Щеголев Павел Елисеевич - Утаенная любовь А. С. Пушкина

"Ты и вы" - сама по себе, а помета - сама по себе. Взятая вне связи со стихотворениями Пушкина, она, конечно, тоже не дает никакого материала для заключения о характере отношений поэта к Голицыной.

   Но у какой же княгини Голицыной был Пушкин 18 мая 1828 года? Мы знаем еще одну княгиню Голицыну - Евдокию Ивановну (Princesse Nocturne), которою Пушкин увлекался еще в годы своей первой молодости, между Лицеем и ссылкой. Вполне допустимо, что помета указывает именно Е. И. Голицыну. Княгиня в это время жила еще в Петербурге, собираясь отправиться "в чужие край... дописывать свое сочинение". Об этом мы узнаем из письма князя Вяземского А. И. Тургеневу из Петербурга от 18 апреля 1828 года. {Архив бр. Тургеневых, в. 6, П., 1921, стр. 69.} Но правдоподобно и то, что это была как раз княгиня М. А. Голицына, если только правильно истолкование известия в письме опять же князя Вяземского к Тургеневу от 17 мая того же года. "Вчера (т. е. 16 мая),- писал Вяземский,- Пушкин читал свою трагедию у Лаваль: в слушателях были две княгини Michel, Одоевская-Ланская, Грибоедов, Мицкевич, юноши, Балк, который слушал трагически. Кажется, все были довольны, сколько можно быть довольным, мало понимая... А старуха Michel бесподобна: мало знает по-русски, вовсе не знает русской истории, а слушала, как умница". Это письмо не вошло в изданные томы "Остафьевского Архива"; его нет и в "Архиве бр. Тургеневых". Известно же оно только по отрывку, приведенному в воспоминаниях князем П. П. Вяземским. {См. Собрание сочинений кн. П. П. Вяземского. Изд. гр. С. Д. Шереметева, СПб. 1893, стр. 516-517. Также в изд. П.И. Бартенева: "A.C. Пушкин. Новонайденные его сочинения" etc. Вып. II. М. 1885, стр. 39.} В сноске П. П. Вяземский поясняет прозвище: старуха Michel - княгиня Голицына. В таком случае две княгини Michel должны означать жену князя Михаила Михайловича Голицына,- княгиню Марью Аркадьевну, и его мать, Прасковью Андреевну, рожденную Шувалову (род. 19 декабря 1767, ум. 11 декабря 1828 года). П. А. Голицына известна, между прочим, как писательница, но писала она по-французски: к ней подходит и сделанная князем П. А. Вяземским характеристика. Любопытный рассказ о ней находим в статье князя П. А. Вяземского "Мицкевич о Пушкине". "Одна умная женщина, княгиня Голицына, урожд. графиня Шувалова, известная, в конце минувшего столетия своею любезностью и французскими стихотворениями, царствовавшая в петербургских и заграничных салонах, сердечно привязалась к Татьяне. Однажды спросила она Пушкина: "Что думаете вы сделать с Татьяной? Умоляю Вас, устройте хорошенько участь ее".- "Будьте покойны, княгиня,- отвечал он, смеясь,- выдам ее замуж за генерал-адъютанта".- "Вот и прекрасно,- сказала княгиня,- благодарю". {Полн. собр. соч. князя П. А. Вяземского, т. VII, СПб., 1882, стр. 319.} Но если княгиня М. А. Голицына 16 мая 1828 года была в Петербурге, Пушкин мог отметить свой визит именно ей, а не Е. И. Голицыной.

   Отметим еще тоже ничего не говорящую отметку "К Гол.-Сув.", сделанную Пушкиным на 1-й странице тетрадочки с "Графом Нулиным". {В собрании А. Ф. Онегина. См. описание Б. Л. Модзалевского в "Пушкин и его современники". Вып. XII, СПб., 1909, стр. 24, а также "Неизданный Пушкин. Собрание А. Ф. Онегина". П., 1922, стр. XXIV.}

   Вот, кажется, все упоминания о Голицыной, какие только можно отыскать в бумагах Пушкина. {Я не мог определить, о какой княгине Голицыной идет речь в письмах Пушкина к невесте из Болдина осенью 1830 года. Также неудачны были розыски Б. Л. Модзалевского, см. Пушкин. Письма, т. II, стр. 481.}

   Заключим наши наблюдения еще раз утверждением, что М. А. Голицына в истории увлечений поэта не занимает никакого места или, по крайней мере, нет решительно никаких данных, которые позволяли хотя бы только предполагать увлечение поэта княгиней М. А. Голицыной.

  

  

   Гершензон связывает происхождение "Бахчисарайского фонтана" с увлечением Пушкина княгинею М. А. Голицыной. По его предположению, она была той женщиной, поэтический рассказ которой Пушкин суеверно перекладывал в стихи поэмы; откликом любви к ней явилась сама поэма. На этом предположении надо остановиться. Правда, оно выставлено в сущности без малейших фактических оснований и с явным пренебрежением к тем данным из переписки поэта, которые обычно ex officio {по обязанности, по должности (лат.).(Прим. ред.)} приводятся комментаторами и биографами. Мы должны будем еще раз перебрать все эти данные и для того, чтобы отвергнуть предположения Гершензона, и для того, чтобы извлечь отсюда окончательные и бесспорные выводы.

