Щеголев Павел Елисеевич - А. С. Грибоедов и декабристы

тниками того бремени, которое промыслом Всевышнего на меня наложено. Государь, я не в силах был исполнить сей жестокой обязанности: - Но вера, примирив меня с совестию моею, вместе с тем представила высшие отношения мои; милосердие же твое, о Государь, меня победило. В то время когда я лишился всех надежд, когда темница сделалась мой мир, а голые стены оной - товарищами моей жизни, манием благотворной руки твоей, письмо отца моего, как ангел-утешитель, принесло спокойствие и отраду душе моей. Благодаяние твое, монарх милосердый, воззрение твое на мольбу семидесятилетнего старца²⁶, останется незабвенным в душе моей. И потому, видя в тебе не строгаго судью, но отца милосердаго, я, с твердым упованием на благость твою, повергаю тебе жребий чад твоих, которые не поступками, но желаниями сердца могли заслужить твой гнев.

   Прости, о государь, если я на несколько минут обратил внимание твое на несчастного страдальца; но глас совести моей был для меня выше всех земных приличий, и потому воззри милосердым оком,

   21-го января 1826 года.

   К этому письму был приложен длинный описок всех бывших членами тайного общества; в их числе был записан и Грибоедов. О нем князь Оболенский сообщал, что "он был принят месяца два или три пред 14-м декабрем, и вскоре потом уехал: - Посему действия его в обществе совершенно не было" {Г. А., I В, No 335, л. 19 и 22 об. [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, ед. хр. 335, л. 19 и 22 об.- Ред.]²⁷}.

   Наконец, 30-го января некоторые сведения о Грибоедове дал Артамон Захарович Муравьев, командир Ахтырского полка. Ему был предложен следующий вопрос: "кто именно был тот Грибоедов, с которым вы, приехав к Бестужеву (т. е. к Бестужеву-Рюмину, в Киеве.- П. Щ.), нетерпеливо желали видеться с Сергеем Муравьевым, за которым Бестужев посылал нарочного, и в чем заключались как предмет требуемого свидания с ним, так и взаимные ваши разговоры?" А. З. Муравьев отвечал: "Грибоедов, которого желал познакомить с Муравьевым тот самый, который при генерале от артиллерии Ермолове находится. Желание мое видеть Сергея Муравьева тогда истинно было родственное и дружеское, касательно Грибоедова, то говоря о моем брате, как о особенно умном человеке, и зная, что Грибоедов предполагал остаться в Киеве, то хотел доставить ему этим удовольствие. С Муравьевым Сергеем я виделся тогда коротко, ибо он приехал в полдень, а уехал на другое утро рано. Во время же его бытности сих нескольких часов, приехала моя жена²⁸, с которою я 6 месяцев не видался. При мне разговор их, в котором я участвовал урывками, был общий, и не касающийся до общества" {Г. А., I В, No 403, л. 18 об.-19 [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, ед. хр. 403, л. 18 об. - 19. - Ред.]²⁹}.

   Три момента должны были привлечь внимание следственной комиссии: принадлежность к обществу, цель пребывания в Киеве и отношения его к предполагаемому тайному обществу в корпусе генерала Ермолова.

  

  

   27-го декабря 1825 года последовало соизволение на арест Грибоедова. Только 2-го января 1826 года было послано отношение, подписанное военным министром, на имя Ермолова за No 52 следующего содержания:

   "По воле Государя Императора покорнейше прошу Ваше Высокопревосходительство приказать немедленно взять под арест служащего при вас чиновника Грибоедова со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив осторожность, чтобы он не имел времени к истреблению их, и прислать как оные, так и его самого под благонадежным присмотром в Петербург прямо к Его Императорскому Величеству" {Отпуск отношения - в деле Г. А., I В, No 31, л. 3 [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, ед. хр. 31, л. 3. - Ред.]}.

   Ермолов в январе 1826 года предпринял движение на Чечню. 21-го января отряд из Червленой станицы выступил в крепость Грозную. Сюда прибыл Ермолов 22-го вечером. В этот же вечер в Грозную прискакал фельдъегерь Уклонский с бумагой военного министра. Грибоедов был в это время вместе с Ермоловым. Д. А. Смирнов, хорошо осведомленный биограф Грибоедова, со слов его друга С. Н. Бегичева, рассказывает: "Курьер, прискакавший за Грибоедовым в Екатериноградскую станицу, застал Ермолова за ужином с обычным его обществом. Получив депешу, Ермолов вышел в другую комнату прочитать ее и сейчас позвал туда Грибоедова. "Ступай домой и сожги все, что может тебя компрометировать,- сказал он.- За тобой прислали, и я могу дать тебе только час времени". Грибоедов ушел, и, после назначенного срока, Ермолов пришел арестовать его со всей толпой - с начальником штаба и адъютантами. Часть бумаг Грибоедова была в крепости Грозной,- Ермолов дал предписание коменданту взять их и вручить курьеру" {Беседы в Обществе любителей российской словесности. М., 1868, вып. 2, отд. 2, с. 22. В рассказе Смирнова некоторая путаница: Грибоедов был взят в Грозной, а часть его бумаг находилась во Владикавказе. В дальнейшем изложении ссылок на страницы не делаем.}. Д. В. Давыдов в своих записках со слов достоверных свидетелей утверждает, что "Ермолов, желая спасти Грибоедова, дал ему время и возможность уничтожить многое, что могло более или менее подвергнуть его беде" {Записки Д. В. Давыдова. Mêmoires inêdits de Denis Davydow. Лондон, 1863, с. 44 [Давыдов Д. Записки, в России цензурой не пропущенные. Лондон - Брюссель, 1863, с. 44.- Ред.]³¹}. Очевидец ареста, Шимановский, также утверждает, что Грибоедову удалось уничтожить компрометирующие бумаги: "если бы бумаги Грибоедова уцелели", то он не возвратился бы из Петербурга {Русский архив, 1875, No 7, с. 343³².}. Рассказ Шимановского об обстоятельствах ареста исполнен крупных неточностей: он, например, относит его к 28-му декабря 1825 года. Но вообще можно считать установленным, что Грибоедов был предупрежден об аресте.

