Шевырев Степан Петрович - Сочинения Александра Пушкина. Томы Ix, X и Xi. Спб., 1841.

  

  

   Русская критика XVIII-XIX веков. Хрестоматия. Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов по специаль­ности N 2101 "Рус. яз. и литература". Сост. В. И. Кулешов. М., "Просвещение", 1978.

   OCR Бычков М. Н.

  

   Профессор Московского университета, ведущий критик "Москвитянина", один из главных антагонистов Белинского и "натуральной школы". Шевырев был сторонником правительственного курса, но, в отличие от Булгарина, Сенковского и других, у него политика "официальной народности" получала наиболее тщательную разработку с целой системой философской и исторической аргументации. Это выразилось в оценках ведущих явлений современной русской литературы, либо в осуждении их, либо в приспособлении к "охранительному" направлению. Пушкин рассматривался Шевыревым как певец "гармонии", Лермонтов - как поэт, зашедший в тупик со своим "западническим" индивидуализмом и демонизмом, Гоголь - всего лишь как мастер "комической бессмыслицы", а вовсе не как реалист и сатирик российской действительности.

   В статьях о Пушкине, Лермонтове и Гоголе Шевырев выступал постоянным "оппонентом" Белинского. Однако некоторые частные наблюдения и выводы Шевырева заслуживают внимания: он указывал на двойственность, внутреннюю противоречивость Гоголя. В других работах - на необходимость сравнительного изучения литератур.

   Текст печатается с сокращ. по изд.: "Москвитянин", 1841, ч. V, кн. 9, с. 236-270; 1841, ч. I, кн. 2, с. 515-538; 1841, ч. II, кн. 3, с. 525-540; 1842, ч. IV, кн. 7, с. 208-228; кн. 8, с. 347-376, все статьи - в критическом отделе журнала.

  

   Три последние тома Сочинений Пушкина наконец явились в свет {Шевырев имеет в виду издание сочинений Пушкина 1839-1841 гг., осуществленное "опекой", то самое, о котором писал и Белинский в своих знаменитых одиннадцати статьях о великом поэте.}. Кто, любя искренно русскую поэзию, не бросится на них со всею жадностию раздраженного ожидания? Это ведь последнее, что нам и всей России осталось от нашего незабвенного художника, которого мы так рановременно, так ужасно потеряли. <...>

   Да, чем более изучаем мы произведения Пушкина, особенно последние, чем более вглядываемся во все окружающее нас в современной русской литературе,- тем более чувствуем, что потеря наша незаменима. Но успокоив чувство грусти, посвятим самое глубокое внимание изучению последних плодов его творческой деятельности; постараемся вникнуть в то направление, какое принял поэт в последние годы своей жизни; постараемся здесь определить его характер, ибо здесь, как видно по всему, он был в самой могучей поре своего развития, - и осмелимся хотя слегка приподнять завесу будущего, которую навсегда закрыла от нас неумолимая рука смерти.

   Еще за несколько лет до своей кончины поэт, первый мастер русского стиха, победительно усвоил себе и русскую прозу, и равно искусно владел обеими формами отечественной речи, умея, как никто другой в литературе нашей, полагать самые строгие границы между русскими стихами и русскою прозою.

   Но эти две формы, резко отличенные друг от друга, никогда им не сливаемые, как мы докажем после, и всегда поддерживаемые в равной степени их относительного достоинства, не без особенного значения являются под пером Пушкина в позднейших его произведениях. Они служат выражением для двух главных направлений, которые в последнее время принял дух его. Стихами изображал он тот мир идеально прекрасный, где было первоначальное назначение Пушкина и где воспиталась его вдохновенная муза; прозу предоставлял для того мира живой действительности, с которою опыт собственной жизни познакомил его гораздо позднее, - и это знакомство не было избрано гением Пушкина по собственному сознанию, а скорее вызвано было потребностю века {Тезис о Пушкине как выразителе "идеально прекрасного мира" в противопоставлении реальной действительности уже намечает истолкование творчества поэта в духе "чистого искусства", впоследствии подхваченное А. В. Дружининым и другими критиками.}.

   Из трех томов, теперь вышедших, девятый содержит стихи Пушкина и представляет плоды его первого направления; том десятый заключает в себе прозу и относится ко второму; наконец том одиннадцатый, по форме своей принадлежа также к прозе, представляет драгоценные материалы для его биографии, знакомит с образом его мыслей о некоторых частях русской жизни, о литературе, об обществе и проч. Мы в своем разборе пройдем все три тома по порядку.

   Первый, заключающий в себе стихи, тем особенно для нас любопытен, что в нем соединены и конец и начало всей поэтической деятельности Пушкина. За стихотворениями, которые писаны в последние годы его жизни и представляют высший цвет стихотворного стиля, следуют его стихи лицейские - любопытные особенно для истории его развития. Здесь сходятся таким образом младенчество поэта с его полным мужеством, - и любопытно видеть, как все то, что пророчил о себе уже могучий младенец, совершил вполне развитый муж, во всем цвете сил своих похищенный у нас смертию. Читая стихотворения последних годов его жизни, нельзя не удивляться тому, до какой степени совершенства довел Пушкин отделку форм русского стиха. Нечего сказать, что русский язык и твердостью, и упругостью своей, и красотою, похож на каррарский мрамор лучшего сорта; но у Пушкина он становится так емок и покорен, как никогда еще не был. <...>.

