Страхов Николай Николаевич - Дым

и другим словам, пахнущим кровью. Кто поймет подобную складную речь? Народность есть начало, как известно, заправляющее современною историею Европы. Но этому началу г. Потугин не предан. Слава никогда никаким началом не была. Уж не разумеет ли здесь г. Потугин la gloire militaire⁵ французов, которая действительно пахнет кровью? Если так, то значит, воинственности французов он не сочувствует. Но чему же он сочувствует и чему предан?

  

   Цивилизации, ци-ви-ли-зации.-

  

   Признаемся, это нам невольно напомнило то, как г. Анучкину, любителю французского языка и тонкого обращения, понравилось слово Сицилия (в "Женитьбе" Гоголя). "Сицилия, - обращается он к Жевакину, - вот вы говорите Сицилия, как же это Сицилия..."

   Да, хорошие бывают слова!

   Между тем собеседник Потугина вполне удовлетворяется его словами. Он как будто до тонкости узнал мнения Потугина о Европе и потому, оставляя исчерпанный сюжет, обращает разговор на любезное отечество.

   "- Ну, а Россию, Созонт Иваныч, свою родину, вы любите?

   Потугин провел рукой по лицу.

   - Я ее страстно люблю и страстно ее ненавижу".

   Прекрасно. Спрашивается, после подобных слов какой вопрос должен быть предложен Созонту Ивановичу? Казалось бы, любопытствующий Литвинов должен был спросить: что же вы в России страстно любите и что вы в ней ненавидите? Какие стороны вы находите светлые и какие темные? Но ничуть не бывало. Можно подумать, что опять Литвинов как будто до тонкости узнал мнения Потугина о России, что он угадал их. Однако нет. "Литвинов пожал плечами.

   - Это старо, Созонт Иваныч, это - общее место".

   Совершенно справедливое замечание. Литвинов ничего не узнал и не мог узнать из такого общего места, что Россия имеет и темные и светлые стороны. Собеседникам, очевидно, следует пуститься в частности; тогда разговор будет интереснее. Но не тут-то было. Созонт Иванович возражает:

   "- Так что ж такое? Что за беда? Вот чего испугались! Общее место! Я знаю много хороших общих мест". И проч.

   На это, конечно, следовало бы отвечать, что никто общих мест не пугается н никто не отрицает их достоинств; но только никто же на общих местах не останавливается и не считает их выражением ясного и определенного мнения о частном вопросе.

   Вместо того Литвинов нападает на Потугина с той точки, будто взгляд его устарел.

   "- Байроновщина,- перебил Литвинов, - романтизм, тридцатых годов".

   На это Потугин победоносно отвечает цитатою из Катулла, которая неопровержимо доказывает, что его общее место есть действительно очень общее место. Затем он начинает горячиться по поводу России точно так, как прежде горячился по поводу Европы.

   "- Да-с,- говорит он, - я и люблю и ненавижу свою Россию, свою странную, милую, скверную, дорогую родину. Я теперь вот ее покинул; нужно было проветриться немного после двадцатилетнего сидения за казенным столом, в казенном здании; я покинул Россию, и здесь мне очень приятно и весело; но я скоро назад поеду, я это чувствую. Хороша садовая земля... да не расти на ней морошке!"

   Вот и понимайте как знаете! Литвинов, однако, вполне довольствуется этою тирадою, и разговор переходит на другие предметы.

   Как не подивиться после этого русским людям! Вот из толпы набитых дураков и беспардонных болтунов выходят двое умных людей. Один из них только что язвительно подсмеялся над своими соотечественниками за то, что у них вечно "возникает вопрос о значении, о будущности России, да в таких общих чертах, от яиц Леды, бездоказательно, безвыходно" (стр. 26). Но о чем же беседуют сами два умника?

   - Какого вы мнения о Европе? - спрашивает один.

   - Хорошего мнения, - отвечает другой. - Только вот не люблю, когда что-нибудь кровью пахнет.

   - А о России?

   - Многое одобряю, но многое н порицаю.

   Ну может ли быть еще что-нибудь общее этих общих черт и общих мест?

   Приглядитесь еще немножко, и вы увидите, что разговаривающие сами не понимают своего отношения к предметам речи. Что за вопрос: какого вы мнения о Европе? Разве на европейской точке зрения можно быть какого-нибудь, хорошего или дурного, мнения разом о всей Европе, о всех ее государствах, делах и партиях? Вопрос есть нелепость для всякого, кто не считает Европу особым миром, развившимся из особых начал, например, положим из римской цивилизации, и кто не противополагает этому миру некоторого другого мира. Для настоящего европейца Европа есть все, всецелый мир, и он называет и чувствует себя европейцем только перед людьми, которых считает чуждыми настоящей исторической жизни, перед китайцами, малайцами, неграми. Среди же Европы никто себя европейцем не величает и если питает какие-нибудь мнения о Европе вообще, то эти мнения для него равнозначительны с мнениями о состоянии и развитии человечества вообще.

