Главная » Книги

Стечкин Николай Яковлевич - Максим Горький, его творчество и его значение в истории русской словесно..., Страница 3

Стечкин Николай Яковлевич - Максим Горький, его творчество и его значение в истории русской словесности и в жизни русского общества


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10

ян да Максим, сделайте милость, ломайте ваши кости, получайте наши гроши!.. Ну, нет, так-то не бывает! Дело стоит вот как: теперь ты и я - полные хозяева наших шкур...
   - Ну, ладно, будет! Пойдем!
   - Погоди! Должны мы пойти к господину заведывающему этою самою солью и сказать ему со всем нашим почтением: милостивый господин, многоуважаемый грабитель и кровопийца, вот мы пришли предложить вашему живоглотию оные наши шкуры, не благоугодно ли вам будет содрать их за 60 копеек в суточки! И тогда последует...
   - Ну, вот что, ты вставай и пойдем... До вечера придем к рыбацким заводям, поможем выбрать невод - накормят ужином, может быть.
   - Ужином? Это справедливо. Они накормят; рыбачки народ хороший. Пойдем, пойдем... Но уж толк, братец ты мой, мы с тобой не отыщем, потому - незадача нам с тобой всю неделю, да и все тут.
  
   "Теперь ты и я - полные хозяева наших шкур", - говорит Пиляй, хотя едва ли он мог выразить эту мысль такими словами.
   Заведывающий соляными промыслами - "грабитель и кровопийца". Сразу устанавливается взгляд на хозяина-эксплуататора и рабочего-жертву, - рабочего, перестающего быть хозяином своей шкуры с той минуты, как он от безработицы или от тунеядства переходит к труду. В повести мы не увидим этого заведывающего промыслом, никакой подробной его характеристики и в рассказах других лиц нет. Следовательно, его кровопийство и грабительство - не личный признак, а родовой признак работодателя, по мнению Пиляев и Горьких. Этот кровопийца начинает с того, что отнимает самое дорогое - свободу у рабочих, которые делаются уже не хозяевами своей шкуры.
   Этот мотив проходит затем в других рассказах Горького, как непременный догмат босяцкой религии.
   Такая односторонность взгляда уничтожает возможность правильного воззрения на рабочий вопрос; она уничтожает и возможность здравых взаимоотношений между работодателями и работниками. Что между работодателями немало кровопийц и грабителей, это столь же верно, как и то, что между рабочими немало неблагодарных тунеядцев, готовых ненавидеть хозяина лишь за то, что он хозяин.
   "Босяцкий" вопрос есть частью и рабочий вопрос, так как кадры босяков пополняются из числа сбившихся с пути рабочих, а избавиться от босячества возможно, лишь обратив к разумному труду это бродячее отребье рода человеческого. Наконец, "босяк", как бы он ни ленился и ни беспутничал, временную работу берет, хотя и против желания, ибо голод не свой брат, а на кусок хлеба и сороковку водки не всегда можно "настрелять", т.е. выпросить подаяний, не всегда можно и украсть,
   И вот с этим-то щекотливым вопросом, при первом с ним соприкосновении, М. Горький обращается сплеча. Человек почти всегда недоволен окружающим настоящим и жалобится на свою участь. Так оно стоит в рабочем вопросе, но зто недовольство не может служить мерилом решения самого вопроса. Рабочий вопрос регулируется исключительно законами спроса и предложения. Ни один работодатель не ведет своего дела ради снабжения рабочих заработком, а ведет его ради личной прибыли и потому, естественно, старается за меньшую сумму получить наибольшее количество работы. Ни один рабочий не работает ради прекрасных глаз хозяина или ради отвлеченной любви к труду и потому, столь же естественно, желает получить наибольший заработок при наименьшей затрате труда. Каждый думает о себе и каждый тянет в свою сторону. Это не порок и не добродетель, а один из видов борьбы за существование, борьбы, из которой победителем выходит сильнейший.
   Условия социальной и экономической жизни, помимо воли работодателя и работника, установляют цену на труд: если никто не будет работать дешевле, скажем, рубля, то хозяин вынужден будет дать этот рубль, так как за предлагаемый им полтинник никого нанять нельзя; если никто из хозяев не дает больше полтинника, то рабочие, волей-неволей, примут эту плату, так как никто не нанимает за рубль. В этом нет материала для столкновений хозяев и рабочих. Столкновения эти наступают, когда те или другие начинают к противной стороне предъявлять требования, несообразные с экономическими и социальными условиями текущего дня и продиктованные личными вожделениями увеличить сразу свое благополучие на счет другой договорившейся стороны.
   Во время оно работу делали рабы, в силу своего рабского положения, делали на тех же условиях, как ее делают вол, лошадь, машина. Времена эти отошли в вечность, и отжившее порабощение рабочих хозяином не может быть заменено порабощением хозяина рабочим. Это было бы несправедливо и фактически неосуществимо. Рабовладелец-хозяин обладал силою, которая могла заставить раба работать. Но у рабочих не может быть силы заставить хозяина продолжать свое производство. Если бы они получили такую силу, то присвоили бы себе и самое дело, на общинных началах, пока кто-либо из них, более умный и энергичный, не сделался бы хозяином, возвратив остальных в первобытное состояние рабочих.
   Все эти азбучные истины, которые так легко себе усвоить, должны быть постоянно в памяти лица, решающегося писать о взаимоотношениях хозяев и рабочих. Их бы не стоило и повторять, если бы Максим Горький добросовестно, без предвзятой мысли, относился к рабочему вопросу, даже если бы он давал картину хозяйского эксплуататорства. Но он, еле вылупившись из скорлупы неизвестности, торопится - точно забыть боится - бросить резкое и несправедливое обобщение о кровопийстве и грабительстве работодателей. При таких приемах разбираемого писателя приходится напоминать об общеизвестных истинах и настаивать на них.
   Фраза, между прочим сказанная Емельяном Пиляем, оброненная им, не попала случайно под перо Максима Горького. Если бы это было так, он свою фразу вычеркнул бы, перечитывая повесть, и она не увидела бы света. С точки зрения художественной, она не нужна повествованию и только портит его. Но для проповеди, строго обдуманной заблаговременно, для пропаганды разрушительных основ, фраза эта безусловно необходима.
   Емельян Пиляй с презрением говорит о заработке в 60 коп. в сутки. Заработок, действительно, не слишком роскошный, но больше-то за что дать? Если виртуоз, зарабатывавший тысячи на концертах, вынужден с голоду принять 10 рублей за исполнение обязанностей тапера, если мастер-техник в годину безработицы принужден вместо получения 200 рублей в месяц жалованья идти в рабочие за 25 рублей, - они могут сетовать на злую судьбу. Но Пиляй-то почему стоит дороже шести гривен в день? Автор нигде не дает нам увидеть, что Пиляй умеет какую-нибудь работу делать особенно хорошо. Он - просто физическая сила, да и не очень большая, истомленная шатанием и безработицей. А так как он с отвращением приступает к работе, то сила эта и еще менее ценна.
   Какие же идеалы такого Емельяна Пиляя? А вот они.
  
