СТАНКЕВИЧ, Николай Владимирович [27.IX(9.Х).1813, с. Удеревка Острогожского у. Воронежской губ. - 25.VI(7.VII).1840, Нови, Италия; в том же году прах перевезен в Россию] - эстетик, философ, поэт. Детство провел в имении отца, богатого и практичного помещика, впоследствии много помогавшего сыну. С. рос в большой семье (4 сестры и 5 братьев), в атмосфере доверия и любви. Окончил Острогожское уездное училище (1823-1825) и частный благородный пансион в Воронеже. Здесь в 1830 г. познакомился с А. В. Кольцовым и, оценив талант русского "самородка", содействовал его литературному дебюту в столице (1831), а в 1835 г. на собранные по инициативе С. средства вместе с В. Г. Белинским издал сборник стихов. В историю русской литературы и культуры вошел как создатель "кружка Станкевича" (1831 -1839). Два последних года кружок существовал без участия С, в августе 1837 г. уехавшего за границу из-за обострившейся чахотки и для углубленных занятий философией с известными профессорами-гегельянцами Берлинского университета. Кружок сложился вскоре после поступления С. на словесное отделение Московского университета (1830, окончил в 1834); собрания происходили в доме университетского преподавателя физики М. Г. Павлова и на др. московских квартирах С. Среди участников кружка, объединявшего дворянскую просвещенную молодежь и выходцев из разночинной среды, в разное время были Я. М. Неверов (ближайший друг С, которого он ценил за твердость нравственных правил и "величайшую доброту"), поэты И. П. Клюшников и В. И. Красов, с 1833 г.- Белинский, К. С. Аксаков, А. П. Ефремов, А. А. Беер, П. Я. Петров, О. М. Бодянский, М. А. Бакунин (близкие отношения с ним как наиболее восприимчивым философским единомышленником установились в 1835 г., но к 1837 г. распались), позднее - В. П. Боткин, М. Н. Катков и др. Сохранившаяся переписка С. с членами кружка, с Т. Н. Грановским (друг С. с 1834 г. до конца жизни; с ним и Неверовым С. тесно общался за границей, в Берлине они жили в одном доме), И. С. Тургеневым (сблизившимся со С. в Риме и оставившим "Воспоминания о Станкевиче"), а также с заграничными друзьями, в особенности Е. П. Фроловой,- ценнейший памятник русской умственной жизни 30 гг. Это редкий человеческий документ, запечатлевший личность С.- разностороннюю, романтическую, погруженную в высокие материи и вместе с тем натуру цельную, естественную, простую в общении. "Тоску" С. по простоте, его сознательную "тягу к нормальности" отмечали все современники. Переписка С. издана его племянником А. И. Станкевичем в 1914 г. (см. далее в ссылках: "Переписка")"
Кружок С.- кружок романтических идеалистов 30 гг.- означил собой новую эпоху интеллектуального и духовного состояния русского образованного общества. По непосредственной своей ориентации кружок был шеллингианским - в нем изучались и обсуждались философские системы Ф. Шеллинга, позднее Гегеля (частично И. Канта и И. Г. Фихте), но по существу в кружке формировалось во многих аспектах самостоятельное, "цельное", личностное мировоззрение. Потребность в единой общей идее, обнимающей весь мир и дающей смысл миру и человеку, его сознающему, ощущалась всеми членами кружка, она объединяла их независимо от склонности и способности кого-либо из его участников к философской рефлексии.
