Самарин Юрий Федорович - Тарантас. Путевые впечатления. Сочинение графа В.А. Соллогуба

bsp; Одним словом, везде чисто, все прибрано, люди все на местах, порядок такой, что сердце радуется.

   А в городах какие улучшения! Совсем не видать заборов, все сплошные дома, нет ни развалин, ни растрескавшихся стен, ни грязных лавочек... Как живописен должен быть такой город! Видно, что так; ибо, глядя на него, на эту Москву с ее "славянской, народной, оригинальной наружностью", И.В. восклицает: "Италия, Италия, ужели мы тебя перещеголяли!"

   Кажется, природа, селения, города приведены в исправность. Посмотрим на людей. Наш знакомый, князь, некогда встреченный Иваном Васильевичем на большой дороге, идет к нему навстречу. Но его не узнаешь...

   На голове его была бобровая шапка, стан был плотно схвачен тонким суконным полушубком на собольем меху, а на ногах желтые сафьянные сапоги доказывали, по славянскому обычаю, его дворянское достоинство (стр. 274).

   И князь принарядился, пригладил волосы по нынешней моде, с пробором на боку (если верить картинке), затянулся в какую-то венгерку (видно, так одевались древние бояре) и взял в руки, шапку с султаном. Впрочем, князь уверяет, "что этот наряд совершенно удобен, а притом он наш, народный". Князь значительно поумнел. Он понял, что путешествовать за границей вовсе не нужно, ибо "мы не дети, слава Богу... нам не прилично заниматься шарадами и принимать названия за дела" и, вслед за этим, прибавляет глубокомысленно, "что история не что иное, как поучение прошедшего настоящему для будущего". Хорошо очень изъясняется князь. Вот, например, как он толкует причину гигантских успехов России: "Мы отделили человеческое от идеального". Это начало действительно заключает в себе сильное побуждение в совершенствование и поведет далеко. Далее, князь рассуждает о равновесии, найденном в любви, о смирении и т.д., так что кажется, как будто князь кое-что дельное слышал от кого-нибудь из друзей своих, но понял криво, сбил, перемешал с другими, прямо противоположными началами и все это слил в своей напыщенной и бесцветной речи. По его словам, народ русский шел вперед, соблюдая строгий порядок, точно как в процессии, одно сословие за другим, цех за цехом. "Дворяне шли вперед, исполняя благую волю Божьего Помазанника, купечество очищало путь, войско охраняло край, и народ бодро и доверчиво подвигался по указанному ему направлению" (стр. 277). Впрочем, может быть, князь не мастер изъясняться; вероятно, дар слова составляет специальную принадлежность другого сословия; может быть, его быт и образ жизни лучше всяких слов объяснят нам обновление всей России. И точно: во-первых, у него много занятий; во-вторых, он ездит в клуб, который из английского переименован в русский (тоже важный успех национальности); наконец, он служит заседателем, "ибо, находясь сам на службе, он не отвлекает от выгодного занятия или ремесла бедного человека, который бы должен был занимать его должность. Таким образом, правительство не содержит нищих невежд или бессовестных лихоимцев. Охранение законов не делается источником беззаконности" (стр. 279). Именно так. Добрый князь! Как должен быть ему благодарен тот бедный человек, которого, благодаря самопожертвованию князя, перестанут наконец отвлекать от выгодного ремесла! Все это кажется очень трогательно, а все-таки сердце как будто не доверяет князю; оттого ли, что трудно привыкнуть к новому порядку и разделаться с старыми предубеждениями, - а слышится в этих словах старая, неизлечимая гордость сословия. Каким образом она мирится с тою любовью, с тем смирением, о котором было говорено так много, этого мы не в силах объяснить. Далее, князь зовет Ивана Васильевича в свой старый, дедовский замок. Откуда взялся этот замок? Кажется, на Руси их не бывало; а впрочем, вероятно, князь выстроил себе заново дедовский замок на манер английских? Только нет; сам он говорит: "Мой замок стоит как есть уж несколько веков" (стр. 280). Пусть понимают, как хотят. Потом И.В. узнаёт, что у князя галерея картин Арзамасской школы, Русская библиотека, почти без примеси иностранных книг; узнаёт еще, что в каждой избе можно найти листок "Северной Пчелы" и книгу "Отечественных Записок" (стр. 281). Почему ж бы и не найти? В идеальной Руси, какою представляет ее автор, "С. Пчела" и "Отеч. Записки" вполне у места. Наконец, И.В. встречает и другого своего приятеля, который, благодаря лекциям каких-то профессоров, сделался мудрецом вроде древних философов и объявляет, что "к несчастию, на земле не может быть равенства" и т.д. (стр. 283). И.В. при виде его семейства восклицает: "Есть на земле счастье!.."