   Если бы мы захотели характеризовать все развитие Пушкинского стиха по периодам его стиля, то мы пришли бы, как нам кажется, к следующему заключению. Пушкин вышел сначала из школы музыкальной {"Школой музыкальной" С. П. Шевырев называл поэзию Жуковского и Батюшкова.} - и поэтому в стихе его первых произведений звук преобладал над образом; но чем более развивался поэт, тем более стройный звук его стиха превращался в образ, не теряя своей звучащей природы... Под конец поэзия Пушкина, в отношении к внешним формам, представляет нам самую полную гармонию русского языка, которая постепенным превращением получила вид чудной звучащей картины: тут звук его стиха, продолжая звучать, нарисовался и покрылся самыми яркими красками: таким является он особенно в последних его стихотворениях, к которым мы теперь переходим.

   Несколько эскизованных и начатых произведений теперь перед нами. Более других довершен до конца "Медный всадник". Вглядываясь во все это, мы сами собою отгадываем, как бурная внешняя жизнь отвлекала художника от постоянных занятий любимым его его искусством; как она, вторгаясь в святилище души его, мешала ему вполне развивать и доканчивать то, что в ней так чудно, так творчески зачиналось. - Правда, что эскизованье, недостаток полного развития в отношении к подробностям и к целому, входит как общая черта в характеристику Пушкина-художника. Всегда, до чудной, крайней оконченности совершенный в отделке внешней формы, Пушкин не довел ни одного из больших значительных своих произведений до всей полноты развития в целом, до какой способен был достигнуть его гений. В этом отношении мы особенно укажем на его "Полтаву" и "Бориса Годунова". "Евгений Онегин", самое высшее произведение Пушкина, всех более отразившее в себе жизнь ему современную, эта "Одиссея" нашего времени, служит самым сильным доказательством в пользу мнения нашего, потому что в самом зародыше этого произведения главным условием был недостаток полноты в целом. "Капитанская дочка", напротив, всего более противоречит сказанному нами: это произведение лучше других он выносил - и в нем можно было видеть переход к какому-то еще новому, дальнейшему развитию Пушкина, если бы жестокая судьба русской поэзии не присудила иначе.

   Причины этому недостатку полноты развития в художественных произведениях поэта заключаются во многом: и в истории поэзии русской, и в характере всего нашего образования (ибо поэт зреет вместе с своим народом) - и в отношениях, какие существуют у нас между искусством и жизнью, и может быть в стремительном, неудержном духе самого художника, который только порывами предавался искусству, слишком много зависел от впечатлений внешней жизни и не мог спокойно выносить в себе ни одного произведения. Но те вдохновения, которые посещали его в псковском его уединении, были полнее и развитее, нежели те, которые он урывками похищал у бурной жизни севера.

   В "Медном Всаднике" чудеса русского стиха достигли высшей степени. - На первом плане вы видите здесь мастерски набросанную картину петербургского наводнения; далее, на втором плане, сумасшествие молодого Евгения и эту чудную картину великого бронзового всадника, который с грохотом скачет неотступно за безумным. Каким чутким ухом Пушкин подслушал этот медный топот в расстроенном воображении юноши! Как умел он тотчас найти поэтическую сторону в рассказе события, кем-то ему сообщенном! - Если взглянуть слегка, поверхностно, то по-видимому между наводнением столицы и безумием героя нет никакой внутренней связи, а есть только одна наружная, основанная на том, что влюбленный юноша в волнах потопа теряет свою любезную и все счастие своей жизни. Но если взглянуть мыслящим взором внутрь самого произведения, то найдешь связь глубже: есть соответствие между хаосом природы, который видите вы в потопе столицы, и между хаосом ума, пораженного утратою. Здесь, по нашему мнению, главная мысль, зерно и единство художественного создания; но мы не можем не прибавить, что этот превосходный мотив, достойный гениальности Пушкина, не был развит до конечной полноты и потерялся в какой-то неопределенности авизованного, но мастерского исполнения {Известно, что, публикуя впервые "Медного всадника", в 1837 г., после смерти Пушкина, В. А. Жуковский "отредактировал" самое острое место поэмы со словами Евгения "Ужо тебе" так, что выпали сами слова и становилось непонятным, отчего герой "побежал" от Всадника. С. П. Шевырев имел основание говорить о неясности этого места в поэме. Но сам он свел ее смысл к "соответствию" хаоса в сознании героя хаосу в природе во время петербургского наводнения, чем искажал ее бунтарский характер.}.

   За "Медным Всадником" следуют: "Каменный гость", драматический эскиз, и "Русалка", начало народной драмы. Пушкин, еще в 1826 году, после достопамятного своего возвращения {Из ссылки в Михайловское.}, имел уже мысль написать эти два произведения и говорил о том. Еще был у него проект драмы: "Ромул и Рем", в которой одним из действующих лиц намеревался он вынести волчиху, кормилицу двух близнецов.

   Замечательно, что давнишний замысел Пушкина о "Каменном госте" явился в кратких, резких, сильных очерках. В обеих драмах, но особенно в этой, заметно весьма пристальное изучение Шекспира, которому Пушкин, как видно и по его поэме "Анджело", и по отрывкам в смеси, предавался особенно в последние годы своей жизни. В XI-м томе (на стран. 168) находим мы глубокие его замечания о характерах Шекспира в сравнении с характерами Мольеровыми.