   - Эх, брат, коли бы теперь тысячу рублей море мне швырнуло - бац! Сейчас открыл бы кабак; тебя в приказчики, сам устроил бы под стойкой постель и прямо из бочонка в рот себе трубку провел. Чуть захотелось испить от источника веселия и радости, сейчас я тебе команду: Максим, отверни кран! - и... буль-буль-буль... прямо в горло! Глотай, Емеля! Хо-о-рошее дело, бес меня удави! А мужика бы этого, черноземного барина - ух ты!.. грабь... дери шкуру!... выворачивай наизнанку. Придет опохмеляться - "Емельян Павлыч, будь милосерд!" - Изволь, буду: вези телегу, шкалик дам. Ха-ха-ха! Я бы его, черта тугопузого, пронзил!
   - Ну, что уж ты так жестоко! Смотри-ка, - вот он голодает, мужик-то. - Как-с? Голодает?.. Хорошо-с! Правильно-et А я не голодаю? Я, братец ты мой, со дня моего рождения голодаю, а этого в законе не писано. Нда-с! Он голодает... Почему? Неурожай? Сомнительно. Y него сначала в башке неурожай, а потом уже на поле, вот что! Почему в других прочих империях неурожая нет?! Потому, что там у людей головы не затем приделаны, чтоб можно было в затылке скрести; там думают, - вот что-с? Там, брат ты мой, дождь можно отложить до завтра, коли он сегодня не нужен, и солнце можно на задний план отодвинуть, коли оно слишком усердствует. А у нас какие свои меры есть? Никаких мер, братец ты мой... Нет! это что! Это все шутки. А вот кабы действительно тысячу рублей и кабак, это бы дело серьезное...
  
   Таким речам автор едва ли может симпатизировать. Он даже особенно резко и не совсем естественно оттеняет их, не жалея темных тонов. Вот, мол, вам Емельян Пиляй во всей его печальной наготе, с его вожделениями. Читатель, хотя и чувствует утрировку, но начинает мириться с писателем и говорит себе: "что же, он воспроизводит несимпатичное явление, но воспроизводит его объективно". Выходка Емельяна против мужика, "черноземного барина", против своего же, но честного и добросовестного брата, проходит незаметной, но когда вы вчитаетесь в произведения Максима Горького, то увидите, что поход на оседлого мужика не входит в босяцкий катехизис. Мы уже указывали на это и нам еще придется на это указывать не раз. Ныне настаиваем на этом в той цели, чтобы подтвердить и укрепить в сознании читателя, что М. Горький действует не под влиянием вдохновения, а во исполнение обдуманного плана проповеди, хотя он не чужд и вдохновению в некоторых лучших своих произведениях, о которых скажем в свое время.
  
   - Было это, братец ты мой, в Полтаве... - начал Пиляй, - лет восемь тому назад. Жил я в приказчиках у одного купца, лесом он торговал. Жил с год ничего себе, гладко; потом вдруг запил, пропил рублей шестьдесят хозяйских. Судили меня за это, законопатили в арестантские роты на три месяца и прочее такое - по положению. Вышел я, отсидев срок, - куда теперь? В городе знают: в другой перебраться не с чем и не в чем. Пошел к одному знакомому темному человечку; кабак он держал и воровские дела завершал, укрывая разных молодчиков и их делишки. Малый хорошей души, честнейший на диво и с умной головой. Книжник был большой, многое множество читал и имел очень большое понятие о жизни. Так я, значит, к нему: а ну, мол, Павел Петров, вызволи! - Ну, что ж, говорит, можно! Человек человеку, коли они одной масти, помогать должен. Живи, пей, ешь, присматривайся. - Умная башка, братец ты мой, этот Павел Петров! Я к нему имел большое уважение и он меня тоже очень любил. Бывало, днем сидит он за стойкой и читает книгу о французских разбойниках., у него все книги были о разбойниках; слушаешь, слушаешь... дивные ребята были, дивные дела делали - и непременно проваливались с треском. Уж, кажется, голова и руки - ах, ты мне! а в конце книги вдруг - под суд - цап! и баста! все прахом пошло.
   Сижу я у Павла Петрова месяц и другой, слушаю его чтение и разные разговоры. И смотрю - ходят темные молодчики, носят светлые вещички: часики, браслеты и прочее такое, и вижу - толку на грош нет во всех их операциях. Слямзит вещь, - Павел Петров даст за нее половину цены, - он, брат, честно платил, - сейчас гей! давай!.. Пир, шик, крик - и ничего не осталось! Плевое дело, братец ты мой! То один попадет под суд, то другой угодит туда же...
   Из-за каких таких важных причин? По подозрению в краже со взломом, причем украдено на сто рублей! - Сто рублей! Разве человеческая жизнь сто рублей стоит? - Дубье!.. Вот я и говорю Павлу Петрову:
   - Все это, Павел Петров, глупо и не заслуживает приложения рук. - "Г-м! как тебе сказать?" - говорит. "С одной, - говорит, - стороны - курочка по зернышку клюет, а с другой - действительно во всех делах уважения к себе самому нет; вот в чем суть. Разве, говорит, человек, понимающий себе цену, позволит свою руку пачкать кражею двугривенного со взломом?! Ни в каком разе! Теперь, говорит, хоть бы я, человек, прикосновенный моим умом к образованию Европы, и продам себя за сто рублей!" И начинает он мне показывать на примерах, как должен поступать понимающий себя человек. Долго мы говорили в таком роде. Потом я говорю ему: - Давно, мол, у меня, Павел Петров, есть в мыслях попытать счастья в этой дороге, и вот, мол, вы человек опытный в жизни, помогите мне советом, как, значит, и что. - "Гм! - говорит, - это можно! А не оборудовать ли тебе какое ни то дельце на свой риск и по своему расчету, без помочей? Так, например... Обаимов-то, - говорит, - с лесного двора через Ворсклу в единственном числе на беговых возвращается; а, как тебе известно, при нем всегда есть деньжонки, да и на лесном от приказчика он получает выручку. Выручка недельная; в день торгуют они на три сотни и больше. Что ты можешь на это сказать?" - Я задумался. Обаимов - это тот самый купец, у которого я служил в приказчиках. Дело - дважды хорошее: и отместка ему за поступок со мной, и смачный кусок урвать можно. - Нужно обмозговать, - говорю. - "Не без этого", - отвечает Павел Петров.
  