   Но действительно ли уничтоженные бумаги были так опасны для Грибоедова? Е. Вейденбаум в своей статье об аресте Грибоедова, написанной по архивным данным, сомневается в этом {Вейденбаум Е. Г. Кавказские этюды. Исследования и заметки. Тифлис, 1901, с. 261-267.}, указывая, между прочим, и на то, что известие о событиях 14-го декабря было поручено Ермоловым 24-го декабря и, следовательно, Грибоедов имел возможность уничтожить их и раньше. Какого же содержания могли быть бумаги? Компрометировать Грибоедова могла только переписка, и ее-то он и уничтожил³⁰. Она, действительно, могла бы осложнить его дело.

   Как бы там ни было, 22-го же вечером был произведен арест Грибоедова и осмотр его бумаг. Все бумаги были опечатаны и сданы под расписку фельдъегерю; вещи и книги Грибоедов получил обратно. Сохранился список найденных у него книг: в нем нет ни одной книги, которая намекала бы на то, что ее владелец интересуется злободневными социальными вопросами. В его чемодане нашли: словарь российской академии, сочинения Державина, географическое и статистическое описание Грузии и Кавказа, описание Киево-Печерской лавры, краткое описание Киева, народные сербские песни, сербский словарь, старинные малороссийские песни, киевские святцы, путешествие по Тавриде и одну греческую книгу. Во Владикавказе, где курьер получил еще часть бумаг Грибоедова, тоже нашли книги, именно: родословная история о татарах Абульгази³³, история Бургундии, правила славянского языка Добровского³⁴ и Зендавеста в немецком переводе³⁵. Тут же оказалась топографическая карта Крыма³⁶. Очевидно, все эти книги ехали с Грибоедовым из Петербурга.

   23 января Ермолов секретно сообщил барону Дибичу: "Господин военный министр сообщил мне высочайшую государя императора волю взять под арест служащего при мне коллежского асессора Грибоедова и под присмотром прислать в Петербург прямо к его императорскому величеству. Исполнив сие, я имею честь препроводить г-на Грибоедова к вашему превосходительству.- Он взят таким образом, что не мог истребить находившихся у него бумаг, но таковых при нем не найдено, кроме весьма немногих, кои при сем препровождаются. Если же бы впоследствии могли быть отысканы оные, я все таковые доставлю. В заключение имею честь сообщить вашему превосходительству, что г. Грибоедов во время служения его в миссии нашей при персидском дворе и потом при мне как в нравственности своей, так и в правилах не был замечен развратным и имеет многие хорошие весьма качества" {Г. А., I В, No 31, л. 4. [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, ед. хр. 31, л. 4. - Ред.]}.

   23 января фельдъегерь Уклонский вместе с Грибоедовым выехал из Грозной в Екатеринодар; здесь им пришлось ожидать, пока прибудут чемоданы Грибоедова, находившиеся во Владикавказе. Только 30 января фельдъегерь и Грибоедов выехали из Екатеринодара. Фельдъегерь оказался покладистым человеком, и ехать с ним было не особенно тяжело. В Москву прибыли в первых числах февраля³⁷. Вот как С. Н. Бегичев рассказывал Д. А. Смирнову об этом пребывании Грибоедова в Москве:

   "Грибоедов... чтобы не испугать меня, проехал прямо в дом брата моего Дмитрия Никитича, в Старой Конюшенной, в приходе Пятницы-Божедомской. В этот самый день у меня был обед: родные съехались провожать брата жены моей А. И. Барышникова, возвращавшегося из отпуска на службу. Дм<итрий> Никит<ич> должен был обедать у меня же. Ждали мы его, ждали и наконец сели за стол. Вдруг мне подают от брата записку такого содержания: "Если хочешь видеть Грибоедова, приезжай: он у меня". Я, ничего не подозревая, на радостях, сказал эту весть во всеуслышание. Родные, зная мои отношения к Грибоедову, сами стали посылать меня на это так неожиданно приспевшее свидание. Я отправился.

   Вхожу в кабинет к брату - накрыт стол; сидят и обедают. Грибоедов, брат и еще какая-то безволосая фигурка в курьерском сюртуке.

   Увидал я эту фигурку, и меня обдало холодным потом. Грибоедов смекнул дело и сейчас же нашелся. "Что ты смотришь на него? - сказал он мне.- Или думаешь, что это... так... просто курьер? Нет, братец, ты не смотри, что он курьер - он происхождения знатного: это испанский гранд дон Лыско Плешивос ди Париченца!"

   Этот фарс рассмешил меня и показал, в каких отношениях находился Грибоедов к своему телохранителю. Мне стало несколько легче. Отобедали, говорили. Грибоедов был весел и совершенно покоен. "А что, братец,- сказал он телохранителю,- ведь у тебя здесь родные; ты бы съездил повидаться с ними". Телохранитель был очень рад, что Грибоедов его отпускает, и сейчас уехал.

   Первым моим вопросом было выражение удивления, какими судьбами и по какому праву распоряжается он и временем, которое уже не принадлежало ему, и особою своего телохранителя. "Да что!- отвечал он мне: - я сказал этому господину, что если он хочет довезти меня живого, так пусть делает то, что мне угодно. Не радость же мне в тюрьму ехать!"

   "Грибоедов приехал в Москву около 4 часов пополудни и выехал в 2 часа ночи.

   "На третий день я отправился к Настасье Федор<овне> (матери Гриб<оедова>), и та с обыкновенной своей заносчивостью с первых же слов начала ругать сына на чем свет стоит: и карбонарий-то он, и вольнодумец и проч. и проч.

   Проездом через Тверь, как я узнал от него после, он опять остановился: у телохранителя оказалась там сестра, к которой они и въехали. Грибоедов, войдя в комнату, увидал фортепьяно и,- глубокий музыкант в душе,- не вытерпел и сел к нему... Девять битых часов его не могли оторвать от инструмента!

