Страхов Николай Николаевич - Французская статья об Л. Н. Толстом

   Н. Страховъ. Критическ³я статьи. Томъ первый. Объ И. С. Тургеневѣ и Л. Н. Толстомъ (1882-1885). Издан³е пятое.

   Издан³е И. П. Матченко. К³евъ, 1908.

   OCR Бычков М. Н.

  

   Читатели "Руси", вѣроятно, сохранили особенное впечатлѣн³е отъ Зимнихъ разсказовъ г. Вогюэ (см. "Русь", 1884 г., NoNo 4, 5, 6). Не говоримъ о мастерствѣ разсказа, которое такъ обыкновенно у французовъ; самое пр³ятное и даже удивительное то, что этотъ иностранецъ относится къ русской жизни не только не безъ пр³язни, не только съ сер³ознымъ пониман³емъ, а даже съ явнымъ пристраст³емъ, что онъ умѣетъ сочувствовать очень глубокимъ, доступнымъ только сердечному вниман³ю, свойствамъ русской натуры. Къ такой искренней ласкѣ мы не привыкли.

   Лѣтомъ нынѣшняго года явилась стать Вогюэ объ Л. Н. Толстомъ {Lee écrivains russes contemporaine. Le comte Léon Tolstoi. Revue des deux Mondes. 15 juill 1884.}, очень замѣчательная въ томъ же отношен³и; авторъ цѣнитъ нашего писателя съ величайшей любовью, съ такимъ пониман³емъ, какого можно пожелать каждому русскому. Онъ готовъ поставить Л. Н. Толстаго наравнѣ съ величайшими писателями всѣхъ временъ; онъ восхищается имъ, вѣрно и тонко оцѣнивая его художественныя достоинства. Но кромѣ того, Вогюэ подымается въ своей статьѣ до самыхъ высокихъ и общихъ точекъ зрѣн³я; для него Л. Н. Толстой есть лучш³й показатель не только современнаго искусства, но вмѣстѣ, и потому самому. и русскаго духа, и даже отчасти духа современной Европы. Замѣчан³я, сдѣланныя въ этомъ отношен³и въ статьѣ Вогюэ, чрезвычайно заинтересовали насъ, и мы подѣлимся ими съ читателями. Мы увѣрены, что даже простыя выписки изъ этой статьи прочитаются съ живѣйшимъ интересомъ. У насъ рѣдко встрѣчаются разсужден³я, имѣющ³я такую широту. Главное дѣло тутъ - чувство того нравственнаго переворота, того колебан³я совѣсти, которое слышится теперь и въ Европѣ, и у насъ. Это чувство выражено въ статьѣ очень ясно и сильно; въ то же время, какъ вамъ кажется, оно обсуждается съ точекъ зрѣн³я не вполнѣ вѣрныхъ, и авторъ какъ-будто готовъ искать гдѣ-нибудь спасен³я отъ самыхъ благородныхъ и глубокихъ своихъ симпат³й.

  

  

   По общему направлен³ю мыслей, по душевному строю Л. Н. Толстаго, французск³й писатель называетъ его нигилистомъ. Очевидно, тутъ отчасти виновато происхожден³е этого слова nihil, и въ статьѣ часто повторяется звучное французское слово néant, съ оттѣнкомъ, который трудно передать по-русски. Вотъ главныя въ этомъ отношен³и слова статьи:

   "Прежде всякаго другого и больше всякаго другого, Толстой есть въ одно время и выразитель, и распространитель того состоян³я русской души, которое получило имя нигилизма. Въ религ³озной исповѣди, которую онъ написалъ, романистъ, обративш³йся въ богослова, въ пяти строчкахъ даетъ намъ истор³ю своей души: "Я прожилъ на свѣтѣ пятьдесятъ пять лѣтъ; за исключен³емъ четырнадцати или пятнадцати лѣтъ дѣтства, я тридцать пять лѣтъ прожилъ нигилистомъ, въ прямомъ и настоящемъ значен³и этого слова,- не соц³алистомъ и революц³онеромъ, какъ обыкновенно принимаютъ это слово, но я былъ нигилистомъ въ смыслѣ "отсутств³я всякой вѣры". Мы вовсе не нуждались въ этомъ позднемъ признан³и: оно громко воп³яло изъ всѣхъ писан³й этого автора, хотя страшное слово въ нихъ ни разу не произнесено.- Тургеневъ распозналъ болѣзнь и изучалъ ее объективно; Толстой страдалъ ею отъ первыхъ дней, не имѣя сначала вполнѣ яснаго сознан³я своего состоян³я; его пораженная душа высказываетъ да каждой страницѣ тоску, тяготѣющую надъ всѣми душами его племени. Если всего интереснѣе тѣ книги, которыя вѣрно выражаютъ жизнь извѣстной части человѣчества въ данный моментъ истор³и, то нашъ вѣкъ не произвелъ ничего болѣе интереснаго, чѣмъ сочинен³я Толстаго" (стр. 267, 268).

   Тутъ - явное смѣшен³е двухъ разнородныхъ вещей, и нельзя оставить этого смѣшен³я безъ разъяснен³я. То, что Вогюэ называетъ нигилизмомъ, есть не что иное, какъ полный практическ³й скептицизмъ, не теор³я, а жизнь, не содержащая никакихъ твердыхъ основъ для мысли и дѣятельности, безсознательная духовная пустота. Это вовсе не то, что принято называть нигилизмомъ, не та болѣзнь, которую нѣсколько анализировалъ Тургевевъ и который далъ это назван³е. Настоящ³й нигилистъ есть именно соц³алистъ и революц³онеръ, то есть человѣкъ увѣренный, знающ³й, что ему дѣлать, нимало не сомнѣвающ³йся ни въ своихъ познан³яхъ, ни въ правилахъ своей нравственности. Положимъ, нигилизмъ выростаетъ на почвѣ духовной пустоты; но эта пустота не всегда разрѣшается этимъ узкимъ и скуднымъ исходомъ. Дѣло для насъ чрезвычайно важное. Люди, глубоко страдающ³е болѣзн³ю пустоты, когда сознаютъ ее и переболѣютъ ею, очевидно, имѣютъ возможность подняться до высочайшихъ душевныхъ проявлен³й, до самаго свѣтлаго пониман³я и великой нравственной красоты. Этого нельзя сказать о тѣхъ, кто уже попалъ въ колею давно окрѣпшихъ западныхъ учен³й. Тургеневъ не имѣлъ взгляда настолько широкаго, чтобы уразумѣть и оцѣнить все значен³е русской подвижности и глубины, сказывающейся въ душахъ, страдающихъ пустотою, и потому его нигилистъ есть самый обыкновенный нигилистъ, то есть человѣкъ, имѣющ³й вполнѣ готовый кодексъ и думающ³й очень мало.