   Пиляй сел в засаду, захватив железный шкворень фунтов 12-ти весу, и ждал Обаимова. Вместо Обаимова от города показалась женская фигура.
  
   ...Идет к мосту прямо и вдруг как крикнет: "Милый, за что?!" Ну, брат, и крикнула! - Я так и вздрогнул. Что за притча? - думаю. А она прямо прет на меня. Лежу, прижался к земле, дрожу весь... куда моя злоба девалась! Вот-вот налезет, ногой наступит сейчас. А она опять как завопит: "За что?! За что?!" И бух наземь, как стояла, почти рядом со мной. И заревела она тут, братец ты мой, так что я и сказать тебе не могу, - сердце рвалось, слушая. Лежу, однако, ни гугу. А она ревет. Тоска меня взяла. Бегу, думаю себе, прочь. А тут месяц вышел из тучи, да таково ясно и светло, просто страх. Приподнялся я на локоть и глянул на нее.. И тут, брат, все и пошло прахом, все мои планы и полетели к чертям! Смотрю - так сердце и екнуло: ма-аленькая девчоночка, дите совсем... беленькая, кудряшки на щечках, глазенки большие такие - смотрят так... и плечики дрожат-дрожат... а из глаз-то слезы крупнущие одна за другой так и бегут, и бегут.
   Жалость меня, брат ты мой, забрала. Вот я, значит, и давай кашлять: кхе! кхе! кхе! - Как она крикнет: "Кто это? Кто? Кто тут?!.." Испугалась, значит... Ну, я сейчас тово... на ноги встал и говорю: это, м"л я. - "Кто вы?" - говорит. А глаза-то у самой во какие сделались и вся так, как студень, дрожит. "Кто вы?" - говорит.
   Кто я-то, мол? Вы прежде всего не бойтесь меня, барышня, - я вам худа не сделаю. Я - так себе человек, из босой команды, мол, я. Да. Соврал, значит, ей; не говорить же ведь, чудак ты, что я, мол, купца убить залег тут! А она мне в ответ: "Все, говорит, мне равно, я топиться пришла сюда". И так это она сказала, что меня аж озноб взял - серьезно уж очень, братец ты мой. Ну, что тут делать?
   Емельян сокрушенно развел руками и смотрел на меня, широко и добродушно улыбаясь.
   - И вдруг тут, братец ты мой, заговорил я. О чем заговорил, - не знаю; но так заговорил, что аж сам себя заслушался; больше все насчет того, что она молодая и такая красавица. А что она красавица, так это уж так, то есть - раскрасавица. Эх ты, брат ты мой! Ну, уж! А звали Лизой. Так вот я, значит, и говорю, а что - кто его знает - что? Сердца говорило. Да! А она все смотрит, серьезно так и пристально, и вдруг кик улыбнется!... - заорал Емельян на всю степь со слезами в голосе и на глазах и потрясая в воздухе сжатыми кулаками.
   - Как улыбнулась, так я и растаял; хлоп перед ней на колени: барышня, говорю, барышня!.. и все тут! А она, братец ты мой, взяла меня за голову руками, глядит мне в лицо и улыбается, как на картине; шевелит губами - сказать хочет что-то; а потом осилилась и говорит: "Милый вы мой, вы тоже несчастный, как и я! Да? Скажите, хороший мой!" - Н-да, друг ты мой, вот оно что! Да не все еще, а и поцеловала она меня тут в лоб, брат... вот как! Чуешь? Ей-Богу! Эх ты, голубь! Знаешь, лучше этого у меня в жизни-то за все 47 лет ничего не было! А?! То-то! А зачем я пошел? Эх ты, жизнь!..
   Он замолчал, кинув голову на руки. Подавленный страстностью рассказа, я молчал и смотрел на море, чудно колыхавшееся и похожее на чью-то громадную грудь, ровно и глубоко дышавшую в крепком сне.
   - Ну, потом она встает и говорит мне: "Проводите меня домой". Пошли мы. Я иду - ног под собой не чую, а она мне все рассказывает, как и что. Понимаешь ты, она одна дочь была у родителей, купцы же они были, - ну, и того, значит, балованная; а потом тут студент приехал, и сжал, значит, ее там учить, и влюбились они друг в друга. Он потом уехал, а она стала его ждать - как, дескать, кончит там свою науку, чтобы приехать венчаться; уговор у них такой был. А он не приехал, а послал ей письмо: дескать, ты мне не пара. Девке, конечно, обидно. Вот она было и того, значит. Ну, рассказывает она это мне, и дошли мы таким манером с ней до дома, где она жила... "Ну, говорит, голубчик, прощайте. Завтра я, говорит, уеду отсюда. Вам денег, может быть, надо? Скажите, не стесняйтесь". Нет, говорю, барышня, не надо, спасибо вам! "Ну, добрый вы мой, не стесняйтесь, скажите, возьмите!" - пристает она. А я такой оборванный был, однако говорю: не надо, барышня. Знаешь, брат, как-то не до того было, не до денег. Простились мы с ней. Она так ласково говорит: " Никогда-де я не забуду тебя; совсем, дескать, ты чужой человек, а такой мне..." Ну, это наплевать, - оборвал Емельян, снова принимаясь закуривать.
  