"Старые шаткие верования" отцов, не дававшие крепости духу (С. надеялся через некоторое время "упрочить веру умом" - Переписка.- С. 595), утрата после 1825 г. политических надежд, "совершенная потеря мысленного и душевного центра" (Григорьев А. Литературная критика.- М., 1967.- С. 238), нараставшие сомнения в цели жизни и назначении человека (следствие общего, по мнению С, "недуга - тоски и недоверчивости к жизни" (Избранное,- С. 132), охватывавшие все большее число развитых личностей из разных сословий,- вот те "свои" причины, почему учение Шеллинга о единстве мира, едином смысле законов бытия, природы и человеческого духа стало знаменем кружка С. Если в изучении Гегеля и пропаганде его системы С. принадлежит бесспорный приоритет, который с ним вскоре разделит Бакунин и на некоторое время Белинский, то учение Шеллинга было известно в России еще в 20 гг., им увлекались "любомудры" и московские профессора. Но именно в 30 гг. оно стало не философским интересом, а обетованной землей молодых русских идеалистов. Они нашли в этом учении "зарю утешения": человек "не потерян" в бесконечности творения, "в нем действует разумная жизнь всей природы" (из статьи С. "Моя метафизика" // Стихотворения. Трагедия. Проза.- С. 149-151), опору в личном бытии и духовное спасение: "Грановский! веришь ли - оковы спали с души, когда я увидел, что вне одной всеобъемлющей идеи нет знания... и что все другое - призрак" (Избранное.- С. 149). Шеллинг, таким образом, явился катализатором для новых поисков смысла жизни: из его постулата о разумности всеобщей жизни С. выводит целое учение о назначении человека. Именно в человеке жизнь мира приходит к "самоуразумлению" ("вся природа есть лестница, по которой я идет к полному разумению в человеке" - Переписка.- С. 585), и он должен быть достоин этой высокой миссии, постоянно самосовершенствуя и сознавая себя. Воспитание, "преображение" души, а в будущем - целых народов, развитие ее разума, воли, чувству ("и в философии, и в эстетике С. отстаивал права чувства, ему важно было узаконить все надежды сердца" - Анненков П. В. Н. В. Станкевич. Переписка и его биография.- М., 1857.- С. 9) были, по С., главным делом человеческой жизни. Философия же, "могущество ума, одушевленного добрым чувством" (Переписка.- С. 594), является вернейшим к этому средством, обещающим возрождение. Религия в современном мире не могла исполнить этого спасительного назначения, хотя одновременно С. (он был лично верующим человеком) признавал, что "бездну", неустранимую между бесконечностью и человеком, в состоянии "перешагнуть" только вера, как и наполнить "пустоту", всегда остающуюся в "человеческом знании" (письмо Белинскому от 30 окт. 1834 г. // Избранное.- С. 111-112).
Главным "духовным воспитателем", вместе с самосознанием, была любовь ("зародыш всякого знания и всякой деятельности" - Переписка.- С. 592) и ее разновидность - дружба, культ которой ревностно поддерживался в кружке.
Все эти высшие ценности в период увлечения С. Гегелем, с 1835 г. и почти до конца жизни, обозначались как стремление к абсолюту или "жизнь в абсолюте" (при этом С. заслугу немецкого философа видел в том, что личность у него не поглощена абсолютом, не подавлена отвлеченным молохом исторических и природных закономерностей) и не только горячо обсуждались и исповедовались в кружке, но немедленно испытывались практикой. По ним "мерялись" личные и даже интимные отношения членов кружка (с сестрами Бееровыми, влюбленность Белинского, Боткина и самого С. в сестер Бакуниных, сложные отношения Бакунина с семьей), зачастую не свободные от "натянутой идеальности" и романтической экзальтации. С был влюблен в Любовь Бакунину, собирался жениться, но осознал "фальшивость" своего чувства, возникшего, по мнению С, из стремления восполнить через другого собственную душевную неполноту. Он счел себя неготовым к любви (разве могла любить "такая слабая убитая душа",- писал он сестре Любы - Варваре Бакуниной, в замужестве Дьяковой,- душа, "искавшая жизни вне себя", ждавшая "счастья с неба и жаждавшая "чуда" - Избранное.- С. 179 - 180) и уехал за границу, не сказав тяжело больной невесте о своем охлаждении. С. продолжал писать до ее смерти в 1838 г. ("Я не снимаю вины с себя, хотя слова: "тайна осталась тайною" сняли половину горя с души",- писал С. Белинскому 1 нояб. 1838 г.- Там же.- С. 200). Частная жизнь, личные переживания, любовные драмы рассматривались в кружке в свете умозрительных и нравственных категорий, за ними признавалось значение всеобщности - ведь их носителем был человек, "божественный сосуд" вселенской жизни и разума. Поэтому столь важная для нас переписка С. и его друзей (Белинского, Бакунина, Боткина, Грановского), во многом "спровоцированная" образом мыслей С., обширная, самоуглубленная, выносящая на суд единомышленников не только мысли о мире и должной жизни в "абсолюте", но и личные исповеди, и ожесточенные, хотя и дружеские, распри. Эти была школа нравственной требовательности, в которой формировалось и оттачивалось искусство самоанализа, нередко беспощадного - черта, развитая в классическом русском романе XIX в. Здесь формировался и тип русского идеалиста, практического метафизика, повлиявшего впоследствии на всю русскую общественную жизнь (ср. знаменательный упрек Белинского в письме Бакунину 1 нояб. 1837 г.: ты еще "ни перевел в жизнь свои убеждения, и Станкевич во время оно поделом на тебя бесился" - Собр. соч.: В 9 т.- М., 1982.- Т. 9.- С. 100).
