Федор Сологуб. Голодный блеск
Сергей Матвеевич Мошкин пообедал сегодня очень хорошо, - сравнительно,
конечно, - как ему, сельскому учителю, лишившемуся места и уже с год
околачивающемуся по чужим лестницам в поисках работы, и не к лицу было бы.
А все-таки голодный блеск сохранялся в его глазах, грустных и черных, и
придавал его худощавому, смуглому лицу выражение какой-то неожиданной
значительности. Мошкин истратил на обед последнюю трехрублевку, и теперь в
его карманах бренчало только несколько медяков, да в кошельке лежал
истертый пятиалтынный. Пировал он на радостях. Хотя и знал, что глупо
радоваться, и рано, и нечему. Но так наискался работы и так прожился, что и
призрак надежды радовал.
На днях Мошкин поместил в "Новом Времени" объявление. Он рекламировал
себя, как педагога, владеющего пером, - на том основании, что
корреспондировал в местную приволжскую газету. За это он и слетел с места:
доискались, кто писал злые корреспонденции в "левую" газету; земский
начальник обратил внимание инспектора народных училищ, а инспектор,
конечно, не потерпел.
- Нам таких не надо, - сказал ему инспектор при личном объяснении.
Мошкин спросил:
- А каких же вам надо?
Но инспектор, не отвечая на неуместный вопрос, сухо сказал:
- Прощайте, до свиданья. Надеюсь увидеться на том свете...
Дальше в своем объявлении Мошкин заявляет, что хочет быть секретарем,
постоянным сотрудником газеты, репетитором, воспитателем, сопровождать на
Кавказ или в Крым, быть полезным в доме и т.п. Уверял, что не имеет
претензий и что не стесняется расстоянием.
Ждал. Пришла одна открытка. Странно, что с ней у него вдруг связались
какие-то надежды.
Это было утром. Мошкин пил чай. Вошла сама хозяйка. Сверкнула черными
змеиными глазками и сказала язвительно:
- Корреспонденция Сергею Матвеевичу господину Мошкину. И, пока он
читал, гладила свои черные над желтым треугольником лба волосы и шипела:
- Чем письма получать, платил бы деньги за стол, за комнату. Письмом
сыт не будешь, а ты в люди походи, поищи, не боронься на испанский фасон.
Читал:
"Будьте любезны пожаловать для переговоров от 6 до 7 вечера, 6 рота,
д.78, кв. 57".
Без подписи.
Злобно глянул Мошкин на хозяйку. Она стояла у двери, прямая, широкая,
с опущенными руками, спокойная, как кукла, и холодно-злая, и прямо на него
смотрела неподвижными, наводящими жуть глазами.
Мошкин крикнул:
- Баста!
Стукнул кулаком по столу. Встал. Заходил по комнате взад-вперед. И все
твердил:
- Баста!
Хозяйка тихо и злобно спрашивала:
Платить-то будешь, корреспондент казанский и астраханский? А?
Сознательная твоя харя?
Мошкин остановился перед ней, протянул к ней пустую ладонь и сказал:
- Все, что имею.
Умолчал о последней трехрублевке. Хозяйка шипела:
- Я тебе не гусарская офицерша, мне деньги надобны. Дрова семь
целковых, откуда я возьму? Сам себя не прокормишь, - заведи платящую
воздахторшу. Ты - молодой человек со способностями, и наружность у тебя
достаточно восхитительная. Какая ни есть дура найдется. А мне разве
возможно? Куда ни вертыхнись, деньги вынь да положь. Дунь - руб, плюнь -
руб, поколей - полтораста.
Мошкин приостановился. Сказал:
- Не беспокойтесь, Прасковья Петровна, сегодня вечером получаю место и
рассчитаюсь.
И опять принялся ходить, шлепая туфлями.
Еще долго хозяйка шипела, торча у двери. Наконец ушла, крикнув:
- У меня стальная грудь! Другая бы иная на моем месте давно бы глаза
под лоб закатила, сказала бы: живите без меня, околачивайтесь, как знаете,
а я вам не крепостная.
Ушла, и в его памяти осталась ее странная фигура, прямая, с опущенными
руками, с желтым широким треугольником лба под черными, гладко
примасленными волосами, с усеченным узким треугольником затасканной желтой
юбки, с крохотным треугольником красного нюхающего носа. Три треугольника.
Весь день Мошкин был голоден, весел и зол. Ходил без цели по улицам.
Засматривался на девушек, и все они казались ему милыми, веселыми и
доступными, - доступными для богатых. Останавливался перед окнами
магазинов, где выставлены дорогие вещи. Все острее становился голодный
блеск в глазах.
Купил газету. Прочел ее на скамейке в сквере, где смеялись и бегали
дети, где модничали няньки, где пахло пылью и чахлыми деревьями, - и запах
улицы и сада неприятно смешивался и напоминал запах гуттаперчи. В газете
поразил Мошкина рассказ об исступленном, голодающем безумце, который в
музее изрезал картину знаменитого художника.
- Вот это я понимаю!
Мошкин зашагал по аллее. Повторял:
- Вот это я понимаю!