   В "Каменном госте" лицо Лауры чудно создано: она своею дерзостью, решительностию и лаконизмом слов напоминает несколько подобные лица Шекспира; но она возвышена; в ней более идеальной поэзии и особенно замечательно это увлечение, эта непогасшая страсть к Дон-Жуану, придающая какое-то благородство униженному лицу ее. Последняя черта отгадана в сердце испанки, девы юга.

   Сцены Дон-Жуана с Донной Анной напоминают много сцену в "Ричарде III" между Глостером (Ричардом III) и леди Анной, вдовой Эдуарда Принца Валлийского, даже до подробности кинжала, который Дон-Жуан, как и Глостер, употребляет хитрым средством для довершения победы. Положение совершенно одно и то же: не мудрено, что Пушкин, и без подражания, без подущения памяти, сошелся нечаянно в некоторых чертах с первым драматическим гением мира.

   Но вообще манера вести свои сцены, приемы драматического разговора, его извивы и внезапности, показывают явно, что Пушкин в последнее время много изучал Шекспира. Он изучал его, как все великие драматики, как Гете и Шиллер изучали его же, как все славные живописцы XVI и XVII века изучали Микель Анджело. - В этом отношении я укажу еще в "Русалке" на монолог Князя при виде сумасшедшего старика. Эти размышления о безумии, вложенные тут кстати, напоминают замашку совершенно шекспировскую. Мы приведем все место:

  

   И этому все я виною! страшно

   Ума лишиться! Легче умереть:

   На мертвеца глядим мы с уваженьем,

   Творим о нем молитвы: смерть равняет

   С ним каждого. Но человек, лишенный

   Ума, становится не человеком.

   Напрасно речь ему дана - не правит

   Словами он; в нем брата своего

   Зверь узнает; он людям в посмеянье;

   Над ним всяк волен; бог его не судит...

  

   Чудное сочувствие Пушкин имел со всеми гениями Поэзии всемирной - и так легко было ему усваивать себе и претворять в чистое бытие русское их изящные свойства! Это в Пушкине черта национальная: как же было ему не отражать в себе характера своего народа?

   Возвращаясь к "Дон-Жуану" {То есть к "Каменному гостю".}, мы не можем пропустить без внимания заключительной сцены, Как тотчас, после преступного поцелуя, поразительна внезапность появления статуи! Как глубоко значительна эта быстрая смена преступления наказанием! Здесь самая скорость эскиза помогла художнику. Эта сцена совершенно убеждает нас в том, что Пушкин глубоко понимал тесную, неразрывную связь изящного с нравственным, особенно в Поэзии воли человеческой, в драме. Как многосмысленно разрешается в этих двух стихах вся разгульная жизнь разврата!

  

   Статуя.

  

   Дай руку.

  

   Дон-Жуан.

  

   Вот она... о, тяжело

   Пожатье каменной его десницы!

  

   Но чего лишились мы в неоконченной "Русалке", которая обещала быть одним из первых, одним из самых народных произведений Пушкина! "Русалка", известная опера, сделалась у нас преданием национальным: мудрено ли, что Пушкин увлекся им? Если бы он докончил это произведение, - мы имели бы чудную народную драму в роде фантастических драм Шекспира. Здесь-то надобно удивляться тому, как поэт умел самый простой и грубый материал возвышать до красоты идеальной. Эта обольщенная девушка, которая топится с отчаяния и превращается в мстительную волшебницу, совершенно в нравах преданий русских; этот Мельник - ворон - какая чудная фантазия! Сколько грации в свадебных песнях, в хорах русалок!

   Глубокое чувство тоски положено в основу драмы: этот червь уныния есть плод преступления, плод нарушения клятвы, которое такою разительною катастрофой открывает драму. Здесь был сильный, значительный зародыш; здесь-то, сколько смеем отгадывать по неконченному, покоилась драматическая идея произведения, имеющая такое же глубокое нравственное значение, как и идея "Каменного Гостя". Как бы далее разыгралась фантазия художника! Все превращения русалки предлагали столько прекрасных мотивов для его волшебной кисти! А на какой чудной сцене он остановился! Свидание Князя с Русалочкой, его дочерью, ему еще незнакомой, какой грациозный мотив для поэта драматика! И этого даже завистливая судьба нас лишила! <...> С тяжким чувством останавливаемся па последних стихах:

  

  

   Что я вижу!

   Откуда ты, прелестное дитя?..

