Стечкин Николай Яковлевич - Максим Горький, его творчество и его значение в истории русской словесности и в жизни русского общества

описать с беспощадным, но правдивым реализмом ужасную процессию. Ему понадобился конец, в котором он с горькой, искусственной, впрочем, иронией поясняет, что дает "не аллегорическое изображение гонения и истязания правды" (???), а бытовую картину. Он неестественно описывает шаг лошаденки, описывает так мелочно, подробно, что картинность описания исчезает, и читатель, чтоб усвоить себе предлагаемый автором образ заморенной лошади, должен делать усилия воображения и из данных автором ужасных моментов восстановлять слитную общую картину. Приходится перечитывать десяток строк, посвященных в начале очерка лошади, а это расхолаживает впечатление: лошадь в картине - деталь, она не должна задерживать внимания, ее надо было описать так, чтобы она сразу бросилась, как живая, в глаза, сразу родила бы в уме читателя (а не в словах автора) сопоставление измученного животного и измученной женщины, и затем уже не мешала бы уму читателя и его сердцу заниматься тем, что в очерке самое важное - женщиной. Горький не только описал лошадь по суставам, точно не картину из жизни передает, а механизм движущейся игрушки излагает, он еще вложил в мысль лошади нравственную сентенцию, долженствующую изображать смех сквозь слезы. Лошадь - и та, казалось, осуждала жестокость людей. Очень трогательно. И тотчас же: "А небо, южное небо, совершенно чисто, - ни одной тучки" и т. д. Это называется антитезой, когда родится само собою под пером автора, и бутафорией, когда применяется так, как применено Горьким.

   Искусственные эффекты и еще находятся в разбираемом очерке. Например, "коричневая короста пыли..." на голени у истязуемой женщины. Почему такое отталкивающее и ни с чем не сообразное сравнение? Кожа покрыта пылью, и не может быть похожа на кожу, болеющую чесоткой. Этого увидать было нельзя, это только можно было придумать. Рядом с этим неудачным сравнением сумел же автор совершенно верно сравнить полосу крови, идущей от рассеченной груди по животу и ноге женщины, с содранной полосой кожи.

   Иногда не только образа или сравнения достаточно, чтобы испортить картину, достаточно бывает одного слова. Описывая мальчишек, издевающихся над наказуемой, автор называет слова, которые они выкрикивают ей в лицо, "циничными". Эпитет вполне не у места. Русский мальчишка не понимает ни этого слова, ни его внутреннего смысла, а потому к его речам такой эпитет не подходит. Он столь же странен в этом случае, как был бы странен модный цилиндр на голове обутого в онучи и лапти и одетого в зипун деревенского мужика. Дай Горький эпитет "скверные", "срамные" словам мальчишек, - и вся фраза выиграла бы, не пятнила бы картины, а оживляла ее. Ведь сумел же автор через несколько строк совершенно согласно с обстоятельствами описываемого сказать: "Идут мужчины и кричат что-то отвратительное..."

   Место и задачи, преследуемые нами в этом исследовании, лишают нас возможности разбирать так же, шаг за шагом, каждое произведение Горького. Если такой разбор посвящен очерку "Вывод", как наиболее короткому, то это сделано с тем, чтобы однажды и навсегда установить воззрение автора этих страниц на манеру Горького.

   Это важно, конечно, не как субъективное суждение критика, а как ключ к пониманию Горького. Недостатки, выше указанные, происходят не от слабости писательского дарования. Они лежат в том, что Горький - не бытописатель, а проповедник. Он охотно жертвует художественной целостью создаваемого им образа, лишь бы провести свою идею. Если бы он писал не пером, а кистью, масляными красками, он был бы способен поставить безвкусные красные кресты над фигурами картины, лишь бы подчеркнуть, на что он желает обратить внимание читателя.

   Какую же цель преследует Горький, например в том же "Выводе", этим своим подчеркиванием?

   У всякого культурного человека обычай вывода может вызвать лишь ужас и негодование, по своей людоедской жестокости, но всякий разумный человек знает, что обычай этот лежит в темноте народа и в глазах его является не жестокостью, а правомерною справедливостью. Обычай бесчеловечен, но основание его вполне нравственно. Он стоит на страже супружеской верности, неприкосновенности семьи. Людоеды, которые по достижении родителями преклонного возраста, убивают и пожирают их, геродотовские гипербореи¹³, убивающие неработоспособных стариков, чукчи, доныне практикующие убийство престарелых родителей, по просьбе и желанию последних, - вовсе не жестоки сами по себе. Их заставляет так поступать своеобразное воззрение. Просвещенные светом христианского учения, те же чукчи сами собою отстают от ужасного, дикого, возмутительного для нашей души обычая.

   Таков же обычай вывода. Бороться с ним, когда он сам все более и более выводится и сохраняется лишь кое-где, как пережиток старины, можно не полицейскими мерами, не слезливыми описаниями, а просвещением. Оно и борется с такими обычаями, без крика и шума, мало-помалу и совершенно незаметно для гг. Горьких и иных печальников о темноте народной и о его горе.