Споры о последних тайнах бытия происходили в атмосфере доверия к высшим потенциям каждого участника кружка, свободного, непосредственного общения (по воспоминаниям К. Аксакова, "кружок этот был трезвый и по образу жизни, не любил ни вина, ни пирушек", "на вечерах Станкевича выпивалось страшное количество чая и съедалось страшное количество хлеба" - Аксаков К. Воспоминание студенства. 1832-1835.- Спб., 1911.- С. 18, 28). Эта атмосфера поддерживалась С: "Стройное существо его духа удерживало его друзей от того легкого рабского отрицания, к которому человек так охотно бежит от свободы, и когда Станкевич уехал за границу,- быстро развилась в друзьях его вся ложь односторонности" (Аксаков K. - С. 19). При том, что С. безотчетно притягивал к себе людей (во многом благодаря своей особенной деликатности) и внушал к себе "уважение, граничащее с благоговением" (Тургенев И. С. Полн. собр. соч.- М., 1963.- Т. 6.- С. 393), он "никогда и ни на кого не налагал авторитета, а всегда и для всех был авторитетов потому что все добровольно и невольно сознавали превосходство его натуры над собою" (Белинский В. Г. Указ. собр.- Т. 9.- С. 219).
Кружок С. по своему духу, составу идей и устремлений не был однороден. С одной стороны философский и мировоззренческий романтизм, выразившийся в "оразумлении" всякого факт действительности, заведомого признания за ним "вселенского" смысла; с этим связано и романтическое отсечение всего случайного и недолжного: для философствующего романтика случайное как бы не существовало вообще. Романтическим, конечно, было и само напряженное личное отношение к одушевляемому мирозданию (яркая иллюстрация - "Дума двенадцатая Кольцова, бывавшего в кружке, написанная под влиянием воззрения С.: "Не может быть, чтоб мои идеи / Влиянья не имели на природу..."). А с другой стороны, именно в этом кружке идеалистов-романтиков создавался новый взгляд на литературу - новая эстетика и критика, отрицавшая всякую ложную патетику, нападающая на "фразу" и "эффект", в т. ч. романтические, независимо от ранга литературного имени, выступающая против "усилившейся фабрикации стихов, неискренности печатного лиризма" (Аксаков К. Указ. соч.- С. 18). С. первый заговорил о "естественности", "простоте" и цельности как эстетических критериях, определяющих ценность художественного произведения. Под этим знаком и велась борьба с литературными авторитетами, "литературным идолопоклонством". С этих позиций С. переоценивает В. Г. Бенедиктова, А. А. Бестужева-Марлицского, Н. В. Кукольника, В. А. Каратыгина и др. кумиров тогдашней литературной и театральной жизни (С. увлекался театром всю жизнь, начиная с Воронежа). В их творчестве он видел вычурность и ходульность или "яркие", "звучные" (напр., в стихах Бенедиктова), но "холодные" фразы. Он предугадал развитие таланта М. С. Щепкина и П. С. Мочалова. Все, составившее основные положения "Литературных мечтаний" (1834) и др. первых статей Белинского, первоначально было высказано С. в его переписке и в дружеском общении ("Литературные мечтания" явились "первым публичным выражением философских идей кружка" - Манн Ю. В кружке Станкевича.- М., 1983.- С. 127). Степень влияния С. на молодого Белинского, видимо, навсегда по недостатку исходных материалов останется дискуссионной (один из исследователей назвал "Литературные мечтания" "манифестом критики Станкевича" - Корнилов А. А.- С. 117), однако несомненно, что, опираясь на апробированное мнение С. и его кружка, Белинский смог столь уверенно произвести смотр современному состоянию русской литературы (С. "первый объявил гонения претензиям, и в этом отношении я бесконечно обязан ему" - Белинский В. Г. Указ. собр. соч.- Т. 9.- С. 176).