  

   Грустное раздумье берет нас: что бы это было? - Обе драмы представляют совершенство драматической формы разговора в стихах. Вот что должны бы изучать наши переводчики Шекспира, если желают передать нам в стихах произведения драматика Англии, достойно искусства и достойно языка русского. "Галуб" {Т. е. "Гасуб", в более верном современном прочтении имени отца Тазита в рукописи Пушкина. Наброски поэмы заглавия не имели, и теперь эту незавершенную поэму называют "Тазит".}, если б был окончен, верностью задуманного на месте характера стал бы выше "Кавказского Пленника", в котором, на чудном Кавказском ландшафте мы видим тени байроновских героев. Стихи "Галуба", "Кромешника", "Начала поэмы" достигают такой степени совершенства в отделке, что в них не знаешь чему более удивляться: Пушкину ли, или русскому языку? Это резец Кановы или Тенерани {Канова Антонио (1757-1822) - итальянский скульптор. Тенерани Пьетро (1789-1869) - итальянский скульптор, ученик Кановы.}, покорившей себе до конца всю звонкость твердого нашего мрамора. Мы желали бы расположить характеристику пушкинского стиха по эпохам стиля, как располагают стиль Рафаэля или Гвидо Рени {Гвидо Рени (1575-1642) - итальянский живописец. У С. П. Шевырева было пристрастие к делу и ни к делу сравнивать русскую поэзию с итальянской поэзией, живописью, скульптурой, русский язык с итальянским языком. Белинский не раз высмеивал эту навязчивую манию Шевырева.}. Это необходимо сделать со временем.- Но для того мы должны обратиться к господам издателям сочинений Пушкина. Мы не можем не посетовать на них за то, что они, во-1-х, многое напечатали с явными ошибками; во-2-х, перемешали сочинения разных годов и вместе с последними, блистающими всею роскошью зрелого стиля, поставили рядом первые произведения юности, носящие на себе печать его первой манеры,- и в 3-х, не потрудились приложить списка с означением годов, к каким относятся произведения. Этот последний недостаток резко замечается и в восьми томах: мы именем науки и любовью к словесности русской заклинаем издателей к последнему 12-му тому приложить необходимый список, без которого не может обойтись история русской поэзии <...>.

   В "Мелких стихотворениях" сколько драгоценного! Мы скажем слово об некоторых. Чудная грация в антологических! Какою свободною мыслню Пушкин постигал дух древних, не зная ни одного древнего языка! В стихотворении М {Стихотворение обращено к польскому поэту А. Мицкевичу ("Он между нами жил...").}. русское благородное чувство выразилось в этих замечательных стихах:

  

   Наш мирный гость нам стал врагом и ныне

   В своих стихах, угодник черни буйной,

   Поет он ненависть: издалека

   Знакомый голос злобного поэта

   Доходит к нам!.. О боже! возврати

   Твой мир в его озлобленную душу {*}...

   {* Шевырев цитирует стихотворение Пушкина со многими неточностями, с которыми оно было напечатано в т. 9 "посмертного" издания сочинений Пушкина в 1841 г.}

  

   Эта чистая молитва Пушкина исполнилась. - Из двух ненапечатанных сцен "Бориса Годунова" первая народная сцена превосходна; мы не понимаем, почему она была пропущена в издании драмы; но что касается до второй, до сцены между Мариной и Рузей, мы думаем, что Пушкин пропустил ее умышленно. Едва ли она нравилась ему самому. Характер Рузи обрисован слишком новыми чертами служанок из наших комедий. - В подражаниях Данту, Пушкин завещал нам образцы превосходных русских терцин пятистопной и шестистопной длины: удивительно, как великий художник успевал во всем дать пример и указать путь. Те ошибутся, которые подумают, что эти подражания Данту - вольные из него переводы. Совсем нет: содержание обеих пьес принадлежит все самому Пушкину. Но это подражание Данту только по форме и по духу его поэзии. Первое из них, аллегорического содержания, подражает более по форме: это пятистопная русская терцина, совершенно близкая к дантовской, с тою только разницей, что в ней рифмы мужеские и женские перемешаны по строгим правилам русской просодии. Что касается до аллегории, в ней содержащейся, то она к Данту самому нисколько не относится. - Второе подражание гораздо замечательнее. Оно писано также терциною, однако шестистопною, и потому внешнею формою отходит от терцины дантовской. Но дух всей этой пьесы и пластические стихи, доведенные до высшей степени совершенства, до того напоминают дух и стиль Данта в некоторых песнях ада, что удивляешься нашему славному мастеру, как умел он с одинаковою легкостью и свободою переноситься в дух древней греческой Поэзии, восточной, в Шекспира и в Данте. Многообъемлющему гению Пушкина все было возможно. Чего он не знал, то отгадывал творческою мыслию. - Картины печеного ростовщика и этой стеклянной горы, которая:

  

   Звеня, растрескалась колючими звездами -

  

   вы не найдете у Данта; но они созданы совершенно в его духе и стиле, и он бы сам, конечно, от них не отказался. Все это подражание можно назвать дополнением к XVII, XXI и XXII песням его "Ада". Но те опять ошибутся, которые подумают, что вся Дантова поэма состоит из подобных картин. Она так же разнообразна, как мир божий и мир человеческий, как мир добродетели и греха. Пушкин написал подражание только тем песням, в которых Данте казнит самые низкие пороки человечества: это фламандские картины в стиле Рубепсова "Страшного суда". Жаль, что поэт наш не нарисовал нам чего-нибудь грациозного или высокого в стиле Данта: как бы ему это было доступно! Его пластический стих имеет много родства со стихом славного тосканца {То есть все того же Данте.} - и едва ли в каком-нибудь народе можно найти формы столь готовые для передачи красот этой поэзии, как в стихе русском, так как выделал его Пушкин могучим резцом своим.