   Горький, в сочувствии к истязаемой, дает ей все симпатичные стороны, вплоть до ее уподобления гонимой "правде", и не желает видеть ничего, кроме зверей, в этом карающем муже, в этой улюлюкающей толпе. Едва ли это справедливо. Не для потехи проделывает муж казнь над женой. Надо быть затронутым в тайниках сердца, оскорбленным до беспредельности, чтобы решиться на совершение вывода. Послушать Горького - жена-изменница даже порицания не заслуживает, а муж-палач ничего, кроме порицания, не должен получить. Такое деление действующих лиц на овец и козлищ, без всякого оттенка, чуждо истинному художеству и пригодно лишь для тенденциозных сочинений, в которых и сюжет, и форма играют роль меньшую, чем поучение.

   Таков Горький везде. В этом его ахиллесова пята. Какое же и на кого может иметь воздействие очерк "Вывод"? Муж неверной жены, способный подвергнуть ее выводу, не прочтет рассказа Горького, уж по одному тому, что он грамоты не знает. Если бы ему прочли этот рассказ, то он или бы не вслушался в него, или, вслушавшись, сказал бы: "Это тоже у нас бывает. А лошадей хороших где же взять, у нас лошади все плохие".

   Такой муж-палач не изменит своих взглядов из-за кислых слов Горького.

   Писано это для нас, читателей книг и журналов, но мы благодарны г. Горькому лишь за яркие места его бытовой картины, а его тенденциозные воздыхания нам не нужны. Нужны они лишь Горькому в общем плане его порицательной проповеди. Мужик-земледелец в исправлении своего дикого самосуда над виноватой, неверной женой вызывает ужас у Максима Горького, а босяк-сапожник Орлов, в пьяном виде вышибающий плод из чрева своей верной, преданной и прекрасной жены, вызывает лишь сочувствие, и автор устами Орлова уверяет его жену, что бьющему мужу больнее в тысячу раз, чем терпящей побои жене.

   Значит, и тут осуждение основано не на ужасе к зверству, а на предвзятом загрязнении тех людей, которые, хотя и в образе зверином живут, но имеют правила, законы и обычаи.

  

  

   Совершенно без тенденции написан рассказ Горького "Ярмарка в Голтве" (1897 год). Рассказ этот дает понять, чем мог бы быть автор, если бы не посвятил себя тенденциозной проповеди босячества и разрушения.

   Взяться описывать малороссийскую деревенскую ярмарку на берегах Пела, после гоголевской "Сорочинской ярмарки", - смело. Выйти удачно из этого испытания - делает писателю большую честь.

   "Ярмарка в Голтве" не имеет романтической завязки. Это - ряд живых и ярких картин. С чисто внешней стороны автора можно упрекнуть лишь в том, что он вносит в рассказ много малороссийского говора, которым притом не владеет. Гоголь в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" умело избегал этого и "Вечера" от этого нисколько не утратили своего малороссийского колорита. Второй упрек заключается в некоторой неотделанности слога и в употреблении при описании простых людей иностранных слов - "сконфуженно" и т. п. Выше мы уже объяснили, почему такой прием режет ухо.

   С этою оговоркою "Ярмарка в Голтве" заслуживает внимания. Вот, например, одна из ярмарочных сценок. Хохол продает коня цыгану. Тот меняет лошадь на свою и просит несколько рублей доплаты.

   - Подожди... - говорит хохол.

   - Не хочу! - восклицает цыган. - Что мне ждать - хиба ж я с того, что подожду, гроши зароблю? Я тебе говорю прямо, как перед Богом, - моя лошадь такая, что и сам полтавский губернатор на ней поехал бы, куда хочешь, - хоть в Петербург! Вот на - какая моя лошадь! А что твоя? Только тем она на мою и похожа, что у нее тоже четыре ноги и хвост! А какой у нее хвост? Это стыд, дядько, стыд, а не хвост...

   Цыган ожесточенно дергает лошадь за хвост, щупает ее всюду и руками, и глазами и все говорит, говорит. Его товарищи пренебрежительно советуют ему:

   - Э, брось! Что тебе хочется в убыток меняться? Вот дурной!.. Брось...

   - В убыток? Ну, и буду в убыток меняться? Разве ж я моему коню и карману не хозяин? Мне человек нравится, и я хочу человеку доброе сделать! Дядько! молитесь Господу!

   Хохол снимает шапку, и они оба истово крестятся на церковь.

   - Ну, Господи благослови! - восклицает цыган. - Берите ж моего коня и помните мое доброе сердце... Берите его и давайте мне пять карбованцев придачи... Вот и все!.. Кончено!.. Давайте руки...

   Хохол из всей силы бьет ладонью по ладони цыгана и говорит:

   - Два дам!

   - Э! Четыре с половиной!

   - Два!

   Цыган так шлепнул по руке хохла, что тот потряс ею в воздухе и потом внимательно осмотрел свою ладонь, как бы удостоверяясь - цела ли?

   - Четыре ровно!

   - Два! - упорно стоит на своем хохол.

   - Ну, - утомленно говорит цыган, - идите же теперь к вашей жинке и расскажите ей, какой вы дурень...

   - Два! - говорит хохол.

   - Вот что - молитесь Богу!

   Снова молятся и снова бьют руки друг друга.