   Итакъ, неправильно Л. Н. Толстой назвалъ себя нигилистомъ, и неправильно называетъ его такъ авторъ статьи, придавая этому слову слишкомъ широк³й смыслъ. Слѣдующее мѣсто статьи, какъ намъ кажется, очень хорошо поясняетъ этотъ вопросъ.

   "Князь Андрей", разсказываетъ г. Вогюэ, принять у Сперанскаго; извѣстно, каково было непонятное счаст³е этого семинариста.- Это былъ какой-то С³эсъ, чуть было не надѣливш³й Росс³ю конституц³ею и управлявш³й' нѣкоторое время импер³ею во имя чистаго разума, силлогизмовъ доктора "каноническаго права". И Вогюэ приводитъ выписку изъ Л. Н. Толстаго:

   "Главная черта ума Сперанскаго, поразившая князя Андрея, была несомнѣнная, непоколебимая вѣра въ силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла пр³йти въ голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя все-таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнѣн³е въ томъ, что не вздоръ ли все то, что я думаю и все то, во что я вѣрю? И этотъ-то особенный складъ ума Сперанскаго всего болѣе привлекъ къ себѣ князя Андрея". (Война и Миръ, т. 3, въ началѣ).

   "Вотъ она", замѣчаетъ сейчасъ Вогюэ, "та черта, по которой вы узнаете нигилиста (въ князѣ Андреѣ); онъ "увертывается и уходитъ въ свою пустоту (néant) до потери всякой увѣренности. Послѣднее замѣчан³е (Л. Н. Толстаго) очень вѣрно; оно вполнѣ объясняетъ власть, которую Сперанск³й имѣлъ надъ своимъ государемъ и надъ своею страною и, если взять дѣло общѣе, ту силу, которая постоянно подчиняетъ эти нерѣшительные умы западному положительному складу ума" (Ib. р. 284).

   Истолкован³е очень тонкое, сдѣланное французскимъ писателемъ вслѣдств³е яснаго чувства и сознан³я разницы, существующей между умами западными и русскими. И тутъ мы можемъ прямо сказать: именно Андрей Болконск³й съ его нерѣшительност³ю и не похожъ на нигилиста въ точномъ смыслѣ слова; наоборотъ, именно Сперанск³й представляетъ складъ ума, свойственный настоящимъ нигилистамъ, ихъ непоколебимую вѣру въ сдѣланные разъ выводы, ихъ опредѣленность въ пониман³и вещей. Достоевск³й когда то ихъ называлъ прямолинейными умами, а еще прежде Аполлонъ Григорьевъ, ради журнальныхъ прилич³й, далъ имъ имя теоретиковъ и подъ этимъ именемъ выводилъ нигилистическ³я учен³я, противъ которыхъ боролся. Припомнимъ кстати, что многихъ изъ главныхъ теоретиковъ дало намъ то самое сослов³е, изъ котораго вышелъ Сперанск³й. Есть эпоха въ недавней истор³и нашей литературы, которую въ грубыхъ чертахъ можно описать такъ: у насъ долго одни дворяне занимались литературою; поэтому и Пушкинъ когда-то замѣтилъ, говоря о писателяхъ:

  

   Въ Росс³и же мы всѣ - дворяне,

   Всѣ, кромѣ двухъ иль трехъ; за то

   Мы ихъ и ставимъ ни во что.

  

   Но вдругъ явились семинаристы, быстро добились главной, руководящей роли, и почти всѣ дворяне литераторы смиренно покорились и пошли слѣдомъ за этими увѣренными теоретиками.

  

  

   Несравненно яснѣе характеризуетъ Вогюэ умственное настроен³е и все душевное развит³е Л. Н. Толстаго въ слѣдующемъ мѣстѣ, которое, по его важности, мы приведемъ вполнѣ, не прерывая своими замѣчан³ями.

   "Въ силу страннаго и часто встрѣчающагося противорѣч³я, этотъ возмущенный и колеблющ³йся умъ, тонущ³й въ туманѣ нигилизма, одаренъ несравненною зоркостью и проницательностью для научнаго изслѣдован³я явлен³й жизни; онъ ясно, быстро, аналитически видитъ все, что ни бываетъ на землѣ, и наружность и внутренность человѣка: во первыхъ, реальности, доступныя чувствамъ, потомъ - игру страстей, самые летуч³е мотивы дѣйств³й, самыя легк³я смущен³я совѣсти. Можно бы сказать: умъ англ³йскаго химика въ душѣ инд³йскаго буддиста; пусть кто хочетъ берется объяснить это удивительное сочетан³е: кто сумѣетъ это сдѣлать, тотъ объяснитъ современную Росс³ю. Толстой ходитъ среди человѣческаго общества съ тою простотою и естественност³ю, въ которой, повидимому, отказано французскимъ писателямъ; онъ смотритъ, слушаетъ, онъ сохраняетъ въ себѣ образъ и удерживаетъ эхо того, что видѣлъ и слышалъ; и это - навсегда, съ такою точност³ю, которая вынуждаетъ наше громкое подтвержден³е. Не довольствуясь тѣмъ, что собралъ разсѣянныя черты общественной физ³оном³и, онъ ихъ разлагаетъ на ихъ послѣдн³е элементы съ какимъ-то утонченнымъ ожесточен³емъ; вѣчно занятый вопросомъ, какъ и почему совершается данный поступокъ, онъ за видимымъ дѣйств³емъ преслѣдуетъ начальную мысль, онъ не выпускаетъ изъ виду, пока не обнажитъ ея, извлекши ее изъ сердца съ самыми сокровенными и тонкими ея корнями. Къ несчаст³ю, его любопытство на этомъ не останавливается. Эти явлен³я представляютъ ему очень твердую почву, когда онъ изучаетъ ихъ въ отдѣльности, но онъ хочетъ узнать ихъ общ³я связи, хочетъ подняться до законовъ, управляющихъ этими связями, до недостижимыхъ причинъ. Тутъ его отчетливое зрѣн³е отуманивается; безстрашный изслѣдователь теряетъ опору и падаетъ въ бездну философскихъ противорѣч³й; въ себѣ и вокругъ себя онъ чувствуетъ только пустоту и мракъ; лица, которыя онъ заставляетъ говорить, предлагаютъ жалк³я метафизическ³я объяснен³я; и вдругъ раздраженныя этими школьными глупостями, они сами уходятъ изъ-подъ своихъ истолкован³й".