   "Осень" есть одно из прекраснейших стихотворений, относящихся к позднейшему периоду. Пушкин питал особенное сочувствие к этому времени года и посвятил ему несколько пьес. Это чувство едва ли не русское: мы любим уныние в природе, равно как в музыке и поэзии. То же самое влечение к осени заметно и в Державине, с которым Пушкин представляет много сходства в этом стихотворении: та же яркая кисть в описаниях, та же ирония и шутка, та же внезапность переходов от мыслей к мысли, то же употребление слов простонародных.

   В Перуджии, школе младенца Рафаэля, есть знаменитый Pallazzo del cambio, и в нем зала, расписанная Петром Перуджинским и его учениками. Здесь пеленки и колыбель живописца Рафаэля: здесь в первый раз является кисть отрока гения, и между трудами других учеников вы стараетесь отгадать то, что принадлежит вдохновенному. С каким чувством смотришь на первые опыты этой кисти, которая была назначена для Мадонны и Преображения! С чувством еще сильнейшим перечитывали мы лицейские стихотворения Пушкина: это его пеленки, его колыбель, где развивалось могучее младенчество поэта. Это его школа, из которой яснеет нам все первоначальное его развитие. К этому присоединяются и воспоминания о нашей собственной юности и всего поколения, нам современного: сколько тут стихов, которые мы помнили наизусть в прежнее время! Все мы, хотя воспитанные совершенно иначе, праздновали юность свою под влиянием Музы Пушкина.

   Читая эти стихотворения, мы еще раз подосадовали на издателей. Здесь-то особенно надобно было расставить все пьесы в порядке хронологическом, начиная со стихов 14-тилетнего Пушкина; следовало найти самые верные списки, призвать на помощь советы и память его товарищей, и, наконец, сделать выбор строже, потому что ходило в рукописи много стихов, которые напрасно приписывались Пушкину. Такие пьесы, как: "Красавице, которая нюхала табак", и особенно "К Наталье", и "К Наташе", едва ли могут быть ему приписаны. Может быть, это шалости его же товарищей {Но эти стихи, как и нижеследующие рифмы, принадлежат лицейскому Пушкину. Шевырев напрасно выступал в роли пуриста: каждая строка, написанная Пушкиным, драгоценна, ранние стихи - свидетельства созревания гения.}. Мы не думаем, чтобы Пушкин, 14-ти лет написавший те прекрасные стихи, которые читаем на 389 стран., мог позволить себе такие рифмы, как: Наталья и сераля, китайца и американца, или подобные стихи:

  

   Свет-Наташа! где ты ныне?

   Что никто тебя не зрит?

   Иль не хочешь час единой

   С другом сердца разделить?

  

   Видно большое безвкусие в этом выборе, которым оскорбляется память нашего мастера-художника.

   Эти стихотворения заменяют нам записки об юности Пушкина. Здесь, в его песнях и сердечных дружеских излияниях, можно видеть, как буйно, шумно и весело она развивалась! Какой свободный разгул во всех ее грехах и шалостях! Как все это естественно и верно! В ней нет ни мрачного раздумья, ни преждевременного разочарования, ничего, что могло бы резко противоречить ее природе.

   Пушкин в стихотворении "Городок" знакомит нас с своими иноземными учителями. Тут видим мы Гомера, Виргилия, Горация, Тасса, Расина, Мольера, Руссо, Лафонтена, Парни... Но над всеми берет преимущество:

  

   Фернейский злой крикун, {*}

   Поэт в поэтах первый!

   {* Имеется в виду Вольтер.}

  

   Тут входят и такие имена, которых мы не желали бы встретить между первыми учителями Пушкина {Шевырев подразумевает поэта И. С. Баркова и других авторов, вошедших в упоминаемую Пушкиным "потаенную тетрадь", т. е. в тетрадь запрещенных стихов.}. Он не пренебрегает и Лагарпом, и тратит над ним время. В первые годы юности своей он был под явным влиянием французской поэзии; даже древних изучал через французские переводы. Но как умел впоследствии освободиться из-под этого влияния: тем он обязан был ничему иному, кроме своего гения.

   В лицее занимали его и русские сказки, как видим по отрывку из "Бовы королевича", написанному размером "Ильи Муромца" {Размером "Ильи Муромца" Карамзина.}. Так объясняется нам явление "Руслана и Людмилы" и зародыш в Пушкине - поэта народного.

   Из писателей русских все лучшие представители изящного национального вкуса сходятся влиянием своим в его первоначальных стихотворениях. Жуковский, Батюшков и даже Богданович слышны особенно в его посланиях, писанных трехстопными ямбами. Сила Державина, с его особенною рифмой, с частыми усеченными прилагательными, с его любимыми выражениями, блистает в переводах из Оссиана, переделанного Баур-Лормианом {Боур-Лормиан.}, и особенно в "Воспоминаниях о Царском Селе". Замечательно, что Пушкин читал эту пьесу перед самим Державиным, как он нам о том рассказывает. Его "голос отроческий зазвенел и сердце забилось с упоительным восторгом", когда пришлось ему произнести имя Державина. Понятно, почему, готовясь к такому впечатлению, он написал все это стихотворение под влиянием строя лиры Державина. Та же пышная торжественность и выражения, напоминающие язык его, как напр., "склоняя ветрам слух, ширяяся крылами",