   - Ну, берите же на свое счастье, мне в убыток; не хочу я с вас, добрый человек, лишних грошей брать, коли нет их у вас в кармане... Даете три с полтиной?

   - Ни, - качает головой хохол, оглядывая лошадь цыгана, понурую и шершавую.

   - Три с четвертью?

   - Ни...

   - Чтоб ваша жинка сказала вам сто раз "ни", когда вы у нее борща попросите! Даете три гладких карбовонца? И то не даете? Так берите же за вашу цену... Э, пропали мои гроши и конь хороший.

   "Хороший конь" оказался никуда не годной клячей, даже без верхних зубов. Хохол начинает протестовать. Несколько человек из толпы вступаются за хохла, другие за цыгана, происходит общий гвалт. Цыган кричит:

   - Э, добрый человiк! чего ж ты затiяв таку заваруху? Хиба ты не знаешь, як треба конiв куповаты? Конiв куповаты - як жiнку выбираты, все одно, таке ж важно дiло... Слухай, я тобi скажу вiдну казку... Як булы на свiти три братика, двое разумнiи, а третiй дурень - ось як ты, або ж я ...

   Товарищи цыгана тоже орут во всю глотку, оправдывая его, хохлы лениво ругаются в ответ, толпа становится все гуще и теснее...

   - Що ж мiни зостаеться, добрi люди? - горестно вопрошает обиженный.

   - Ходи до урядника! - кричат ему.

   - А и пойду! - решает он.

   - Стой, чоловiче! - останавливает его цыган. - Разорить меня хочешь? Разоряй! Давай мне три карбовонца - я твою лошадь назад виддам! Желаешь? Давай два! Желаешь? Ну, иди и жалуйся...

   Хохлу не особенно приятно тягать к делу урядника, и он задумывается. Со всех сторон ему дают советы, но он остается глух и нем, решая что-то про себя. Наконец решил...

   - Ну, от що, - уныло говорит он цыгану, - нехай Бог тебя судит... Отдай минi моего коня, а два карбовонци, що ты в придачу узял - твои... Триста трясцiв тобi у бокi - грабь!

   И цыган ограбил его с таким видом, точно великую милость ему оказал.

   - Догадливi люди! - похваливали "чоловiки" цыган, отходя от них.

  

   Это типично, полно юмора, верно действительности. Таких сцен целый ряд. Их приятно читать и перечитывать. Они колоритны, и колорит их чисто малороссийский.

   А вот заключительная картина:

  

   Вечереет. Солнце уже низко над лугами и пыль, тучей стоящая над ярмаркой, кажется розовой в лучах заката. Всюду гонят скотину на Псел, раздается мычание, суровые окрики, кое-где налаживаются песни. Веселые звуки сопилки несутся со стороны погоста. Там, у земляного вала, ограждающего ниву опочивших, собралась толпа хлопцев и, не обращая никакого внимания на "дщовы могилы", собирается "танцювати" в виду их. Тополя на погосте качают вершинами, точно протестуя против нарушения мира и тишины в месте упокоения.

  

   - А тепери я велика,

   Треб-ба минi чоловiка... -

  

   распевают двое пьяных, идя к погосту. Они толкают друг друга плечами и качаются на ногах, как надломленные. У обоих блаженные красные лица, оба они охрипли от усилий петь согласно: один сдвинул шапку на ухо, а другой держит ее в руке и дирижирует ею, не замечая, что из нее вылезли и болтаются в воздухе какие-то тряпки и куски пеньки. От погоста навстречу им несется дробный топот ног, с жаром выбивающих гопака, и задорные, хотя тихие звуки сопилки.

   Тени от возов становятся все длиннее. Жара спадает. От лугов тянет запахом свежескошенного сена. Солнце село, и на небе задумчиво замерли легкие облака, еще розовые от заката. Шум понемногу стихает, люди, изморенные хлопотами и зноем дня, укладываются спать на воздухе и под возами. Тяжело дышат волы, пережевывая сено, фыркают лошади.

   Теперь уже все звуки разрознены и ясно слышны, они и не сливаются в тот гул, что оглушал и опьянял в течение дня. Вот раздается торжественная музыка. Около слепого, играющего на фисгармонике, толпа молчаливых людей стоит без шапок и благоговейно слушает музыку.

   - Господа сим восхва-а-лим и возблагодарим, Творца на-а-шего, - поет слепой, аккомпанируя себе на звучном инструменте. Густые и успокаивающие ноты печально вьются в воздухе, над головами молитвенно настроенных людей, покрытых потом и пылью. Иные шепчут что-то, - видно, как шевелятся их губы, - иные вздыхают... Большинство немо, неподвижно и глубоко серьезно.

   А со стороны погоста несется удалая песня, исполняемая могучим хором молодых голосов: Гей-гей! - гремит припев.

   Слышно, что эта песня складывалась в широкой степи верхом на конях, во время похода, старыми свободолюбивыми "лыцарями", проливающими свою бурную и горячую кровь "за вiру христьянску, та вольностi казачи"...

   - Пойте славу Бога нашег-о-о... яко Он Творец мира и прибежище челове-е-ков, в Нем же обрящем упокоение... - поет и играет слепой.

   Ночь идет.

