Савинков Борис Викторович - С. А. Савинкова. Годы скорби. На волос от казни.

ким образом мог он заинтересо­вать революционера? С таким недоумением приехала я к сле­дователю, который оказался гражданским чиновником. Мое сердце сильно билось, когда я входила к нему: вот человек, который собирал все улики для доказательства участия моего сына; человек, от заключения которого зависела та или другая квалификация преступления. Я с волнением посмотрела на не­го, но ничего, кроме спокойного равнодушия, не прочла я в его спокойном, с оттенком любопытства взоре.

   - А! Вы мать Субботина? Значит, он не Субботин, а Са­винков? Прекрасно, так и запишем! - равнодушно произнес он, и на мою просьбу поехать со мной теперь же в крепость для удостоверения личности сына, а следовательно, и для сви­дания с ним, он совершенно спокойно сказал: - Сегодня не могу. Уж поздно. Да я и устал. У меня не одно ваше дело! (Точно мое дело было самое обыкновенное, точно над головой моего сына не висела смерть, точно я не была его матерью!..) Завтра утром увидите сына! - повторил он.

   Я была сражена. Надо пережить то, что я переживала, чтобы понять, какое значение имело для меня свидание с сы­ном. Я пристально посмотрела на следователя.

   - Может быть, у вас тоже есть сын? - невольно вырва­лось у меня. Следователь смутился.

   - А ведь похож! Похож на мать! - сказал он, и добрая улыбка внезапно осветила и совершенно изменила его лицо. Точно луч солнца прорезал тучу. - Да, это ваш сын, - тот же взгляд! Едемте! - быстро прибавил он, поднимаясь с места.

   Я не заставила повторять эти слова, и мы быстро тронулись в штаб крепости, исполнили все формальности для про­пуска на свидание и наконец поехали туда, где за решетками, замками, окруженный стражей, был заключен сын мой!

   Когда мы, показав пропуск, въехали в крепость, я жадно оглянулась кругом: мой сын был уже близко, за этой стеной!.. Крепость была окружена с трех сторон водою. Море красило вид. Белели лагерные палатки... Видна была зелень... Кое-где виднелись домики служащих... И тут же солдаты весело игра­ли в бабки, играли, точно тут, рядом, не томилась похоронен­ная заживо жизнь!

   В общем все это не представляло грозного вида и не дава­ло того понятия, какое возникает при слове "крепость". Извне видна была жизнь, по-своему свободная... Но тут же в двух шагах была гауптвахта - гроб свободной мысли, свободных чувств и желаний. И при виде этой гауптвахты, при мысли, что здесь заперт мой сын, являлось безумное желание раздви­нуть эти крепкие стены, уничтожить замки, решетки и стереть с лица земли изобретенные для мучения люден запоры... Но приходилось смириться и отдаться силе судьбы...

   На звонок колокола явился караульный офицер, проделал все требуемые формальности, осмотрел пропуск и паспорт и наконец предложил следовать за ним. С замиранием сердца прошла я приемную, затем большую караульную, всю напол­ненную солдатами и составленными ружьями, затем сени с за­пертой решеткой -> .[Author:п"пªп¥-пŒп¥п£пЁп£]

   Унтер-офицер отпер замок, отдал честь офицеру, и я всту­пила наконец в коридор, по обе стороны которого, с часовым у каждой двери, были заключены в одиночных камерах поли­тические заключенные.

   Мы остановились у одного из номеров, загремели засовы, заскрипела ржавая дверь, и... я увядала сына!!

   После первых слов, приведенных мною выше, сын поло­жил руку на мое плечо и сказал с проникновенном взглядом:

   - Мама! Каков бы ни был приговор, знай, к этому делу я не причастен! - Я вздохнула с облегчением, мое предчувствие оправдывалось. - Я не боюсь смерти, я готов к ней каждую минуту, но я хотел бы умереть не за то, что совершили дру­гие! - говорил сын, и я верила ему. Верила каждому слову. Я знала, что все, что он говорит и будет говорить, святая правда: никогда он не был способен лгать и никогда не отрекся бы от своего участия в каком бы то ни было деле. - Кроме того, что я не причастен,- продолжал сын, - но в этом деле такие стороны, которым я никоим образом не могу сочувствовать... Но на беспристрастие властей я не рассчитываю и готов ко всему. И в настоящее время меня более всего заботит мысль: как перенесешь это новое горе ты? - Я взяла его руку и по­целовала ее.

   - Дело не во мне, обо мне не думай, - и я стала расска­зывать сыну положение вещей... Теперь, когда дело получило отсрочку на несколько дней, можно было надеяться, что адво­каты успеют съехаться, что Жданов уже здесь, что будет сде­лано все, что в силах человеческих, чтобы правильно поста­вить дело. Сын горько усмехнулся.

   - К чему? - сказал он. - Неужели ты веришь в правосу­дие? А я так убежден, что буду повешен, иначе зачем же и во­енный суд? И неужели ты думаешь, что я буду защищаться?

   С трудом удалось убедить его, что во всяком случае он не один, что с его участью тесно связана и участь двух его ни в чем не повинных товарищей, арестованных с ним, что их не­причастность обязательно должна быть выяснена, а выяснить ее может только правильно поставленная защита... Тогда сын, соглашаясь на защиту товарищей, просил, чтобы о нем на су­де ничего не говорили, просил также о защитнике для Мака­рова, к которому относился с большим участием и сожале­нием.