   Да, весь Парнас русский, начиная от Ломоносова до непосредственных предшественников Пушкина, участвовал в его образовании. Он есть общий питомец всех славных писателей русских, и их достойный и полный результат в прекрасных формах языка отечественного. Сознание этих отношений своих к русскому Парнасу и благодарную память предания Пушкин выразил в стихотворении, благородно венчающем его могучую юность и свидетельствующем раннюю зрелость его гения: это Послание Пушкина к непосредственному его учителю, Жуковскому, начинающееся словами: "Благослови, Поэт!" Здесь Пушкин рассказывает, как Державин, Дмитриев и Карамзин благословили его призвание; здесь совершает он свою литературную исповедь перед возвышенною душою Жуковского; здесь возводит он свою поэтическую родословную до Ломоносова, до этого полунощного дива, от которого по прямой линии через Державина, Карамзина, Жуковского, Пушкина и всех, около них стоящих, ведет свой род все лучшее, светлое племя литературы нашей. Здесь же резкими чертами едкой сатиры заклеймены два родоначальника другого противоположного племени, которое также не переводится: это Тредьяковский:

  

   Железное перо скрыпит в его руках

   И тянет за собой гекзаметры сухие,

   Спондеи жесткие и дактили тугие.

  

  ...Слабое дитя чужих уроков,

  

  Завистливый гордец, холодный Сумароков,

  

  Без силы, без огня, с посредственным умом,

  

  Предрассуждениям обязанный венцом,

  

  И с Пинда сброшенный и проклятый Расином!

  

   Это послание, произведение юноши-Алкида, есть важный документ в истории русской словесности, указывающий на место, по праву занимаемое Пушкиным середи русского Парнаса.

   Когда Пушкин, воспитав Музу свою на Ариосте, Парни и сказках русских, отпраздновал пир молодого воображения "Русланом и Людмилою"и вышел в мир современной, существенной жизни,- тогда, нашего разгульного веселого, русского юношу, покидавшего мир своих прекрасных мечтаний, встретил на Западе гений могучий, покорявший думе своей поколения современные, гений мрачный, певец разочарования и пресыщения жизни, провозвестник отцветанию Запада, пропевший ему первую похоронную песнь и отдыхавший мечтою на заре возрождавшейся свободы Греции. В лице Пушкина и Байрона встретились новая, свежая, полная юных сил и подвигов, кипящая мечтами Россия, и охладевший, разочарованный, уже покидавший веру в свое грядущее, Запад.

   Известно у нас, что Байрон произвел сильное влияние на Пушкина, но до сих пор не определена у нас в надлежащей мере ни степень этого влияния, ни разность между характерами обоих поэтов. Мы здесь не вдадимся в подробное разрешение этого вопроса, одного из важнейших в истории Русской Поэзии, а скажем только результат нашего мнения, чтобы тем заключить размышления наши о Пушкине, как поэте.

   Байрон и Пушкин являются нам совершенно противоположными по существу их характера. Байрон - поэт чисто лирический, поэт субъективный, уединяющийся в глубину своего духа и там создающий мир по-своему; Пушкин - совершенно противное; мы вовсе не согласны с теми, которые признавали его преимущественно лириком; это поэт чисто объективный, предметный, который весь увлечен миром внешним и до самоотвержения способен переселяться в его явления: это поэт для эпоса и драмы. Такая противоположность между существом обоих поэтов была причиною того, что влияние Байрона скорее вредно было, нежели полезно Пушкину. Оно только нарушало цельность и самобытность его поэтического развития. "Кавказский Пленник", "Бахчисарайский фонтан" и "Цыганы" наиболее пострадали от этого влияния. Что видите вы в этих произведениях? Два элемента, которые между собою враждуют и сойтись не могут. Элемент Байрона является в этих призраках идеальных лиц, лишенных существенной жизни; элемент же самого Пушкина в живом ландшафте Кавказа, в жизни горцев, в роскоши восточного гарема, в картинах степей Бессарабских и кочевого цыганского быта. Самое сильнейшее влияние Байрона на Пушкина было в то время, когда он писал "Бахчисарайский фонтан": в этом он сам сознается (т. XI, стран. 227), а эта поэма есть, конечно, самое слабое произведение Пушкина. Замечательно также, что он называл "Кавказского Пленника" первым неудачным опытом характера, с которым насилу сладил: да, это была тень героев Байрона.

   В "Евгении Онегине" только одна внешняя форма и некоторые замашки указывают на то же влияние. Вся глубь картины занята беспрерывно сменяющимся калейдоскопом всего внешнего быта России, всей жизни русского народа, взятой наружною ее стороною: это подробный дневник самого поэта, веденный им в двух столицах и внутри России. Сам Евгений Онегин выше всех героев, которые внушены были Пушкину музою Байрона, потому что в Онегине есть истина, вынутая из русской жизни. Это тип западного влияния на всех наших светских людях, тип ходячий, встречаемый всюду: это наша русская апатия, привитая к нам от бесцельного знакомства с разочарованием западным.

   Создание Тани принадлежит к лучшим идеалам Пушкина, какие вынес он из самых светлых воспоминаний своей страстной юности.

   "Полтава" была переходом от влияния Байронова к самобытности: произведение много потерпело от этой причины. Главная ошибка в нем есть ошибка против формы: сюжет просился в широкую драму, а поэт сковал его в тиски так называемой гражданской поэмы.