   Кое-где уже вспыхнули огоньки костров и вокруг них видны фигуры людей, красноватые в блеске огня. Приятной свежестью веет с лугов, где Псел, темный, красивый и быстрый, стремительно спешит к Днепру и с ним - в море. Вспыхивают звезды...

   Ночь идет.

  

   В этом очерке и описание природы не натянуто, не придумано, как во многих очерках Горького. Свидетельствуем по личному наблюдению для тех, кто не живал в Малороссии, не бывал на ее деревенских ярмарках, кто не видал красивых берегов и светлых вод Псла с его изменчивым руслом, что описанию Горького в данном случае можно верить, как фотографии, а любоваться им можно, как произведением искусства.

   И тем прискорбнее, что автор, умевший написать "Ярмарку в Голтве", оставил произведение это одиноким среди всех других своих произведений.

  

  

   Говоря о лучших произведениях Горького, следует прежде всего упомянуть о прославленной "Мальве". Ее обрисовка говорит сама за себя, а понять значение этой повести можно вполне, лишь сопоставив ее с другой повестью - "На плотах".

   Общее в обоих рассказах - соперничество отца и сына в отношениях к одной и той же женщине. И туг" и там сын остается ни причем, и торжество любви принадлежит отцу.

   В рассказе "На плотах" молодой муж Митрий не пожелал быть супругом своей жены. Он сам об этом рассказывает на плотах, которые они гонят, работнику Сергею, в то время, как здесь же его отец, богатырь-снохач, милуется с отвергнутой мужем Марькой.

  

   - Ну, пришли мы спать, - рассказывает Митрий. - Я и говорю ей: не могу, мол, я мужевать с тобой, Марья. Ты девка здоровая, я человек больной, хилый. И совсем, мол, жениться не желал, а батюшка, мол, силком меня - женись, говорят, да и все! Я, мол, вашу сестру не люблю, а тебя больше всех. Бойка больно...Да... И ничего я этого не могу... понимаешь... Пакость одна, да грех... Дети тоже... За них ответ Богу дать надо...

   - Пакость! - взвизгивает Сергей и громогласно хохочет. - Ну, и что ж она, Марько-то? а?

   - Ну... Что же, говорит, мне делать теперь? Плачет сидит. Чем, говорит, я тебе не по сердцу? Али, говорит, я уродина какая? Бестыдница она, Серега!.. и злая. Что же, говорит, мне с моим здоровьем к свекру, что ли, идти? Я говорю: как хошь, мол... Куда хошь иди. Мне, мол, супротив души невозможно поступить... Любовь кабы была! А так - что ясе? Дедушка Иван говорил - смертный грех это дело. Скоты мы с тобой, что ли, мол? Плачет все. Загубили, говорит, мою девичью красоту. Жалко ее было мне. Ничего, мол, как-нибудь обойдесся. А то, мол, в монастырь иди. Она ругаться: дурак ты, говорит, Митька, подлец...

   - А, б-батюшки! - восхищенным шепотом шипит Сергей. - Так ты ей и отколол - в монастырь?

   - Так и сказал! - просто говорит Митя.

   - А она тебя - дураком? - повышает тон Сергей.

   - Да... обругала.

   - За дело, брат! А-ах, и за дело! Вздуть бы еще надо1 - вдруг меняет тон Сергей. Теперь он говорит строго и внушительно.

   - Разве ты можешь супротив закону идти? А ты - пошел! Установлено - ну, значит, и шабаш! Не моги спорить. А ты на-ко-ся! Эк выворотил корягу. В монастырь! Дурья голова! Ведь девке-то что надо? Али монастырь? Ну, и люди нынче! Ты подумай - что вышло? Сам ты ни бэ, ни мэ, ни ку-ка-ре-ку, девку погубил... полюбовницей стариковой стала - старика во грех снохаческий ввел. Сколько ты закона нарушил? Го-олова!

   Когда на одном конце плотов идет такая беседа, на другом конце любящаяся чета кровосмесителей, отец Митрия, Силан Петров, и жена Митрия Марька работают рядом.

   У одного из передних весел стоял Силан Петров, в широкой красной рубахе с расстегнутым воротом, обнажавшим его могучую шею и волосатую, прочную, как наковальня, грудь. Шапка сивых волос нависла ему на лоб, и из-под нее усмехались большие, горячие, карие глаза. По локоть засученные рукава рубахи обнажали жилистые руки, крепко державшие весло, и, немного подавшись корпусом вперед, Силан что-то зорко высматривал в густой тьме дали.

   Марька стояла в трех шагах от него, к течению боком, и с улыбкою поглядывала на широкогрудую фигуру милого. Оба молчали, занятые наблюдением: он - за далью, она - за игрой его живого, бородатого лица.

   - Костер рыбацкий, должно, - поворотился он к ней лицом. - Ничего. Держим прямо! О-х! - выдохнул он из себя целый столб горячего воздуха, ровно ударив веслом влево и мощно проводя им по воде.

   - Не натужься больно-то, Машурка! - заметил он, видя, что и она делает тоже ловкое движение своим веслом.

   Кругленькая, полная, с черными бойкими глазами и румянцем во всю щеку, босая, в одном мокром сарафане, приставшем к ее телу, она повернулась к Силану лицом и, ласково улыбаясь, сказала:

   - Уж больно ты бережешь меня. Чай, я слава-те Господи!

