежные; предполагается улучшить хозяйственный быт православного духовенства и учредить народные школы. Прибавим, что школы должны быть непременно в ведении православного духовенства, а не в чьем-либо другом; что учреждение их должно иметь целью распространение просвещения, православно-русского, а не общей цивилизации, то есть не набора бессвязных, мертвых и бесхарактерных сведений; что иначе новые народные школы, подобно старым училищам, через год превратились бы неминуемо в передовые посты латино-польской пропаганды; что необходимо облегчить и поощрить восстановление древних православных братств; что мировые учреждения должны быть преобразованы во всех тех местностях, где окажется невозможным устранить из них польско-помещичий элемент; наконец, что ожидаемые земско-хозяйственные учреждения, если только состав их будет приспособлен к условиям западных губерний и Украины и если в особенности несчастная мысль об устранении из них православного духовенства будет отвергнута, могут служить самым надежным орудием для обеспечения в местном обществе решительного перевеса русской стихии над польскою.

   Когда законная сила окончательно подавит мятеж в Царстве Польском, в западных губерниях и на Украине, когда в присоединенных от Польши областях России народная сила станет на ноги и приобретет достаточные средства для самоохранения и саморазвития, Польский политический вопрос будет в руках России.

   Мы должны непременно завоевать его снова, отбить его у других и взять в свои руки, каковы бы ни были наши дальнейшие виды относительно Царства. Само собою разумеется, что виды эти будут зависеть не от одной нашей воли, но и от совокупности многих обстоятельств. Это вопрос не настоящего, а будущего, и теперь можно только указать на те пути к разрешению политического вопроса о Царстве, которые откроются для России. Таковых путей может быть только два, не более: во-первых, нераздельное сочетание Польши с Россиею учреждением в первой - власти, в русских руках сосредоточенной и настолько сильной, чтоб убедить поляков в безнадежности всякого восстания; во-вторых, добровольное и полное отречение России от Польского Царства. Все промежуточные комбинации, как, например, политическая раздельност