   В своей переписке Пушкин обычно сообщал своим друзьям о своих поэтических замыслах, о ходе своих работ, но как раз о "Бахчисарайском фонтане" мы имеем весьма недостаточные и немногочисленные упоминания. Вряд ли случайно это отсутствие сведений, и вряд ли оно может быть объяснено только ссылкой на то, что не вся переписка дошла до нас. Скорее всего надо объяснять эту скудость чрезмерной интимностью происхождения этой поэмы: душевные глубины были взволнованы сильным и ярким чувством, и это волнение, как бы застывшее в поэме, до сих пор сохраняет неувядаемую прелесть этого "любовного бреда". Такое название дал Пушкин поэме, когда закончил ее: создание поэмы означало и освобождение от раздражающей силы чувства.

   У нас нет точных данных о том, когда Пушкин задумал поэму и когда начал ее писать. "Кавказский пленник" был закончен вчерне в начале 1821 года, а уже 23 марта этого года Пушкин, извещая Дельвига об окончании "Пленника", писал: "Еще скажу тебе, что у меня в голове бродят еще поэмы - но что теперь ничего не пишу- я перевариваю воспоминания и надеюсь набрать вскоре новые". {Это свидетельство очень ценно при разрешении вопроса о степени подражательности поэм Пушкина.} А в письме к Гнедичу, помеченному 24 марта того же года, Пушкин "молит Феба и казанскую богоматерь, чтобы возвратиться ему в Петербург с молодостью, воспоминаниями и еще новой поэмой". Надо думать, Пушкин имеет в виду именно "Бахчисарайский фонтан". Не для подготовительных ли работ понадобились Пушкину и книги: "Таврида" Боброва, которую он 27 июня 1821 года просит прислать ему и которой, как известно, он и воспользовался в "Фонтане", и "Histoire de Crimée", о возвращении которой он просит в записке к В. Ф. Раевскому, датируемой 1821 годом или во всяком случае не позднее 6 февраля 1822 года? Черновые тетради сохранили незначительное количество первоначальных записей "Фонтана" и не дают возможности точно датировать начала творческой работы поэта. <...> Все же совокупность всех приведенных нами предположительных указаний приводит нас к убеждению, что начало осуществления поэтического замысла "Бахчисарайского фонтана" надо относить к 1821 году. {В труде Лернера "Труды и дни Пушкина" 2-е изд., стр. 81 находим решительное утверждение, что "Фонтан" начат летом 1822 года; но как это нередко бывает с решительными утверждениями этого исследователя, оно при ближайшем рассмотрении теряет не только в решительности, но и в правильности. Лернер ссылается на П. И. Бартенева в "Русск. арх." 1866, столб. 1179. Во-первых, мнение Бартенева вовсе не есть фактическое основание, а во-вторых, ссылка на него вовсе не оправдывает утверждения Лернера, ибо Бартенев говорит в датируемом месте только о том, что летом 1822 года Пушкин писал "Фонтан" (а не начал его писать). Относясь без критики к мнениям и воспоминаниям, можно было бы, напр., отнести поэму к 1820 году, сославшись на другого Бартенева - Ю. Н., передающего вздорный рассказ доктора Ланга о знакомстве с Пушкиным и о происхождении "Фонтана" ["Русск. арх." 1899 г., т. II (август), стр. 576]. Нельзя, конечно, верить и рассказу (из вторых рук) графа Капниста о том, что Пушкин и писал свой "Фонтан" в Гурзуфе во время пребывания у Раевских ("Русск. стар", 1899 г., т. XCVII, май, 242).} Но в какой мере подвигалось вперед исполнение замысла, мы не знаем. Те отрывки поэмы, что сохранились в тетради No 2366, скорее всего писаны в 1822 году. Преимущественно занимался Пушкин поэмой в 1822 году, а в следующем он закончил ее.

   Первоначально он хотел назвать поэму "Гаремом". Об этом мы знаем из позднейшей его заметки. Можем еще привести свидетельство из письма князя Вяземского А. И. Тургеневу от 30 апреля 1823 года: "На днях получил я письмо от Беса-Арабского Пушкина. Он скучает своим безнадежным положением, но, по словам приезжего, пишет новую поэму Гарем, о Потоцкой, похищенной которым-то ханом, событие историческое; а что еще лучше, сказывают, что он остепенился и становится рассудителен". {Архив бр. Тургеневых, в. 6, П., 1921, стр. 16.}