   - Целую, - не берегу! - передернул плечами Силан.

   - И не след!- вызывающе прошептала она.

   Они замолчали, оглядывая друг друга жадными взглядами.

   Под плотами задумчиво журчала вода. Справа, далеко где-то, запели петухи.

   Чуть заметно колыхаясь под ногами, плоты плыли вперед, туда, где тьма уже редела и таяла, а облака принимали более резкие очертания и светлые оттенки.

   - Силан Петрович! Знаешь, чего они там визжали? Я знаю, право слово, знаю. Это Митрйй жалился на нас Сережке, да и проскулил так-то жалобно с тоски, а Сережка-то и ругнул нас.

   Марья пытливо уставилась в лицо Силана, теперь, после ее слов - суровое и холодно упрямое.

   - Ну, так что? - коротко спросил он.

   - Так, мол. Ничего.

   - А коли ничего, так и говорить нечего.

   - Да ты не серчай!

   - На тебя-то? И рад бы иной раз, да не в силу.

   - Любишь Машку? - шаловливо прошептала она, наклоняясь к нему.

   - Э-эх! - выразительно крякнул Силан и, протянув к ней свои сильные руки, сквозь зубы сказ л:

   - Иди, то ли... Не задорь...

   Она изогнулась, как кошка, и мягко прильнула к нему.

   - Опять собьем плоты-то! - шептал он, целуя ее лицо, горевшее под его губами.

  

   Силан не боятся, что увидят. И так все знают. Не людей он боится, а грех его гнетет. Так все просто можно было устроить: не женить Митрия, и самому жениться на Марье. Теперь Силан готов идти с Марьей на Кубань или в Сибирь и там начать новую жизнь, выдавая среди незнакомых людей Марью за жену.

   Автор, по возможности, объективен в рассказе "На плотах". Он описывает одинаково старательно как сильного телом отца, так и хилого сына, как расцвет физической страсти Силана, так и духовные мечтания о монастыре Митрия. Вся эта интимная драма окружена прекрасной картиной природы. И если не автор становится открыто за Силана, то за старого крепыша говорит эта река ночью и на утренней заре, вся обвеянная пробудившейся весенней жизнью, полной вздохов и вожделений любви.

   В конце концов нельзя сомневаться в том, кто истинный герой Максима Горького. Разумеется, Силан. Автор своим рассказом воспел целый гимн свободной любви, но художник в этом очерке взял верх над проповедником. Защита свободной любви не бьет в глаза, как, например, в других рассказах, апофеоз босячества. Она вытекает сама собою из данных автором картин.

   Прочтя лишь один рассказ "На плотах" и не сопоставляя его с другими очерками Горького, можно сделать вывод только о талантливости автора. Но в общей цепи его произведений и этот рассказ составляет отдельное звено, правда, не покрытое бросающимся в глаза лаком крикливой и назойливой проповеди горьковских идей.

   Для обличения истинного значения Горького рассказ "На плотах" непригоден, но для полноты картины о нем нельзя промолчать, и в целях беспристрастной оценки этого писателя, и для показания того, как он намеренно и сознательно погубил свой немалый талант, растратив его на цели, чуждые искусству.

  

  

   "Мальва" (1897 г.) едва ли не самое цельное и яркое из всех произведений Максима Горького. В рассказе этом собраны все достоинства и все недостатки писателя. Тут и красивые картины природы, и женский тип, резко и широко очерченный; тут и та разнузданность речи, которая удерживает от желания привести то или другое место повествования; тут снова и снова жизнерадостный босяк, в качестве противопоставления оседлому крестьянину, тесно связанному с землей и от земли не отстающему даже после пятилетнего пребывания в чужой стороне на отхожих промыслах.

   История эта имеет духовное родство с рассказом "На плотах". Точно так же соперничество отца с сыном из-за одной женщины. Точно так же (и по странному стечению мыслей автора носящий в обоих рассказах одно и то же имя) жизнерадостный, разудалый, без кола и двора, судья взаимных отношений отца, сына и стоящей между ними женщины - Сергей. Но отец (Василий) в "Мальве" не имеет мощи Силана, отца в повести "На плотах", а жизнеспособный и жаждущий жизни Яков (сын), увлеченный Мальвой, не имеет ни идеальных стремлений, ни мечтательности, ни аскетического склада Митрия, уступившего жену отцу.

   Сама Мальва, центральная фигура повести, носящей ее имя, - босяцкая Кармен. Пока из нее не сделали оперной героини, как из типа, созданного Проспером Мериме, Мальва в своей первобытной простоте носит в себе не менее дьявольского задора, способного сводить с ума мужчин, как и испанская работница на сигарной фабрике. Мальва и Кармен - родные сестры. Обе любят только силу и только ей поклоняются. Обе способны довести до полного одурманения мужчину своим кокетством и своими ласками, и обе способны выкинуть его, как выжатый лимон, по капризу, случайно, "так".

   Эта повесть Максима Горького пользуется едва ли не наибольшей популярностью, и приводить шаг за шагом ее содержание нет нужды. Начинается она описанием моря, довольно удачным, но чересчур уже превознесенным поклонниками Горького.