   В "Борисе Годунове" Пушкин явился Пушкиным. Здесь, равно как и в других его позднейших произведениях, влияние Байрона миновало совершенно - и началось скорее влияние Шекспира, влияние менее опасное потому, что Шекспир духом своим более согласовался с духом нашего Пушкина, и потому еще, что влияние такого поэта, который не заключает себя в эгоизме своего внутреннего духа, а свободно властвует над человеком и природою, восприемля их в свою всеобъемлющую мысль, влияние такого поэта, как Шекспир, не может быть нисколько вредно ни чьей природе, ибо не стесняет ее свободы. До конца жизни Пушкин оставался верен этому учителю, который открывал для его поприща великое грядущее.

   Итак Байрон, по нашему мнению, составляет весьма вредный эпизод в свободном и полном развитии Пушкина. Разность и того и другого еще более очевидна в прозе нашего поэта, к разбору которой мы теперь переходим.

   В X томе напечатаны: "Арап Петра Великого", начало неконченного романа, "Летопись села Горохина" {В позднейшем, более верном прочтении: Горюхина.}, "Дубровский", "Египетские ночи", "Сцены из Рыцарских времен".

   Первоначальным назначением Пушкина был мир чистой поэзии, хотя созданный из ярких и роскошных красок существенного мира, но над ним возвышенный, идеальный. Этот мир выражался у поэта приличною ему формою - стихом, в котором образы природы, просветленные воображением поэта, и звуки русского языка, гармонически слаженные в его слухе, сливались в одно. Позднее, требования современного ему века вызвали его из идеального мира Поэзии, звучавшего ему стихами, в мир действительной жизни, в мир прозы обыкновенной. Великие примеры В. Скотта и других современных талантов были перед ним. К тому же и собственные опыты жизни, занятия историею, наблюдения над внутренним бытом России могли обратить его на это новое поле, поле не цветущее, но обильное сытною жатвою, существенной, нагой истины. Пушкин донес нам об этом новом своем направлении в достопамятных стихах, которыми заключал 6-ю песню своего "Онегина".

  

   Лета к холодной прозе клонят,

   Лета шалунью рифму гонят.

  

   По природному эстетическому чувству, он должен был отгадать, что новый мир существенности, обнажавший перед ним себя, требовал от него и новой формы, которая бы ему совершенно соответствовала. Он овладел русскою прозою - и дал ей новый оттенок. Никто из писателей России и даже Запада, равно употреблявших стихи и прозу, не умел полагать такой резкой и строгой грани между этими двумя формами речи, как Пушкин. Сколько стих его всегда возвышен над обыкновенного речью, всегда изящен звуком, образом, выражением, оборотом, эпитетом, всегда отмечен, употребим его же сравнение, как червонец, чеканом светлым и звонким,- столько же проза его проста, сильна, истинна и чужда, как жизнь, ею изображаемая, всякого ненужного ей украшения. Потому-то проза Пушкина не есть какой-то междоумок между стихами и прозою, который известен под именем прозы поэтической, или правильнее прозы риторической, который заимствуется от стихов метафорами и сравнениями, и блещет на произведениях современной нам литературы, много свидетельствуя об упадке общего вкуса. У нас Марлинский был главным представителем этого рода прозы, которого не любил Пушкин: "никогда не пожертвую краткостию и точностию выражения провинциальной чопорности",- сказал он в одном месте. Потому-то проза Пушкина есть проза по преимуществу. Создать ее в чистоте, т. е. освободить от примеси ей чуждых поэтических украшений, мог только тот, кто был вполне царем русского стиха и располагал его богатствами по воле своей, и кто, как истинный художник, одарен был тем метким чутьем вкуса, которое знает меру и вес каждого в языке выражения.

   Ту же резкую противоположность умел наблюдать Пушкин и в содержании своих произведений, какую наблюдал в их форме. В его повестях и рассказах нет ничего такого, что бы противоречило нагой, прозаической истине действительного мира: все в них вынуто из жизни исторической или современной, и вынуто верно, метко и цельно. Но художник, обнимавший думою своей изящное, должен был чувствовать, что нагая истина этого мира действительного противоречит сама в себе назначению искусства, что копировать ее верно и близко, значит нарушать призвание художника. Вот почему Пушкин не сочувствовал нисколько современным рассказчикам Франции, которые с чувством какой-то апатии копируют жизнь действительную даже во всей безобразной наготе ее. Карикатурить эту жизнь и смешить ею Пушкин не хотел, потому что не сознавал в себе призвания к комедии, потому что в характере его было смотреть на жизнь с думою важною и строгою, потому что истина этой жизни, особливо в его отечестве, была для него значительна. Клеймить ее печатью грозной сатиры, выливать свое негодование отдельными тирадами также было не в характере Пушкина, который не хотел быть моралистом отдельно от художника, ибо знал высокое нравственное призвание своего искусства и ведал для морали другие, сильнейшие средства. Иного способа не оставалось ему,- работая над грубым материалом жизни действительной, над миром прозы, спасать искусство, как в истине существенной, не привлекательной собою, воплощать истину нравственную, всегда неизменную, и придавать таким образом первой высокое значение, достойное художника. Здесь-то особенно Пушкин доказал, как понимает он искусство и как глубоко разумеет он ту важную ролю, какую нравственное играет в мире изящного. Это постиг он и сам собою, и по верным урокам своего последнего и лучшего учителя, Шекспира.