   Первое известие о "Бахчисарайском фонтане" находим в письме к брату от 25 августа 1823 года из Одессы. Назвав "Бахчисарайский фонтан", Пушкин в скобках поясняет: "новая моя поэма". Надо думать, Лев Сергеевич и сам впервые из этого письма узнал о поэме. Но слухи о поэме быстро распространились, дошли до Петербурга и отсюда вернулись к самому поэту. В распространении слухов оказался повинен Василий Иванович Туманский, восторженный и доверчивый поэт. Пушкин и Туманский появились в Одессе приблизительно в одно время, летом 1823 года: Туманский - из Петербурга, вступив на службу к графу Воронцову, Пушкин - из Кишинева. В помянутом письме Пушкин писал брату: "Здесь Туманский. Он добрый малый, да иногда врет, напр., он пишет в Пб. письмо, где говорит, между прочим, обо мне: Пушкин открыл мне немедленно свое сердце и porte-feuille {портфель (Прим. ред.)}, любовь и пр... Фраза, достойная В. Козлова; дело в том, что я прочел ему отрывки из "Бахчисарайского Фонтана" (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы ее напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру. Туманский принял это за сердечную доверенность и посвящает меня в Шаликовы - помогите!" Письмо заканчивается припиской: "Так и быть, я Вяземскому пришлю Фонтан, выпустив любовный бред, - а жаль!" Можно думать, что в недошедшем до нас письме князь Вяземский писал о "Фонтане" и просил рукописи. Не он ли сообщил Пушкину и о содержании слухов? {А Вяземскому мог сообщить об этом Тургенев, знавшийся с издателями "Полярной звезды" Бестужевым и Рылеевым, с которыми переписывался из Одессы Туманский. Тургенев 26 сентября 1823 года ("Ост. арх.", т. II, стр. 352) сообщал, что он достал два отрывка (стихов тридцать) из Пушкина "Бахчисарайского ключа" и две пиески, присланные им для "Полярной звезды".} А 14 октября того же года, очевидно, на запрос Вяземского, до нас недошедший, Пушкин писал ему: "Бахчисарайский Фонтан, между нами, дрянь, но эпиграф его прелесть". <...> 4 ноября Пушкин, посылая поэму, писал: "Вот тебе, милый и почтенный Асмодей, последняя моя поэма. Я выбросил то, что Цензура выбросила б и без меня, и то что не хотел выставить перед публикою. Если эти бессвязные отрывки покажутся тебе достойными тиснения, то напечатай..." К 18 ноября поэма была в руках Вяземского,- именно 18-го он писал о ее получении А. И. Тургеневу. {Ост. арх., т. II, стр. 367.} Прочитав поэму, он отправил Пушкину письмо, не дошедшее до нас, с изложением своего мнения и с требованием перемен. Сохранился зато ответ Пушкина. {Этот ответ напечатан в "Переписке" (т. I, стр. 84-86) и датирован "между 4 и 11 ноября", очевидно, на основании свидетельства следующего письма от 11 ноября. Но тут какое-то недоразумение, ибо в промежуток между 4 и 11 ноября в то время не мог быть совершен обмен письмами между Москвой и Одессой. Б. Л. Модзалевский также датировал письмо "около 11 ноября" (см. Письма, т. I, стр. 60), но на самом деле оно написано после 1 декабря 1823 года.}

   На основании петербургских слухов и Дельвиг обратился к Пушкину с просьбой о присылке ему поэмы. 16 ноября Пушкин писал ему: "Ты просишь Бахчисарайского Фонтана - он на днях отослан к Вяземскому. Это бессвязные отрывки, за которые ты меня пожуришь, а все-таки похвалишь". В Петербурге ждали Фонтана с большим нетерпением. Уже 1 ноября 1823 года в заседании С.-Петербургского вольного общества любителей наук и художеств Рылеев прочел отрывок из новой поэмы Пушкина "Бахчисарайский фонтан". {Русск. стар., т. XCVIII, 1899, май, стр. 473, в статье И. А. Кубасова "A. C. Пушкин - член СПб., вольного общества".} 29 ноября, 14 и 18 декабря А. И. Тургенев настойчиво требует от Вяземского прислать ему список поэмы. А. Бестужев свой "Взгляд на Русскую словесность в течение 1823 года", которым открывается "Полярная звезда" на 1824 год, заключил следующим оповещением: "Еще спешим обрадовать любителей поэзии. Маленькая и, как слышно и как несомненно, прекрасная поэма А. Пушкина "Бахчисарайский фонтан уже печатается в Москве". {"Полярная звезда. Карманная книжка на 1824 год". Изданная А.Бестужевым и К.Рылеевым. СПб., стр. 18.}

   "Полярная звезда" вышла в самом конце 1823 г., {Цензор Бируков печатать дозволил декабря 20-го дня 1823 года.} и Бестужев тотчас же отправил ее в Одессу Пушкину с письмом, до нас не дошедшим. Пушкину альманах принес большое огорчение. В нем было напечатано несколько стихотворений, {С подписью - "Друзьям" (стр. 24-25), "Нереида" (29), "В Альбом малютке" (т. е. Адели, 60), "К Морфею" (91), "Элегия" (Редеет облаков..., 198), "Отрывок из послания В. Л. П-ну", (237), "Домовому" (318), и без подписи (с звездочкой): - "Элегия", вызванная любовью к А. Ризнич (314). "Надпись к портрету" (Вяземского-319).} и среди них - с заглавием "Элегия" - стихотворение "Редеет облаков летучая гряда" (стр. 198). Бестужев получил эту элегию от какого-то неизвестного нам лица, а не от Пушкина, {Гершензон допускает ошибку, говоря, что послал элегию Пушкин.} поэт разрешил ему напечатать ее с исключением трех последних стихов, но Бестужев не исполнил воли поэта и тиснул элегию целиком. Вот в каком виде она появилась в "Полярной Звезде":

  

   Редеет облаков летучая града

   Звезда печальная, вечерняя звезда!

   Твой луч осеребрил увядшие равнины,

   И дремлющий залив и черных скал вершины.

   Люблю твой слабый свет в небесной вышине,

   Он думы разбудил уснувшие во мне.

   Я помню твой восход знакомое светило,

   Над мирною страной где все для взоров мило;

   Где стройны тополи в долинах вознеслись

   Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,

   И сладостно шумят полуденные волны.

   Там некогда в горах сердечной неги полный,

   Над морем я влачил задумчивую лень,

   Когда на хижины сходила ночи тень,

   И дева юная во мгле тебя искала,

   И именем своим подругам называла.