   "По приезде в Петербург, курьер привез его в главный штаб и сдал и его и пакет дежурному офицеру. Пакет лежал на столе... Грибоедов подошел, взял его... Пакет исчез...

   "Имя Грибоедова было так громко, что по городу сейчас же пошли слухи: "Грибоедова взяли! Грибоедова взяли!" {[Смирнов Д. А. Биографические известия о Грибоедове.- Беседы в Обществе любителей российской словесности. М., 1868, вып. 2, с. 23-24.- Ред.]⁴¹}...

  

  

   Грибоедов прибыл в Петербург 11 февраля 1826 г. Генерал-адъютант Потапов 11 февраля доносил секретно военному министру: "Имею честь донести вашему высокопревосходительству, что сего числа привезен из крепости Грозной коллежский асессор Грибоедов, который и отправлен к генерал-адъютанту Башуцкому для содержания под арестом в главной гоубт-вахте" {Г. А. I В, No 31, л. 5 [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, ед. хр. 31, л. 5.- Ред.]}.

   В главной гауптвахте, в здании главного штаба Грибоедов содержался все время своего заключения. Сюда свозили арестованных, после того как крепость была переполнена, и оставляли здесь всех тех, кто, по ходу следствия, оказывался мало или совсем непричастным к делу. Условия заключения в главном штабе были довольно сносны; заключенные могли входить в сношения друг с другом и даже с находящимися на воле, могли тайно переписываться и т. д. Надзор за сидевшими в штабе был поручен армейскому офицеру Жуковскому, который был легко доступен подкупу³⁸.

   Когда Грибоедов был доставлен в штаб, он нашел здесь, по показанию Д. И. Завалишина, целую группу лиц: генерала Кальма, графа Мошинского, гвардейского полковника Сенявина, братьев А. и H. H. Раевских, князя Баратаева, полковника Любимова, кн. Шаховского, Д. И. Завалишина и др³⁹.

   По рассказу Д. И. Завалишина, вообще не отличающемуся точностью подробностей, полковник Любимов за десять тысяч рублей предложил Жуковскому выкрасть из его дела компрометирующие его бумаги. Жуковский это сделал и, понятно, оказался в большой зависимости от заключенных, чем они от него⁴⁰. Достоверно во всяком случае то, что Жуковский не прочь был делать снисхождения и даже нарушения тюремных правил. Ф. В. Булгарин сохранил записочки, которые тайно пересылал к нему Грибоедов из своего заключения. В одной он убеждал его познакомиться с капитаном Жуковским: "nous sommes camarades, commes cochons {Мы с ним закадычные приятели (франц.).- Ред.},- писал Грибоедов,- может быть, удастся тебе и ко мне проникнуть". Из другой записочки видно, что Жуковский не брезговал и малым: Грибоедов просил Булгарина раздобыть ему для Жуковского народное издание Крылова, которое Жуковский собирался подарить в именины какой-то знакомой ему дамочке {Грибоедов А. С. Полное собрание сочинений, под ред. И. А. Шляпкина. Т. I. Прозаические статьи и переписка. СПб., 1889, с. 214.⁴³}. Снисходительность офицера доходила до того, что он водил Грибоедова и Завалишина в кондитерскую Лоредо на углу Невского и Адмиралтейской площади. Здесь Грибоедов услаждал его слух игрой на фортепьяно.

   Прежде чем предстать перед следственной комиссией, всякий арестованный должен был дать первые показания немедленно же по арестовании или по прибытии в Петербург члену комиссии. Обыкновенно первый допрос снимал генерал-адъютант Левашов; по большей части, он собственноручно, или же писарь, записывали первые показания, а допрашиваемый только подписывался. Затем Левашов передавал бумагу в комитет, который ее "заслушивал". Следующие допросы велись в заседаниях комитета или комиссии. Комиссия расспрашивала привлеченного и изредка заставляла его тут же записывать свои слова, но в большинстве случаев допрошенный отпускался в место своего заключения и вечером получал в запечатанном пакете вопросные листы. Ответы привлеченный тоже запечатывал и отправлял в комитет, в присутствии которого они читались. Эти приблизительные сведения о порядке производства следствия необходимы для выяснения ложности некоторых представлений.

   Мы уже видели, что далеко не все бумаги Грибоедова были взяты⁴², но кое-что, как это видно из донесения Ермолова, было отправлено вместе с Грибоедовым в Петербург. Д. А. Смирнов рассказывает, что Грибоедов умело "изъял из обращения" пакет с последними бумагами, какие оставались до сих пор не уничтоженными⁴⁴. Мы просмотрели все производство комиссии и нигде следа не нашли каких-либо бумаг Грибоедова: ни во входящих журналах, ни в делах по возвращению отобранных вещей и бумаг.