   "По мѣрѣ того, какъ онъ подвигается въ своемъ писан³и и въ своей жизни, все больше и больше колеблемый сомнѣн³емъ обо всемъ, Толстой расточаетъ свою холодную ирон³ю на создан³я своего воображен³я, усиливающ³яся вѣрить въ какую-нибудь послѣдовательную систему и выполнять ее на дѣлѣ; но подъ этимъ внѣшнимъ холодомъ слышатся рыдан³я сердца, алчущаго вѣчныхъ предметовъ. Наконецъ, утомясь сомнѣн³емъ и искан³емъ, убѣдясь, что всѣ исчислен³я разума приводятъ только къ позорной несостоятельности, попавъ подъ чары мистицизма, который уже давно сторожилъ его безпокойную душу, нигилистъ вдругъ повергается къ ногамъ Бога,- какого Бога, мы сейчасъ увидимъ. Я долженъ буду говорить въ концѣ этого этюда о странномъ фазисѣ, который приняла мысль этого писателя; надѣюсь сдѣлать это со всею сдержанност³ю, какая слѣдуетъ живому, со всѣмъ уважен³емъ, какое слѣдуетъ искреннему убѣжден³ю. Я не знаю ничего болѣе занимательнаго, какъ нынѣшн³я заявлен³я г. Толстаго о томъ, что творится въ глубинѣ его души; это цѣлый кризисъ, которому подвергается теперь русская душа, кризисъ, являющ³йся въ ракурсѣ, въ полномъ освѣщен³и, на высотѣ. Этотъ мыслитель есть законченный типъ, вл³ятельный вождь множества умовъ; онъ пробуетъ высказать то, что смутно чувствуютъ эти умы" (Ib. р. 268-269).

   Тутъ, какъ видятъ читатели, вопросъ о складѣ ума и направлен³и мыслей Л. Н. Толстаго во всей ширинѣ. Французск³й критикъ чрезвычайно вѣрно замѣчаетъ, что это направлен³е составляетъ главный нервъ всѣхъ произведен³й Толстаго, что оно находится въ тѣсной связи съ самыми пр³емами его творчества. Далѣе, что это - направлен³е глубокое, захватывающее самые важные интересы человѣческой жизни. Наконецъ, что отсюда же объясняется и тотъ послѣдн³й поворотъ мыслей Толстаго, который такъ удивилъ и удивляетъ многихъ. Тутъ утверждается и связь писателя съ человѣкомъ, и единство всего, что писано Толстымъ отъ начала до послѣдней строчки. Почему же этотъ процессъ, такой правильный и такой важный, процессъ, приведш³й великаго художника къ Богу, почему онъ не встрѣчаетъ полнаго сочувств³я со стороны французскаго критика? Это сомнѣн³е, это искан³е - что можетъ быть естественнѣе? Не тѣмъ ли и поражаетъ насъ Толстой, что величайшая пытливость и сер³озность чувствуется во всемъ, что онъ ни изображаетъ? - эти рыдан³я алчущаго сердца, которыя подслушалъ критикъ въ картинахъ, написанныхъ съ такой несравненной яркост³ю и точност³ю, ужели это не законное явлен³е человѣческой души, не лучш³й ея откликъ на все, что она испытываетъ въ жизни? И наконецъ, порывъ къ Богу есть, безъ сомнѣн³я, единый правильный исходъ изъ всей борьбы.

   Между тѣмъ критикъ, такъ вѣрно установивш³й общую формулу развит³я Толстаго, такъ ясно видящ³й связь между фазисами этого развит³я, вполнѣ признаетъ, и хотѣлъ бы удержать для себя, только одно художество нашего писателя. Пружину, двигавшую этимъ художествомъ, ту думу, которая его воодушевляла, онъ называетъ нигилизмомъ, а исходъ изъ всѣхъ сомнѣн³й и искан³й - мистицизмомъ,- два слова, очевидно, имѣющ³я для критика значен³е порицан³я, хотя~бы и не такого страшнаго, какъ для многихъ. Такъ называемый нигилизмъ и такъ называемый мистицизмъ Толстаго критикъ отвергаетъ, какъ нѣкоторую болѣзнь, или уродливость. Онъ хотѣлъ бы, какъ и многое множество читателей, чтобы Толстой ограничился однимъ творчествомъ.

   Невозможное и странное требован³е! Глубокая и сер³озная мысль разлита во всѣхъ произведен³яхъ Толстаго, и выдѣлить ее изъ нихъ, выдернуть изъ нихъ этотъ стержень невозможно. Не ясно ли, что эта страшная чуткость, эта небывалая ясность изображен³я связаны съ упорнымъ искан³емъ правды и не могутъ помириться ни на чемъ половинчатомъ, не могутъ быть обмануты никакою видимост³ю? Такого художника могла удовлетворить только истинная жизнь, только вѣчная правда; онъ всегда стремился къ ней, всегда ее одну имѣлъ въ виду.

   Когда онъ замолкъ и разнеслись слухи, что онъ не хочетъ болѣе писать романовъ, всѣ принялись сокрушаться о томъ, что будутъ впередъ лишены такого великаго удовольств³я. Но удовольств³я онъ, кажется, достаточно принесъ читателямъ и имѣетъ уже нѣкоторое право негодовать на нихъ за то, что они продолжаютъ требовать отъ него забавы, но остались совершенно чужды его задушевнымъ стремлен³ямъ, нимало не приняли той мысли, которая составляетъ душу его произведен³й. Если бы они вникали въ эту мысль, можетъ быть, они поняли бы, что для человѣка бываютъ дѣла и занят³я, которыя выше художества, что прежде всего нужно найти такое дѣло и дѣлать его, а уже потомъ думать или не думать о художествѣ.

  

  

   Французск³й критикъ очень ясно видитъ цѣльность всѣхъ писан³й Толстаго. Онъ дѣлаетъ подробный разборъ "Войны и Мира" и "Анны Карениной", съ восторгомъ выставляетъ на видъ ихъ художественныя достоинства и показываетъ, что основная мысль въ томъ и другомъ произведен³и одинакова.