  

   {В Пушк. - Акад. II дан снимок с рукописи; под Элегией видим подпись "Каменка".}

   Последних трех стихов Пушкин не хотел видеть в печати; увидев же их напечатанными, он 12 января 1824 года писал Бестужеву: "Конечно, я на тебя сердит и готов, с твоего позволения, браниться хоть до завтра. Ты напечатал именно те стихи, об которых именно я просил тебя: ты не знаешь, до какой степени это мне досадно. Ты пишешь, что без трех последних стихов Элегия не имела бы смысла. Велика важность! А какой же смысл имеет

  

   Как ясной влагою Полубогиня грудь

   - - - - - - - - - вздымала

  

   {Так Бестужев напечатал "Нереиду", заменив черточками слова "младую, белую, как лебедь, (воздымала)". Любопытно, что в иных экземплярах "Полярной звезды" (как, напр., в принадлежащем библиотеке Л. Университета) этих черточек нет, и стих напечатан без пропуска.}

  

   или

  

                 С болезнью и тоской

   Твои глаза и проч.?

  

   {В элегии "Простишь ли мне ревнивые мечты" - вместо: "с боязнью и мольбой".}

  

   Я давно уже не сержусь за опечатки, но в старину мне случалось забалтываться стихами, и мне грустно видеть, что со мною поступают как с умершим, не уважая ни моей воли, ни бедной собственности". <...>

   Комментируя элегию и три стиха, заветных для Пушкина, Гершензон пишет: "Это был конкретный намек, возможно - на одну из Раевских (и тогда - на Елену: "дева юная"). Но и в этих трех стихах нет намека на любовь; напротив, весь характер воспоминания исключает мысль о каком-либо остром чувстве: "Над морем я влачил задумчивую лень",- говорит Пушкин о себе". Такой комментарий, как сейчас увидим, неприемлем, ибо Гершензон совершенно не принял во внимание ясных свидетельств самого поэта. {Пушкин печатал элегию в изданиях стихотворений 1826 и 1829 года, опуская эти три стиха.}

   Письмо Пушкина разошлось с письмом Бестужева, в котором он сообщал об успехе "Бахчисарайского фонтана" {В это время "Фонтан" еще не появился в печати, но в Петербурге он широко распространился в рукописях и списках. Пушкин весьма негодовал на друзей своей славы, распускавших его стихи до появления их в печати и тем подрывавших, по его мнению, распространение книги.} и требовал от Пушкина для будущей книжки десятка пьес. Пушкин ответил на это не дошедшее до нас письмо 8 февраля 1824 года. "Ты не получил видно письма моего,- писал Пушкин.- Не стану повторять то, чего довольно и на один раз". Тут же переходя к поэме, он не удержался от столь часто цитируемого признания о ее происхождении: "Радуюсь, что мой Фонтан шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.

  

   Aux douces lois des vers je pliais les accents

   De sa bouche aimable et naïve.

  

   {Это стихи А. Шенье из " La jeune captive".}

  

   Впрочем, я писал его единственно для себя, а печатаю потому что деньги были нужны". Но это признание заставило Пушкина испытать еще пущее огорчение. Письмо, адресованное Бестужеву, попало в руки Ф. Булгарину, он распечатал его и как раз приведенные только что строки напечатал в "Литературных листках" в заметке о скором появлении в свет поэмы Пушкина. {1824 год, февраль No 4: "Литературные новости". Стр. 147. Перепечатана в сборнике В.Зелинского "Русская критическая литература о произведениях A.C. Пушкина". Ч. I. Изд. 3-е, М. 1903, стр. 126.} Такая бесцеремонность крайне раздражила и обидела поэта, необыкновенно чутко относившегося к оглашению интимных подробностей своего чувства и творчества. "Булгарин хуже Воейкова,- пишет он брату 1 апреля,- как можно печатать партикулярные письма? Мало ли что приходит на ум в дружеской переписке, а им бы все печатать - это разбой..." Очевидно, на это же обстоятельство указывал он в письме к Вяземскому в начале апреля: "Каков Булгарин и вся братия. Это не соловьи-разбойники, а грачи разбойники".

   Бестужеву Пушкин после этого не писал. И сам Бестужев мог догадаться о неприятности, которую доставило печатное разглашение частного письма, да и слухи о раздражении Пушкина могли дойти до него. Поэтому молчание Пушкина он истолковал как знак гнева и раздражения. Это он высказал в не дошедшем до нас письме, на которое Пушкин отвечал 29 июня 1824 года из Одессы. На этом письме надо остановиться, так как оно важно для разрешения нашего вопроса и так как Гершензон не оказал ему всего того внимания, какого оно заслуживает. К этому времени раздражение поэта уже улеглось, и он сравнительно добродушно выговаривает свои обиды на Бестужева и заодно на Булгарина и, очевидно, считая свое письмо от 12 января 1824 не дошедшим до Бестужева, повторяет содержание своих упреков. "Милый Бестужев, ты ошибся, думая, что я сердит на тебя - лень одна мне помешала отвечать на последнее твое письмо (другова я не получал). Булгарин другое дело. С этим человеком опасно переписываться. Гораздо веселее его читать. Посуди сам: мне случилось когда-то быть влюблену без памяти. Я обыкновенно в [это время] таком случае пишу элегии как другой.- Но приятельское ли дело вывешивать напоказ мокрые мои простыни? Бог тебя простит! но ты острамил меня в нынешней Звезде - напечатав 3 последние стиха моей элегии". Прерывая цитату, вспомним комментарий Гершензона о нелюбовном характере элегии "Редеет облаков", вспомним, чтобы зачеркнуть его в наших соображениях. "Чорт дернул меня написать еще кстати о Бахч. Фонт, какие-то чувствительные строки и припомнить тут же элегическую мою красавицу". Эпитет элегической имеет в виду указание не на свойство ее характера, а на то, что женщина, рассказу которой обязана своим возникновением поэма, кроме того и внушительница элегии. Это ясно из следующих слов Пушкина: "Вообрази мое отчаяние когда увидел их напечатанными. - Журнал может попасть в ее руки.- Что ж она подумает видя с какой охотою беседую об ней с одним из П. Б. моих приятелей. {Слова подчеркнуты Пушкиным. Булгарин, печатая отрывок, предпослал ему фразу: "Автор сей поэмы писал к одному из своих приятелей в Петербурге".} Обязана ли она знать, что она мною не названа, что письмо распечатано и напечатано Булгариным - что проклятая Элегия доставлена чорт знает кем - и что никто не виноват. Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики. Голова у меня закружилась..."