   Грибоедов 11 февраля был доставлен в главный штаб и 11-го - надо думать - был снят генералом Левашовым первый допрос, потому что 15-го февраля Грибоедов в всеподданнейшем письме мог сказать: "я был притащен на перекладных, здесь посажен под караул, потом позван к генералу Левашову... от него отправлен с обещанием скорого освобождения. Между тем дни проходят, а я заперт". О первом допросе сосохранилась легенда. Д. И. Смирнов, со слов Бегичева, сообщает: "Допрашивать его водили в крепость. На первом же допросе Грибоедов начал, письменно отвечая на данные ему вопросные пункты, распространяться о заговоре и заговорщиках: "я их знал всех и проч." В эту минуту к его столу подошло очень влиятельное лицо и взглянуло на бумагу. "Александр Сергеевич! Что вы такое пишете!- сказал подошедший: - Пишите "знать не знаю и ведать не ведаю". Грибоедов так и сделал, да еще написал ответ довольно резкий: "За что меня взяли? У меня старуха-мать, которую это убьет" и проч⁴⁵. Д. И. Завалишин отвергает правдивость этого рассказа и, соглашаясь, что первым побуждением Грибоедова было признать свои отношения к декабристам, утверждает, что не начальствующее лицо, а арестованный полковник Любимов подал мысль об изменении показания в совершенно противоположном смысле. "Когда Грибоедову принесли вопросные пункты, а он стал писать черновой на них ответ,- говорит Завалишин,- то Любимов, подойдя к нему, сказал: "...я знаю из всех наших здешних разговоров, что действия относительно комитета предполагаются различные, смотря по разным у всякого соображениям, и личным, и политическим. Не знаю, какой системы намерены держаться вы, но ум хорошо, а два лучше. Не по любопытству, а для вашей же пользы я желал бы знать, на какой системе вы остановились? Помните, что первые показания особенно важны..." В ответ на это Грибоедов прочитал ему то, что успел уже написать. Прослушав написанное, Любимов с живостию сказал ему: "Что вы это! Вы так запутаете и себя и других. По-нашему, по-военному, не следует сдаваться при первой же атаке, которая, пожалуй, окажется еще и фальшивою; да если и поведут настоящую атаку, то все-таки надо уступать только то, чего удержать уже никак нельзя. Поэтому и тут гораздо вернее обычный русский ответ: "Знать не знаю и ведать не ведаю!" и т. д.⁴⁶ Д. И. Завалишин влагает в уста Любимову такую речь, которая уже своею пространностью внушает сомнения в ее подлинности. При проверке оба рассказа - и Д. А. Смирнова, и Д. И. Завалишина - оказываются одинаково не соответствующими истине. На первом же допросе 11-го февраля Грибоедов отозвался полнейшим неведением о существовании общества и признал чисто литературные знакомства с Бестужевым, Рылеевым и Оболенским. Эти первые показания, которые даже не были написаны им собственноручно, а только подписаны, были даны в обстановке, не допускавшей посредничества не только Любимова, но и важного лица. Генерал Левашов спрашивал Грибоедова, он отвечал, а писарь записывал. Если Завалишин говорит о вопросных пунктах, присланных Грибоедову от комитета 24-го февраля вечером, то нет никаких оснований предположить, что Грибоедов решил изменить свои показания, признать свою осведомленность и свои отношения. А только при таком предположении и допустимо вмешательство комитета. Это же соображение сохраняет свое значение и при оценке правдивости рассказа Д. И. Смирнова. Но в общем, этот рассказ отразил действительность правдивее, чем сообщения Завалишина, и сохранил память о действительном факте, если не сочувственного, то во всяком случае совершенно не враждебного Грибоедову отношения членов комитета⁴⁷. Быть может, тут сыграл некоторую роль и родственник Грибоедова Паскевич⁴⁸.

   План защиты, в составлении которого совершенно излишне допускать постороннюю инициативу, чрезвычайно характерен для Грибоедова. Грибоедов - умнейший человек - взвешивал каждое свое слово и проектировал то впечатление, которое оно должно было произвести на слушателей. Наивно было бы думать, что он сколько-нибудь искренен. Но он держал себя хладнокровно и нисколько не растерялся: недаром он выразился в секретной записочке Булгарину: "бояться людей значит баловать их"⁴⁹. Он очень умело пошел по среднему пути между утверждением и отрицанием: не отрицая своего вольнодумства, он настаивал на своем неведении о существовании и целях общества. 15-го февраля Грибоедов написал письмо к государю. Многие из декабристов обращались к Николаю Павловичу с письмами: некоторые из них были порывами искреннего раскаяния, как, напр<имер>, вышеприведенное письмо Оболенского; другие - воплем наболевшего сердца о той общественной неправде, которая была неизвестна государю. Письмо Грибоедова - ни то, ни другое. Оно в некотором роде результат художественного творчества. Писано оно с расчетом произвести определенное впечатление на государя; центральное место письма - воззвание к сыновней любви государя. Грибоедов, действительно, очень любил свою мать и был послушным сыном, который не огорчал своей матери, но когда он писал о том, что мать не знает об его аресте, он говорил неправду. Его близкий друг Бегичев, с которым он виделся в Москве на пути в Петербург, на третий же день после его отъезда отправился к матери Грибоедова: "та с обыкновенной своей заносчивостью с первых же слов начала ругать сына на чем свет стоит: и карбонарий-то он, и вольнодумец и пр. и пр." Уж Бегичеву-то Грибоедов должен был посоветовать скрывать от матери его арест. Кроме рассчитанной неискренности, в этом письме необходимо отметить ярко выраженное сознание собственного достоинства; это сознание - неотделимая черта личности Грибоедова - не покидало его в течение всей его жизни, ни в 1826 году, ни в Персии, в момент его трагической кончины.

   Мы не знаем, какое впечатление произвело на Николая Павловича письмо Грибоедова, но во всяком случае оно его не растрогало. В комиссию оно было передано 19-го февраля и внесено во входящий журнал под No 662. Помета об исполнении: "передано к допросам" {Г. А., I В, No 27. [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, ед. хр. 27. - Ред.]}.

   Грибоедов ждал результата своего письма; чувство нетерпения росло с каждым днем. 17 февраля он писал Булгарину: "Меня здесь заперли, и я погибаю от скуки и невинности... Я писал государю... ничего не отвечает". В следующей записке Грибоедов сообщает, что он сидит и проклинает своих гонителей. Но никакого утешения по своему делу Грибоедов не видел: его как будто забыли, и он начинал-таки сомневаться в исходе дела. У него вырвались в записке к Булгарину следующие слова: "кажется, что мне воли еще долго не видать, и, вероятно, буду отправлен с фельдъегерем"⁵⁰.