   Затем он сообщил мне подробности своего ареста. Он приехал в Севастополь за два дня до катастрофы, для пропа­ганды и своих личных дел. Во время парада он спокойно обе­дал на приморском бульваре (что и удостоверили свидетели лакеи) и затем, купив газету, сел ее читать в городском саду на скамейке.

   Здесь он услышал грохот, как бы от пушечного выстрела, но не придал ему никакого значения, полагая, что это салют из орудий по случаю парада. В это время в аллее показался священник, тотчас же присевший на эту же скамью и заговоривший с ним. Они обменялись именами, причем свя­щенник назвал себя протоиереем Ивановым и сообщил, что живет в Петербурге и только временно находится здесь. Он же сообщил сыну, что только что произошел взрыв бомбы и что есть убитые и раненые. Поговорив немного, они расста­лись, и сын мой, дочитав свою газету, самым спокойным ша­гом направился к себе в гостиницу.

   Зачем ему было туда идти, если бы он принимал участие в взрыве? Имея при себе па­спорт и более тысячи рублей, зачем шел он в руки полицей­ских властей, когда для него не представляло никакого за­труднения скрыться? Зачем было возвращаться в отель, где его ждал, конечно, арест? Как объяснить его нахождение так далеко от места происшествия? Но власти сумели объяснить все по-своему: если бы он был на площади, значит, он руково­дил... Если не был, значит хитрость для отвода глаз. Положе­ние в своем роде безвыходное. Подходя к своему отелю "Вецель", сын не заметил ничего особенного, все было, как всег­да. Швейцар стоял на своем месте, в дверях был коридорный. Но едва он стал подниматься на лестницу, как кто-то сильно схватил его сзади за руки и грубый голос произнес:

   - Ни с места, иначе застрелю, как собаку. И тотчас же к груди его был приставлен револьвер. В то же время спрятанные в ресторанном зале солдаты тесным кольцом окружили его со всех сторон, и неизвестно откуда появившийся сыщик Григорьев с азартом подскочил к сыну и, тряся кулаками, кричал:

   - Я следил за тобой... Я указал на тебя... Не вывернешь­ся. - Его пыл был необычаен: он вертелся, махал руками, хвастал своей проницательностью. Но каково же было изумле­ние сына, когда после обыска, обнаружившего у сына круп­ную сумму денег, этот же самый сыщик, улучив минуту, когда начальство отошло, а остались одни конвойные, внезапно пе­ременил тон и, униженно кланяясь, сказал сыну:

   - Барин, простите меня!

   Борис посмотрел на него с омерзением:

   - Теперь ты просишь прощения? А что говорил ты, когда у меня к груди был приставлен револьвер?

   - Что уж, барин! - сказал этот отверженный. - Что с меня взять? Разве я не понимаю, что я последний человек!

   Видела впоследствии сыщика Григорьева и я: его плоское лицо, огромные уши и беспокойно бегающие глаза вызывали отвращение, и одна мысль о том, что участь наших детей от­дается в руки таких лиц, может повергнуть в отчаяние: ведь от него зависит дать то или другое объяснение каждому дей­ствию выслеживаемого им лица, от него зависит толкование подслушанного разговора, он дает характеристику, и часто только от его показаний зависит жизнь или смерть его жерт­вы... И все это в руках человека, который сам себя называет "последним".

   Еще хорошо запомнил сын мой одного флотского офице­ра, проходившего мимо во время процедуры ареста и совер­шенно добровольно, без чьего бы то ни было давления, взяв­шего на себя роль сыщика: самым тщательным образом помо­гал он обшаривать сына, лез к нему в карманы, в сапоги и притом все время нещадно бранился. Какими побуждениями руководился этот офицер?

   Думал ли он послужить отечеству, прибавляя неприятности человеку, степени виновности которо­го он даже не мог знать? Хотел ли заслужить одобрение на­чальства, получить награду?..

   Спустя некоторое время моего сына под конвоем отвели в штаб крепости, куда вскорости были приведены и его товарищи, Назаров и Дойников. Они были поражены неожиданным, по чуждому им делу, арестом. Один из них, не вполне созна­вая свое положение, беспокоился об отобранных у него при аресте часах, и сын с трудом убедил его, что часы ему теперь "ни к чему".

   Для сына же положение было ясно: при той спешке, ка­кую выказал судебный следователь, доказать свою непричаст­ность к делу возможности не представлялось! Его случайного нахождения в этот момент в Севастополе было слишком до­статочно, чтобы его повесить, хотя департаменту полиции, раз его агентура была поставлена хорошо, должна бы была быть известной его непричастность, но с этой стороны нечего было надеяться на спасение.

   Едва сын мой успел рассказать мне эти подробности, как появившийся караульный офицер заявил, что свидание конче­но. Можно себе представить, как невыносимо тяжело было мне в эту минуту расставаться с сыном, но рассуждать, а тем более просить не приходилось, и, горячо обняв сына, я обеща­ла ему быть у него завтра.

   - Наверное? - спросил Борис.