   Павел Петров, узнав о выходке Пиляя, прогнал его от себя.
   Так, Пиляй способен на самые возвышенные ощущения. Восприимчивая читательница, наверное, поплачет над лучом чистой любви, загоревшимся в сердце босяка. Многие не заметят бутафорской стороны дела и примут бутафорию за чистую монету. Между тем поступок Пиляя и его чувство ровно ничего не обозначают. Как бы низко ни пал человек, он свойств человеческих никогда не лишается вполне. Это все знают. Противопоставление грязной внешности кровавых намерений с возвышенным порывом - это старая и выгодная для впечатления штука, но она сама должна появляться в повествовании, а не быть притянутой за волосы. Когда у Пушкина озлобленный кузнец запирает безжалостно приказных в подожженном доме Дубровского, а потом с опасностью для жизни спасает с горящей крыши кошку, то этот антитез родится у поэта сам собой и сразу берет читателя за сердце. Солдат Платон Каратаев в "Войне и мире" представляет удивительное сочетание грязной, неприглядной внешности с необычайной высотою христианского духа и просится тоже сам собою в душу читателя.
   Не то история Пиляя. Поставленная на скорую руку сцена тронет падкого до мелодрамы читателя и ничего не скажет читателю вдумчивому. Но Горький партию выиграл. Сочувствие большинства Пиляю приобретено, а это только и нужно: под этим соусом дан публике первый прием ядовитого учения о кровопийстве работодателей и о ненависти босяка к оседлому крестьянину.
  

IV

  
   Первые рассказы М, Горького, о которых мы только что говорили, как видно и из изложения нашего, представляют в художественном отношении вещи совершенно слабые и невыдержанные.
   Талант М. Горького сказался определенно в рассказе "Чел-каш", написанном в 1894-1895 годах. Фигура этого босяка наименее антипатичная в горьковской босяцкой галерее, имеет и стиль, и силу.
   Описав утреннюю страду большого приморского порта, Горький в полуденный обеденный перерыв выводит на сцену своего героя.
  
   Когда грузчики, бросив работать, рассыпались по всей гавани шумными группами, покупая себе у торговок разную снедь и усаживаясь обедать тут же на мостовой, в тенистых уголках, среди них появился Гришка Челкаш, старый травленый волк, хорошо знакомый гаванскому люду, как заядлый пьяница и ловкий смелый вор. Он был бос, в старых вытертых плисовых штанах, без шапки, в грязной ситцевой рубахе с разорванным воротом, открывавшим его подвижные, сухие и угловатые кости, обтянутые коричневой кожей. По всклоченным черным с проседью волосам и смятому, острому, хищному лицу было видно, что он только что проснулся. В одном буром усе у него торчала соломина, другая соломина запуталась в щетине левой бритой щеки, а за ухо он заткнул себе маленькую, только что сорванную ветку липы. Длинный, костлявый, немного сутулый, он медленно шагал по камням и, поводя своим горбатым, хищным носом, кидал вокруг себя острые взгляды, поблескивая холодными серыми глазами и высматривая кого-то среди грузчиков. Его бурые усы, густые и длинные, то и дело вздрагивали, как у кота, а заложенные за спину руки потирали одна другую, нервно перекручиваясь длинными, кривыми и цепкими пальцами. Даже и здесь, среди сотен таких же, как он, рваных и резких босяцких фигур, он сразу обращал на себя внимание своим сходством со степным ястребом своей хищной худобой и этой прицеливающейся походкой, плавной и покойной с виду, но внутренно возбужденной и зоркой, как лет той хищной птицы, которую он напоминал.
  
   Рассказ о Челкаше заключается в следующем: надо два пропавшие из груза тюка кружев получить от воров и контрабандно ночью передать грекам на баржу. Услуга эта оплачивается в 500 рублей. Работу сделать одному нельзя, нужен помощник, а постоянный сотрудник Челкаша по воровским делам, Мишка, повредил себе ногу и лежит в больнице. Челкаш наталкивается в порту на крестьянского деревенского парня Гаврилу. Гаврила возвращается после неудачного отхожего промысла на косовицу, домой, Челкаш ведет его в трактир, поит, кормит и нанимает его гребцом, уверяя, что едет на рыбную ловлю. Только в море парень узнает, что его позвали на неладное дело, Челкаш гипнотизирует его своей энергией, и Гаврила, близкий к смерти от страха, исполняет свою обязанность. Челкаш взял его не одним страхом, не одним превосходством силы воли. Челкаш говорил с ним о деревне, вошел в его желание улучшить свое крестьянское положение, взять в дом жену, а не идти в чужую семью в зятья, как по обстоятельствам приходится Гавриле. Среди всех страхов товарищи выполнили поручение, одержали победу над препятствиями. Челкаш получил 540 рублей. Спокойные они едут в лодке. Гаврила узнает об огромном вознаграждении. Челкаш дает ему 40 рублей, но Гавриле хочется больше. Он впадает в трепет вожделения. Челкаш пропьет эти деньги, а он, Гаврила, пустил бы их в дело.
  