   Главными выразителями этой мысли онъ справедливо считаетъ Левина и Пьера, называя ихъ нигилистами въ томъ неправильномъ смыслѣ, который онъ придаетъ этому слову. Свой разсказъ о Пьерѣ онъ оканчиваетъ такъ: "Тотъ же Пьеръ олицетворяетъ чувства русскаго народа въ 1812 г., нац³ональное возстан³е противъ чужеземца, мрачное безум³е, которое овладѣло побѣжденною Москвою и изъ котораго вышелъ этотъ навсегда необъяснимый пожаръ, зажженный неизвѣстно чьими руками. Это безум³е - составляетъ высшую точку книги: непроницаемый образъ дѣйств³й Растопчина, Верещагинъ, отданный на жертву толпѣ, сумасшедш³е и преступники, выпущенные на волю, входъ французовъ въ Кремль, таинственное пламя, поднявшееся ночью, и то, какъ его видятъ и толкуютъ о немъ длинные ряды бѣглецовъ, покрывающ³е собою дороги, все это - картины, поражающ³я трагическимъ велич³емъ, написанныя чертами простыми и красками трезвыми. Про себя, въ глубинѣ души, я думаю, что ничего выше этого я не знаю ни въ какой литературѣ".

   "Графъ Пьеръ остался въ городѣ, пожираемомъ пламенемъ; онъ, какъ въ галлюцинац³и, оставляетъ свой дворецъ и въ крестьянскомъ платьѣ смѣшивается съ чернью; онъ бродитъ безъ цѣли, съ смутною мыслью убить Наполеона, быть мученикомъ, искупительною жертвой своего народа".

   "Два одинаково-сильныя чувства (говоритъ Толстой) неотразимо привлекали Пьера къ его намѣрен³ю. Первое было чувство потребности жертвы и страдан³я при сознан³и общаго несчаст³я, то чувство, вслѣдств³е котораго онъ 25-го поѣхалъ въ Можайскъ и заѣхалъ въ самый пылъ сражен³я, теперь убѣжалъ изъ своего дома и, вмѣсто привычной роскоши и удобствъ жизни, спалъ, не раздѣваясь, на жесткомъ диванѣ и ѣлъ одну пищу съ Герасимомъ; другое было то неопредѣленное, исключительно-русское чувство презрѣн³я ко всему условному, что считается большинствомъ людей высшимъ благомъ м³ра. Въ первый разъ Пьеръ испыталъ это странное и обаятельное чувство въ Слободскомъ дворцѣ, когда онъ вдругъ почувствовалъ, что и богатство, и власть, и жизнь, все то, что съ такимъ старан³емъ устраиваютъ и берегутъ люди, все это, ежели и стоитъ чего-нибудь, то только по тому наслажден³ю, съ которымъ все это можно бросить" ("Война и Миръ", т. 5, стр. 123).

   "И вотъ", говоритъ г. Вогюэ, идутъ страницы за страницами, гдѣ авторъ развиваетъ эту мысль, подмѣченную нами уже въ первыхъ изл³ян³яхъ его юности, этотъ гимнъ нирванѣ, который не иначе поется на Цейлонѣ, или въ Тибетѣ. Нужно прямо сказать, Пьеръ Безуховъ есть старш³й братъ тѣхъ богатыхъ и ученыхъ людей, которые нѣкогда пойдутъ въ народъ, станутъ по доброй волѣ раздѣлять его страдан³я, понесутъ динамитную бомбу подъ своимъ кафтаномъ, какъ Пьеръ несетъ кинжалъ,- движимые двоякой потребност³ю: принять участ³е въ общемъ страдан³и и насладиться уничтожен³емъ другихъ и самихъ себя".

   "Безуховъ, ставши плѣнникомъ французовъ, встрѣчаетъ между товарищами своего несчаст³я бѣднаго солдата, крестьянина съ душею темною, едва мыслящею, Платона Каратаева. Этотъ человѣкъ переноситъ бѣдств³я этихъ страшныхъ дней съ смирен³емъ и самоотречен³емъ (l'humble résignation) вьючнаго животнаго, онъ смотритъ на графа Пьера съ доброю невинною улыбкою, обращаясь къ нему съ нѣсколькими наивными словами, съ народными пословицами мало опредѣленнаго смысла, проникнутыми отречен³емъ, братствомъ, особенно же фатализмомъ; разъ вечеромъ, когда онъ не въ силахъ идти далѣе, конвой его разстрѣливаетъ подъ сосной, среди снѣга, и онъ принимаетъ эту смерть съ тѣмъ же самымъ безразличнымъ воспр³ят³емъ всякаго рода вещей, какъ больная собака,- да, скажемъ прямо, какъ безсловесное животное (la brute). Съ этой встрѣчи начинается возрожден³е Пьера. Тутъ я уже не берусь ничего растолковать моимъ соотечественникамъ; я говорю то, что есть. Безуховъ, знатный, цивилизованный, ученый, идетъ въ ученики къ этому первобытному создан³ю, онъ нашелъ, наконецъ, для себя идеалъ жизни, рац³ональное объяснен³е м³ра въ этомъ выщемъ духомъ. Онъ хранитъ память и имя Каратаева какъ талисманъ; съ того времени ему стоитъ лишь подумать о смиренномъ мужикѣ (moujik), чтобы почувствовать себя успокоеннымъ, счастливымъ, расположеннымъ понимать и любить все, что создано. Умственное развит³е нашего философа закончено, онъ достигъ до высшаго аватара, до мистическаго безразлич³я" (стр. 285-286).

   Эта страница - самая поучительная въ статьѣ; она всего лучше показываетъ и глубокое пониман³е смысла "Войны и Мира", и ту границу, на которой останавливается это пониман³е. Нѣсколько далѣе критикъ пытается, однако, уменьшить свое изумлен³е и недоумѣн³е примѣрами изъ истор³и. "Не правда ли", говоритъ онъ, "вы узнаете здѣсь ходъ мысли и вѣковое помѣшательство восточнаго аскетизма, культъ ³оги, неподвижнаго факира, созерцающаго свой пупокъ? Мы не далеко отъ него съ добрымъ Каратаевымъ, который "медленно разувался,- ... отдѣляя отъ себя при всякомъ движен³и крѣпк³й запахъ пота и, получше усѣвшись, обнялъ "свои поднятыя колѣни и прямо уставился на Пьера" {Въ этой выдержкѣ изъ описан³я, какъ разувался Каратаевъ, есть явная ошибка: слова медленно (lentement) вовсе нѣтъ въ подлинникѣ; напротивъ, сказано, что "онъ разувался аккуратно, круглыми, спорыми, безъ замедлен³я слѣдовавшими одно за другимъ движен³ями" (стр. 228).}. "Западъ не всегда былъ застрахованъ отъ этой болѣзни; и "онъ тоже, въ блуждан³яхъ аскетизма, восхвалялъ скота (la brute) и искажалъ божественную притчу о нищихъ духомъ. Но истинное отечество этого заразительнаго отречен³я - Аз³я; мать его - Инд³я и ея учен³я; эти учен³я воскресаютъ, съ очень малыми видоизмѣнен³ями, въ томъ неистовствѣ, которое увлекаетъ часть Росс³и въ это умственное и нравственное отречен³е, иногда тупое по своему кв³етизму, иногда высокое по своей преданности, какъ евангел³е Будды. Все связано между собою" (стр. 287).