   - Наверное, дорогой мой, - с уверенностью сказала я, забывая, что такая простая вещь, как свидание матери с сы­ном, зависит не от их обоюдного желания, а от произвола властей. Впрочем, бывший при нашем прощании следователь очень охотно обещал мне дать пропуск, назначив зайти к нему завтра утром.

   - Помни, мама! Не плакать! - были прощальные слова сына.

   Тяжело мне было ехать назад. Сознание невиновности сы­на было, конечно, облегчением, но оно же создавало особый трагизм положения. Как убедить в этой невиновности преду­бежденных против него людей? Каким образом доказать слу­чайность его нахождения в Севастополе, раз он объявил себя революционером? А присутствия на параде его товарищей Назарова и Дойникова было вполне достаточно, чтобы создать из этого положения целый заговор, главою которого, как ин­теллигент, признавался сын.

   Вечер и ночь я провела, расхаживая, как маятник, по ма­ленькой комнатке, не замечая ни времени, ни места, с одной всепоглощающей мыслью: "Не причастен - и тем не менее над головой его смерть!"

   Рано утром, как только позволяли приличия, я уже ехала к следователю, обещавшему мне дать разрешение на свидание с сыном. Прощаясь, он мне сказал:

   - Не падайте духом, завтра увидите сына!

   Поэтому, когда отворившая мне дверь личность заявила:

   - Следователя нет дома! - я с усмешкой покачала голо­вой и убежденно сказала:

   - Передайте ему мою фамилию, и он меня примет!

   - Его нет не только дома, но и в городе! - был от­вет, - он решил воспользоваться двумя днями праздников и уехал в Балаклаву. И он велел передать вам, что больше к этому делу касательства не имеет, так как вчера вечером пере­дал его военному прокурору!

   Я не верила своим ушам! Зачем же было давать обещание, назначать час приехать за разрешением, если в тот же вечер он передавал дело прокурору? Или он намеренно сделал это, чтобы снять с себя всякую ответственность за дальнейшие свидания? Вот он мундир чиновника! После вчерашних про­явлений человеческих чувств поступок следователя мне пока­зался недостойным... Но разве это случилось со мною в пер­вый раз? С горькой усмешкой стояла я перед захлопнувшейся передо мною дверью и мучительно решала вопрос, куда теперь броситься? Я решила во что бы то ни стало увидеть сына... Ведь я сама ему сказала: "наверное"! Так или иначе надо бы­ло добиться свидания...

   Я вспомнила, что следователь вчера, прежде чем ехать в крепость, заезжал со мною в штаб, и решилась отправиться ту­да. Я попросила начальника штаба через дежурного принять меня по важному делу.

   Несмотря на праздничную и к тому же раннюю пору, меня не задержали, и скоро ко мне вышел г. Шемякин. Держась учтиво, без лишних слов, он на мою просьбу сообщил мне, что лично против свидания моего с сыном ничего не имеет, но, без разрешения следователя или прокурора, дать пропускной билет не может.

   - Ведь вы понимаете, что я не могу нарушить закон?

   Я понимала, но, тем не менее, чувствовала себя в положении мыши, захваченной мышеловкой. Закон и жизнь! Какие два жестокие контраста! Жизнь говорила мне, что сын мой за­перт, окружен штыками, враждебными лицами, что ждет ме­ня, что для него мучительны часы ожидания... а закон холод­но говорит: "нельзя!" - и не было никакой возможности сло­мить его.

   - Привезите разрешение прокурора, и я дам про­пуск! - вежливо предложил мне г. Шемякин. Я поспешила к военному прокурору. Ехала я к нему на основании заявления следователя, что дело им передано военному прокурору вчера вечером.

   Военный прокурор Волков тоже меня не заставил ждать и почти немедленно принял меня. С глубоким волнением вошла я к нему. Приходилось говорить с человеком, вся задача кото­рого в данную минуту состояла лишь в том, чтобы осудить моего сына и предать его смерти!.. Ведь он будет доказывать судьям только одно, что сына моего надо лишить жизни, что это необходимо для общего блага, чуть ли не для спасения родины от смут и крамолы! Отнять у меня навсегда сына со­ставляло весь смысл его присутствия здесь, в Севастополе. Удастся - его ждет хвала, награда... Нет - его ждет порица­ние, и, уж конечно, этот человек сделает все, что от него зави­сит, чтоб это удалось...

   - Господин прокурор! Я пришла просить вашего разреше­ния на свидание с сыном!

   Нервное, бледное лицо прокурора передернулось, и холод­ный взгляд остановился на мне.

   - К сожалению - я не вправе. Я не получил дела!

   - Как? Я только что от следователя, где мне было ка­тегорически сказано, что дело передано военному проку­рору.

   - Может быть..! Но передано не значит еще, что получе­но. Оно не у меня!..

   - К кому же мне обратиться? - с отчаянием в душе спросила я.

   - Не знаю, - был ответ.

   - Но где же оно может быть в данную минуту, это дело?

   - Быть может, у гражданского прокурора, наблюдавшего за следствием. Пока же оно не у меня, я разрешения дать не могу.