   Но комитет не бездействовал: 14-го и 19-го февраля он отбирал показания о Грибоедове от тех лиц, знакомство с которыми он признал на допросе у генерала Левашова. Кн. Одоевский, А. Бестужев, Рылеев решительно отвергали принадлежность Грибоедова к тайному обществу. Они не отрицали того, что Грибоедов человек свободомыслящий, который не прочь рассуждать о перемене правления в России. Бестужев пояснял, что Грибоедов желал этого для свободы книгопечатания в России и для русского платья. Допрошенные 19-го февраля декабристы, которые могли бы дать сведения о прикосновенности Грибоедова к Южному обществу, тоже решительно отрицали его участие.

   Соответствовали ли действительности эти утверждения? Весьма правдоподобны слова Завалишина: "в старании товарищей не компрометировать Грибоедова не было также ничего особенного, исключительного. Это было лишь следствием наперед условленного, общепринятого правила стараться не запутывать никого, кто не был еще запутан⁵¹. А Д. А. Смирнов сохранил в памяти следующее объяснение: "главные из заговорщиков,- факт в высшей степени замечательный,- уже сидевшие по разным углам, стало быть, не имевшие никакой возможности сговариваться, сказали одинаково, что Грибоедов в заговоре не участвовал, и что они не старались и привлекать его к заговору, который всего скорей мог иметь очень дурной исход, потому что берегли человека, который своим талантом мог прославить Россию"⁵².

   Обстоятельства складывались весьма благоприятно для Грибоедова, и, наконец, 24-го февраля он был вызван в комитет и давал пред ним устные показания {Г. А., I В, No 26, л. 224 и 226. [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, д. 26, л. 224, 226.- Ред.]}. Вечером ему были присланы вопросные пункты, и вечером же Грибоедов написал свои ответы, опять очень обдуманные и тонко рассчитанные. На них следует остановиться, потому что в них есть черточка его личности. Он давал справедливую, согласную с нашими сведениями, оценку своей личности, когда говорил, что, при всем своем свободомыслии, он далек от образа действий 14-го декабря, что он не оратор возмущения. Тонкой иронией, от которой Грибоедов не мог избавиться даже и в официальных сношениях, звучат строки его ответа: "я ж не только не способен быть оратором возмущения, много если предаюсь избытку искренности в тесном кругу людей кротких и благомыслящих, терпеливо ожидая времени, когда моя служба или имя писателя обратят на меня внимание вышнего правительства!"

   Грибоедов был глубоко верен себе, когда давал объяснения о русском платье. Любопытно, что комиссия заинтересовалась свидетельством Бестужева о пристрастии Грибоедова к русскому платью и увидела в этом что-то подозрительное. А Грибоедов отвечал очень просто: "русского платья желал я потому, что оно красивее и покойнее фраков и мундиров, а вместе с этим полагал, что оно бы снова сблизило нас с простотою отечественных нравов, сердцу моему чрезвычайно любезных". Это показание перед тайным комитетом невольно вызывает в памяти известный монолог Чацкого в гостиной Фамусова. Чацкий жалуется на пристрастие к иностранной одежде:

  

   И чем наш Север лучше стал,

   Что все заветное наследье променял?

   И нравы, и язык, и старину святую,

   И величавую одежду на другую -

   По шутовскому образцу.

   Хвост сзади; спереди какой-то чудный выем!

   и т. д.

  

   А через несколько стихов Чацкий восклицает:

  

   Воскреснем ли когда от чужевластья мод?

   Чтоб умный, бодрый наш народ

   Хотя по языку нас не считал за немцев {*}.

   {* Рукопись комедии А. С. Грибоедова "Горе от ума". М., 1903, с. 92, 93. Рукопись очень удачно восстановляет вместо читавшегося до сих пор "добрый" - бодрый.}

  

   Эта фраза показания еще раз иллюстрирует архаическое своеобразие миросозерцания Грибоедова⁵³. Правда, отсюда еще далеко до обобщающего положения о Грибоедове - славянофил. Любовь к русскому платью, конечно, характерная, но не менее характерно и его желание государственных преобразований для свободы книгопечатания, о котором говорил на допросе Рылеев.

   Как понимать ответ Грибоедова на вопрос: с какою целью он желал свободы книгопечатания в России? Вряд ли он был искренен, когда в своем ответе вносил поправку в показания Бестужева: "я говорил не о безусловной свободе книгопечатания, желал только, чтобы оно не стеснялось своенравием иных цензоров". Мы склонны заподозрить искренность этого показания Грибоедова по весьма простой причине: именно он больше, чем кто-либо другой, мог видеть, что дело все-таки не в своенравии отдельных цензоров, а по соображениям общим, лежащим в основе цензурного института. А как остро чувствовал Грибоедов поражения, наносимые ему цензурой, можно видеть хотя бы из следующей записки, найденной проф. И. А. Шляпкиным в Берлине: "Напрасно, брат, все напрасно. Я что приехал от Фока, то с помощью негодования своего и Одоевского, изорвал в клочки не только эту статью, но даже всякий писанный листок моей руки, который под рукою случился... Коли цензура ваша не пропустит ничего порядочного из моей комедии, нельзя ли вовсе не печатать? - Или пусть укажет на сомнительные места, я бы как-нибудь подделался к общепринятой глупости, урезал бы..." {Вестник всемирной истории, 1900, No 6, с. 88.⁵⁵}

   До сих пор мы останавливались на теоретической стороне показания Грибоедова; перейдем к разбору его фактического материала.

   Итак, все показания участников заговора о принадлежности Грибоедова к их союзу были очень благоприятны для него, за исключением кн. Оболенского. Если бы комитет оценил безграничную искренность показания кн. Оболенского, он придал бы более веры его свидетельству о принадлежности Грибоедова к обществу. Кн. Оболенский в письме к государю утверждал, что Грибоедов был принят в члены общества месяца за два или три до 14-го декабря и вскоре потом уехал. Грибоедов же совершенно отрицал это свидетельство и высказывал предположение, не основано ли оно на том, что за три дня до своего отъезда, он был выбран членом Общества любителей российской словесности⁵⁴, как будто кн. Оболенский мог смешать тайное общество с литературным. Комитет переспросил кн. Оболенского; на этот раз он объяснил, что о принятии Грибоедова он слышал от Рылеева, но времени в точности не помнит: за месяц или за два до отъезда Грибоедова отсюда.