   Итакъ, все это - болѣзнь, по мнѣн³ю критика; весь смыслъ "Войны и Мира" заключается въ нѣкоторомъ извращен³и души, столь жестокомъ, что его даже не могутъ понять люди, наслаждающ³еся душевнымъ здоровьемъ. Это извращен³е, съ одной стороны, примыкаетъ къ безумнымъ анархистамъ, съ другой, къ безсмысленнымъ факирамъ. Впрочемъ, эти крайн³е образчики, повидимому, еще нѣсколько понятны для критика; самое удивительное, самое непостижимое для него, это - Платонъ Каратаевъ. Каратаевъ, очевидно, не факиръ и не анархистъ; по опредѣлен³ю критика, онъ просто - la brute, скотъ, безсловесное животное. А между тѣмъ, онъ-то составляетъ для Пьера (а потому и для Толстаго) примѣръ человѣческаго достоинства, образецъ душевной красоты!

   Тутъ - граница пониман³я умнаго и глубоко просвѣщеннаго иностраннаго писателя, и тутъ же - разрѣшен³е всего узла. Дѣлая очень правильныя сближен³я съ разными историческими явлен³ями, критикъ забылъ объ одномъ, которое казалось всего ближе,- о христ³анствѣ. Платонъ Каратаевъ, мы знаемъ, что такое,- это крестьянинъ, т. е. христ³анинъ. Не стародавнее помѣшательство Аз³и, не Инд³я со своимъ буддизмомъ, а именно христ³анство сдѣлало Каратаева "олицетворен³емъ духа простоты и правды", какъ выразился о своемъ героѣ Толстой (т. 5, стр. 236). Казалось бы, съ этой стороны дѣло должно быть для насъ и всего понятнѣе. Между тѣмъ, критикъ только вскользь упоминаетъ о европейскихъ блуждан³яхъ аскетизма, но и не думаетъ останавливаться на существенномъ и истинномъ духѣ христ³анства. Онъ съ отвращен³емъ смотритъ на фигуру Каратаева, нарисованную съ ясностью и глубиною. Это отвращен³е уже само по себѣ противно христ³анскимъ чувствамъ, и очевидно,- оно вытекаетъ изъ двухъ причинъ: во-первыхъ, изъ аристократической гордости просвѣщен³емъ, и во вторыхъ, изъ совершеннаго незнан³я того, въ чемъ заключается истинный духъ христ³анской религ³и. Во Христѣ всѣ равны, и послѣдн³е станутъ первыми - вотъ что непонятно для насъ, просвѣщенныхъ людей, воображающихъ, что просвѣщен³е подняло насъ на новую ступень человѣческаго достоинства. Въ дѣйствительности, наше просвѣщен³е только отвело насъ въ сторону отъ главнаго пути; мы выработали себѣ какое-то новое язычество, при которомъ раздѣлен³е между людьми свободно разросталось и приняло тысячу разнообразныхъ формъ, и мы почти вовсе забыли сущность той религ³и, которая нѣкогда была источникомъ всей нашей духовной жизни. Ничего не можетъ быть поразительнѣе и поучительнѣе того презрѣн³я, съ которымъ просвѣщенные люди смотрятъ на Каратаева, и ни въ чемъ недостатки нашего просвѣщен³я не выражаются такъ ясно, какъ въ томъ полномъ забвен³и христ³анства, которое обнаруживается въ писан³яхъ даже корифеевъ современной мысли, положимъ, напримѣръ, Ренана или Тэна. Инд³йская религ³озность, этотъ недавн³й предметъ европейскаго любопытства, для насъ какъ-будто понятнѣе и занимательнѣе, чѣмъ учен³е Христа {Невольно вспоминаются стихи Тютчева къ "Краю русскаго народа" (который онъ называетъ: "край родной долготерпѣнья"), оканчивающ³еся такими строфами:

  

   Не пойметъ и не замѣтитъ

   Гордый взоръ иноплеменный,

   Что сквозитъ и тайно свѣтитъ

   Въ наготѣ твоей смиренной.

  

   Удрученный ношей крестной,

   Всю тебя, земля родная,

   Въ рабскомъ видѣ

   Царь Небесный сходилъ благословляя.

   (Примѣчан³е И. С. Аксакова).}.

   Но въ русскомъ простомъ народѣ это учен³е сохранилось, вошло въ плоть и кровь и составляетъ единственное руководящее правило нравственности. Эти души оправдали изречен³е Тертулл³ана: большею частью онѣ "по природѣ христ³анки", и среди глубокой тьмы, въ которой часто живутъ, легко находятъ свѣтъ и вступаютъ на истинный путь. Для нашего крестьянина мужикъ и Царь - вполнѣ равны предъ Богомъ, то есть равны въ самомъ главномъ и высшемъ отношен³и. Эта высшая свобода и это высшее равенство незыблемо сохраняются въ душахъ, несмотря на все, что противорѣчитъ имъ во внѣшнемъ порядкѣ и ходѣ дѣлъ, тогда какъ онѣ, очевидно, изгладились до конца въ умахъ той страны, которая такъ часто провозглашала себя страною свободы, равенства и братства.

   Въ русскомъ художникѣ, выведшемъ на сцену Каратаева, очевидно, сказалось христ³анское чувство, проникающее собою весь русск³й народъ, безсознательно живущее и въ тѣхъ классахъ, которые пытаются идти по другимъ путямъ. Симпат³я, которою Л. Н. Толстой окружилъ Каратаева, и значен³е, которое далъ ему въ своей эпопеѣ, ясно доказываютъ, что поворотъ художника къ религ³ознымъ мыслямъ, обнаруживш³йся въ послѣднее время, не былъ внезапною вспышкою, не совершился случайно, подъ какимъ-нибудь внѣшнимъ воздѣйств³емъ, а есть только настроен³е, которое жило въ немъ всегда и все яснѣе и яснѣе раскрывалось въ его произведен³яхъ.

  

  

   Приведемъ теперь главное мѣсто, гдѣ критикъ характеризуетъ и обсуждаетъ тѣ заявлен³я религ³озности, которыя въ послѣднее время сдѣланы были авторомъ "Войны и Мира".