   Итак, с полною достоверностью можно отожествить деву юную, искавшую во мгле вечерней звезды, с той женщиной, рассказ которой суеверно перелагал в стихи Пушкин. Но все содержание, вся обстановка в элегии, писанной в 1820 году в Каменке, приводит нас в Крым в период кратковременного пребывания там Пушкина, и еще определеннее - в семью Раевских, в которой жил Пушкин. У нас нет ни одной данной {так в тексте. (Прим. ред.)} за то, что Пушкин в эти три гурзуфских недели встречался и общался с какими-либо не принадлежащими к семье Раевского юными девами и молодыми женщинами. В биографиях Пушкина, не столько на основании критически проверенных указаний, сколько по смутной традиции, давно стало общим местом говорить о любви Пушкина к одной из Раевских. Их было четыре сестры - Екатерина, Елена, София и Мария, и ни одна из них не ускользнула от любопытных поисков пушкинских биографов и от зачисления в ряды вдохновительниц любви и творчества поэта. Мы уже видели, каково было, огорчение и раздражение Пушкина при вести о невольном разглашении истории происхождения поэмы. И не только надо принимать во внимание обычную щепетильность поэта в делах интимных, но еще надо и вспомнить его связи со всеми членами семьи Раевских, надо подумать о том, сколь дороги для него были общение и близость с этой семьею; тогда мы поймем, с какой заботливостью он должен был охранять от чужих взоров тайну своей любви к сестре того Николая Раевского, который и в годы зрелости поэта был для него старшим, того Александра Николаевича Раевского, который был "демоном" Пушкина. Да кроме того, "одной мыслию этой женщины Пушкин дорожил более, чем мнениями всех журналов на свете и всей публики". Эти соображения необходимо взять в расчет при оценке еще одного идущего от самого Пушкина известия о происхождении поэмы, находящегося в "Отрывке из письма А. С. Пушкина к Д.". "Отрывок" напечатан, конечно, с ведома и согласия автора в альманахе Дельвига "Северные Цветы на 1826 год", вышедшем в свет в апреле 1826 года. {Стр. 101-106.} Пушкин досадовал на Бестужева и Булгарина за разглашение нескольких строк его письма, которое в связи с известными слухами могло открыть женщину, ему дорогую. Напечатанный Булгариным отрывок мог быть еще в памяти. Несомненно, Пушкин взвешивал все это, когда позволил Дельвигу напечатать следующие строки: "В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана. К** поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes" (стр. 105). Совершенно ясен тот смысл, который поэт влагал в это известие для читателей, для знакомых и друзей. Раньше по слухам и по публикации Булгарина мысль любопытного могла бы обратиться на одну из сестер Раевских. Но теперь сам Пушкин обозначил фамилию этой женщины неожиданной буквой К (а не Р), да, кроме того, прибавил, что рассказ о Фонтане он слышал раньше посещения Бахчисарая или Крыма. Упомянем, что самое письмо к Дельвигу писалось в средине декабря 1824 года в Михайловском. Сохранились два черновых наброска, и в обоих совершенно явственно стоит буква К, но зато из одного черновика и видно, что Пушкин, если не предназначал его для печати, то все же имел в виду оглашение среди друзей.

   Кажется, ясно, что Пушкин, делая новое признание о происхождении "Бахчисарайского фонтана", именно хотел устранить неприятные для него толкования прежнего признания - и отдалить тот смысл, который находят в цитате из письма к Дельвигу биографы и комментаторы. Известны многообразные ухищрения объяснить эту литеру К. В современных изданиях (не стоит делать точные ссылки!) и даже в академическом, {Пушкин - Акад. II, стр. 346.} без всякого, хотя бы малейшего, основания буква К просто приравнивается к Екатерине Николаевне Раевской (с 1821 года уже Орловой); кое-где, впрочем, поясняется, что К начальная буква имени Катерина. Невозможная грубость именно такого упоминания ("Катерина поэтически описывала" и т. д.) обходится ссылкой на то, что Пушкин, конечно, ставил тут уменьшительное имя. {Проф. Лобода предлагает даже примерные уменьшительные имена Китти, Катя (Пушкин - Венгеров, II стр. 107).} Выходит так, что Пушкин, столь щекотливый в делах интимных, Пушкин, раньше горько досадовавший на разглашение интимного признания, не содержавшего намека на имя, теперь совершенно бесцеремонно поставил первую букву имени женщины, мнение которой - это известно биографам - он так высоко ставил, и с мужем которой был в дружеских отношениях. Явная несуразность! Отрывок из письма к Дельвигу о "Бахчисарайском фонтане" может быть комментирован только так, как мы указывали. Пушкин хотел отвести любопытствующих с того пути, по которому можно было бы добраться до его вдохновительницы. Следовательно, для разрешения вопроса о ней отрывок не может принести никаких данных.