   Точно так никакой настоящий западник не называет себя западником. Слово это придумано славянофилами и означает людей, отрицающих существование у нас народных начал. Но никто не станет определять себя одним отрицанием. Всякий западник назовет себя вам или конституционалистом, или республиканцем, демократом, социалистом и т. д., но никто не назовет себя просто западником. Никто не скажет, что он держится западных начал; всякий скажет, что он держится общечеловеческих начал, и именно таких-то и таких-то.

   Итак, о чем же рассуждают умные люди г. Тургенева? Согласно с славянофильскими понятиями, они вообразили, что можно отнестись к Европе, как к особому единому миру, и, согласно с славянофильской терминологией, именуют себя западниками. В смысле славянофилов, какой бы вы западной теории ни держались, вы будете западник, человек, держащийся начал особого европейского мира. Вот почему Потугин вместо всяких мнений твердит только одно: я западник, я европеец!

   Вот, следовательно, в чем разгадка; умные люди не столько пылают любовью к цивилизации, сколько нерасположением к славянофильской теории. Они рассуждают о вопросах этой теории, употребляют ее же формулы, но заявляют свое полное несогласие с нею. Своего же за душой у них пока ничего нет.

   Приведем еще одно пояснение. Ни один француз, ни один немец, конечно, не задаст своему соотечественнику, такого неопределительного и в сущности ничего не значащего вопроса: какого вы мнения о Европе? Но есть один народ,- в настоящую минуту, конечно, первый из народов мира, - в котором встречается нечто подобное нашим русским разговорам. Это англичане. Когда англичанин в первый раз отправляется с своего острова на материк Европы, то по возвращении или среди самого материка он слышит от своих соотечественников вопрос: ну что вы скажете о континенте?

   Как вы находите континентальную жизнь, континентальный порядки?

   Понятно, на каком взгляде опираются подобные вопросы. Все не английское, все чуждое тех широких, крепких, правильно развитых, ясно сознаваемых начал, которыми проникнута английская жизнь, должно являться англичанину чужим миром, миром, держащимся на каких-то иных началах, следующим в жизни иной, не английской, логике. Тут является такая определенная противоположность, что континент сливается в глазах англичанина в одно целое, все его разнообразие покрывается одним общим колоритом.

   Опрашивается теперь, в таком ли смысле Потугин и Литвинов сообщают друг другу свои мнения о Европе. Увы! Оказывается, что перед нами не два образованных европейца, из которых каждый имеет свое определенное мнение, свое profession de foi⁶, осуществлению которого и посвящает свои мысли и труды; но это также и не два образованных русских, сознающих своеобразие своей народности и размышляющих об отношении ее к иному миру, к Европе. Нет, они всего скорее похожи на каких-нибудь попавших в Европу сиамцев или японцев, которые в каждой стране ее одинаково чувствуют себя не европейцами; это действительно убогие дурачки-варвары, которые столбенеют в тупом и неопределенном удивлении к зрелищу, раскрывающемуся перед ними, люди, восхищающиеся цивилизациею вообще - в противоположность варварству, господствующему в их темном отечестве.

   Но неужели же мы, русские, находимся в таком положении? Опять заметим, что, только глядя на русскую жизнь со стороны, можно было так поверхностно понять это отношение. В действительности в настоящую минуту ни один русский человек не может стоять в таком отношении к Европе, в какое ставит себя почтенный Созонт Иванович. Потому что ведь скоро будет двести лет, как мы явились в Европу такими точно "варварами-дурачками", и с той поры много воды утекло. С тех пор каких влияний мы не пережили, кому не подражали, кого не передразнивали! Мы и перед гробом Ришелье преклонялись⁷, и писали "Наказ" в духе энциклопедистов⁸, мы проникались и началами 89 года⁹, и началами первой империи¹⁰, мы когда-то "Гегеля изучали и знали Гёте наизусть"¹¹, мы были бойцами республики 48 года¹² и потом плакали о ее падении как о гибели кровных наших надежд; мы всегда сочувствовали лучшим, избраннейшим умам Европы, но вообще каждому ее крупному явлению мы непременно платили и платим дань; мы платим ее, например, теперь и Наполеону III¹³, и свободной торговле Англии, и т. д.

   И чем дальше, тем шире и глубже этот наплыв, как это и в порядке вещей. Этот ветер веет сильно. И мы все яснее понимаем его действие, потому что переживаем это действие на себе, на своих костях и своей плоти. Мы знаем, что влияние Европы вызывает не одни светлые явления; мы перенесли от него и переносим не только явления жалкие, смешные, пустые и бесплодные, но и мрачные и грустные до высочайшей степени, и, следовательно, мы не можем стоять в таком идиллическом отношении к влиянию Европы, как Созонт Иванович.

   Но есть у нас другой ветер, тоже постепенно усиливающийся, но далеко еще не достигший силы для равноправной борьбы с западным ветром. Это - влияние того, что г. Тургенев некогда остроумно назвал "черноземною силою", веяние духа нашей народности. От времени до времени мы, гнущиеся, как тростник, от западного ветра, обнаруживаем силу упругости, выпрямляемся и даже наклоняемся в другую сторону от ветра, потянувшего с востока. Естественная реакция умов и душ, но главное - столкновения с Европою, ход событий, неизбежно заставляющий действовать нас, нас, в другое время готовых стереться с лица земли, слететь с нее, подобно дыму, - дают у нас простор этому ветру. Его действия мы тоже знаем, ибо переносим их на себе, на своей плоти и своих костях, и все яснее различаем темные и светлые явления, им порождаемые.

   Эти два ветра не случайны, как видит читатель. Существование именно их, а не каких других ветров, всего лучше показывает, что не дым все русское, что не каприз случая вертит нами. Напротив, кто живет среди борьбы этих направлений, для кого она составляет насущную задачу, радость и горе, для того должны показаться дымом слова и рассуждения, отрицающие серьезность нашей жизни.

  

   Впервые опубликовано: "Отечественные записки", 1867, No 5. Печатается по тексту книги: Страхов Н. Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом (1862-1885). Изд. 4-е. Киев, 1901.

  

   ¹ Инсаров - герой романа Тургенева "Накануне".

   ² "Призраки", "Довольно" - рассказы И. С. Тургенева, опубликованные соответственно в 1864 и 1865 годах.

   ³ Страхов неточно цитирует два стиха из библейской "Книги Екклесиаста, или Проповедника" (гл, 2, ст. 22; гл. 1, ст. 9).

   ⁴ В связи с именем Глинки Михаила Ивановича (1804-1857), выдающегося русского композитора, герой романа Тургенева Потугин выражает глубоко скептический взгляд на русскую музыку и на русскую культуру вообще (глава XIV).

   В конце романа упоминается также русский поэт Глинка Федор Николаевич (1786-1880), который в пору близости к славянофильству написал религиозно-мистическую поэму "Таинственная капля" (1861).

   Телушкин Петр Семенович, петербургский кровельщик, прославился тем, что в 1880 году без лесов отремонтировал фигуру ангела на шпиле Петропавловского собора, а в следующем году (также без лесов) работал на верхушке адмиралтейского шпиля. В романе он фигурирует как пример русского удальства и сноровки.

   ⁵ La gloire militaire - военная слава (франц.).

   ⁶ Profession de foi - кредо (франц.).

   ⁷ Ришелье - Арман Жан дю Плесси (1585-1642) - кардинал, первый министр Людовика XIII, фактический правитель Франции. Впоследствии Ришелье воспринимался в Европе и в России как политический гений, выдающийся деятель абсолютистского государства.

   ⁸ В 1767 году был издан "Наказ" для депутатов Комиссии об Уложении, написанный русской императрицей Екатериной II. Более 400 статей этого философско-юридического трактата, ориентированного на идеологию Просвещения, представляли собой переложения и заимствования из сочинений Монтескье, Беккариа и других просветителей.

   ⁹ То есть идеями Великой французской революции 1789-1794 гг.

   ¹⁰ Имеются в виду государственно-политические принципы, положенные в основу французской империи, провозглашенной в 1804 году, когда Наполеон Бонапарт стал императором.

   ¹¹ Неточная цитата из рассказа И. С. Тургенева "Гамлет Щигровского уезда" (1849).

   ¹² То есть сочувствовали февральской буржуазно-демократической революции 1848 года, которая привела во Франции к ликвидации Июльской монархии и установлению Второй республики.

   ¹³ Наполеон III - Шарль Луи Наполеон Бонапарт (1808-1873) - французский император (1852-1870). Находясь в изгнании до 1848 года и стремясь к власти, предпринял ряд политических авантюр; в 1848 году добился избрания президентом Франции. В результате контрреволюционного переворота был провозглашен в 1852 году императором, после чего установил в стране режим жестокой диктатуры. Написал несколько панегирических брошюр о Наполеоне I, которому приписывал радикальные решения Многих социальных проблем. Эти брошюры способствовали распространению в широком общественно-литературном обиходе понятия "бонапартизм".