И потом, ходя по улицам, смотря на великолепные громады богатых домов,
на выставленную роскошь магазинов, на элегантные наряды прогуливающихся
господ и дам, на быстро проносящиеся экипажи, на всю эту красоту и
утешительность жизни, доступные для всякого, у кого есть деньги, и
недоступные для него, - рассматривая, наблюдая, завидуя, испытывал все
более определяющееся чувство разрушительной ненависти. И повторялись в уме
все те же слова:
- Вот это я понимаю!
Подошел к толстому, ленивому и важному швейцару. Крикнул:
- Вот это я понимаю!
Швейцар молча и презрительно покосился на него. Мошкин радостно
захихикал. Сказал:
- Молодцы анархисты!
- Проваливай! - сердито крикнул швейцар. - Не проедайся.
Мошкин отошел. Вдруг стало страшно. Городовой стоял близко. Так резко
выделялись его белые перчатки. Досадливо думал Мошкин:
"Вот бы вам бомбу сюда".
Швейцар сердито сплюнул вслед ему и отвернулся.
Мошкин долго ходил. В тестом часу зашел в ресторан среднего разбора.
Сел к столу близ окна. Выпил водки, закусил анчоусами. Взял обед в
семьдесят пять копеек. Пил "Шабли во льду". После обеда выпил ликеру.
Слегка охмелел. Под звуки органа кружилась голова. Сдачи не взял. Ушел,
слегка пошатываясь, и почтительно провожаемый швейцаром, - и швейцару сунул
в руку двугривенный.
Посмотрел на свои никелированные часы, - был седьмой вначале. Пора.
Как бы не опоздать! Не наняли бы другого! Стремительно пошагал в
Измайловский полк.
Очень мешали:
разрытые мостовые;
оголтелые, вечно сонные извозчики на переходах через улицу;
прохожие, в особенности мужики и дамы:
встречные или не сторонились вовсе, или сторонились чаще влево, чем
вправо, -
а те, кого приходилось обгонять, зачем-то шатались по тротуару, и не
угадать было сразу, с какой стороны обгонять их;
нищие, - они и к нему приставали, -
и самый механизм хождения.
Так трудно одолевать пространство и время, когда торопишься! Земля
точно присасывает к себе, каждый шаг покупаешь усилием и усталостью. До
боли и ломоты в икрах. От этого возрастала злоба и усиливался голодный
блеск в глазах.
Мошкин думал:
"Тарарахнуть бы все это к черту! Ко всем чертям!"
Наконец добрался.
Вот рота, а вот и дом 78. Дом четырехэтажный, обшарпанный:
два подъезда, мрачные с виду; посередине - разинутая пасть ворот.
Посмотрел таблички над подъездами, - первые номера, а 57 нет, никого не
видно. У ворот белая пуговка, и над нею на медяшке заросшая грязью надпись
"к дворнику".
Нажал пуговку и вошел в пасть, поискать табличку жильцов. Но прежде
чем достиг таблицы, уже навстречу ему шел дворник, очень внушительного вида
и с черной бородой.
- А где квартира пятьдесят семь?
Мошкин спрашивал с небрежной манерой, заимствованной от того земского
начальника, из-за которого "слетел" с места. Знал уже по опыту, что с
дворниками надо говорить так-то и нельзя говорить вот так-то. Скитания по
чужим подворотням и лестницам тоже придают человеку известный лоск.
Дворник спросил несколько подозрительно:
- А вам кого?
С простодушной небрежностью, растягивая слова, Мошкин отвечал:
- А я и сам не знаю. Я по объявлению. Получил письмо, а кто пишет, не
написано. Только адрес написали. Кто же там живет, в номере пятьдесят семь?
- Госпожа Энгельгардова, - сказал дворник.
- Энгельгардт? - переспросил Мошкин. Дворник повторил:
- Энгельгардова. Мошкин усмехнулся:
- Русификация?
- Елена Петровна, - отвечал дворник.
- Чертова перечница? - почему-то спросил Мошкин. Дворник ухмыльнулся:
- Нет-с, молодая барышня. По парадному пожалуйте, из ворот направо.
Да там над дверями табличка, только первые номера, - сказал Мошкин.
Дворник говорил:
- Нет, там и пятьдесят семь. В самом низу. Мошкин спрашивал:
- А чем она занимается? Есть у них какое-нибудь заведение? Школа? Или
редакция?
Нет; оказалось, у госпожи Энгельгардовой не было ни школы, ни
редакции.
- Живут своим капиталом, - пояснил дворник.
В квартире госпожи Энгельгардовой горничная очень деревенского вида
провела его в гостиную направо от темной передней и просила подождать.
Ждал. Скучал и томился. Рассматривал вещи. Было нагорожено много
мебели, - кресла, столы, стулья, ширмы, экраны, этажерки, столбики, на них
бюсты, лампы, безделушки, на стенах зеркала, картины, литографии, часы, на
окнах занавески, цветы. От всего этого было тесно, душно, темно. Мошкин
шагал в тесноте по коврам. Со злобой смотрел на картины, на статуи.
"Тарарахнуть бы все это к черту! Ко всем чертям!" - думал Мошкин.