   - Гульнем мы с тобой, парнюга! - с восхищением вскрикнул Челкаш. - Эх, хватим... Не думай, я тебе, брат, отделю... Сорок отделю! а? Доволен? Хочешь, сейчас дам?
   - Коли... не обидно тебе... что же? Я приму!
   Гаврила весь трепетал от ожидания и еще от чего-то острого и сосавшего ему грудь.
   - Ха-ха-ха!.. Ах ты, чертова кукла! Приму! Прими, брат, пожалуйста! Очень я тебя прошу, прими! Не знаю я, куда мне такую кучу денег девать! Избавь ты меня, прими-ка, на!..
   Челкаш протянул Гавриле несколько красных бумажек. Тот взял их дрожащей рукой, бросил весла и стал прятать куда-то за пазуху, жадно сощурив глаза и шумно втягивая в себя воздух, точно он пил что-то жгучее. Челкаш с насмешливой улыбкой поглядывал на него. Л Гаврила уже снова схватил весла и греб нервно, точно пугаясь чего-то и опустив глаза вниз. У него вздрагивали плечи и уши.
   - А жаден ты!.. Нехорошо... Впрочем, что же?.. Крестьянин... - задумчиво сказал Челкаш.
   - Да ведь с деньгами-то что можно сделать!.. - воскликнул Гаврила, вдруг весь вспыхивая страстным возбуждением. И он отрывисто, торопясь, точно догоняя свои мысли и с лету хватая слова, заговорил о жизни в деревне с деньгами и без денег. Почет, довольство, веселье!..
   Челкаш слушал его внимательно, с серьезным лицом и с глазами, сощуренными какой-то думой. По временам он улыбался довольной улыбкой.
   - Приехали! - прервал, наконец, Челкаш речь Гаврилы. Волна подхватила лодку и ловко ткнула ее в песок.
   - Ну, брат, теперь кончено. Лодку нужно вытащить подальше, чтобы не смыло. Придут за ней. А мы с тобой - прощай!.. Отсюда до города верст восемь. Ты что, опять в город вернешься? а?
   На лице Челкаша все сияла добродушно-хитрая улыбка и весь он имел вид человека, задумавшего нечто весьма приятное для себя и неожиданное для Гаврилы. Засунув руку в карман, он шелестел там бумажками.
   - Нет... я... не пойду... я... - Гаврила задыхался и давился чем-то. В нем бурлила целая тьма желаний, слов, чувств, взаимно поглощавших друг друга и паливших его, как огнем.
   Челкаш посмотрел на него, недоумевая.
   - Что это тебя корчит? - спросил он.
   - Так это... - Но лицо Гаврилы то краснело, то делалось серым, и он мялся на месте, не то желая броситься на Челкаша, не то разрываемый иным желанием, исполнить которое ему было трудно.
   Челкашу сделалось не по себе при виде такого возбуждения в этом парне. Он ждал, чем оно разразится.
   Гаврила начал как-то странно смеяться, смехом, похожим на рыдание. Голова его была опущена, выражения его лица Челкаш не видал, смутно видны были только уши Гаврилы, то красневшие, то бледневшие.
   - Ну тя к черту! - махнул рукой Челкаш. - Влюбился ты в меня, что ли? Мнется, как девка!... Али расставание со мной тошно? Эй, сосун! Говори, что ты? А то уйду я!..
   - Уходишь!? - звонко крикнул Гаврила.
   Песчаный и пустынный берег дрогнул от его крика и намытые волнами моря желтые волны песку точно всколыхнулись. Дрогнул и Челкаш. Вдруг Гаврила сорвался со своего места, бросился к ногам Челкаша, обнял их своими руками и дернул к себе. Челкаш пошатнулся, грузно сел на песок и, скрипнув зубами, резко взмахнул в воздухе своей длинной рукой, сжатой в кулак. Но он не успел ударить, остановленный стыдливым и просительным шепотом Гаврилы:
   - Голубчик!.. Дай ты мне... эти деньги! Дай, Христа ради!.. Что они тебе?.. Ведь в одну ночь... только в ночь.. А мне - года нужны... Дай... молиться за тебя буду! Вечно... в трех церквах... о спасении души твоей!.. Ведь ты их на ветер... а я бы в землю... Эх, дай мне их! Ведь что в них тебе?.. Али тебе дорого? Ночь одна... и богат! Сделай доброе дело! Пропащий ведь ты... Нет тебе пути... А я бы... ох, дай ты их мне!
   Челкаш, испуганный, изумленный и озлобленный, сидел на песке, откинувшись назад, и упираясь в него руками, сидел, молчал и страшно таращил глаза на парня, уткнувшегося головой в его колени и шептавшего, задыхаясь, свои мольбы. Он оттолкнул его, наконец, вскочил на ноги и, сунув руку в карман, бросил в Гаврилу радужные бумажки.
   - На! Жри... - крикнул он, дрожа от возбуждения, острой жалости и ненависти к этому жадному рабу. И, бросив деньги, он почувствовал себя героем.
   - Сам я хотел тебе больше дать. Разжалобился вчера я... вспомнил деревню... Подумал: дай, помогу парню. Ждал я, что ты сделаешь, попросишь - нет? А ты... Эх, войлок! Нищий!.. Разве из-за денег можно так... истязать себя? Дурак! Жадные черти!.. Себя не помнят... За пятак себя-то продаете!.. а?..
   - Голубчик!.. Спаси Христос тебя! Ведь это теперь у меня что?.. тысячи!.. я теперь... богач, - визжал Гаврила в восторге, весь вздрагивая и пряча деньги за пазуху. - Эх ты, милый!.. Вовек не забуду... Никогда!.. И жене, и детям закажу... молись!
   Челкаш слушал его радостные вопли, смотрел на сиявшее, искаженное восторгом жадности лицо и чувствовал, что он - вор, гуляка, оторванный от всего родного - никогда не будет таким жадным, низким, не помнящим себя. Никогда не станет таким!.. И эта мысль и ощущение, наполняя его сознанием своей свободы и удали, удерживали его около Гаврилы на пустынном морском берегу.
   - Осчастливил ты меня! - кричал Гаврила и, схватив руку Челка-ша, тыкал ею себе в лицо.
   Челкаш молчал и по-волчьи скалил зубы. Гаврила все изливался.
   - Ведь я что думал? Едем мы сюда... я деньги... видел... думаю... хвачу я его... тебя веслом... рраз... денежки себе, его в море... тебя-то... а? Кто, мол, его хватится? И найдут, не станут допытываться - как, да кто его это... убил-то! Не такой, мол, он человек, чтоб из-за него шум подымать!.. Ненужный он на земле! Кому за него встать?
   - Дай сюда деньги!.. - рявкнул Челкаш, хватая Гаврилу за горло. Гаврила рванулся раз, два... другая рука Челкаша змеей обвилась
   вокруг него... треск разрываемой рубахи, - и Гаврила лежал на песке, безумно вытаращив глаза, цапаясь пальцами рук за воздух, и взмахивая ногами. Челкаш, прямой, сухой, хищный, зло оскалив зубы, смеялся дробным, едким смехом и его усы нервно прыгали на угловатом, остром лице. Никогда за всю жизнь его не били так больно и никогда он не был так озлоблен.
   - Что, счастлив ты? - сквозь смех спросил он Гаврилу и, повернувшись к нему спиной, пошел прочь, по направлению к городу. Но он не сделал двух шагов, как Гаврила кошкой изогнулся, стал на одно колено и, широко размахнувшись в воздухе, бросил в него круглый камень, злобно крикнув:
   - Рраз!
   Челкаш крякнул, схватился руками за затылок, качнулся вперед, повернулся к Гавриле и упал лицом в песок.
   Гаврила бежал от сраженного Челкаша, но скоро вернулся и стал приводить его в чувство, перепачкав руки в крови, лившей из затылка Челкаша.
   - Брат, встань-кось! - шептал он под шум дождя в ухо Челкашу. Челкаш очнулся и толкнул Гаврилу от себя, хрипло сказав:
   - Поди... прочь!
   - Брат! Прости!.. дьявол это меня... - дрожа, шептал Гаврила, целуя руку Челкаша.
   - Иди... Ступай... - хрипел тот.
   - Сними грех с души!.. Родной! Прости!..
   - Про... уйди ты!.. Уйди к дьяволу! - вдруг крикнул Челкаш и сел на песке. Лицо у него было бледное, злое, глаза мутны и закрывались, точно он сильно хотел спать. - Чего тебе... еще? Сделал... свое дело... и иди! Пошел! - и он хотел толкнуть убитого горем Гаврилу ногой, но не смог, и снова свалился бы, если б Гаврила не удержал его, обняв за плечи. Лицо Челкаша было теперь в уровень с лицом Гаврилы. Оба были бледны и страшны,
   - Тьфу! - плюнул Челкаш в широко открытые глаза своего работника.
   Тот смирно вытерся рукавом и прошептал:
   - Что хошь делай... Не отвечу словом. Прости для Христа!
   - Гнус!.. И блудить-то не умеешь!.. - презрительно крикнул Чел-каш, сорвал из-под своей куртки рубаху и молча, изредка поскрипывая зубами, стал обвязывать себе голову. - Деньги взял? - сквозь зубы процедил он.
   - Не брал я их, брат! Не надо мне!.. беда от них!..
   Челкаш сунул руку в карман своей куртки, вытащил пачку денег, одну радужную бумажку положил обратно в карман, а все остальные кинул Гавриле.
   - Возьми и ступай!
   - Не возьму, брат... Не могу! Прости!
   - Бери, говорю!.. - взревел Челкаш, страшно вращая глазами.
   - Прости!.. Тогда возьму... - робко сказал Гаврила и пал в ноги Челкаша на сырой песок, щедро поливаемый дождем.
   - Врешь, возьмешь, гнус! - уверенно сказал Челкаш, и, с усилием подняв его голову за волосы, он сунул ему деньги в лицо.
   - Бери! бери! Не даром работал, чай! Бери, не бойсь! Не стыдись, что человека чуть не убил! За таких людей, как я, никто не взыщет. Еще спасибо скажут, как узнают. На, бери! Никто ничего не узнает о твоем деле, а награды оно стоит. Ну, вот!...
   Гаврила видел, что Челкаш смеется, и ему стало легче. Он крепко сжал деньги в руке.
   - Брат! а простишь меня? Не хошь? а? - слезливо спросил он.
   - Родимый!.. - в тон ему ответил Челкаш, подымаясь на ноги и покачиваясь. - За что? Не за что! Сегодня ты меня, завтра я тебя...
   - Эх, брат, брат! - скорбно вздохнул Гаврила, качая головой.
   Челкаш стоял перед ним и странно улыбался, а тряпка на голове, понемногу краснея, становилась похожей на турецкую феску.
   Дождь лил, как из ведра. Море глухо роптало, и волны бились о берег теперь уже бешено и гневно.
   Два человека помолчали.
   - Ну, прощай! - насмешливо и холодно сказал Челкаш, пускаясь в путь.
   Он шатался, у него дрожали ноги, и он так странно держал голову, точно боялся потерять ее.
   - Прости, брат!... - еще раз попросил Гаврила.
   - Ничего! - холодно ответил Челкаш, пускаясь в путь.
  