   Он поклонился и ушел. Оставалось одно - уйти. Я отпра­вилась к гражданскому прокурору. На счастье, г. Кенигсен сам отворил мне и пригласил войти. Прокурор Кенигсен не выглядел чиновником - педантом. Его первые слова были просты и произнесены не без участия:

   - Видели вчера сына? Мне говорил следователь.

   - Я именно по этому делу, г. прокурор. Мне обещано следователем свидание с сыном, а между тем он уехал. Прошу вас разрешить мне это свидание!

   Лицо прокурора вытянулось.

   - Не могу.

   - Почему? - спросила я.

   - Потому что дело не за мной. Оно за военным прокуро­ром, и свидание зависит от него.

   - Но, господин прокурор,- с отчаянием возразила я,- эти чиновничьи проволочки похожи на издевательство. Следова­тель уехал, начальник штаба без разрешения пропуска не дает. Военный прокурор говорит, что свидание зависит от вас.

   Вы говорите, что от него. Где же правда?

   - Знаю одно, - сказал прокурор, - что дело отправлено к военному прокурору.

   - Отправлено, но не получено им, - возразила я.

   - В таком случае он получит его сегодня вечером: оно где-нибудь задержалось в передаточной инстанции. Завтра, ве­роятно, прокурор даст вам свидание.

   - Завтра? - вне себя вскричала я. - А если бы над голо­вой вашего сына висела смерть, вы стали бы ждать до зав­тра? - Я видела, что прокурор смутился. - Вы пропустили бы один из немногих остающихся ему дней? Вы могли бы спокойно ждать? - в негодовании волновалась я. - Нет, гос­подин прокурор, не верю, не хочу верить, чтобы вы, имея в руках возможность дать мне свидание с сыном при таких об­стоятельствах, чтоб вы отказали мне. Не верю!

   Прокурор в раздумье смотрел в окно... Он что-то обдумы­вал. Потом, взглянув на меня, взял перо, подержал его в руке в нерешительности и сел наконец к столу.

   - Присядьте, я напишу!

   Я с глубокой благодарностью посмотрела на него: вот ведь и чиновник, а человек! Он приложил печать, тщательно сло­жил вчетверо бумагу и передал ее мне.

   - Благодарю вас! - от всей души вырвалось у меня, и сердце забилось от радости: сейчас увижу сына! Он проводил меня до двери, закрыл ее за мною.

   На лестнице я инстинктивно развернула бумагу. Вот что было в ней записано:

   "Не имею препятствий для допущения матери политиче­ского заключенного Савинкова к свиданию с сыном. Прокурор Кенигсен". А внизу было приписано: "Дело за военным проку­рором".

   Итак, он давал мне ничего не значащую бумагу, так как разрешение на свидание мог дать только тот из прокуроров, за кем дело числилось. С этой оговоркой меня, конечно, к свида­нию бы не допустили, и он дал мне эту бумагу, лишь бы от меня отделаться. Вся кровь бросилась мне в лицо; я вернулась к двери и сильно позвонила.

   Мне отворила уже служанка.

   - Барин занят и никого не принимает! - Но я ее не слу­шала и, отстранив ее, направилась к кабинету.

   - Господин прокурор! Всему есть предел! Что же это?

   Прокурор и не думал оправдываться: он стоял в смущении и смотрел вниз. Наконец он молча взял у меня назад бумагу, старательно разорвал ее и написал новую.

   Не доверяя ему более, я прочла ее тут же:

   "Разрешаю матери политического заключенного Савинкова свидание с сыном! Прокурор Кенигсен".

   - Но, - строго сказал прокурор, - прошу вас более ко мне по этому делу не обращаться. - Я молча поклонилась и поспешила в штаб крепости.

   Генерала Шемякина уже не было, меня принял его по­мощник, капитан Олонгрен. Швед по происхождению, изы­сканного обращения, он мог служить образцом того, как можно, не выходя никогда за рамки предписаний и закона, быть человечным: пропускной билет писался быстро, закон­ные просьбы исполнялись охотно и без пререканий; реестр передачи, чтобы не было задержки, капитан просматривал сам, и от него первого я услышала слова участия к моему горю:

   - Не отчаивайтесь! Даст Бог - все будет хорошо! Если правда, как вы говорите, что ваш сын в этом деле невинен, так ведь судьи это рассудят!

   Не знаю, - говорил ли он искренно; но что добрые слова, сказанные в горькую минуту, приносят утешение - это я ис­пытала на самой себе: как ни мало верила я в счастливый ис­ход военного суда, тем не менее в душе шевельнулась надеж­да: "А ведь и в самом деле судьи может быть рассудят!" Тако­ва человеческая натура, что хочется верить, хочется надеять­ся - и слова участия, сказанные капитаном Олонгреном, оставили хороший след в душе моей. Когда потом мне при случае пришлось говорить с генералом Шемякиным, я и в нем не нашла озлобления.

   - Что такое для моего сына генерал Неплюев? - говори­ла я ему, - чтобы сын мой из-за него рисковал жизнью? И кто мешал моему сыну уйти, а не возвращаться в отель, раз у него были деньги и паспорт?

   - Но почему он сразу не открыл свою фамилию? - спро­сил генерал.

   - Потому что он не ожидал отсрочки дела и был уверен, что его повесят раньше, чем мы приедем. И он не хотел, что­бы мы, его родные, страдали... Он думал, что если я узнаю об этом когда-нибудь потом, через год и более, я легче перенесу эту весть.

   - Что ж! - добродушно сказал генерал, - может быть и так - суд рассудит.

   Это "суд рассудит" мне опять было отрадно слышать, но только на мгновение. Сейчас же опять в сердце заползало сомнение и, как червяк, точило его.

   - А вы попросите сына вашего, чтобы он не писал записок арестованным, а то пришлось отнять у него перо и черни­ла, - добавил генерал.

   Я обещала. Добродушие генерала было особенно ценно, так как из рассказов я знала, что он и сам едва не сделался жертвою взрыва, потому что находился на месте катастрофы так близко, что был обрызган кровью. И конечно, при таких условиях мог относиться к предполагаемым виновным более враждебно...

   Что касается записки, о которой упомянул генерал, то де­ло было так: сыну моему передали записку Макарова, шест­надцатилетнего мальчика, которого он никогда раньше не знал, но которому глубоко сострадал, как товарищу по заклю­чению. Макаров спрашивал его совета, как ему держать себя на суде? Ответ сына заключался в том, что раз Макаров по­шел на такое дело, то должен умереть спокойно и муже­ственно. "Что касается нас, - добавлял сын, - то мы будем держаться истины - так как мы к этому делу непричастны: хотя если нас приговорят к смерти - умрем спокойно".

   Таково было содержание записки, которую Макаров пока­зал своему казенному защитнику - капитану Обаджиеву, а этот не нашел ничего лучшего, как представить записку на­чальству. Можно себе представить, какое впечатление произ­вел этот поступок защитника на обвиняемых...

   Получив пропуск, я отправилась наконец в крепость. Меня мучила мысль о том, как много я потеряла времени и как сын тревожится....

   На этот раз в карауле был другой офицер, выказавший необычайное рвение: он тщательно обыскал и обнюхал всю привезенную мною пищу и, сказав, что в данную минуту к сы­ну нельзя почему-то и надо подождать, пустился со мной в разговоры. Поговорив на тему, как неприятно военным, когда среди них, хотя бы и в виде заключенного, затесался стат­ский, он сказал мне, указывая рукой в окно:

   - Ведь вот, кажется, и крепость, и окружена со всех сто­рон, и караул какой, а каналья Фельдман все-таки бежал!

   - Почему же каналья? - полюбопытствовала я.

   - А как же? Ведь из-за него капитан будет сидеть в кре­пости...

   Я с полной безнадежностью смотрела на говорившего... Вообще я с любопытством присматривалась к так малозна­комым мне нравам военных и к их приемам во время обысков привозимой пищи и одежды. Если в карауле бывал юный, не­давно выпущенный офицер, он делал обыск конфузливо и с краской в лице, видимо стыдясь сыска. Но если дежурным был, что называется, старый служака, то он проделывал его с большим усердием и охотно: перебирал и пересматривал одну и ту же вещь по нескольку раз.

   Особенно памятен мне один седоватый уже и не молодой на вид офицер. Его все возмущало: и то, что привозится белье: "вот еще нежности!" - и то, что разрешена своя пища.

   - Почему ваш сын не ест казенной пищи? - сердито спрашивал он меня.

   - Он не может привыкнуть к ней! - отвечала я.

   - Пфа! - сердито фыркал офицер. - "Я сам" (он непод­ражаемо произносил это "сам"), Я сам ем ее с удовольствием, так ему и подавно брезгать нечего!

   Солдаты озлобления не выказывали и, когда я проходила через караульную, вставали и многие снимали шапку...

   Наконец меня допустили к сыну. Он меня уж давно под­жидал. Я рассказала ему свои мытарства... Он плохо спал эту ночь и был бледен. Однако, узнав, что сегодня приедет жена, оживился и повеселел.

   - Лишь бы вы перенесли твердо, - говорил он, - а я к смерти готов и встречу ее спокойно!

   - Но может быть, и не приговорят? - робко пыталась я поколебать его убеждение. - Может быть, - выяснится не­причастность вас трех?

   Он только махнул рукой.

   - Выяснится она или нет - пощады ждать нечего. Зачем же тогда военный суд? И зачем здесь Трусевич?

   Меня удручали эти сомнения, и сама я была в тревожном состоянии, хотя и бодрилась изо всех сил. На этот раз свида­ние было короче вчерашнего, благодаря седому офицеру. С ка­ким-то особенным апломбом вошел он в камеру и резко про­изнес:

   - Свидание кончено!

   Я долго и горячо обнимала сына, он сказал мне, что суд назначен на двадцать шестое число. Оставалось пять дней'.. Пять дней до суда, до бесповоротного ре­шения, и может быть... пять дней его жизни!.. Холоде­ла кровь от этой мысли, и хотелось броситься на грудь сына и плакать, плакать... Выплакать все слезы до единой, все накопившиеся за эти годы слезы... Но я не смела плакать... Не смела нарушить мужество сына!

   Мы пришли к безмолвному соглашению, не говорить о том, что жгло сердце.

   Не вспоминали прошедшего, не говори­ли ни об отце, ни о брате - все тонуло в бездонной пучине нового горя... Я обняла сына и поторопилась уйти, стараясь не глядеть на сурового, ожидавшего конца нашего свидания офи­цера.

   С момента перехода дела в руки военного прокурора я по­лучила разрешение видеть сына ежедневно, вплоть до суда; но тем не менее приходилось ездить каждый день в штаб крепо­сти за пропуском. В этот же день съехались и наши адвокаты. Кроме приехавшего вместе со мной А. Жданова, приехал Л. Н. Андронников и Н. И. Фалеев из Петербурга и П. Н. Малянтович из Москвы.

   С их приездом дело защиты закипело. Быстро распреде­лили они роли и принялись энергично действовать. Подбор защиты оказался необычайно удачен... Один дополнял дру­гого, и у меня не было слов, чтобы достаточно выразить им мою благоговейную благодарность. То были не только защитники, то были настоящие хорошие люди, которые, уз­нав, что сын мой арестован случайно и к взрыву неприча­стен, приняли это дело к сердцу, как собственное, и отдали ему на этот период все свое время, помыслы, заботы, все искусство знатоков-юристов и всю силу своих талантов. Ничто не было ими упущено, никакая деталь не осталась неразработанной и все, чего могут достичь знание, воля и энергия было ими проявлено. С такими людьми я чувство­вала себя среди друзей, и это много облегчало мое поло­жение.

   Однако времени было мало, а адвокатам приходилось брать на себя и неожиданную работу, например странным об­разом вышло так, что свидетели обвинения были все разыска­ны, а многим свидетелям защиты - повестки не были вруче­ны. Нужно было их разыскивать и брать на себя самую не­благодарною работу.

   Между прочим все мы остановились в отеле "Вецель". Слу­чилось так, что в этом же отеле остановился и приехавший из Одессы военный суд в составе председателя, прокурора и се­кретаря. И в этом же отеле остановился и будущий директор департамента полиции с сопровождавшим его жандармским офицером. Можно себе представить, как угнетающе действова­ло на меня это роковое совпадение. Постоянные, невольные встречи то с одним, то с другим лицом, специальным назначе­нием которого было так или иначе решать судьбу сына, посто­янное нахождение, благодаря присутствию Трусевича, на лест­нице, ведшей в его комнату,- жандармов, сыщиков и чинов полиции, составляло для меня отвратительное мучение.

   Каж­дая бумага, которую нес наверх жандарм, казалась мне обви­нительным документом против сына, каждый сыщик дразнил нервы...

   Я не выдержала, и, сговорясь с нашими адвокатами, мы к вечеру все покинули этот отель и переехали в другой, и я стала немного спокойнее...

   Так шли дни, то короткие, как мгновение, то долгие, как вечность, смотря по тому, на какой срок были разрешения на свидания с сыном.

   Вообще жилось как в угаре и некогда было опомниться: хлопоты о свидании, закупки для передачи, совещания с за­щитниками, телеграммы и письма родных - все это составля­ло вихрь, не оставлявший времени на размышление... Но позд­но вечером, когда я выходила на балкон и среди прелестного, освещенного луной ландшафта искала места, где была кре­пость, душа моя через видимое пространство моря, бухты и зданий неслась к заключенному узнику, и воображение рисо­вало маленькую комнатку, кровать, табурет, лампочку и томя­щегося ожиданием и знающего, что его ждет, сына! Я знала, что он бодр, крепок духом и готов... ко всему. И тем не менее душа скорбела об его молодой, загубленной жизни и терза­лась невозможностью изменить события!.. А где-то глубоко, на самом дне души, лежало сознание страшного, жестокого неизбежного... Я готова была бы заплатить жизнью, чтобы не знать этого неизбежного, не думать о нем! И ничто на свете не могло освободить меня от этого сознания, ни уничтожить его!..

   Наступило двадцать пятое число... Адвокаты работали всю ночь... Все сознавали, что спасение возможно при одном толь­ко условии - отсрочке дела... Только она могла сохранить жизнь подсудимых... и адвокаты готовили массу серьезных кассационных поводов.

   Чем ближе был момент суда, тем лихорадочнее все дей­ствовали. Наше возбуждение затронуло и сына, хотя он был спокойнее всех.

   - Да! Это борьба! - сказал он однажды после свидания с своим адвокатом. Глядя на его геройское спокойствие, я сты­дилась своей тоски. Накануне суда, отправившись в крепость за пропуском, я была удивлена данным мне разрешением: в билете было сказано: "разрешается свидание до вечерней зари".

   Я радовалась. Я не догадывалась, что, ввиду предстоявшего суда и ожидавшегося смертного приговора, мне давали долгое, целодневное свидание, как... последнее! Мне это объяснили друзья после, а тогда я радовалась!..

   Мы провели вместе почти целый день. Это был канун суда! Но я старалась показать перед сыном, что в душе моей нет страха, нет отчаяния... Я смеялась, я рассказывала ему забав­ные вещи, я говорила о будущем, я верила в настоящее... А сердце ныло, обливаясь кровью, и не могло успокоиться; как вынуть из него глубоко засевший гвоздь: на утро суд! Это сверлило мозг, душу, сердце!

   Часов в шесть сын примолк. Затем, глядя в сторону ку­да-то, но не на меня, сказал грустно, но спокойно:

   - А теперь поговорим о неизбежном!

   И он стал приготовлять нас к мысли, что смерть его неми­нуема. Он говорил мягко, нежно... я молчала. Но если бы можно было снять телесные покровы и показать мое сердце!.. Когда он говорил:

   - Ты ведь не подашь просьбы о помиловании, прошу тебя.

   Я отзывалась:

   - Нет, дорогой мой!

   - Ты постараешься быть твердой?

   - Да, дорогой мой.

   - Вспомни, ты не одна! Сколько таких, как ты, матерей! Умереть когда-нибудь нужно, не все ли равно как?

   - Да, дорогой мой.

   Он нежно поцеловал меня. Наступило долгое молчание...

   Наше расставание на этот раз было коротко, чувствова­лось, что в эту минуту все лишнее - даже объятия!

   И вот наступил день суда!.. Как автомат проделала я все, что требовалось: оделась, сошла вниз, села в экипаж... Казар­ма, где должен был происходить суд, была в шести верстах; ехали долго. Помню была дурная погода, ветер кружил пыль, было серо, без солнца, я все видела и все замечала. Точно во мне было два человека: внешний - говоривший, ходивший, смотревший и другой, внутренний - с холодным ужасом в сердце, с застывшей кровью, с единственной мыслью: "казнь". Мне была известна статья, которую применяло обвинение к моему сыну: он признавался главою заговора и главным руко­водителем... А ведь это была неправда! И доказать эту неправ­ду в то время было невозможно: все сложилось для него как нельзя хуже...

   Говорившего с ним на бульваре протоиерея Иванова не нашли; при сыне найден был заряженный револь­вер. Уверяли даже, что пули этого револьвера были системы дум-дум, что, однако, было вздором и заставило смеяться сы­на. Конечно, на суде защита потребовала бы экспертов и до­казала бы неосновательность этого подозрения, но эта уверен­ность указывала на предубеждение и была неутешительным признаком. И в глазах всех говоривших со мной я читала со­кровенную мысль, которую все тщательно таили... И все окружающее казалось до ужаса ничтожным сравнительно с тем, что должно было совершиться. Мы вошли в казарму, она была полна солдаты, офицеры, священник, свидетели - наполняли ее всю. И вдруг раздался истеричный плач... То плакала при­шедшая на суд сына мать Макарова, простая, покрытая плат­ком женщина. Этот плач ударил меня по нервам: ее сле­зы - то были мои слезы! Ее горе - мое горе! Никто лучше меня не мог понять ее: наши сыновья сидели на одной и той же скамье подсудимых и их ждала одинаковая участь! Я по­дошла к ней и горячо ее обняла.

   - Не надо плакать! - машинально сказала я.

   После мне говорили, что то была ошибка с моей стороны. Что и жандармы, и судьи могли подумать, что я знала ее раньше или что я хотела ее задобрить... Но есть такие мину­ты, когда человек становится выше рассуждений, выше опасе­ний... Что было мне до того, что думали жандармы?

   "Суд идет!" Все встали...

   Я посмотрела на председателя: это был старик очень по­чтенной наружности. Лицо его было серьезно, с оттенком со­знания важности минуты. Я посмотрела на прокурора: он был бледен и лицо нервно подергивалось, глаза его были опущены на лежавшие перед ним бумаги. Я посмотрела на судей, их лица не выражали ничего, и их застывшие без малейшего дви­жения фигуры можно было бы принять за манекены за отсут­ствием признаков жизни.

   В зале было несколько жандармских офицеров, с каранда­шами в руках и бумагой перед собой, готовых записывать все происходящее для "доклада" властям, и все эти военные гос­пода были одеты в парадную форму, в густых эполетах, в ак­сельбантах, в крестах и орденах, словно они пришли праздно­вать какое-то торжество, точно это был их пир... и каким скромным пятном среди всего этого блеска казался стол за­щитников с их простыми, без всяких украшений фраками!.. Но чувствовалось, что сила именно в них, что именно они со­ставляют оплот, о который могут разбиться все предначерта­ния высших властей, и постоянно обращаемые в их сторону взоры присутствовавших доказывали, что это все понимали.

   - Господин офицер, введите подсудимых! - произнес председатель.

   Я обернулась и стала жадно вглядываться в раскрытую дверь, вдали что-то заблестело. То были обнаженные сабли жандармов, то были штыки конвойных, и среди них легкой, молодой походкой шел мой сын - сын, которого я носила, кормила, воспитала и которого видела теперь шествующим на судбище, где его ждал жестокий приговор! И то, что он молод, то, что он гордо нес свою голову, что улыбался, что легко бросал под ноги судьям свою жизнь, все это не могло про­ститься ему! И буря негодования вспыхнула во мне: ведут су­дить! Но кто, кто довел его до суда?..

   Пока меня обуревали такие мысли, сын мой и все обвиняе­мые вошли в залу. С спокойным лицом, с розой в руках, про­ходя мимо меня и жены, сын мой улыбнулся нам светлой улыбкой и слегка поклонился... Боже мой, как забилось мое сердце, оно стучало так громко, что председатель с своею ме­ста мог бы слышать его.

   Председатель, генерал Кардиналовский, видимо, пригото­вился отнестись к делу добросовестно - он так внимательно слушал, так следил за каждым словом подсудимых...

   - Подсудимый... встаньте и скажите ваше имя, отчество и звание!

   Громко и ясно прозвучал ответ:

   "Потомственный дворянин Петербургской губернии Борис Викторович Савинков".

   Ответы других подсудимых были также точны: никто из них не был смущен, никто не терялся.

   После их ответов встал присяжный поверенный Фалеев, знаток военных законов, так как сам недавно был военным юристом, и начал доказывать неправильность предания суду генерал-губернатором Каульбарсом, тогда как на основании законов военного положения дело, возникшее при таких усло­виях, могло быть направлено только адмиралом Чухниным (ныне умершим). Это был наш первый кассационный повод. Прокурор на это заявление язвительно улыбнулся и высказал сомнение в возможности рассуждения, кто должен был пре­дать суду. По мнению прокурора, кто бы ни предал, но раз де­ло дошло до суда, то и должно быть рассмотрено. Суд удалил­ся для совещания. Во время перерыва сын говорил с товари­щами по обвинению и, видимо, говорил нечто ободряющее, так как все они слушали его с улыбкой.

   Я не сводила с него глаз. И я удивлялась ему. Невозможно было вообразить себе, что этого человека ждет смертный приговор: так хладнокровно относился он к суду над собой. Дивилась я и на жену его, за­стывшую в проникновенном спокойствии. Но я не была герои­ней! Я была простой, слабой матерью, больно чувствовавшей и не умевшей подавить в себе эту боль...

   Эта боль заставляла меня нервно переменять места в ожидании судей, входить и уходить, разговаривать с кем могла только для того, чтобы как-нибудь заглушить эту невыносимую боль, жегшую мне сердце. Тщетно я старалась подражать им, ничего не выходило...

   И совещание судей казалось мне бесконечным. А между тем прошло едва несколько минут.

   Но вот раздалось обычное:

   "Суд идет", - и председатель, садясь в кресло, кратко заявил:

   - Суд признал дело слушанием продолжать.

   Мое сердце упало: одной надеждой стало менее... И хотя я знала, что у защитников несколько поводов к отложению, но мне стало казаться, что раз суд отказал в первом - значит, не уважит и других.

   Но поднялся с своего места Л. Н. Андронников и с боль­шим спокойствием и уверенностью указал суду на резкое на­рушение закона, выразившееся в том, что Макаров имел право двухнедельного срока на подачу отзыва на решение судебной палаты о его разумении, между тем с момента этого решения прошло всего четыре дня и таким образом права подсудимого явно нарушены.

   Л.Н. Андронников, подавая мотивированную записку об этом нарушении, настоятельно просил дело слушанием отло­жить впредь до окончания положенного законом срока.

   Я взглянула в эту минуту на прокурора и по его лицу до­гадалась, как неожиданно и существенно для него заявление Л. Н. Андронникова Он, видимо, не ожидал этого нападения и не подготовился к нему. По крайней мере, возражение его, сказанное едва слышным, смущенным голосом, о том, что раз судебная палата признала Макарова действовавшим в разуме­нии, то, значит, дело должно слушаться, не имело само по се­бе никакого значения.

   Опять мы услышали:

   "Суд удаляется для совещания", - и опять началась аго­ния ожидания. На этот раз она была гораздо продолжитель­нее... Прошло десять минут, двадцать, тридцать - суд все еще совещался.

   Но чем дольше продолжалось отсутствие судей, тем боль­ше крепла в душе еще пока не ясная надежда: значит, суд признает заявление важным... Как во сне слышала я отрывоч­ные разговоры волновавшихся военных... Одни говорили: "уважать", другие заверяли "нет". Одни находили в продол­жительности совещания признак утвердительный, Дру­гие - отрицательный, но все были заинтересованы исходом совещания. Один сын мой был неизменно хладнокровен и равнодушен.

   Наконец после почти часового совещания раздалось стереотипное:

   "Суд идет!"

   Сердце забилось, руки похолодели, в глазах потемнело, и, чтобы удержаться на ногах, я схватилась за спинку стула. В зале наступила мертвая тишина. И среди нее громко и ясно раздался голос председателя, читавшего постановление суда:

   "Принимая во внимание, что статья такая-то и такая-то и т. д. и еще раз, "принимая во внимание, что то-то и то, и то и, "принимая во внимание"... - уже потому, что председатель не сел, а продолжал читать стоя и что в бумаге было несколь­ко пунктов, - я стала догадываться, что дело получило хоро­ший оборот. И тем не менее, когда он произнес:

   "А посему суд признал: дело рассмотрением отло­жить", - все вокруг меня поплыло и зашаталось, и если бы не спинка стула, за которую я держалась, - я бы упала, но на этот раз уже... - от радости.

   Сознание, что благодаря отсрочке являлась надежда на спасение, опьяняла меня...

   Конечно, если бы рассуждать последовательно, то ведь это была только кратковременная отсрочка... Но при радости по­следовательность исключается.

   Защитники ликовали, и немудрено: это был небывалый до сих пор случай - отложения дела военным судом. Мы жали друг другу руки, поздравляли... - у близких в глазах стояли слезы счастья... Но я смот