  

   Море смеялось.

   Под легким дуновением знойного ветра оно вздрагивало и, покрываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей солнце, улыбалось голубому небу тысячами серебряных улыбок. В глубоком пространстве между морем и небом носился веселый и шумный плеск волн, взбегавших одна за другою на пологий берег песчаной косы. Этот звук и блеск солнца, тысячекратно отраженного рябью моря, гармонично сливались в непрерывное движение, полное живой радости. Солнце было счастливо тем, что светило; море - тем, что отражало его ликующий свет.

   Ветер ласково гладил мощную, атласную грудь моря, солнце грело ее своими горячими лучами и море, дремотно вздыхая под нежной силой этих ласк, насыщало жаркий воздух соленым ароматом своих испарений. Зеленоватые волны, взбегая на желтый песок, сбрасывали на него белую пену своих пышных грив; она с тихим звуком таяла на горячем песке, увлажняя его.

  

   Здесь обычная неровность Горького. Описание много бы выиграло без первой строчки. "Море смеялось". Это столь же придуманно, как и "солнце было счастливо тем, что светило", и т. д. Это не образы, родившиеся в вольном вдохновении поэта, это - повторение читанного у других, и довольно неудачное, И рядом с последней фразой от слов "Ветер ласково..." и до конца нашей цитаты, все описание полно непринужденной поэзии, почему и создает в глазах читателей живую, долго не забывающуюся картину. Отсутствие настоящего художественного чутья заставило Горького не обратить внимание на то, как в его описании слова "гармонично" и "аромат" режут ухо. А их так легко и так красиво было заменить словами "созвучно" и "благоухание".

  

   Прищуривая глаза от яркой игры солнечных лучей на волнах, он довольно улыбался: - это едет Мальва. Она приедет, захохочет так, что у нее грудь станет соблазнительно колыхаться, обнимет его сильными, но мягкими руками, расцелует и звонко, вспугивая чаек, заговорит о новостях там, на берегу. Они с ней сварят хорошую уху, выпьют водки, поваляются на песке, разговаривая и любовно балуясь, потом, когда стемнеет, они вскипятят чайник чая, напьются со вкусными баранками и лягут спать... Так бывает каждое воскресенье, каждый праздник на неделе. Рано утром он повезет ее на берег по сонному еще морю в предрассветном свежем сумраке. Она, дремля, будет сидеть на корме, он грести и смотреть на нее. Смешная она бывает в то время, смешная и милая, как сытая кошка. Может быть, она соскользнет с лавочки на дно лодки и уснет там, свернувшись в клубок. Она часто делает так...

  

   Мальва приехала, но не одна. Она привезла с промыслов сына Василия - Якова, который от бескормицы в деревне пошел пытать счастье туда, где отец работает не первый год.

   Незваным гостем попал Яков к отцу. Он сразу понял роль Мальвы, да и отец не стал таиться. Мальву забавляет неловкое положение любовника и его сына, она "озорует", по выражению Василия. Он хмурится все более и более и, наконец, оставшись с Мальвой наедине, вызывает ее на объяснение.

  

   - Что молчишь? - спросил Василий.

   - Думаю... -сказала Мальва.

   - Про что это?

   - Так... - повела она бровями и, помолчав, добавила. - Сын у тебя молодец парень...

   - А тебе что? - ревниво воскликнул Василий.

   - Мало ли что...

   - Ты... смотри! - окинул он ее суровым взглядом, полным подозрения. - Ты не дури! Я хотя и смирный, но ты меня не дразни... да!

   Он стиснул зубы и сжал кулаки, продолжая:

   - Ты сегодня сразу, как приехала, играть начала во что-то... Я еще не понимаю этого... но, смотри, пойму, не ладно тебе будет! И улыбочки у тебя этакие... и вое такое... Я тоже с вашей сестрой умею обращаться... коли что...

   - А ты меня, Вася, не пугай... - равнодушно и не глядя на него попросила она.

   - То-то! не шути же...

   - А ты уж не стра-ащай...

   - Я и взбучку дам, коли ты баловать начнешь... - грозил Василий, озлобляясь.

   - Бить станешь? - обернулась она к нему, с любопытством глядя в его взволнованное лицо.

   - А что ты за графиня? И вздую...

   - Да я тебе что - жена, что ли? - вразумительно и спокойно спросила Мальва и, не дожидаясь ответа, продолжала: - Привыкши бить жену ни за что, ни про что, ты и со мной так же думаешь? Ну, нет. Я свободная. Я сама себе барыня и никого не боюсь. А ты вон - сына боишься: давеча как заюлил перед ним - стыд! А еще грозишь мне!

   Она презрительно качнула головой и замолчала. Ее холодные, пренебрежительные слова подавили озлобление Василия. Никогда еще он не видел ее такой красивой и удивился, глядя на нее.

   - Разошлась, раскаркалась... - молвил он, злясь на нее и любуясь ею.