   Гаврила деньги взял, и товарищи разошлись в противоположные стороны.
   Приведенная нами сцена написана мастерски, с чувством меры, с правильным нарастанием трагизма. Волнение, все более овладевающее Гаврилой, волнение, которым он уже не может более управлять и которое несет его, как волна, к поступкам, лишь наполовину сознательным, начертана превосходно. Волнение это передается и Челкашу, ведя его к противоположным, по сравнению с Гаврилою, результатам.
   Беспристрастие требует признать все это с точки зрения художественной, но с точки зрения идейной Челкаш есть продолжение все той же проповеди исповедания Максима Горького. Симпатии автора, несмотря на все старание оставаться объективным, не на стороне Гаврилы, а на стороне Челкаша. Душа человеческая ярче проявляется в этом босяке, пьянице, воре, чем в том степенном и домовитом, узком в понятиях деревенском парне.
   Челкаш тоже знал иную жизнь. Он тоже крестьянин из домовитой семьи, он был гвардейским солдатом, был женат, но что-то выбросило его "из того порядка жизни, в котором выработалась та кровь, что течет в его жилах". Челкаш вспоминает о прошлом, и автор по поводу этих воспоминаний говорит: "Память, этот бич несчастных, оживляет даже камни прошлого и даже в яд, выпитый некогда, подливает капли меда"...
   Напыщенная фраза эта при всей своей вздутой запутанности, чрезвычайно характерна. Прошлое, честное, истовое, обычное крестьянское прошлое Челкаша считается автором за яд, его привязанности - за камни.
   Челкаш смеется над свободой, как ее понимает Гаврила, считающий материальную относительную независимость за свободу. Для Челкаша свобода иное. Получив внезапно большие деньги, Челкаш говорит: "Гульнем"; Гаврила же на деньги хочет купить скудное, а для него, бедняка, связанного с землею, чрезвычайное благополучие.
   Взгляд Гаврилы узок, но он чисто русский, чисто крестьянский; он вытекает из прочных основ жизни, из тесной связи человека с землей, на чем только и зиждется все здание гражданственности и общественности, что оно оберегает государство от потрясений, народ от безумных увлечений и выходок.
   Взгляд Челкаша есть взгляд бесшабашного революционера. Он не знает ни своего угла, ни своих близких. Сегодня босой, завтра обутый; сегодня голодный, завтра пьяный и сытый; бьющий и битый попеременно, он перешел те грани, которые общественный строй положил хаосу разнузданных похотей и личного произвола отдельных лиц. Челкаш горд своим положением, своей своеобразной босяцкой силой, которой ничего не страшно.
   Автор уверяет, что у Челкаша был порыв помочь Гавриле, но ведь под влиянием воспоминаний о том, что тот же автор называет ядом.
   Автор уверяет, что у Челкаша в известный момент все чувства слились в одно "нечто отеческое и хозяйственное" по отношению к Гавриле, но, как раз перед этим, говоря об этих же чувствах Челкаша, автор так живописал их: "Он видел перед собою человека, жизнь которого попала в его волчьи лапы (мысли эти приходят Челкашу во время ночной экспедиции). Он, Челкаш, чувствовал себя в силе повернуть ее и так, и этак. Он мог разломать ее, как игральную карту, и мог помочь ей установиться в прочные крестьянские рамки, чувствуя себя господином другого, он наслаждался"...
   Вот в этих последних словах и вся сущность дела. Босяк желает быть господином другого, властвовать над другим. Это тоже один из догматов босяцкого катехизиса, - догмат, которого не следует забывать, если желаешь понять вредное учение Горького. Он нахально, гордо не скрывает, что каждый босяк носит в себе общественного тирана, что в каждом босяке живет кабацкий Марат или Робеспьер.
   Между тремя первыми рассказами Горького и "Челкашем" целая пропасть в художественном отношении, и в смысле воздействия при проведении своих начал. В первых рассказах все слишком шито белыми нитками, а тут все заключено в хорошую форму. Тем ядовитее этот рассказ и тем будут ядовитее последующие, еще лучшие в художественном отношении. Проповедь растет и усиливается по мере того, как автор становится опытнее в литературе.
  