   Гершензон, отметив, что для отожествления К. с Е. Н. Орловой не имеется в сущности объективных оснований, приводит еще и доказательства невозможности отожествления. {У Гершензона два доказательства. 1) Пушкин узнал легенду о Фонтане еще в Петербурге, еще до посещения Бахчисарая, а с женской половиной семьи Раевских он познакомился только на юге. Мы еще будем говорить об отрывке, на который ссылается Гершензон в подтверждение своего мнения, а тут отметим, что "если ничто не дает оснований думать, что Пушкин в Петербурге был вхож в это семейство", то с другой стороны ничто не препятствует держаться мнения противоположного. 2) Несовместимость в характеристике одного лица таких черт, как "Элегическая красота, bouche aimable et naïve" и... "славная баба, похожая на Марину Мнишек в "Борисе Годунове" (так называл Е. Н. Орлову Пушкин в письме к Вяземскому в 1826 году). Такое психологическое соображение на самом деле ничего не доказывает: стоит напомнить, как Пушкин совместил в характеристике одной и той же женщины "гения чистой красоты" с "вавилонской блудницей". Поистине, у Пушкина было всему свое время. Есть одно современное свидетельство о предмете страсти Пушкина, ускользнувшее от Гершензона. 23 февраля 1821 года А. И. Тургенев из Петербурга сообщал князю П. А. Вяземскому: "Михайло Орлов женится на дочери генерала Раевского, по которой вздыхал Пушкин" ("Ост. арх.", т. II, стр. 168). Но это свидетельство в сущности недостаточно для утверждения, что предметом Страсти была Е. Н. Раевская, ибо, во-первых, Тургенев писал по слухам и, во-вторых, имя дочери Раевского не было названо.} Не останавливаясь на них, переходим к разбору выставленного Гершензоном предположения о том, что этой элегической красавицей, в которую Пушкин был влюблен без памяти, была его северная любовь - княгиня М. А. Голицына. Гершензон совершенно не посчитался (даже не обмолвился о них!) с рядом поэтических свидетельств о любви Пушкина, в обстановке Тавриды не только развивавшейся, но и зародившейся. Он оставил без внимания важные сведения о тожестве лица, о котором поэт вспоминает в элегии "Редеет облаков", с той женщиной, из уст которой Пушкин услышал легенду о Фонтане. Раз для Гершензона именно М. А. Голицына является повествовательницей этой легенды, то он неизбежно должен допустить пребывание княгини М. А. Голицыной в Крыму в августе 1820 года, а главное признать, что она-то и есть "юная дева" элегии. Не знаем, была ли она в Крыму в это время, но достоверно знаем, что 9 мая 1820 года она вышла замуж.

   Но Гершензон, пытаясь обосновать свое мнение о том, что легенду о Фонтане Пушкин услышал еще в Петербурге, привлекает к делу один любопытный отрывок. "Важно и вполне несомненно то, что о "Бахчисарайском фонтане" Пушкин впервые услыхал в Петербурге от женщины, побывавшей в Крыму. Об этом с ясностью свидетельствует черновой набросок начала "Бахчисарайского фонтана"

  

   Давно, когда мне в первый раз

   Любви поведали преданье,

   Я в шуме радостном уныл

   И на минуту позабыл

   Роскошных оргий ликованье.

   Но быстрой, быстрой чередой

   Тогда сменялись впечатленья, и т. д.

  

   Здесь так ясно обрисована петербургская жизнь Пушкина, что сомнений быть не может". В письме к Дельвигу Пушкин говорит, что К* поэтически описывала ему фонтан, называя его " la fontaine des larmes", a в самой поэме он говорит об этом:

  

   Младые девы в той стране

   Преданье старины узнали,

   И мрачный памятник оне

   Фонтаном слез именовали.

  

   О возможности ссылаться на письмо к Дельвигу мы уже говорили. Интереснее указание Гершензона на отрывок, который он считает наброском начала поэмы. Так как в пушкинской литературе он является, как увидим, в некоторой мере загадочным и в последнее время заподозрена его ближайшая связь с "Бахчисарайским фонтаном", то мы считаем нужным остановиться на нем подробно. А пока теперь же согласимся с Гершензоном, что Пушкин слышал легенду о Фонтане еще в Петербурге; но, перечитывая отрывок, недоумеваем, как можно отожествить это петербургское сообщение, оставленное без внимания поэтом и оставшееся вне области поэтического зрения Пушкина, не произведшее никакого впечатления на его душу, как можно отожествлять это сообщение с тем рассказом, который передавали ему милые и наивные уста, который был зачарован звуками милого голоса и коснулся сокровенных глубин творческой организации поэта? С решительностью можно утверждать, что в этом отрывке и в свидетельстве письма к Бестужеву о происхождении поэм имеются в виду обстоятельства совершенно различные.

  

  

   История отрывка представляется в следующих чертах. Впервые он был напечатан Анненковым в "Материалах для биографии Пушкина". {Отд. изд. СПб. 1873, стр. 98 и 99 и Пушкин - Анненков, I, 1855, стр. 104.} "В бумагах Пушкина,- читаем у Анненкова,- есть неизданное стихотворение, которое сперва назначено было служить вступлением к поэме. Откинутое при окончательной переправке и совсем забытое впоследствии, оно подтверждает свидетельство письма (к Дельвигу) о происхождении поэмы.