Но, когда хозяйка вдруг вошла, он спрятал свой голодный блеск, опустил
глаза.
Она была молодая, румяная, высокая и, кажется, красивая. Шагала быстро
и решительно, как хозяйка в деревне, и при этом неловко помахивала
сильными, красивыми, белыми, голыми выше локтя, руками.
Подошла. Подала руку, - полувысоко, - хочешь, пожми, хочешь, поцелуй.
Поцеловал. Нарочно, - со злости и для шутки. Быстро, громко чмокнул и зубом
царапнул, - аж дрогнула. Но ничего не сказала. Пошагала к дивану. Залезла
за стол, засела на диван, а ему показала на кресло. Сел. Спросила:
- Это ваше объявление было вчера? Буркнул:
- Мое.
Подумал и сказал повежливее:
- Мое-с.
И стало досадно. И опять подумал:
"Тарарахнуть бы".
Говорила, - спрашивала, что он может, где он учился, где работал. Так
осторожненько подходила, точно боялась раньше времени проговориться и
надавать больше.
Оказалось, что хочет издавать журнал. Какой? Еще не решила.
Какой-нибудь. Маленький. Ведет переговоры о покупке одного издания. О
направлении журнала умолчала.
Он ей может понадобиться для конторы. Но так как в объявлении сказано
- педагог, - то она думала, что он учил в гимназии.
Впрочем, если он может вести конторские книги...
Принимать подписку...
Вести переписку по делам конторы и редакции...
Получать деньги с почты...
Заделывать номера в бандероли...
Сдавать их на почту...
Держать корректуру...
Еще что-то...
И еще что-то...
Барышня говорила с полчаса. Довольно бестолково перечисляла разные
обязанности.
- Для этих дел надо несколько человек, - сурово сказал Мошкин.
Барышня досадливо покраснела. По ее лицу пробежали жадные гримаски.
Она сказала:
- Журнал маленький. Специальный. Для такого маленького предприятия
если взять несколько, то им нечего будет делать. Усмехнулся. Согласился.
- Пожалуй, что и так. У вас не соскучишься. Спросил:
- А сколько времени я у вас буду занят ежедневно?
- Ну, часов с девяти утра, - это не поздно? - часов до семи вечера, -
это не рано? Иногда, если спешная работа, можно и попозже посидеть или
прийти в праздник, - ведь вы свободны?
- Сколько же вы думаете платить?
- Рублей восемнадцать в месяц вам будет достаточно? Подумал.
Засмеялся.
- Мало-с.
-Больше двадцати двух не могу.
- Хорошо-с.
И с внезапным порывом злости встал, сунул руку в карман, вытащил
оттуда ключ от своей квартиры и тихо, но решительно сказал:
- Руки вверх!
- Ах! - произнесла барышня и немедленно же подняла руки.
Она сидела на диване, очень бледная. Дрожала. Она была большая и
сильная. А он - маленький и тощий.
Рукава ее одежды отвисли к плечам, и две протянутые вверх белые, голые
руки казались толстыми, как ноги акробатки, упражняющейся дома. И видно
было, что у нее хватит силы долго держать руки вверх. И сквозь испуг на ее
лице пробивалось выражение значительности переживаемого.
Наслаждаясь ее смущением, Мошкин произнес медленно и внушительно:
- Только двинься! Только пикни! Подошел к картине.
- Сколько стоит?
- Двести двадцать, без рамы, - дрожащим голосом произнесла барышня.
Порылся в кармане, достал перочинный нож. Разрезал картину сверху вниз
и справа налево.
- Ах! - вскрикнула барышня. Подошел к мраморной головке.
- Что стоит?
- Триста.
Ключом отбил ухо, оббил нос, щеки пооббил. Барышня тихонько ахала. И
приятно было слушать ее тихое аханье.
Порвал еще несколько картин, порезал обивку кресел, сломал несколько
хрупких вещичек.
Подошел в барышне. Крикнул:
- Лезь под диван! Исполнила.
- Лежи смирно, пока не придут. Не то бомбой тарарахну. Ушел. Никого не
встретил ни в передней, ни на лестнице. У ворот стоял тот же дворник.
Мошкич подошел к нему. Сказал:
- Что у вас барышня-то странная какая?
- А что?
- Да нехорошо себя ведет. Скандалит очень. Вы бы к ней пошли.
- Коли они не зовут, как же я могу?
- Ну, как знаете.
Ушел. Голодный блеск в его глазах тускнел. Мошкин долго ходил по
улицам. Тупо и медленно вспоминал эту гостиную, и разрезанные картины, и
барышню под диваном.
Тусклые воды канала манили к себе. Скользящий свет заходящего солнца
делал их поверхность красивой и печальной, как музыка безумного
композитора. Такие были жесткие плиты набережной, и такие пыльные камни
мостовой, и такие глупые и грязные шли навстречу дети! Все было замкнуто и
враждебно.
А зеленовато-золотистая вода канала манила.
И погас, погас голодный блеск в глазах.
Так звучен был мгновенный всплеск воды.
И побежали, кольцо за кольцом, матово-черные кольца, разрезая
зеленовато-золотистые воды канала.