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Лучшие произведения Горького.- Почему у Горького нет вполне художественных сочинений?

  

I

  
   В настоящем исследовании главным предметом является выяснение значения произведений Максима Горького в жизни русского общества. Для целей наших меньшую важность представляет разбор сочинений Горького со стороны чисто художественной. Таких разборов и без нашего - множество. Они составили целую литературу, преимущественно неумеренно хвалебного тона.
   Тем не менее, нельзя пройти молчанием и художественной стороны творчества певца босяков, ибо иначе и самое мнение наше о Горьком могло бы показаться односторонним и лицеприятным.
   Горький не всегда ровен. У него рядом с произведениями, носящими печать несомненного таланта, стоят другие, неуклюже картонные, искривленные, придуманные, и притом плохо придуманные. Иогда он выходит из облюбованной им босяцкой среды и пускается либо в туманную фантастику, с напускной философичностью, либо в описание жизни, им недостаточно наблюдавшейся.
   Произведениями наиболее художественными следует признать такие, как "Коновалов", "Супруги Орловы" (рассказы, о которых мы уже говорили), "Мальва", "На плотах", "Ярмарка в Голтве", "Васька Красный". К неудачным потугам создать нечто особенно поэтическое следует отнести рассказы "Старуха Изергиль", "Хан и его сын", "Макар Чудра". Фантастично псевдофилософскими рассказами называем такие, как "О черте", "Еще о черте", тягучие, неудобочитаемые, почти нестерпимые. Повесть "Варенька Олесова" подходит под рубрику рассказов из жизни, мало знакомой Горькому или мало им исследованной.
   При разной степени художественного достоинства, все произведения Горького носят на себе следы одних и тех же достоинств и недостатков, и разве одна "Ярмарка в Голтве" стоит особняком как живая картина действительности, прогретая южным солнцем.
   Для пояснения мысли нашей о достоинствах и недостатках творчества Максима Горького следовало бы привести здесь какой-либо из его рассказов целиком, но рассказы эти, за исключением одного, слишком для этой цели длинны. Приходится на этом и остановиться. Рассказ этот, под заглавием "Вывод", написан в 1896 году. Вот этот рассказ:
  