  

   Печален будет мой рассказ!

   Давно, когда мне в первый раз

   Любви поведали преданье,

   Я в шуме радостном уныл -

   И на минуту позабыл

   Роскошных оргий ликованье.

   Но быстрой, быстрой чередой

   Тогда сменялись впечатленья!

   Веселье - тихою тоской,

   Печаль - восторгом упоенья.

  

   Поэтическая передача рассказа должна была, как легко понять, упустить из виду действие драмы и только сохранить тон и живость впечатления, которыми поражен был сам поэт-слушатель".

   В 1903 году проф. И. А. Шляпкин напечатал текст этого отрывка по копии в тетради пушкинских произведений, приготовленной для себя Анненковым. {И. А. Шляпкин. Из неизданных бумаг Пушкина, II. 1903, стр. 66.} Текст этот совершенно сходен с напечатанным; отличия только в пунктуации. В копии, по сообщению Шляпкина, зачеркнуто заглавие: "Эпилог" (вступление).

   В последнее время нашелся и оригинал этого отрывка в Майковской коллекции, хранящейся в Академии наук. Это листок, на одной стороне которого находится беловой список стихов из конца "Бахчисарайского фонтана" (нач. "Покинув север наконец", конч. "Сии надгробные столбы" с немногими поправками), а на другой - интересующий нас отрывок. {См. Описание В. И. Срезневского в сборнике "Пушкин и его современники", вып. IV, стр. 4. Этот текст воспроизведен в 1912 году в IV томе "Сочинений Пушкина. Изд. Академии наук", стр. 278.} Текст его - тоже беловой, не первоначальный, а заглавие верно передано в копии Анненкова: зачеркнуто "эпилог" и написано "вступление". Первоначальную, черновую редакцию этого отрывка находим в черновой тетради No 2369 на обороте 1 листа. По этой тетради напечатал его Якушкин в своем Описании. Он "привел по возможности последнюю редакцию, далеко, конечно, не оконченную":

  

   Исполню я твое желанье

   Начну обещанный рассказ.

   Давно, когда мне в первый раз

   Поведали сие преданье,

   Тогда я грустью омрачился,

   Но не надолго юный ум,

   Забыв веселых оргий шум,

   В унынье, в думы углубился.

   Какою быстрой чередой

   Тогда сменялись впечатленья,

   Восторги - тихою тоской,

   Печаль - порывом упоенья...

  

   "Далее,- сообщает Якушкин,- идут еще несколько строк, представляющих варианты того же:

  

   Мне стало грустно; (резвый) ум

   Минутной думой омрачился,

   Но скоро пылких оргий шум...

  

   и еще:

  

   Мне стало грустно; на мгновенье

   Забыл я [пылких] оргий шум...

  

   Вслед за тем вырвано не менее 18 листов". {"Русск. стар.", 1884 г., июнь, стр. 551.}

   Текст, напечатанный Якушкиным, перепечатывался всеми позднейшими издателями, обыкновенно в примечаниях к "Бахчисарайскому фонтану". Никто не входил в ближайшее рассмотрение отрывка, но и не отрицал связи его с поэмой.

   Впервые Н. О. Лернер выразил сомнение в том, действительно ли он имеет какое-либо отношение к поэме; считая установленную Анненковым связь отрывка с поэмой лишь предположением исследователя, Лернер ответил отрицательно на этот вопрос. Так вышел он из того затруднения, в которое ставила его необходимость признать указанное Гершензоном петербургское происхождение вдохновившего Пушкина рассказа. "Из того, что эти стихи находятся на одном листке с отрывками поэмы,- говорит Лернер,- Анненков сделал вывод, что они должны были служить вступлением (или эпилогом) к "Бахчисарайскому фонтану". Между тем, слова Пушкина: "Я прежде слыхал и т. д." не дают нам никаких существенных подробностей, и нет решительно ни малейших оснований связывать поэтический рассказ К** о памятнике с тем "преданьем любви", о котором так неясно и глухо говорится в предполагаемом вступлении; последнее, быть может, имело свое особое значение, ныне едва ли и могущее быть выясненным. В "Бахчисарайском фонтане" рассказано "любви преданье", но нет оснований категорически утверждать, что именно об этом предании говорится в приведенных стихах. Но предположение Анненкова, как и многие догадки этого талантливого биографа, никогда никем не было подвергнуто сомнению... Гершензон счел незыблемо установленным и неопровержимым то, что можно рассматривать лишь как более или менее вероятное предположение Анненкова". {Пушкин - Венгеров, II, стр. 617.}

   Так как "никто и никогда" и т. д., то Лернер, наконец, подверг сомнению утверждение Анненкова. Критицизм похвален и необходим. Отчего не критиковать и Анненкова, но надо делать это с большой осторожностью,- и каждый занимающийся Пушкиным должен помнить, что Анненков знал о Пушкине многое, чего он не огласил и чего мы не знаем; что он имел перед своими глазами такие рукописи и бумаги Пушкина, которых у нас нет и которых мы не можем доискаться. Исследователи-текстологи в будущем произведут, конечно, точное выяснение, какими именно источниками располагал Анненков. Слабые места работ Анненкова - его суждения и оценки событий и действий Пушкина, и к ним всегда должно относиться критически, имея в виду, что эти суждения проходили сквозь призму его морального сознания. Опровергать же его фактические данные можно только с доказательствами в руках. В данном случае Лернер как раз проявил критицизм решительно без всяких оснований. На самом деле, почему он, например, думает, что Анненков счел этот отрывок принадлежащим к поэме только потому, что на другой стороне листка оказались стихи из "Бахчисарайского Фонтана"? Предположение Лернера является совершенно ненужным, лишним, таким, какого мы не имеем права учинять, не зная существующей, но недоступной рукописи, не проделав работы по изучению черновых. Непременное обращение к рукописям - это для пушкиноведения вопрос метода изучения, и на нем надо настаивать с особой силой: иначе изучение жизни и творчества Пушкина не станет научным, работа не станет планомерной и останется в пределах любительского любопытства.