   Мы навели справку в бумагах Общества любителей российской словесности, хранящихся в Академии наук, и нашли следующие данные об избрании Грибоедова в члены этого общества. Он был предложен в члены этого общества Д. М. Княжевичем 8-го декабря 1824 года и подвергся баллотировке в заседании 15-го декабря. В этом заседании присутствовали председатель общества Ф. Н. Глинка, секретарь А. А. Никитин, секретарь цензурного комитета П. А. Плетнев, библиотекарь И. К. Аничков, казначей И. Д. Горяинов, члены цензурного комитета - Н. А. Бестужев, Н. Г. Чеславский и действительные члены А. М. и В. М. Княжевичи и С. С. Шаплет. Вместе с Грибоедовым баллотировались, между прочим, Мих. А. Дмитриев, Н. М. Языков, И. И. Козлов, Д. М. Перевощиков, H. M. Княжевич, К. П. Торсон и др. Грибоедов был избран единогласно в действительные члены. Об избрании было оповещено в XXIX книге "Трудов высочайше утвержденного Вольного общества любителей российской словесности", в отчете о годичном собрании этого общества 29 декабря 1824 года {Ч. XXIX. 1825, с. 211. Книга эта дозволена цензурой 1-го января 1825 года. Грибоедов назван ошибочно надворным советником, тогда как в это время он был лишь коллежский асессор (с 17-го янв<аря> 1822 года); в надворные же советники был произведен указом от 8-го июня 1826 г. См.: Русское обозрение, 1895, No 3, с. 392, 393.}. Время отъезда Грибоедова из С.-Петербурга определяется датами двух его писем к С. Н. Бегичеву; одно - из С.-Петербурга от 18-го мая 1825 года, другое - из Киева от 4-го июня 1825 же года. Следовательно, Грибоедов выехал из Петербурга во второй половине мая.

   Сопоставим эти данные с показаниями кн. Оболенского. Он ошибался в первом своем ответе, утверждая, что Грибоедов был принят месяца за два или за три до 14-го декабря; во втором он мог быть прав, говоря, что Грибоедов был принят за месяц или за два до его отъезда. Со стороны Оболенского эти неточности объясняются, конечно, невольным запамятованием, но Грибоедов, очевидно, полагаясь на то, что его слов проверять не станут, сказал совершенную неправду о том, что он был принят в члены литературного общества дня за два или за три до своего отъезда: мы уже видели что он был принят в члены Общества любителей российской словесности 15-го декабря 1824 года, и уехал во второй половине мая 1825 года. Забывчивостью Грибоедова никак нельзя объяснить этого разноречия. Нам кажется, можно объяснить противоречия показаний кн. Оболенского и Грибоедова, только предположив, что Грибоедов был действительно принят в члены тайного общества за несколько дней до своего отъезда из Петербурга. Его участие в обществе, вероятнее всего, было чисто номинальным. Быть может, при отъезде ему дали некоторые поручения в Киев, к членам Южного общества.

   В ответах Грибоедова на вопросы о цели его пребывания в Киеве тоже видно стремление свести значение поездки в Киев до минимума. На самом деле, пребывание Грибоедова вовсе не было "самым непродолжительным". Приехал он сюда в самом конце мая⁵⁶ и 10-го июня был еще в Киеве; от этого числа он писал Одоевскому: "меня приглашают неотступно в Бердичев на ярмарку... В Любаре семейство Муравьевых устроивает мне самый приятный прием; боюсь сдаться на их веру, не скоро вернешься"⁵⁷. Можно думать, что знакомство с Муравьевыми вовсе не было столь незначительным и мимолетным эпизодом, каким хотел выставить его Грибоедов⁵⁸.

   Как бы там ни было, члены комитета, прочитавшие 25-го февраля ответы Грибоедова на вопросные пункты, остались совершенно удовлетворенными. У них не было никакого сомнения в непринадлежности Грибоедова к заговору {Комиссия не обратила внимание и на следующее показание фон дер Бриггена: "В прошлом 1825 году, в конце июня месяца, перед моим отъездом все общество состояло из Никиты Муравьева, Рылеева, Бестужева, князя Одоевского, князя Оболенского, Сомова и, кажется, Грибоедова". Это показание, не упомянутое мной в первых изданиях моей работы, приведено в статье Н. К. Пиксанова об А. С. Грибоедове в "Истории русской литературы XIX века" под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского. М., 1908, т. 1, гл. VI, с. 201.}. Даже скользкое показание об избрании его в члены Вольного общества любителей российской словесности осталось непроверенным, хотя это и не трудно было бы сделать, так как производителем дел в комиссии был некто Ивановский, позднее сподручный Бенкендорфа, который сам был членом этого общества. В журнале LXX заседания комиссии читаем: "Слушали:... 4) коллежского асессора Грибоедова, не принадлежал к обществу и существования оного не знал.- Показание о нем сделано кн. Евгением Оболенским I со слов Рылеева. Рылеев же отвечал, что имел намерение принять Грибоедова, но, не видя его наклонным ко вступлению в общество, оставил свое намерение; все прочие его членом не почитают. Положили: об освобождении Грибоедова с аттестатом представить его императорскому величеству" {Г. А., I В, No 26, л. 228 об. [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, ед. хр. 26, л. 228 об. - Ред.]}.