   - И еще скажу тебе вот что. Ты Сережке бахвалился, что я без тебя, как без хлеба, и жить не могу! Напрасно ты это... Может, я не тебя люблю и не к тебе хожу, а люблю я только место это... - она широко повела рукой вокруг себя. - Может, мне то нравится, что здесь пусто - море да небо и никаких подлых людей нет. А что ты тут - это все равно мне... Это вроде платы за место... Сережка был бы - к нему бы я ходила, сын твой будет - к нему пойду... А еще лучше, кабы вас вовсе никого не было... обрыдли вы мне!.. Но если я с моей красотой захочу - я всегда мужика, какого мне нужно, выберу... И не чета тебе...

   - Вот ка-а-ак? - свирепо зашипел Василий и вдруг схватил ее за горло. - Так вот что-о?

  

   Василий бьет Мальву. Странной женщине это понравилось. "Васька!.. Это ты бил меня?" - спрашивает она его шепотом. И затем рядом недоговоренных фраз сбивает Василия совершенно с толку, пока он, завороженный и одурманенный, не погрязает совершенно в ее ласках.

   Мальва, конечно, взялась проводить прибывшего на промыслы Якова к отцу только затем, чтобы подразнить любовника и посмеяться над ним.

   Над Яковом, на которого ее пряная прелесть подействовала, как залпом выпитое огромное количество вина, она издевается еще пуще. Вот примечательная сцена между ними.

  

   Яков встал рано утром, когда солнце еще не палило так жарко и с моря веяло бодрой свежестью. Он вышел из барака к морю умываться и, подойдя к берегу, увидал Мальву. Она сидела на корме большого баркаса, причаленного к берегу, и, спустив за борт голые ноги, расчесывала мокрые волосы.

   Яков остановился и стал смотреть на нее любопытными глазами.

   Ситцевая ее кофточка, не застегнутая на груди, спустилась с одного плеча, а плечо было такое белое, вкусное.

   В корму баркаса били волны, и Мальва то поднималась над морем, то опускалась так низко, что ее голые ноги почти касались воды.

   - Купалась, что ли? - крикнул ей Яков.

   Она обернула к нему лицо, мельком взглянула на ноги и, снова расчесывая волосы, ответила:

   - Купалась... Что рано поднялся?

   - Ты вон еще раньше...

   - А я тебе что за пример? Яков промолчал.

   - По моей-то манере будешь жить - трудно будет голову носить... - сказала она.

   - О? Ишь ты какая страшная! - усмехнулся Яков и, присев на корточки, стал умываться.

  

   И далее:

  

   Яков засмеялся и полез на баркас.

   Усевшись рядом с ней, он уставился на ее голое плечо, полуобнаженную грудь, на всю ее фигуру - свежую и крепкую, пахнувшую морем.

   - Вон ты... белуга какая! - с восхищением воскликнул он, подробно осмотрев ее.

   - Не про тебя... - кратко заявила она, не глядя на него и не оправляя своего откровенного костюма.

   Яков вздохнул.

   Пред ними расстилалось необозримое море в лучах утреннего солнца. Маленькие игривые волны, рождаемые ласковым дыханием ветра, тихо бились о борт баркаса. Далеко в море, как шрам на атласной груди его, виднелась коса. С нее в мягкий фон голубого неба вонзался шест тонкой черточкой и было видно, как на конце его треплется по ветру тряпка.

   - Да, паренек... - заговорила Мальва, не глядя на Якова, - вкусна я, да не про тебя... А и никем я не купленная... и отцу твоему не подвластна. Живу я сама про себя... Но ты ко мне не лезь, потому что я не хочу между тобой и Васильем стоять... Ссоры не хочу и разной склоки... Понял?

   - Да я что? - изумился Яков. - Я ведь тебя не трогаю... я так это!

   - Тронуть ты меня не смеешь! - сказала Мальва.

   Она так это сказала, с таким пренебрежением к Якову, что в нем сразу был обижен и мужчина, и человек. Задорное, почти злое чувство охватило его, и глаза у него вспыхнули.

   - О? Не смею? - воскликнул он, подвигаясь к ней.

   - Не смеешь!

   - Н-ну? А как трону?

   - Тронь!

   - А что будет?

   - А я дам тебе по затылку, ты и кувырнешься в воду!

   - А ну, дай!

   - А тронь!

   Он окинул ее горящими глазами и вдруг крепко охватил ее сбоку сильными лапами, сдавив ей грудь и спину. От прикосновения ее тела, горячего и крепкого, он вспыхнул весь и горло его сжалось от какого-то удушья.

   - Вот! Ну... бей! Ну... что?

   - Пусти, Яшка! - спокойно сказала она, делая попытки освободиться из его вздрагивавших рук.

   - А по затылку хотела?

   - Пусти! Смотри, худо будет!

   - Ну... не стращай ты меня! Эх ты... малина!

   Он прижался к ней и впился толстыми губами в ее румяную щеку.

   Она задорно захохотала, крепко схватила Якова за руки и вдруг сильным движением всего своего тела, рванулась вперед. В объятиях друг друга они тяжелой массой свалились в воду и скрылись в пене и брызгах. Потом на взволнованной воде появилась мокрая голова Якова с испуганным лицом, а рядом с ней вынырнула, как чайка, Мальва. Яков, отчаянно взмахивая руками, разбивал вокруг себя воду и выл, и рычал, а Мальва с громким хохотом плавала вокруг него и, плеская ему в лицо пригоршни соленой воды, ныряла, уклоняясь от широких взмахов его лап.