   По деревенской улице, среди белых мазанок, с диким воем двигается странная процессия.
   Идет толпа народа, идет густо и медленно, - движется, как большая волна, а впереди ее шагает лошаденка, юмористически шероховатая лошаденка, понуро опустившая голову. Поднимая одну из передних ног, она так странно встряхивает головой, точно хочет ткнуться шершавой мордой в пыль дороги, а когда она переставляет заднюю ногу, ее круп весь оседает к земле, и кажется, что она сейчас упадет.
   К передку телеги прикручена веревкой за руку маленькая, совершенно нагая женщина, почти девочка. Она идет как-то странно - боком, ее голова.в густых растрепанных темноруеых волосах, поднята кверху и немного откинута назад, глаза широко открыты и смотрят куда-то вдаль тупым, бессмысленным взглядом, в котором нет ничего человеческого... Все тело ее в синих и багровых пятнах, круглых и продолговатых, левая упругая девическая грудь рассечена, и из нее сочится кровь... Она образовала пурпуровую полосу на животе и ниже по левой ноге до колена, а на голени ее скрывает коричневая короста пыли. Кажется, что с тела этой женщины содрана узкая и длинная полоса кожи, и, должно быть, по животу этой женщины долго били поленом, - он чудовищно вспух и весь страшно синий.
   Ноги этой женщины, стройные и маленькие, еле ступают по пыли, весь корпус страшно изогнут и качается, и никак нельзя понять, почему она еще держится на этих ногах, сплошь, как и все ее тело, покрытых синяками, почему она не падает на землю и, вися на руках, не волочится за телегой по пыльной и теплой земле...
   А на телеге стоит высокий мужик в белой рубахе, в черной смушковой шапке, из-под которой, перерезывая ему лоб, свесилась прядь ярко-рыжих волос; в одной руке он держит вожжи, в другой - кнут и методически хлещет им раз по спине лошади и раз по телу маленькой женщины, и без того уже добитой до утраты человеческого образа. Глаза рыжего мужика налиты кровью и блещут злым торжеством. Волосы оттеняют их зеленоватый цвет. Засученные по локти рукава рубахи обнажили крепкие, мускулистые руки, густо поросшие рыжей шерстью; рот его открыт, полон острых белых зубов, и порой мужик хрипло вскрикивает:
   - Ну-ну... ве-едьма! Гей! Н-ну! Ага! Раз!... Так ли, братцы?...
   А сзади телеги и женщины, привязанной к ней, валом валит толпа и тоже кричит, воет, свищет, смеется, улюлюкает... подзадоривает... Бегут мальчишки... Иногда один из них забегает вперед и кричит в лицо женщины циничные слова. Тогда взрыв смеха в толпе заглушает все остальные звуки и тонкий свист кнута в воздухе... Идут женщины с возбужденными лицами и сверкающими удовольствием глазами... Идут мужчины и кричат что-то отвратительное тому, кто стоит в телеге... Он оборачивается назад к ним и хохочет, широко раскрывая рот. Удар кнутом по телу женщины... Кнут, тонкий и длинный, обвивается около плеча и вот он захлеснулся под мышкой... Тогда мужик, который бьет, сильно дергает кнут к себе; женщина визгливо вскрикивает и, опрокидываясь назад, падает в пыль спиной... Многие из толпы подскакивают к ней и скрывают ее собою, наклоняясь над нею.
   Лошадь останавливается, но через минуту она снова идет, и вся избитая женщина по-прежнему двигается за телегой. И жалкая лошадь, медленно шагая, все мотает своей шершавой головой, точно хочет сказать:
   - Вот как подло быть скотом! Во всякой мерзости могут заставить принять участие...
   А небо, южное небо, совершенно чисто, - ни одной тучки, и с него летнее солнце щедро льет свои жгучие лучи...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Это я написал не аллегорическое изображение гонения и истязания правды, - нет, к сожалению, это не аллегория. Это называется - вывод. Так наказывают мужья жен за измену; это бытовая картина, обычай, - и это я видел в 1891 году 15-го июля, в деревне Кандыбовке, Херсонской губернии.
  
   Действительно, это бытовая картинка наказания неверных жен в Малороссии и Новороссии, - обычай и поныне не вполне искоренившийся. Обычай этот, как и многие другие первобытные проявления своеобразного правосудия и несложного общежительного уклада, ужасен для глаз развитого человека, с кругозором более широким, чем муж-палач и сочувствующая ему публика. Описание такого обычая, без внесения в него авторских рассуждений и воздыханий, говорило бы само за себя. Максиму Горькому было недостаточно

Другие авторы
  • Маширов-Самобытник Алексей Иванович
  • Евреинов Николай Николаевич
  • Миллер Орест Федорович
  • Писарев Дмитрий Иванович
  • Жихарев Степан Петрович
  • Антоновский Юлий Михайлович
  • Вульф Алексей Николаевич
  • Теляковский Владимир Аркадьевич
  • Потапенко Игнатий Николаевич
  • Коншин Николай Михайлович
  • Другие произведения
  • Мопассан Ги Де - Муарон
  • Киплинг Джозеф Редьярд - Три солдата
  • Ясинский Иероним Иеронимович - Граф
  • Виноградов Анатолий Корнелиевич - Э. Бабаян. Роман "Три цвета времени" А. Виноградова
  • Зуттнер Берта,фон - Берта фон Зуттнер: биографическая справка
  • Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих - Начало нового века
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Римские элегии. Сочинение Гете. Перев. А. Струговщикова
  • Галина Глафира Адольфовна - Стихотворения
  • Мельгунов Николай Александрович - Мельгунов Н. А.: Биографическая справка
  • Лукашевич Клавдия Владимировна - Тряпичник
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 246 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа