Шекспир Вильям - Полонский Л. Отелло

енъ тѣхъ лицъ, къ которымъ относится разсказъ. Впрочемъ, во всемъ остальномъ Энгель только повторяетъ Броуна.

   Нѣкотораго вниманiя заслуживаетъ то обстоятельство, указанное Роудономъ Броуномъ, что роковой платокъ, подаренный мавромъ или Кристобалемъ Моро Дездемонѣ, у Шекспира вышитъ рисункомъ ягодъ клубники, а въ гербѣ рода Моро находятся три черныя тутовыя ягоды и три лазоревыя рыбины (корабельныя брусья) въ серебряномъ щитѣ. Слово "moro" по итальянски означаетъ тутовое дерево (mûrier), такъ же какъ мавра или негра. Щитъ этотъ, по словамъ Броуна, находится и доселѣ въ сѣняхъ, въ которыя ведетъ лѣстница deiGiganti, такъ какъ соименникъ этого Моро, старшiй Христофоръ Моро, былъ дожемъ Венецiи и построилъ эту часть сѣней.

   Конечно, эта догадка не имѣетъ значенiя для трагедiи Шекспира, герой которой, несомнѣнно, мавръ. Но, если въ основу того разсказа, который послужилъ темой для трагедiи, легла легенда о Моро, внукѣ Дожа, то мысль о немъ можетъ, пожалуй, дать добавочный поводъ къ тому, чтобы, изображая Отелло африканскимъ мавромъ, не дѣлать, по крайней мѣрѣ, изъ него - негра.

   Въ заключенiе комментарiевъ, остановимся на вопросѣ, въ драматическомъ отношенiи маловажномъ, но всетаки не лишенномъ значенiя, хотя большинствомъ толкователей игнорируемомъ: какое собственно положенiе занимали Отелло, Кассiо и Яго въ венецiанской службѣ на Кипрѣ? Чинтiо называетъ своего мавра - capitano, какъ и Сануто называетъ синьора Кристобаля Моро. Но у обоихъ "ilmoro" или Moro является военнымъ начальникомъ на Кипрѣ. Именованiе "capitano" у итальянцевъ, какъ и у французовъ, означаетъ не только командира роты, но еще и военачальника и полководца. Тассо, въ первомъ стихѣ своей "Jerusalemme liberata" называетъ "capitano" - герцога Готфрида Булльонскаго, предводительствовавшаго первымъ крестовымъ походомъ.

   У Шекспира дѣйствующiя лица называютъ Отелло "general", и Яго обращается къ нему съ титуломъ "my lord", "your lordship". Итакъ, это былъ начальникъ большого отряда, командующiй войсками и губернаторъ острова. Что венецiанскiя силы на Кипрѣ были значительны, доказывается и ссылкою Роудона Броуна на оффицiальный доументъ: депешу Лоренцо Джустинiано, преемника Моро въ командованiи на Кипрѣ въ портѣ, доносящую верховному совѣту, что онъ задержалъ въ портѣ 14 кораблей, въ виду опасности нападенiя турокъ.

   Между тѣмъ, ближайшiе подчиненные Отелло называются: Кассiо - lieutenant, а Яго - ancient. Ясно, что ближайшими подчиненными командующаго войсками, и хотя бы только генерала, не могли быть поручикъ и старшiй послѣ него офицеръ или прапорщикъ, хотя въ исчисленiи статистовъ и упомянуто о другихъ "офицерахъ".

   Эти названiя ошибочны. Кассiо у Шкспира - lieutenant, въ смыслѣ намѣстника или помощника командующаго войсками. И дѣйствительно, при отозванiи Отелло съ острова, командующимъ назначается Кассiо. Что касается Яго, то названiе "ancient", т. е. "старшiй", довольно неопредѣленное. Но во всякомъ случаѣ - это одинъ изъ высшихъ офицеровъ отряда, такъ какъ Яго претендовалъ самъ на должность помощника командующаго. Откуда же взялось названiе "хоругвеносецъ", которое передѣлано въ Fänrich? Оно взялось изъ новеллы Чинтiо, гдѣ злодѣемъ является alfiero. Во французскихъ лексиконахъ "alfiero" переведено "ensiegne", что нынче также значитъ "прапорщикъ", какъ и самое это послѣднее названiе, взятое съ польскаго, означаетъ носящаго знамя (proporzec).

   Но въ войскахъ, занимавшихъ Кипръ, было, по всей вѣроятности, не одно знамя или "знакъ" (ensiegne). Почему одинъ хоругвеносецъ могъ добиваться должности помощника командующаго? Довольно вѣроятно, что Шекспиръ совсѣмъ не имѣлъ въ виду хоругвеносца, но представлялъ себѣ Яго - старшимъ офицеромъ послѣ помощника командира, а потому и назвалъ его просто anсient. Но англiйскiе комментаторы видятъ въ этомъ словѣ только испорченное "ensiegne (ensing)". Фёрнессъ приводитъ объясненiе Фоссбрука, что ancient - это былъ офицеръ, состоящiй при личной хоругви вождя, т. е. при его гербѣ, въ дѣйствительности - его личный оруженосецъ (bodysquire) и полагаетъ, что Яго былъ просто адъютантомъ Отелло, какъ то видно и изъ даваемыхъ ему личныхъ порученiй (отвезти Дездемону на Кипръ, смѣнить Кассiо въ караулѣ и проч).. Относительно Кассiо замѣтимъ, что у Чинтiо его роль играетъ просто начальникъ небольшого отряда или команды, или эскадры, такъ какъ онъ называется capo di squadra, а "squadra" употребляется во всѣхъ трехъ значенiяхъ. Но у Шекспира Кассiо, безъ всякаго сомнѣнiя - помощникъ Отелло, какъ командующаго, и, затѣмъ, его преемникъ.

   Можетъ показаться, что здѣсь мы слишкомъ вдались въ мелочи. Однако, отмѣченныя нами мелочи имѣютъ свое значенiе, такъ какъ онѣ опредѣляютъ внѣшнiя отношенiя между упомянутыми лицами. Трагедiя, предъ нами развертывающаяся, такъ сильна, такъ волнуетъ и трогаетъ зрителей, мѣстами прямо захватывая у нихъ духъ, что передъ этимъ впечатлѣнiемъ обращаются въ ничто всѣ замѣчанiя и возраженiя, представленныя какими бы то ни было критиками. При очеркѣ дѣйствующихъ лицъ мы старались уяснить, что возраженiя эти основаны на недоразумѣнiяхъ. Понявъ характеръ дѣйствующихъ лицъ такъ, какъ они задуманы у Шекспира нельзя не прiйти къ выводу, что вся пьеса проникнута глубокой психологической правдой и что при данныхъ условiяхъ и не могло случиться нѣчто иное, что въ этой трагедiи деспотически дѣйствуетъ именно "рокъ", опредѣленный тѣми условiями.

   Вотъ почему и тѣ единственныя критическiя замѣчанiя объ "Отелло", какiя мы можемъ сдѣлать, ставятся нами лишь послѣ третьестепенныхъ и даже мелочныхъ фактическихъ подробностей.

   Въ наше время искусству вообще предъявляются нѣсколько преувеличенныя требованiя такъ называемыхъ "мѣстнаго колорита" и внѣшней отдѣлки, проявляющейся въ подробностяхъ. Этимъ требованiямъ иногда даже приносится въ жертву тотъ высшiй реализмъ, который заключается въ психологической правдѣ чувствъ и дѣйствiй, въ ясности и правильности рисунка. Оригинальное освѣщенiе, и хотя бы очень тщательная отдѣлка ковра, лежащаго на полу, нынѣ иногда какъ бы искупаетъ слабость рисунка или фальшивую, неестественную постановку фигуръ. Въ музыкальной драмѣ какого-нибудь варвара постоянно характеризуютъ дикими сочетанiями звуковъ или отрывистыми ритмами, и изъ-за этой мнимой реальности забывается, что и въ изображенiи варвара всего важнѣе все-таки, общечеловѣческiя чувства, а не странныя, хотя бы и оригинальныя погремушки. Демократизацiя публики, интересующейся въ наше время искусствомъ, несомнѣнно, повела и къ нѣкоторой демократизацiи самого искусства и въ особенности его прiемовъ, къ погонѣ за дешевыми и грубоватыми эффектами.

   И вотъ, если стать на этотъ уровень критическаго воззрѣнiя и требованiй, то хотя въ "Отелло" и есть достаточный мѣстный колоритъ, но, конечно, его могло бы быть и больше. Такъ, самъ Отелло, который уже усвоилъ воспитанiе, языкъ и манеры итальянца, Яго, Кассiо, Родриго, въ моменты возбужденiя или страсти, въ восклицанiяхъ своихъ, въ языкѣ попрековъ и сѣтованiй - ближе къ англичанамъ, чѣмъ къ итальянцамъ. Но это уже общее свойство всѣхъ драмъ Шекспира, съ ихъ подчасъ полнымъ пренебреженiемъ къ хронологiи, исторiи и этнографiи.

   Другое, столь же неважное замѣчанiе можетъ коснуться появленiя лицъ на сцену и ихъ ухода, которые иногда случайны, не мотивированы. Но много ли выиграло бы это генiальное произведенiе, если бы авторъ озаботился удовлетворить педантическое въ этомъ отношенiи требованiе и, напримѣръ, имѣя нужду вызвать Яго снова на сцену скоро послѣ его ухода, заставлялъ бы его забыть на ней шляпу или шпагу, какъ то неукоснительно соблюдаютъ современные намъ блюстители драматической "правды"?

Сила - въ правдѣ психологической, великое искусство заключается въ яркомъ и вѣрномъ выраженiи человѣческихъ типовъ и страстей, во вдохновенномъ угадыванiи развитiя или смѣны душевныхъ движенiй, въ нахожденiи тѣхъ словъ, въ которыхъ они передъ нами обнаруживаются съ силой, покоряющей насъ и приковывающей къ дѣйствiю. А невозможно указать ни одной драмы на какомъ бы то ни было языкѣ, которой въ большей степени, чѣмъ "Отелло", были бы присущи эта высшая правда, этотъ первостепенный реализмъ и эта внутренняя сила.

   Разсматривая грозную драму, въ которой волны страсти бьютъ съ поразительной, безпримѣрной силой, не возможно не воздать восторженнѣйшей хвалы великому генiю, проникшую въ самую глубь человѣческой природы. При всемъ удивленiи къ позднѣйшимъ художникамъ слова, къ богатству литературъ ХVIII и ХIХ вѣковъ, испытываешь чувство нѣкотораго смиренiя, когда, обратившись на три столѣтiя назадъ, къ концу ХVI вѣка, не можешь не остановиться передъ этимъ колоссомъ съ невольнымъ изумленiемъ.

   Гёте преклонялся передъ Шекспиромъ. Въ "Разговорахъ съ Гёте" Эккермана находятся слѣдующiя строки, которыя мы приводимъ изъ статьи Лео въ 24-мъ "Jahrbuch der deutschen Shakespeare?s Cessellschaft" (1889 г).: "никто болѣе меня не признаетъ заслугъ Тика; но ошибочно преувеличивать его и сравнивать со мной. Это все равно, какъ если бы я хотѣлъ равняться съ Шекспиромъ, существомъ высшимъ, на котораго я смотрю снизу вверхъ (hinaufblicke) и котораго я долженъ чтить (verehren)". Въ одномъ изъ тѣхъ же разговоровъ есть отзывъ Гёте, что лучшимъ драматическимъ произведенiемъ Шекспира онъ считалъ "Макбета", въ смыслѣ именно сценическомъ.

   "Не легко - замѣчаетъ Гёте тоже въ одномъ изъ "разговоровъ" - найти другого поэта, у котораго было бы такое сознанiе мiра, какъ у Шекспира, и который, высказывая свое воззрѣнiе, въ большей, чѣмъ онъ, степени дѣлалъ бы и своему читателю доступнымъ сознанiе мiра. Этотъ мiръ становится для насъ прозрачнымъ, мы дѣлаемся повѣренными добродѣтели и порока, величiя, мелкости, брагородства и развращенности". Въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ" Гёте говоритъ его устами о произведенiяхъ Шекспира: "Это какъ бы - дѣла небеснаго генiя, который приближается къ людямъ, чтобы ознакомить ихъ краткимъ образомъ съ собою. Это - уже не поэзiя. Намъ кажется, какъ будто мы стоимъ передъ раскрытыми, исполинскими книгами самой судьбы".

   Такой высоты достигли очарованiе искусства, могущество слова еще передъ цѣлымъ рядомъ тѣхъ ступеней, по которымъ прошла умственная эволюцiя человѣчества до нашего времени. Тѣ внѣшнiя формы жизни, которыми Шекспиръ облѣкалъ вѣчную исторiю человѣческаго сердца, принадлежатъ къ очень отдаленному времени. "Елизаветинская эпоха, со своимъ Шекспиромъ, - говоритъ Карлейль ("Герои и героическое въ исторiи"), - какъ продуктъ и расцвѣтъ всего предшествовавшаго ей, обязана своимъ существованiемъ католицизму среднихъ вѣковъ. Жизнь эту воспрiяли въ себя и запечатлѣли два необычайные человѣка: Данте, глубокiй, пламенный, какъ огонь въ центрѣ мiра, и Шекспиръ - все объемлющiй, все проникающiй, какъ солнце, какъ высшiй свѣтъ мiра".

   Со временъ Шекспира въ умственномъ мiрѣ Европы сколько пронеслось теченiй! Не только измѣнились внѣшнiя формы жизни послѣ той эпохи, которую живописалъ Шекспиръ, но произошелъ еще длинный рядъ знаменательнѣйшихъ переворотовъ въ мiровоззрѣнiи и государственномъ устройствѣ.

   А между тѣмъ, чей голосъ способенъ сильнѣе волновать насъ, запечатлѣваться глубже въ чувствѣ хотя бы и того поколѣнiя, которое считаетъ себя присыщеннымъ и извѣрившимся во всемъ, даже въ силѣ поэзiи? Шекспиръ является тѣмъ литературнымъ генiемъ, къ которому всякiй, съ полнымъ убѣжденiемъ примѣнитъ слова Данте о Гомерѣ: "Чтите высочайшаго поэта, что надъ другими паритъ, какъ орелъ".