   Журнал заседания был представлен Николаю Павловичу, но он не согласился с представлением комитета. На этом журнале рукою начальника штаба написано карандашом: "высочайше повелено Грибоедова содержать пока у дежурного генерала" {Г. А., I В, No 25, л. 180 [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, ед. хр. 25, л. 180 об. - Ред.]}. Чем объяснить такое отношение императора Николая? Не лишнее отметить, что Николаю Грибоедов был лично известен. Грибоедов встретился с ним у Паскевича. Об этой встрече он писал Бегичеву 10 июня 1824 года {Грибоедов А. С. Полн. собр. соч., т. 1, с. 185.}. Весьма вероятно, что в глазах Николая Павловича больше всего компрометировала Грибоедова его близость к Ермолову, к которому государь относился в высшей степени подозрительно. Эта неожиданная резолюция была выслушана комитетом в заседании 7-го марта {Г. А., I В, No 26, л. 239 [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, ед. хр. 26, л. 239. - Ред.]}. Можно себе представить, как она смутила членов комитета и заставила их думать, что государю известны скрытые от них вины Грибоедова. Резолюция несколько отразилась на положении Грибоедова. Очевидно, к этому времени относится его записка к Булгарину: "Любезный друг. С нами чудные происшествия. Караул приставлен строжайший, причина неизвестная. Между тем, я комитетом оправдан начисто, как стекло. Ивановский, благороднейший человек, в крепости говорил мне самому и всякому гласно, что я немедленно буду освобожден. Притом обхождение со мною как его, так и прочих, было совсем не то, которое имеют с подсудимыми. Казалось, все кончено. Съезди к Ивановскому, он тебя очень любит и уважает; он член Вольного общества любителей российской словесности и много во мне принимал участия. Расскажи ему мое положение и наведайся, чего мне ожидать. У меня желчь так скопляется, что боюсь слечь или с курка спрыгнуть. Да не будь трус, напиши мне, я записку твою сожгу, или передай сведения Ж., а тот перескажет А., а А. найдет способ мне сообщить. Vale" {Будь здоров (лат.). - Ред. Грибоедов А. С. Полн. собр. соч., т. 1, с. 216-217. Весьма вероятно, что "Ж" означает Жандра, а "А" - кн. Одоевского.}.

  

  

   Итак, император Николай оставил Грибоедова в подозрении. И наше предположение о том, что Николаю Павловичу Грибоедов казался подозрительным в силу своей близости к Ермолову, подкрепляется характером вопросов, предложенных Грибоедову 15-го марта.

   Известно, что Ермолов очень не нравился Николаю Павловичу и даже внушал в нем серьезные опасения. Донесения агентов тайной полиции могли только усилить подозрение императора. В январе 1826 года один из агентов доносил: "все питаются надеждой, что Ермолов с корпусом не примет присяги". Другой сообщал: "слух носился, что корпус под начальством Ермолова не присягал, как равно и вся Грузия - более,- что будто сам Ермолов объявил себя независимым: сии рассказы основываются на том, что якобы курьеры и фельдъегеря, посланные навстречу к нему, все им задержаны, и что якобы ни один оттуда назад не возвратился {Военно-ученый архив, отд. I, No 595-а. ГЦГВИА СССР, ф. В. У. 4. No 595, а.- Ред.]}.

   Уже 12-го декабря 1825 года, в самый день своего воцарения, Николай Павлович писал Дибичу, что он не будет спокоен, пока не получит известий о присяге Ермолова и его корпуса. "Я виноват,- писал государь,- ему менее всех верю" {История отношений Николая I к Ермолову изложена, между прочим, в книге Н. К. Шильдера "Император Николай Первый. Его жизнь и царствование". СПб., 1903, т. II, с. 20-30 и далее.}. Понятно, лишь только началось расследование заговора 14-го декабря, тревожной заботой Николая Павловича и следователей явилось желание выяснить размеры тайного движения в корпусе Ермолова и его прикосновенность к этому движению. Материал для расследования дали показания кн. Волконского; со слов А. И. Якубовича, он утверждал, что в Грузии в корпусе Ермолова существует тайное общество, что Ермолов во главе его {Г. А., I В, No 6 [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, д. 6.- Ред.].}. В своих записках Волконский рассказывает, как он сошелся с Якубовичем.

   На Кавказе, пишет он,- "я встретился с Александром Ивановичем Якубовичем... При первом знакомстве с ним я убедился, что опала, над ним разразившаяся, явные, нескрываемые прогрессивные убеждения его и при этом заслуженное общее мнение сослуживцев его о нем, как об отличном боевом лице, угнетенном опалой,- все это могло быть мне ручательством, что я встречу в нем сочувствие к общему затеянному делу того общества, в котором я был членом, и я решился узнать от него, точно ли есть тайное общество на Кавказе и какая его цель?

   Постепенно ведя с ним переговоры интимные, судя по его словам, я получил, если не убеждение, то довольно ясное предположение, что существует на Кавказе тайное общество, имеющее целью произвести переворот политический в России, и даже некоторые предположительные данные, что во главе оного сам Алексей Петрович Ермолов, и что участвуют в оном большею частию лица, приближенные к его штабу. Это меня ободрило к большей откровенности, и я уже без околичностей открыл Якубовичу о существовании нашего тайного общества и предложил ему, чтобы кавказское общество соединилось с Южным всем его составом. На это Якубович мне отвечал: "Действуйте, и мы тоже будем действовать, но каждое общество порознь, а когда придет пора приступить к явному взрыву, мы тогда соединимся. В случае неудачи вашей, мы будем в стороне, и тем будет еще зерно, могущее возродить новую попытку. У нас на Кавказе и более сил, и во главе человек даровитый, известный всей России, а при неудаче общей, здесь край и по местности отдельный, способный к самостоятельности. Около вас сила, вам, вероятно, не сручная, а здесь все наше по преданности общей к Ермолову" {Записки Сергея Григорьевича Волконского (декабриста). СПб., 1901, с. 415-416.}.