   Так вот она, идеальная Русь, Русь, обетованная нам и нашим многострадальным прошедшим, и нашими несомненными надеждами! Мы смотрим на нее и спрашиваем: ужели все требования настоящей минуты так мелки, ужели так ничтожны противоречия, на которые мы жалуемся, так поверхностно это во всем заметное раздвоение жизни, что стоило навести лак на тарантас, стоило князю променять пальто на венгерку и разослать во все избы билеты на "Северную Пчелу", чтоб удовлетворить законным требованиям и воссоединить разорванное?

   Да полно, есть ли во всем этом единство и внутреннее примирение, или это только пародия примирения, смешной маскарад, подделка под народность, обманчивая и вредная: ибо, принимая на себя вид народности, она удаляет минуту ее торжества?

   В начале главы IV представлена многозначительная виньетка: русская изба, заслоняющаяся греческим фронтоном. Как бы хорошо было во глазе изображения идеальной Руси представить иностранное здание, притаившееся за фасадом русской избы.

   Впрочем, имеем ли мы право говорить серьезно о том, что сам автор выдает не более как за шутку? Ведь это сон, ведь это мечты Ивана В-ча! Так, - но отчего же автор, обративши в шутку предмет нисколько не забавный, запасся наперед отговоркою от слишком придирчивой критики? Оттого ли, что он слишком много дорожил своею мыслью и боялся за нее холодного, пристрастного суда, или, наоборот, оттого, что не дорожил ею вовсе? К сожалению, мы принуждены признать последнее, и вот в чем особенно и нисколько не шутя мы упрекаем автора. Дар наблюдения дело важное; но для того, чтобы виденное воссоздать, для того, чтобы написать картину, нужно избрать точку зрения и на ней утвердиться. Критика современных явлений общественных необходима и полезна; но она требует не одного только беспристрастия, но еще определенного и неизменного мерила. Без единства мысли, без внутренней сосредоточенности всех сил душевных в одном основном убеждении художник не создаст произведения стройного, мыслитель не возымеет действия на общество. Мы не в том упрекаем автора, что он не говорит от своего лица, не выдвигает своей мысли, а в том, что вовсе не слыхать ее, что этой мысли нет.

   Она есть в произведениях Гоголя, и если не для всех она ясна, то это потому, что Гоголь слишком еще к нам близок; она есть у Диккенса, и у обоих она не вредит художественности. Мы находим ее и у других писателей меньшей величины, и как бы односторонне, ложна она ни была, как бы ни расстроивала художественной гармонии их произведений, она дает им то общественное значение, к которому призвано современное искусство.

   Присутствие такой мысли или, лучше, ее зарождение в элементе женского чувства, мы находим в первых произведениях автора, в этой неподдельной грусти, рождавшейся от сознания глубокого противоречия любящей души художника с условными требованиями света... Но этой струны уже не слыхать, и, к сожалению, ничто ее не заменило. Ужели автор успел примириться так скоро и так легко? Мы надеемся, что нет.

  

   Опубликовано в Московском Сборнике 1846 г. с подписью М... З... К.

   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/sollogub/samarin_tarantas.html.