   - Черт! - закричал Яков, фыркая. - Я утону! Будет!... Ей-Богу... утону! Вода... горькая... Ах ты... тону-у!

   Но она уже оставила его и, по-мужски загребая руками, плыла к берегу. Там, ловко взобравшись снова на баркас, она стала на корме и, смеясь, смотрела на Якова, торопливо подплывавшего к ней. Мокрая одежда, пристав к ее телу, обрисовывала ее упругие формы от колен по плечи, и Яков, подплыв к лодке и уцепившись рукой за нее, уставился жадными глазами на эту мокрую, почти голую женщину, весело смеявшуюся над ним.

   - Ну, вылезай... тюлень! - говорила она сквозь смех и, став на колени, подала ему одну руку, а другой оперлась в борт лодки.

   Яков схватил ее руку и с одушевлением воскликнул:

   - Ну... Теперь держись! Я тея... в-выкупаю!..

   Он тянул ее к себе, стоя по плечи в воде; волны перебегали через его голову и, разбиваясь о лодку, брызгали в лицо Мальве. Она жмурилась, хохотала и вдруг, взвизгнув, прыгнула в воду, сбив Якова с ног тяжестью своего тела.

   И снова они начали играть, как две большие рыбы, в зеленоватой воде, брызгая друг на друга и взвизгивая, фыркая, рыча и ныряя.

  

   При этом случае автор выводит третьего мужчину своей повести, единственного, кого может полюбить Мальва, - Сережку.

  

   К ним шел медленной походкой и покачивая корпусом, высокий, жилистый, бронаовый человек в густой шапке растрепанных, огненно-рыжих волос. Кумачовая рубаха без пояса была разорвана на спине у него почти до ворота, и, чтобы рукава ее не сползли с рук, он засучил их вплоть до плеч. Штаны представляли собой коллекцию разнообразных дыр, ноги были босы. На лице его, густо усеянном веснушками, дерзко блестели большие голубые глаза, а нос, широкий и вздернутый кверху, придавал всей его фигуре вид бесшабашно-нахальный. Подойдя к ним, он остановился и, блестя на солнце своим телом, выглядывавшим из бесчисленных дыр его легкого костюма, громко шмыгнул носом, вопросительно уставился на них глазами и скорчил смешную рожу.

   - Вчера Сережка выпил немножко, а сегодня в кармане у Сережки - как в бездонном лукошке... Дайте двугривенный взаймы! Я все равно не отдам...

  

   Между Мальвой и Сережкой, на косе у Василия происходит интересный разговор. Сережка грубо, но не без остроумия упрекает Мальву за кокетство, она задорно огрызается. Разговор, наконец, становится у них по душе.

  

   - Слушай! - сказал он. - Ты знаешь, чего хочешь?

   - Кабы знала! - с глубоким вздохом и очень тихо ответила Мальва.

   - Стало быть, не знаешь? Это плохо! - уверенно заявил Сережка. - А я вот всегда знаю, - и с оттенком грусти он добавил: - только мне редко чего хочется.

   - Мне всегда хочется чего-то, - задумчиво заговорила Мальва. - А чего?.. не знаю. Иной раз села бы в лодку и в море! Далеко-о! И чтобы никогда больше людей не видать! А иной раз так бы каждого человека завертела, да и пустила волчком вокруг себя. Смотрела бы на него и смеялась. То жалко всех мне, а пуще всех - себя самое, то избила бы весь народ. И потом бы себя... страшной смертью... И тоскливо мне, и весело бывает... А люди все какие-то дубовые.

   - Народ гнилой, - тихо согласился Сережка. - То-то я смотрю все на тебя и вижу - не кошка ты, не рыба... и не птица... А все это есть в тебе, однако... Не похожа ты на баб.

   - И то слава Богу! - усмехнулась Мальва. Мальва улыбнулась.

   - А... знаешь? Мне иной раз кажется, что если бы... барак ночью поджечь, - вот суматоха была бы!

   - Какая! - с восхищением воскликнул Сережка и вдруг толкнул ее в плечо. - Знаешь что... я тебя научу... забавную штуку сыграем! Хочешь?

   - Ну? - с интересом спросила Мальва.

   - Ты этого Яшку... раззадорила здорово?

   - Огнем пышет... - усмехнулась она.

   - Ну? страви его с отцом! Ей Богу! Потешно будет... Схватятся они, как медведи... Ты подогрей старика-то, да и этого тоже... А потом мы их друг на друга и спустим... а?

   Мальва обернулась к нему и пристально посмотрела на его рыжее от веснушек, весело улыбавшееся лицо. Освещенное луной, оно казалось менее пестрым, чем было днем, при свете солнца. На нем не было заметно ни злобы, ничего, кроме добродушной и немножко озорной улыбки, да ожидания ответа.

   - За что ты их не любишь? - подозрительно спросила Мальва.

   - Я?.. Василий... Ничего, мужик хороший. А Яшка - дрянь. Я, видишь ты, всех мужиков не люблю... они сволочи! Они прикинутся сиротами- им и хлеба дают и ... все! У них, вон, есть зем