   Кн. Волконский поверил словам Якубовича и в отчете своем верховной думе рассказал о кавказском обществе. То же он рассказал и перед комитетом. Комитет произвел специальное расследование об обществе при Кавказском корпусе {Дело о существовании тайного общества в отдельном Кавказском корпусе - Г. А., I В, No 6 [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, ед. хр. 6. - Ред.]}. Это расследование обнаружило, что тайное общество существовало только в голове пылкого А. И. Якубовича. Конечно, прежде всего комитет запросил его. Он отвечал 6 января следующее: "Князь Сергей Волхонский в бытность свою на водах познакомился со мной, предлагал быть в обществе, и хотел знать, есть ли в Грузии таковое же? Ибо видел общее уважение ко мне войск и доверенность начальства; я желал знать подробности, и с кем буду иметь дело, и в чем будут состоять намерения; для сего, чтобы выведать, лгал князю; но я не принадлежу к обществу, и не знаю, есть ли оно в Грузии. Рад, что в_ы_с_о_к_и_й т_а_й_н_ы_й к_о_м_и_т_е_т знает о существовании такового в Грузии, ибо открыв членов увидят мою невинность.- Но я смеялся над князем Сергеем Волхонским, с которым даже по его предложению и в сношение по предмету общества не хотел входить, ибо не доверял, чтобы он мог принадлежать к благонамеренным замышляющим улучшить судьбу отечества.- Но не отрекусь, я бредил вздор, который давно истребился из моей памяти, и одни запросы только что возобновили оные. Клятвенно и честно обязуюсь, подвергая себя возможнейшим истязаниям, что я не знаю о существовании какого-либо общества в Грузии..." {Г. А., I В, No 6, л. 2 об. [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, ед. 6, л. 2 об. - Ред.]}.

   Дальше были допрошены Пущин, кн. Оболенский, капитан Муравьев, Рылеев, кн. Трубецкой. Все они отозвались полным неведением о существовании общества на Кавказе. Кн. Трубецкой, между прочим, показывал: "я спрашивал Рылеева, принадлежит ли Якубович к какому обществу, и есть ли какое общество в корпусе генерала Ермолова? Рылеев отвечал мне, что Якубович сего не открывает. Прибавил только, что у них было намерение уйти куда-то и сделать сечу (подобно бывшим Запорожским), но у кого у них, и кто они? и сколько их? Рылеев отозвался совершенным незнанием..." {Г. А., I В, No 6, л. 12 [ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, ед. хр. 6, л. 12. - Ред.]}

   Казалось, эти данные, полученные в первой половине января 1826 года, должны были бы убедить комитет, что никакого общества нет, но 15 марта Грибоедов призывался в комитет, и вопросы, предложенные ему здесь, позволяют сделать заключение, что члены комитета все еще тревожились за Грузию. Правда, новый повод к тревогам подало дело Сухачева, о котором Грибоедову предложили целый ряд вопросов. Дело Сухачева совершенно неизвестно в нашей литературе, а так как оно представляет интерес, и бытовой и общественный, то мы позволим себе остановиться на нем несколько подробнее {"Дело о Сухачеве" - Г. А., I В, No 155 [ЦГАОР СССР, ф. 7, оп. 1, ед. хр. 155. - Ред.]⁵⁹.}.

   Во время путешествия Николая Павловича по югу России в Ростове появился некий Василий Сухачев, служивший в Грузии по гражданской части. Образ его жизни в Ростове показался тамошнему городничему весьма подозрительным: Сухачев вел жизнь самую уединенную, никого к себе не принимал, занимался письмом и чтением и имел библиотеку из 600 томов. Этих данных оказалось достаточно для того, чтобы арестовать Сухачева и отправить его к таганрогскому градоначальнику Дунаеву. Дунаев разыскал в вещах и бумагах Сухачева кинжал, пару пистолетов, ружье, саблю, злодейское клятвенное обещание, алфавит для тайной переписки, полученный из Одессы, и несколько писем, писанных шифром. Таганрогский градоначальник учинил Сухачеву допрос. Приводим список подлинного акта допроса.

   "1826 года марта 1-го дня уволенный из Бендерского малороссийского общества Василий Сухачев, доставленный к его превосходительству господину таганрогскому градоначальнику от ростовского городничего, о жизни и бумагах сомнению подвергающихся, по роду своему заключающих приверженность к тайному обществу - таганрогскою градскою полициею при бытности члена гражданского допрашиван и показал:

   "От роду мне 28 лет, исповедания греко-российского, родился я в Екатеринославской губернии, в городе Новомосковске от отца, тогда бывшего тамошним купцом, Ивана, и матери Ирины Сухачевых, коими в 1809 или прежде того за год,- настояще не припомню - вывезен с другим моим меньшим братом Матвеем, в Кишиневе, должно быть, ныне находящимся, в Бессарабию, где в сословии бендерского малороссийского общества мы все состояли, из коего в конце 1823 года я и брат мой уволены обществом для поступления в статскую службу и получили увольнительное свидетельство. По документу сему, в копии у меня имеющемуся и в Ростове отобранному, засвидетельствованному в верховном грузинском правительстве по исполнительной экспедиции, куда прибыл я в октябре месяце 1824 года и из которого подлинный таковой отослан в Правительствующий Сенат с испрошением определения меня на службу, каковою я там приватно по определению экспедиции и занимался, когда, наконец, в последствии времени, я видел из письма приятеля моего чиновника Котова, прежде служившего в Одесской таможне, а ныне в С.-Петербурге в департаменте внешней торговли, что надежда моя по предмету сему есть тщетная, то в 4 день сентября 1825 года от занятия того увольнен, и с документом, от правительства полученным, отправился тогда же в Россию с тем, чтобы доехать до Одессы, где до отъезда в Грузию проживал семь лет, и там употребить себя по-прежнему в дела коммерческие; в сем намерении достиг в Новочеркасск 5 ноября и тут проживал в доме казака Колесникова вместе с знакомым мне издавна одесским купеческим сыном Александром Протасовым, в должности приказчика по торговле у тамошнего казака Алексея Мандрыкина находящимся, а 4 декабря прибыл в Ростов собственно для того, чтобы распродать библиотеку, которая заключается в шести стах с небольшим книгах, разных лучших сочинителей, и выруча за оную деньги, следовать за оные до Одессы; но как при прожитии в Ростове продать книг я не мог и издержался до крайности, то позаимствовал у вышесказанного Протасова сто рублей,