   В какой мере указанное предположение Лернера действительно оказывается излишним, покажет изучение чернового текста, который мы привели выше в транскрипции Якушкина.

   Он находится, как сказано, в тетради No 2369. На внутренней стороне передней доски переплета этой тетради с росчерками, завитушками написано "27 мая 1822 Кишинев Pouschkin, Alexeef, Пушкин". (Нам представляется правдоподобным принять это число, как дату дня, в который была заведена эта тетрадь для черновых записей Пушкина). На лицевой стороне 1-го листа довольно тщательно в два столбца переписан "Отрывок" (Ты сердцу непонятный мрак), а на оставшемся свободном местечке в конце второго столбца уписаны стихи 1-8 стихотворения "Иностранке". На обороте этого 1-го листа находится интересующий нас отрывок и конец стихов "Иностранке". Давать исчерпывающую транскрипцию всего написанного на 1-й странице не входит в нашу задачу; для нашей цели вполне достаточно точного ее описания. Страница эта сильно исчеркана. С самого верха, после тщательно зачеркнутого заглавия, идет основной текст, состоящий из 12 стихов с немалочисленными поправками и уже приведенный нами в транскрипции Якушкина. За этими стихами обычный пушкинский заключительный знак:

   После черты с правой стороны страницы идут перечеркнутые стихи, представляющие развитие той же темы и тоже приведенные нами. А слева, в тесной близости к этим стихам Пушкин набросал программу "Бахчисарайского фонтана". Этой программы Якушкин не заметил или не отметил, и она по сие время остается неизвестной исследователям. Программа набросана в шести строчках. Все они зачеркнуты, кроме последней, 6-й; 2-й и 3-й я не мог разобрать. Вот они:

  

   [Гарем]

   [......]

   [......]

   [Монах. Зарема и Мария]

   [Ревность. Смерть М. и 3.]

   Бахчисарай Р.

  

   В последней строке букву Р можно принять и за Ф. Сбоку, наискось написан стих

  

   Улыбка уст, улыбка взоров.

  

   Есть еще рисунки: один, полустертый, трудно разобрать; остальные три - женские ножки в стремени.

   Но, читая эту программу "Бахчисарайского фонтана", находящуюся на одной странице с отрывком, в непосредственном соединении с ним, мы не можем сомневаться в том, что отрывок этот принадлежит, конечно, к составу поэмы. Следовательно, и утверждение Анненкова - не личное его предположение, и сомнения Лернера являются досадно излишними.

   Основной текст не имеет такого вида, какой придан ему транскрипцией Якушкина. В нем много зачеркнутых слов, поправок и вставок. Якушкин стремился дать текст уже выправленный, но все-таки он не ввел всех поправок в текст. Нам кажется, что для многих отрывков, для стихотворений, которые Пушкин начинал исправлять, но не выдавал в свет, следовало бы принять иной метод издания, более пригодный для целей научных. Надо было бы воспроизводить не так называемый окончательный текст, а наоборот - тот первоначальный, который был до начала исправлений, и к этому первоначальному тексту давать поправки автора. При таком методе издания легче следить за работой поэта, да, кроме того, мы избавляемся от укора в том, что сообщаем стихотворение в таком виде, в каком его не видал никогда автор, ибо мы в большинстве случаев не имеем возможности о таких брошенных Пушкиным отрывках сказать, закончил ли он свои исправления или бросил их на полдороге. Конечно, иногда такое восстановление текста, в особенности из-под зачеркивающих линий, бывает технически затруднительным и даже невозможным. Данный отрывок не трудно восстановить; но нелегко было уловить под густой краской чернил заглавие отрывка; однако, все-таки удалось разоблачить и тайну зачеркнутого заглавия; оно оказалось таково:

  

   - литеры, хорошо знакомые и сопровождающие не одно произведение Пушкина; они означают, конечно: "Николаю Николаевичу Раевскому". А самый текст до того, как Пушкин начал его править, читался так:

  

   Н. Н. Р.

   Исполню я твое желанье,

   Начну обещанный рассказ.

   Давно печальное преданье

   Поведали мне в первый раз.

   Тогда я в думы углубился;

   Но не надолго резвый ум

   Забыв веселых оргий шум

   Невольной грустью омрачился. -

   Какою быстрой чередой

   Тогда сменялись впечатленья:

   Веселье - тихою тоской,

   Печаль - восторгом наслажденья!

  

   Отметим и один вариант. Стихи 3-4 не сразу приняли ту редакцию, в которой они напечатаны Якушкиным; они испытали еще и такую промежуточную редакцию:

  

   Давно печальное преданье

   Ты мне поведал в первый раз.

  

   Этот вариант решает вопрос о том, от кого поэт услышал, еще будучи в Петербурге, легенду о Бахчисарайском фонтане. Конечно, от Николая Николаевича Раевского. Обнаруживающийся теперь факт - намерение Пушкина посвятить ему и вторую свою южную поэму - лишний раз подтверждает то великое значение, какое имел этот замечат