   В самых значительных повествованиях Пушкина, даже в исторических, найдется совершенное оправдание нашему общему замечанию. Всегда, на первом плане, выступает перед вами простое событие, взятое из жизни, истина верная, действительная, нагая, случайная, живая и яркая; но из-за нее, безмолвно, невысказанно и как будто неумышленно, выходит истина всеобщая, неизменная, всегда пребывающая в основе жизни человеческой и общественной, истина, которая снимает с действительного события всю пустую ничтожность его случайности, и, придавая ему значение постоянное и высокое, тем возводит его в мир искусства и спасает призвание художника. Пушкин, как изобразитель жизни действительной, есть также сатирик, но сатирик (если можно так выразиться) объективный, который уходит за свою сатиру и сам своею мыслию воплощается в событии, но так, что перед вами раскрывает самое зерно его глубокого значения в жизни. Все сказанное нами всего более поверяется на одном из самых лучших прозаических повествований Пушкина <...>, на "Дубровском".

   Два помещика жили по соседству в своих поместьях: один богатый, знатный, старинный русский барин, Троекуров; другой, бедный, но честный и благородный поручик гвардии в отставке, Дубровский. Они жили дружно; но вдруг поссорились. Распря росла; самолюбие разыгралось - и дело кончилось тем, что помещик Троекуров, сильный деньгами и знатностью, купленным приговором суда, отнял у Дубровского его родовых 70 душ. Сын ограбленного бедняка, молодой Дубровский, был свидетелем сумасшествию отца и его ужасной смерти; суд беззаконно ограбил его, и он должен был выйти нищим из наследия отцов своих. В порыве отчаяния он зажег тот дом, где жили его предки и откуда изгнало его насилие, и человек благородный, е чувством чести и правды, сделался атаманом разбойников: все село пристало к своему барину. Одна любовь Дубровского к дочери Троекурова охранила сего последнего от его ужасной мести.

   Все эти события переданы так живо и так истинно, что вы, читая, не можете оторваться от этой яркой, разительной действительности.

   Но из-за этого рассказа сама собою выступает истина нравственная, придающая глубокое значение всей картине. Этот разбойник Дубровский, зачавшийся в человеке честном и благородном, есть плод разбойничества общественного, прикрытого законом. Всякое нарушение правды под видом суда, всякое насилие власти призванной к устроению порядка, всякое грабительство общественное, посмевающееся истине, - порождают разбой личный, которым гражданин обиженный мстит за неправды всего тела общественного. Вот та глубоконравственная идея, которая, хотя не высказана отдельно, но сама собою яснеет из повести Пушкина и придает ей великую значительность.

   "Летопись села Горохина" есть самая едкая сатира на внутреннюю пустоту нашей сельской жизни, на эту жалкую действительность без памятников и без прошедшего.

   "Египетские ночи" - произведение, к сожалению, не конченное, но идея его уже довольно обнаружилась. Это значительная сатирическая картина тех отношений, в которых у нас поэт находится к обществу. Чарский имеет призвание к священному искусству: но никак не хочет признаться перед светом в том, что он его имеет, и досадует на тех, которые обходятся с ним иначе, нежели как с обыкновенным светским человеком. Ему противно видеть эти притязания общества на поэта, как на какую-то свою собственность; ему досадно, когда следят и подглядывают его вдохновения, когда застают его с пером в руке, когда выспрашивают у него о тайнах его музы, которую он ревниво укрывает от непосвященных взоров. Таков Чарский, таков поэт среди народа, у которого искусство еще новость и поэт какое-то чудо.- Яркая противоположность Чарскому, как будто стыдящемуся своего звания, изображена в итальянском импровизаторе, который публично объявляет себя поэтом, не только стыдится этого звания, но обращает его в денежное ремесло. Как глубоко схвачена обидчивость Чарского, когда итальянец назвал его поэтом, и благородное чувство того же Чарского, когда он в незнакомце узнал импровизатора, и еще более, когда услышал его вдохновенные стихи! Чарский и импровизатор - это Россия и Италия, две страны, из которых в в первой искусство еще не пришлось к потребностям общества и, западая в чью-либо душу, не знает как существовать середи предрассудков света,- тогда как во второй оно уже собственность всенародная, ремесло публичное, объявляемое перед всеми, и дающее деньги.

   В Чарском Пушкин едва ли не представил собственных своих отношений к свету: он не любил, когда в гостиной обращением напоминали ему о высоком его звании, и предпочитал обыкновенное обхождение светское.- В своей прозе он нередко говорит об том ложном положении, в котором словесность у нас находится к обществу.

   Жаль, что "Арап Петра Великого" остался недоконченным. Видно, что Пушкин изучал много век Петра и готовил материалы для того, чтобы со временем начертать большую и полную картину. И в том немногом, что написал он, сколько отгадано подробностей!

   "Сцены из времен рыцарских" показывают, что все времена и народы могли быть доступны для его кисти.

   Том XI, содержащий в себе Смесь, представляет нам множество отдельных мыслей и рассказов Пушкина, которые необходимы для полной его биографии и характеристики. Здесь мы обратим внимание на то, что нам кажется особенно замечательно.

   Его мысли о Москве, о русской избе и о быте русского крестьянина в сравнении с иностранным, о дорогах в России, о старинных русски