В своих эстетических взглядах С. выступал против какого бы то ни было нормативного идеала в искусстве, абстрактного рационализма в подходе к нему; идеальное в искусстве он ставил не над ним, а с_о_п_р_я_г_а_л с живым процессом действительности, реальностью, опытом. Этим продиктован и необычайный интерес С. к Гоголю (многократно цитируемому в переписке), в сочинениях которого он видел "истинную поэзию действительной жизни" (Избранное.- С. 130) - формула, совпадающая с определением гоголевского пафоса Белинским. С. подчеркивал "простоту" поэтического выражения позднего Пушкина, в нач. 30 гг. им недооцененного. Предвосхищая реалистическую эстетику, С. признавал полноправность изображения "прозы жизни" в искусстве настоящего и будущего, ранее допускаемую в определенных дозах и в сатирическом контексте. Именно через "захват" искусством прозаического материала С. надеялся осмыслить и преобразовать несовершенную действительность и человека: "Мы не утратим человеческих чувств в абсолюте, но перенесем идеал в жизнь и дадим жизнь идеалу" (письмо Бакунину от 2 нояб. 1835 г. // Переписка.- С. 576). С. высоко ценил" талант Белинского ("душа добрая, энергическая, ум светлый"), но не одобрял полемической резкости его критики (Избранное.- С. 125), советуя быть ему "посмирнее"; С. принадлежит определение "неистовый Виссарион" (Пыпин А. Н. Белинский. Его жизнь и переписка.- Спб., 1908.- Т. 1.- С. 107).
Как поэт С. не выделяется из общего литературного потока своего времени. Шестнадцатилетним юношей он написал пятистопным стихом трагедию "Василий Шуйский"- патриотическое произведение, исполненное благородного негодования против "козней и крамолы" врагов отечества, которые "народ из низкой зависти и злобы развращают-" (Стихотворения. Трагедия. Проза.- С. 128). В трагедию вплетены мотивы идеальной любви, "покойной совести" - высшей ценности души, выражена надежда на провидение: "Луч благости над Русью воссияет" (Там же.- С. 136). А. А. Дельвиг, анонимный рецензент первого сочинения С-, хотя и отметил незрелость отдельных мыслей и погрешности в слоге, в целом отнесся к автору как к серьезному начинающему литератору. В 1831- 1835 гг. С. помещает стихи в журналах "Телескоп", "Атеней", альманахе "Бабочка", "Литературной газете" и "Молве". В большинстве своем это романтические элегии о напрасных надеждах, довременном угасании, одиночестве в "пустыне мира" с распространенными и потому стершимися эмоциональными формулами: "Взываю к небу и земле. / Земля и небо без ответа" ("Два пути"); "Не сожалей - он не печален! / Увы! Он только одинок" ("Не сожалей", 1832). Интереснее аллегорические стихи и "фантазии" С, главные "герои" которых - луна, звезды, вселенная, замогильное бытие. Мысли и приключения ночных духов, духов мира и брани, жизнь самого мироздания в бесконечном пространстве описаны живее и убедительнее, чем собственные сомнения и переживания ("Ночные духи", 1831; "Избранный", 1830; "Филин", 1831, и др.). К удачам можно отнести стихотворения "Мгновение" (1832) - о просветлении созидающей "новый мир" души и "Подвиг жизни" (1833) - о подвиге причастности к "общей жизни", вплоть до отказа от "я": "Тогда свершится подвиг трудный: / Перешагнешь предел земной - / И станешь жизнию повсюдной / И все наполнится тобой". Однако очень скоро. С. разочаровывается в своем призвании поэта, скупает и уничтожает экземпляры трагедии "Василий Шуйский" и после 1834 г. пишет только немногочисленные эпиграммы и шуточные послания (С. умел видеть и комическую сторону жизни, в нем была "способность даже к фарсу" - Тургенев И. С. Полн. собр. соч.- М.; Л., 1963.- Т. 6.- С. 393). Из художественной прозы С. известна лишь небольшая повесть "Несколько мгновений из жизни графа Т***" (опубл. в 1834 г. под псевдонимом Ф. Зарич), посвященная Неверову, прототипу друга главного героя. Повесть отражает этапы духовной биографии С: поиски спасительной истины, сменившиеся философским скептицизмом, готовность к "святому подвигу", неудавшаяся попытка разумной практической деятельности (некоторое время после университета С. был почетным смотрителем Острогожского уездного училища, но вскоре, уже в 1835 г. вернулся в Москву) и, наконец, обращение к искусствам, "представителям неба на земле" (Избранное.- С. 75), музыке как единственному пристанищу души (граф Т***, как и С, был ее знатоком и ценителем). Повесть оканчивается смертью героя, обретшего, однако, любовь, "обновившую жизнь юноши" (Там же.- С. 81); конец повести как бы предвосхищает конец жизни самого С, умершего на руках Варвары Бакуниной (и А. П. Ефремова), приехавшей незадолго до смерти к больному С. за границу. По замечанию Н. И. Надеждина, повесть "представляет избранный момент жизни как развитие идеи, как решение умозрительной задачи" (Надеждин Н. И. Литературная критика. Эстетика.- М., 1972.- С. 322); искренность, глубину сомнений и высокость помыслов героя С. не удалось художественно мотивировать: не живой характер, а философствующий мечтателе комментируемый риторическими авторскими монологами, предстал на ее страницах, лучшие из которых - описание "диссонансов", нарастающих в душе героя и в импровизируемой им музыке, так и не разрешившихся гармонией, "примирением с самим собой" (Избранное.- С. 76).
Не только литературное, но и философское наследие С. очень невелико: помимо уже упоминавшейся статьи "Моя метафизика" (1840), он оставил несколько набросков, краткие отрывки из дневников и фрагмент "Об отношении философии к искусству" (1840), в котором, вопреки традиционной эстетике и не без влияния Гегеля (в 1835 г. С. поместил в "Телескопе" (No 13-15) перевод "Опыта философии Гегеля" Г. Вильма со своими примечаниями), отрицал собственно эстетическую автономию искусства, развивал мысль не о связи, но "совпадении" его исторических этапов с "эпохами общего духовного развития человечества": "искусство... получает мировое значение, оно является целым, которое живет с духом и из духа, переживает с ним все судьбы его" (Стихотворения. Трагедия. Проза.- С. 179). В дневнике С. затронул вопрос о народности: он считал, что лицо нации само, естественным путем, определится в процессе отбора и усвоения "общего" и чужеземного; народу "надобно стремиться к человеческому - свое будет поневоле" (запись от 25(13) сент. 1837 г. // Переписка.- С. 754).
Влияние личности С. на современников было огромно, оно признавалось Неверовым, Белинским, Бакуниным, К. Аксаковым, Грановским и др. членами кружка и при жизни, и после смерти С: "он всегда будет показывать нам дорогу", "...что был каждый из нас до встречи с Станкевичем или с людьми, возрожденными его духом" (Письма Белинского к Бакунину от 1.XI.1837 г. и к Боткину от 5 сентября 1840 г.) (Белинский В. Г.- Т. 9). По словам первого биографа С. П. В. Анненкова, С. был учителем в "доблестной науке сбережения души" (Анненков П. В. Указ. соч.- С. 9); см. напр., письмо С. к Грановскому от 29.IX.1836 г. (Избранное) и огромное письмо Белинского к С. от 29.IX-8.Х). 1839 г.- одна из итоговых исповедей критика. Облик С. нашел отражение в романе Тургенева "Рудин" - в лице Покорского (гл. VI) и в главном герое рассказа "Андрей Колосов" (отношение С. к любви). С. вошел в русскую культуру как лицо, по словам Анненкова, "замешанное во всех начинаниях эпохи, определившее воззрение и духовную деятельность ее творческих личностей", "образовавшее... нравственный характер их", который потом перешел в словесность и целое общество" (С. 6).
Соч.: Стихотворения. Трагедия. Проза.- М., 1890; Переписка Н. В. Станкевича. 1830-1840.- М., 1914; Поэты кружка Н. В. Станкевича / Вступ. ст. и подгот. текста С. И. Машинского.- М.; Л., 1964; Избранное / Вступ. ст., примеч. Г. Г. Елизаветиной.- М., 1982.
Лит.: Неверов Я. М. Воспоминания. 1834-1856. Т. Н. Грановский // Русская старина.- Т. 27.- No 4; Гершензон М. О. Н. В. Станкевич // Гершензон М. О. История молодой России.- М., 1908.- Гл. 3; Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина.- М., 1915.- Гл. 9 и др.; Герцен А. И. Былое и думы.- Ч. 4 -Гл. XXV; Манн Ю. В. Русская философская эстетика.- М., 1969.- Гл. 6; Он же. В кружке Станкевича.- М., 1983.
Источник: "Русские писатели". Биобиблиографический словарь.
Том 2. М-Я. Под редакцией П. А. Николаева.
М., "Просвещение", 1990
OCR Бычков М. Н.