   "Толстой", говоритъ критикъ, "поетъ радостный гимнъ и утверждаетъ тономъ несомнѣнной искренности, что онъ нашелъ, наконецъ, покой души, цѣль жизни, твердыню вѣры. И онъ зоветъ насъ за собою. Очень опасаюсь, что закоренѣлые скептики Запада, упорные противъ дѣятельной благодати, вовсе откажутся вступать въ обсужден³е новой религ³и. Они напрасно будутъ искать въ ней оригинальной мысли; они увидятъ въ ней только первый лепетъ рац³онализма, старую мечту о миллен³умѣ, предан³е постоянно возобновлявшееся съ начала среднихъ вѣковъ - у вальденцевъ, лоллардовъ, анабаптистовъ. Счастливая Росс³я - для нея еще новы эти прекрасныя фантаз³и! Одно только должно удивить Западъ - то, что так³я учен³я оказались подъ перомъ великаго писателя, несравненнаго наблюдателя человѣческаго сердца" (стр. 299).

   Вотъ первое возражен³е противъ религ³озныхъ мыслей Толстаго. Оно основано на томъ, что это уже старыя мысли, давно знакомыя и ясно напоминающ³я такое древнее для насъ время, какъ средн³е вѣка.

   Если бы мы не были способны, вслѣдств³е привычки, совершенно равнодушно слышать современные предразсудки, то такое возражен³е должно бы было чрезвычайно удивить насъ. Почему же старыя мысли непремѣнно мысли слабыя, невѣрныя? Почему Западъ такъ пораженъ, встрѣчая ихъ подъ перомъ великаго писателя? Не правильнѣе ли думать наоборотъ, что именно старыя мысли бываютъ очень хороши, что даже наилучш³я мысли - вѣчныя, всегдашн³я, неизмѣнно возникающ³я въ человѣческой душѣ? Въ настоящемъ случаѣ дѣло идетъ о христ³анскихъ мысляхъ, которыя уже двѣ тысячи лѣтъ назадъ проповѣданы и живутъ среди насъ. А если держаться положен³я Тертулл³ана, что душа человѣческая по природѣ христ³анка, то въ той или другой формѣ мы найдемъ сѣмя и слѣдъ этихъ мыслей въ другихъ религ³яхъ, а особенно ясно во всѣхъ лучшихъ представителяхъ нравственной природы человѣка, не только средневѣковыхъ, но и дохрист³анскихъ. Чему же дивиться, что именно подобными мыслями былъ возбужденъ и увлеченъ Л. Н. Толстой?

   Истор³я нерѣдко сбиваетъ насъ съ пути въ нашихъ сужден³яхъ. Мы не умѣемъ разсмотрѣть новаго, потому что старое своими привычными образами заслоняетъ намъ новизну. Вмѣсто того, чтобы судить о томъ, есть ли жизнь и истина въ мысляхъ, которыя намъ проповѣдуютъ, мы пускаемся въ сближен³я, мы говоримъ: это похоже на мысли Платона, или Лейбница, или Спинозы, и потомъ уже ничего отличить не можемъ. Мы совершенно отвыкаемъ судить по существу дѣла и вполнѣ довольствуемся одною своею эрудиц³ею.

   Такъ и здѣсь. Вмѣсто того, чтобы въ новомъ появлен³и давнишняго стремлен³я увидѣть жизненность и силу этого элемента человѣческой души, вмѣсто того, чтобы съ жадностью слѣдить за новымъ раскрыт³емъ этого элемента, мы напередъ рѣшаемся ничего не видѣть, кромѣ того, что давно уже знаемъ. Еще хуже: мы не знаемъ и не хотимъ хорошенько знать этого стараго, но напередъ вѣримъ, что оно навсегда пережито человѣчествомъ, навсегда уже мертво, а потому и самое живое современное явлен³е признаемъ по аналог³и мертворожденнымъ. Мы становимся равнодушными и невнимательными къ жизни.

   Французск³й критикъ замѣтилъ, однако, что есть что-то особенное, своеобразное въ настроен³и, которое онъ подвергаетъ своему анализу. Свои опредѣлен³я онъ оканчиваетъ слѣдующими замѣчан³ями:

   "Впрочемъ, эти учен³я принимаютъ у славянъ особенный характеръ, или, по крайней мѣрѣ, этотъ характеръ все"го явственнѣе у этого племени. Подъ совокупнымъ вл³ян³емъ древняго ар³йскаго духа въ народѣ и учен³й Шопенгауэра въ образованныхъ классахъ, въ Росс³и передъ нашими глазами происходитъ настоящее воскресен³е буддизма:- иначе я не могу назвать этихъ стремлен³й. Передъ нами здѣсь опять древнее инд³йское противорѣч³е между нигилизмомъ, или пантеистическою метафизикою, и чрезвычайно высокою нравственностью. Этотъ духъ буддизма, въ своихъ отчаянныхъ усил³яхъ - расширить еще далѣе евангельское милосерд³е, напиталъ русскую литературу беззавѣтною нѣжностью къ природѣ, къ самымъ низменнымъ создан³ямъ, къ страждущимъ и обездоленнымъ; онъ подсказываетъ отречен³е отъ разума предъ скотомъ и внушаетъ безконечное сердечное соболѣзнован³е. Эта братская простота и безпредѣльная нѣжность придаетъ русской литературѣ нѣчто чрезвычайно трогательное" (стр. 299, 300).

   Итакъ, братская простота, безпредѣльное страдан³е, беззавѣтная нѣжность къ людямъ и къ природѣ - все это - Шопенгауэръ, инд³йск³й буддизмъ, духъ ар³йскаго племени, но никакъ не христ³анство. Почему же нѣтъ? Для самого Толстаго всего важнѣе, всего драгоцѣннѣе то, чтобы согласовать свои мысли съ учен³емъ Христа, вполнѣ проникнуться этимъ учен³емъ. Таково, по крайней мѣрѣ, его стремлен³е. Но мы не хотимъ этому вѣрить. Наши понят³я о христ³анствѣ такъ сузились, что мы не опознаемъ его, когда оно является намъ не вполнѣ въ привычныхъ формахъ, что мы не умѣемъ представить себѣ, какъ оно можетъ превышать всяк³й будд³йск³й общеар³йск³й духъ, не потому, что отрицаетъ, ихъ безусловно, а потому, что объемлетъ ихъ собою и доводитъ до настоящей полноты и опредѣленности. Мы обращаемъ вниман³е на частности, на мелочныя различ³я и изъ-за нихъ упускаемъ изъ виду самое существенное, потому что давно потеряли чутье къ этому существенному, давно забыли корень того дѣла, о которомъ судимъ.

  

  

   Критикъ подъ конецъ выставляетъ еще одно важное и рѣшительное возражен³е противъ мыслей Толстаго и вообще противъ русской литературы. Оно состоитъ въ слѣдующемъ:

   "Сначала", говоритъ онъ, "насъ трогаетъ и очаровываетъ эта широкая симпат³я. Къ несчаст³ю, я начинаю вспоминать и размышлять; я вспоминаю, что у насъ, у французовъ, тоже былъ свой вѣкъ чувствительности и простонародности: за двадцать лѣтъ до 93 года всѣ любили всѣхъ, мы возвращались къ полямъ, дѣлались вновь простыми, проливали слезы надъ земледѣльцемъ,- пока онъ не сталъ проливать кровь. Почти математическ³й законъ историческихъ колебан³й таковъ, что за этими изл³ян³ями слѣдуютъ страшныя реакц³и, что жалость ожесточается и чувствительность обращается въ неистовство. "Di avertant omen!" (стр. 300).

   Опять мы находимъ здѣсь сближен³е съ историческимъ явлен³емъ, сбивающее нашу мысль на давно знакомую колею. Настроен³е русской литературы здѣсь приравнивается къ той идилличности и сентиментальности, которая господствовала передъ Французской революц³ей. Между тѣмъ, такое приравниван³е совершенно несправедливо. если современный духъ русской литературы имѣетъ болѣе глубок³й источникъ, если онъ шире простой мечты о счастьи на лонѣ природы, о новомъ золотомъ вѣкѣ, если мы находимъ въ этомъ духѣ воздѣйств³е религ³озной идеи, вѣковѣчныя стремлен³я Аз³и, а главное - воздѣйств³е христ³анства.

   Истор³я есть, конечно, разсказъ о постоянныхъ неудачахъ человѣчества, о постоянномъ разрушен³и самыхъ свѣтлыхъ и благородныхъ надеждъ. И Европа такъ напугана своею истор³ею, что уже боится во что нибудь вѣрить; она готова поэтому отрицать и самые источники жизни и вѣры.

  

  

   Приведемъ, наконецъ, общее заключен³е критика, въ которомъ онъ не только подводитъ итогъ сказаннаго имъ о русской литературѣ, но и обращается къ себѣ, къ современному настроен³ю Европы.

   "Изъ моего этюда я желаю вывести только одно заключен³е, въ которомъ мы, французы, прямо заинтересованы. Въ умѣ превосходнаго писателя и, слѣдовательно, въ болѣе смутномъ сознан³и читателей, слѣдующихъ за нимъ и его подталкивающихъ, мы прошли чрезъ четыре точки роковой лин³и: чрезъ пантеизмъ, нигилизмъ, пессимизмъ, мистицизмъ. Русск³е, быстрые во всякомъ дѣлѣ, однимъ скачкомъ дошли до послѣдняго предѣла. Да и мы, французы, какъ мы уйдемъ отъ нигилизма, отъ этихъ столь мало французскихъ явлен³й, которыя въ послѣдн³я пятнадцать лѣтъ завладѣли нашею литературою и бросаются въ глаза самыхъ неопытныхъ зрителей? Еще болѣе, чѣмъ природа, духъ человѣческ³й боится пустоты; онъ не можетъ долго держаться въ равновѣс³и на небыт³и. Не кончимъ ли мы скептицизмомъ? Можно думать, что нашъ нац³ональный характеръ предохранитъ насъ отъ этого; позволительно надѣяться, что нѣкоторая религ³озная идея, какъ необходимый предѣлъ прогресс³и, явится и утѣшитъ эти молодые таланты, съ такою горечью отрицающ³е и страдающ³е, или же воздвигнетъ новые таланты, если эти потерпятъ крушен³е.

   "Мистицизмъ! Мнѣ говорили, что графъ Толстой, хорошо чувствуя, гдѣ опасность, энергически защищается отъ этого слова, которое, по его мнѣн³ю, не приложимо къ человѣку, признающему царство небесное на землѣ. Нашъ языкъ "не представляетъ мнѣ другого термина для этого случая. Знаменитый писатель, котораго я не имѣю чести знать, благоволитъ простить меня" (стр. 301).

   Итакъ, мистицизма еще нѣтъ во Франц³и, тогда какъ русск³е, быстрые во всякомъ дѣлѣ, уже дошли до него. Мистицизмъ - такое печальное и жалкое явлен³е, что критикъ извиняется предъ Толстымъ въ употреблен³и этого термина, но настаиваетъ на томъ, что, однакоже, это - точный терминъ для характеристики направлен³я Толстаго. Поэтому же, хотя Франц³я движется по той же роковой лин³и критикъ надѣется для нея лучшаго, не позорнаго мистицизма, а чего-нибудь заслуживающаго имени настоящей религ³озной идеи.

   Вопросы - важные выше всякой мѣры! Мы ищемъ религ³и, Европа ея ищетъ; мы чувствуемъ эту глубочайшую потребность и ждемъ, что откуда-то придетъ восполнен³е этого мучащаго насъ недостатка, что оно должно когда-нибудь пр³йти, что такъ жить, какъ мы теперь живемъ, нельзя. Говоря образно, но совершенно опредѣленно, это можно выразить такъ: мы ищемъ Бога и не находимъ Его; Богъ отъ насъ скрылся, и мы въ тоскѣ ждемъ, когда Онъ вновь намъ откроется.

   Но какъ же это возможно? Какъ могло возникнуть такое невѣроятное состоян³е? Мы называемъ что-то религ³ею и увѣряемъ, что мы ея не можемъ найти, несмотря на всѣ искан³я, и что кто-то долженъ открыть намъ путь къ ней. Но развѣ вокругъ насъ уже не существуетъ никакой религ³и? Развѣ намъ неизвѣстны велик³я формы религ³ознаго стремлен³я, которыми жили и живутъ сотни милл³оновъ людей? Но мы, искатели религ³и, ничего этого не хотимъ; мы не хотимъ ни пантеизма, ни буддизма, ни христ³анства, ни мистицизма. Мы жаждемъ того, чего и сами не знаемъ, вопреки правилу: ignoti nulla cupido. Очевидно, состоян³е нашихъ умовъ гораздо хуже, чѣмъ мы его выставляемъ. У насъ въ головѣ винтъ свернулся и нейдетъ впередъ, а вертится на мѣстѣ (выражен³е Л. Н. Толстаго).

   Не Богъ скрылся отъ насъ, а мы упорно отворачиваемся отъ Бога. Если бы не это упорство, то мы легко нашли бы Его, потому что Онъ вездѣ и всегда. И если бы мы сколько-нибудь знали путь къ Богу, то для насъ открылась бы великая поучительность во всѣхъ религ³озныхъ формахъ, въ которыя человѣчество облекало и облекаетъ свое вѣковѣчное стремлен³е. Тогда и мистицизмъ, лучш³й цвѣтъ этого стремлен³я, не пугалъ бы насъ, и, можетъ быть, мы согласились бы съ давнишнимъ положен³емъ, что всяк³й истинный христ³анинъ есть мистикъ (иногда безсознательный), хотя бы мы при этомъ и отвергли обратное положен³е, по которому и всяк³й мистикъ (сознательный) есть истинный христ³анинъ {Эти формулы часто повторяются у Лабзина.}.

  

  

   Такъ встрѣтила Европа вѣсть о религ³озныхъ стремлен³яхъ, овладѣвшихъ Толстымъ. А какъ были встрѣчены эти вѣсти у насъ? Французск³й критикъ, какъ мы видѣли, толкуетъ о Шопенгауэрѣ, о буддизмѣ, о религ³озныхъ движен³яхъ среднихъ вѣковъ, о душевныхъ особенностяхъ русскаго народа, даже о древнемъ ар³йскомъ духѣ. Онъ глубоко заинтересованъ и не столько судитъ о предметѣ, сколько задумывается надъ нимъ и отказывается судить. У насъ дѣло было проще. Религ³озными вопросами у насъ почти никто не занимается. Трудно указать у насъ даже маленьк³й слой людей, которые интересовались бы вопросами, подобными тѣмъ, как³е затрагиваетъ г. Вогюе; напрасно онъ думаетъ, напримѣръ, что Шопенгауэръ имѣетъ у насъ много поклонниковъ. Въ отношен³и къ религ³и наши просвѣщенные люди раздѣляются на два ясныхъ класса. Одни не занимаются религ³ею потому, что считаютъ ее позорнымъ и не стоющимъ вниман³я заблужден³емъ людей; друг³е, напротивъ, считаютъ религ³озные вопросы дѣломъ святымъ, но, въ силу этого самаго, признаютъ себя совершенно недостойными столь высокаго дѣла и потому тоже имъ не занимаются. Изучен³е и уразумѣн³е религ³и предоставлено особому классу людей, получающихъ за то приличное, а часто и неприлично малое вознагражден³е. Такъ что, когда прошли слухи, что Толстой читаетъ и объясняетъ Евангел³е, даже пишетъ на него толкован³е, то поднялось великое изумлен³е. "Да онъ съ ума сошелъ!" сказали вольнодумцы: "развѣ можетъ здравомыслящ³й человѣкъ заниматься этими давно отжившими предразсудками?" "Да онъ съ ума сошелъ!" стали говорить вѣрующ³е: "развѣ онъ можетъ, какъ слѣдуетъ, понимать Евангел³е? Для этого нужно быть арх³ереемъ и кончить курсъ въ духовной академ³и!" Такъ и пошло ходить это сужден³е въ "обществѣ", и до сихъ поръ можно неожиданно услышать непр³ятный вопросъ: "не знаете ли, какъ теперь здоровье Толстаго?" - вопросъ, обыкновенно предлагаемый людьми, дѣйствительно, здоровыми, такъ какъ они не обременяютъ себя никакимъ мышлен³емъ, а только повторяютъ тѣ слова, как³я придется услышать.

   Между тѣмъ если взять дѣло сер³озно, то обращен³ю Толстаго къ Евангел³ю слѣдовало бы очень радоваться и видѣть въ немъ самое здоровое душевное явлен³е. Если бы онъ даже впалъ въ ересь, то это было бы все же въ тысячу разъ лучше, чѣмъ то мертвенное равнодуш³е и отчужден³е, съ которымъ мы относимся къ религ³и. Какимъ образомъ будутъ у насъ раскрываться истины религ³и и развиваться богословск³я занят³я, если все общество отшатнется отъ нихъ навсегда? Если бы писан³я Толстаго имѣли смыслъ только одного возбужден³я и толчка къ дѣятельности въ этой области, то и тогда слѣдовало бы только имъ радоваться.

   Дѣло въ томъ, что напрасно мы будемъ ссылаться на арх³ереевъ и на духовныя академ³и. По тѣмъ или другимъ причинамъ, наше духовное сослов³е преимущественно занималось до сихъ поръ практическою стороною христ³анства. Мы можемъ указать на хорошихъ проповѣдниковъ, и у насъ существуетъ проповѣдническая литература. Но богословской литературы у насъ почти нѣтъ. Сошлемся на недавн³я заявлен³я г. Н. Гилярова-Платонова, конечно, вполнѣ авторитетнаго судьи въ этомъ дѣлѣ.

   "Православной богословной науки", говоритъ онъ, "вообще не начиналось еще; все, что имѣемъ мы, продолжаетъ быть компиляц³ей съ западныхъ богослововъ, у однихъ болѣе удачною, у другихъ менѣе, но компиляц³ей - не далѣе. Въ самое послѣднее время явивш³яся диссертац³и магистровъ и докторовъ богослов³я - тѣ же компиляц³и, хотя и высматривающ³я съ высока, съ цитатами изъ первоисточниковъ. Знакомый съ западною литературой, однако, легко открываетъ, что ученыя изыскан³я авторовъ идутъ не далѣе вторыхъ рукъ и во всякомъ случаѣ черезъ нихъ" {Изъ прожитаго, Н. Гилярова-Платонова. "Русск³й Вѣстникъ". 1884, стр. 225.}.

   Не грустно ли, что въ такомъ положен³и находится умственная жизнь страны, въ которой народъ проникнутъ христ³анскимъ духомъ больше, чѣмъ въ какой нибудь другой? Ибо не даромъ французскому писателю, сумѣвшему такъ сочувственно отнестись къ душевному настроен³ю нашего народа, вспоминается и средневѣковой аскетизмъ, и инд³йск³й буддизмъ, и общеар³йск³й духъ - всяк³я формы сильнѣйшей религ³озности. Религ³я есть, дѣйствительно, душа нашего народа, и святой человѣкъ - его высш³й идеалъ.

   Въ этой глубокой народной жизни наша сила и наше спасен³е. Мы должны всячески стремиться примкнуть къ ней и сердцемъ, и умомъ, привести ее себѣ къ сознан³ю, проникнуться ею, цѣнить и беречь ее во всѣхъ ея проявлен³яхъ. Л. Н. Толстой несомнѣнно одинъ изъ ея прямыхъ выразителей и представителей, и потому, какъ бы его дѣятельность ни представлялась намъ неясною, одностороннею и даже ошибочною, она должна быть для насъ въ цысшей степени важна и поучительна.